Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Он тер ляжки, грел зад у камина и озирался, словно отвык от обстановки простой придорожной гостиницы.

– Я не встречал вас в «Красной кошке», – сказал Фельзен, пробуя подойти к теме с другого бока.

– А я вас там видел, – сказал Лерер.

– С Эвой вы давно знакомы?

– Почему вы интересуетесь?

– Я подумал, откуда вы знаете о моих прошлых романах. Ведь это она знакомила меня со всеми этими девушками… в том числе и с той, что играла в покер.

– Которая из них?

– Салли Паркер.

– Ее она не упоминала.

– Если бы упомянула, вы бы не предложили мне сыграть.

– Верно. Ну, с Эвой я знаком довольно давно. Еще со времен ее первого клуба, «Голубая обезьяна» – так, кажется, он назывался?

– Никогда не слышал о таком.

– Это еще в двадцатые было, когда она только начинала.

Фельзен покачал головой.

– Так или иначе, – продолжал Лерер, – я, услышав ваше имя, спросил о вас Эву. Она стала вас расхваливать, пока я не дал ей понять, что это не то, что мне хотелось бы услышать. После этого она, конечно, прикусила язык, но все-таки я был группенфюрером СС, знаете ли… так что… – Он снял с подноса коньяк. – Вы не?..

– Что?

– Это из-за фрейлейн Брюке вы не хотели покидать Берлин, верно?

– Нет-нет, – сказал Фельзен, досадуя, что сам загнал себя в ловушку.

– Я имел в виду…

В камине потрескивал огонь, Лерер, грея руки, гладил себе задницу.

– Так что же вы имели в виду? – не утерпел Фельзен.

– Знаете, эти берлинские клубы… женщины… все это не…

– Она же не хозяйка борделя, – сказал, сдерживая гнев, Фельзен.

– Это мне известно, но… вся эта среда… которой свойственна… – Он помолчал, надеясь, что Фельзен подскажет ему слово, но тот молчал. – Распущенность… Вся эта богема… Легкомыслие. Вообще непостоянство всей этой ночной жизни.

– Разве самое известное из собраний нашей партии не проводилось ночью?

– Touche, [4]4
  Задет, укол (фр.) – фехтовальный термин.


[Закрыть]– хохотнул Лерер, плюхаясь в кресло. – Но сделано это было исключительно для конспирации.

После этого они довольно скоро отправились спать. Фельзен чувствовал себя измотанным и больным. Он лежал на постели, уставясь в потолок, курил папиросу за папиросой, неотступно думая о том, что Эва бросила его, и о том, как ловко она его подставила и смылась.

– Ну и ладно, – произнес он вслух, давя последнюю папиросу в пепельнице, – не она первая, не она последняя.

Заснул он лишь часа через Два, одолеваемый мыслями и видениями. Его преследовал вид голых пяток отца, болтавшихся на уровне глаз. И зачем ему понадобилось снимать башмаки и носки?..

27 февраля 1941 года.

К завтраку они облачились в костюмы. На Лерере был однобортный пиджак из плотной темно-синей шерстяной материи. Фельзен чувствовал себя нарядным в своем парижском двубортном пиджаке темно-шоколадного цвета и в броском красном галстуке.

– Дорогой? – спросил Лерер с набитым ртом, уплетая черный хлеб с ветчиной.

– Не из дешевых.

– У банкиров доверие вызывает лишь темно-синий цвет.

– У банкиров?

– Базельских. С кем, по-вашему, мы должны встретиться в Швейцарии? Вольфрама на фишки не купишь.

– Как и на рейхсмарки, по-видимому.

– Это точно.

– Но существуют же французские франки… доллары.

– Доктор Салазар был профессором экономики.

– Что дает ему право получать плату в иных купюрах, чем прочие?

– Нет. Только право считать, что во время войны лучше всего иметь золотовалютные запасы.

– Вы отправляете меня в Португалию с грузом золота?

– Вопрос на стадии обсуждения. Американцы неохотно предоставляют нам возможность оперировать долларами, поэтому мы начали расплачиваться швейцарскими франками. Наши поставщики в Португалии меняют их на эскудо. Иногда через местные банки швейцарские франки все же просачиваются в «Банку де Португал», а потом на них покупают золото в Швейцарии.

– Не вижу, в чем проблема.

– Это не по вкусу швейцарцам. Их беспокоит утрата контроля над их золотым запасом, – пояснил Лерер. – Вот мы и вынуждены экспериментировать.

– Как же мы перевозим золото?

– На грузовиках.

– Каких?

– Швейцарских. На протяжении всего пути с вами будет вооруженная охрана. Это было не так-то легко организовать. Вы же не думаете, что я больше всего на свете люблю работать с бумагами?

– Не знал, что золото будет перемещаться физически. Я считал, что операция ограничится банковскими счетами.

– Возможно, доктору Салазару нравится… физически… сидеть на мешке с золотом, – сказал Лерер.

– Чье же это золото?

– Не понимаю вопроса.

– Разве немецкое золото не лежит в Рейхсбанке?

– Вы сейчас задаете вопросы, на которые я либо не могу, либо не уполномочен отвечать. Я ведь всего только группенфюрер СС, знаете ли.

К одиннадцати утра они подъехали к неприметному зданию в деловом районе Базеля. Ни снаружи, ни внутри ничто не указывало на его предназначение. За конторкой с одним-единственным телефонным аппаратом сидела красивая женщина лет тридцати. Позади нее вилась мраморная лестница. Лерер о чем-то тихо переговорил с женщиной. Фельзен разобрал только одно слово: «Пул». Женщина подняла трубку, набрала номер и после короткого разговора встала и, уверенно шагая, направилась к лестнице. Лерер сделал знак Фельзену ждать, а сам последовал за ней.

Фельзен ждал, сидя в кожаном кресле. Женщина вернулась и, не взглянув на него, уселась за свой стол. Фельзену потребовались полчаса и все его обаяние, чтобы выяснить, что находится он в приемной Внешнеторгового банка. Название это ничего ему не говорило.

В час дня они с Лерером сидели в ресторане, называвшемся «Братский приют». За столиками, разбросанными на большом расстоянии друг от друга, сидели мужчины, также одетые в темные деловые костюмы. Они заказали четырех poussins [5]5
  Цыплята (фр.).


[Закрыть]на двоих и блюдо картофеля в тесте. Лерер держал в руке бокал гевюрцтраминера.

– Приятно, что Эльзас теперь опять наш, не правда ли? Чудесная земля, чудесное вино. Курятина для него, пожалуй, чересчур нежна: лучше было бы заказать гуся или свинины – поесть от души, по-эльзасски, но мне толстеть нельзя, знаете ли. Так или иначе, это как глоток лета в разгар зимы. Ваше здоровье!

– Ну, и можно ли считать свидание успешным, герр группенфюрер?

– Скажите, как вам этот гевюрцтраминер?

– Многовато специй.

– Несомненно, вам встречались вина и получше. Слыхал, что вы большой ценитель.

– Вкус откровенно фруктовый, но чистый и выдержанный.

– По-моему, самое милое дело закусить это бриошью, – засмеялся Лерер.

Они прикончили цыплят, выпили две бутылки гевюрцтраминера. Потом съели бриоши, запив половиной бутылки сотерна. Заказали кофе с коньяком и молча покуривали сигары. Официант оставил клиентов наедине с бутылкой. Они расслабились. Рука Лерера, державшая сигару, соскользнула со спинки кресла, Фельзен широко раскинул ноги.

– Мужчина, – горделиво вещал Лерер, тыча сигарой в сторону Фельзена, – самое важное должен обдумывать сам.

– А что же это – самое важное? – спросил Фельзен и облизнулся.

– Место, которое он хочет занять, конечно… в будущем. – Лерер глубоко вздохнул, как бы обдумывая еще что-то. – Я хочу сказать, что надо напрягать собственные мозги, собственные способности. Попутно можно, конечно, спрашивать совета, интересоваться мнением того или другого, но определять свое место в жизни – это дело глубоко личное, решение принимается втайне. И если хочешь быть мужчиной… человеком выдающимся, не таким, как все, обдумывать свой путь надо самому.

– Это что, пособие «Как стать группенфюрером СС»?

Лерер махнул сигарой.

– Мое звание – лишь доказательство правильности моих мыслей, но не конечная цель. Вот маленький пример. Вы обыграли меня в покер, потому что конечная ваша цель превосходила мою. Адъютант посоветовал вам проиграть, потому что я люблю выигрывать. Но вы хотели остаться в Берлине и потому выиграли. Моих способностей, как вы продемонстрировали мне, оказалось недостаточно, чтобы выиграть схватку с вами.

– Но в конечном счете вы выиграли. Ведь я нахожусь здесь. Вы потеряли некоторую сумму, только и всего.

Лерер растянул губы в улыбке. Глаза его блестели от выпитого, от веселого сознания своего триумфа.

– Возможно, вы преувеличиваете свое значение для меня, – сказал он. – Не стоит. Конечная моя цель вас не касается.

«Если не считать, что она связана со мной», – подумал Фельзен, но сказал лишь:

– Наверное, мне стоит заиметь свою собственную конечную цель.

– Об этом-то я и толкую, – сказал Лерер, пожав широкими плечами.

– Эта русская кампания… – начал было Фельзен, но Лерер остановил его движением руки.

– Умственные способности следует напрягать постепенно, – сказал он. – Разрешите задать вам один вопрос. Что произошло прошлым летом в небе над Англией?

– Я не уверен, что написанное в «Беобахтер» или в «Двенадцатичасовом листке» соответствует действительности.

– Ну а соответствует ей то, – сказал Лерер, наклоняясь над столом, и докончил почти шепотом: – Что мы это крупнейшее сражение в воздухе просрали.Геринг утверждает обратное. Но нам всем известно, насколькоон далек от действительности..

– Простите?

– Ничего, – сказал Лерер и, согнувшись, рыгнул. – Мы продули крупнейшее воздушное сражение. Как вы расцениваете это?

– Но почти два месяца нас в Берлине не бомбят.

– Ох уж эти мне берлинцы, – с досадой сказал Лерер. – В том числе новоиспеченные, вроде вас… Господи боже мой, поверьте, что сражение это мы просрали. А теперь оцените этот факт.

– Следует признать, что мы лишились прикрытия.

– На западе и с воздуха.

– Так что если лишиться прикрытия еще и на востоке…

– Достаточно. Думаю, что кое-что вы себе уяснили.

– Но что нам Англия, если нас разделяет пролив? – сказал Фельзен. – Англичане не представляют для нас угрозы.

– Я не пораженец, – проговорил Лерер. – Нет, нет и еще раз нет. Но выслушайте меня. Мы дали им улизнуть в Дюнкерке. Ударь мы на побережье, и мы с вами теперь ужинали бы в Лондоне и горя бы не знали. Но англичане упрямы. И у них есть дружок по ту сторону Атлантики. Сильнейшая экономика в мире. Фюрер этого не признает, но это так.

– Может быть, мы объединим наши усилия и совместно разобьем большевиков.

– Идея, конечно, оптимистическая. Но есть и другая. – Лерер поставил рюмку и закусил сигару. Потом хлопнул рукой по столу и сказал: – Соединенные Штаты и Англия. – Вынул изо рта сигару и прошептал: – Россия. А все, что остается в середине, – это тоненькая колбасная шкурка.

– Ну, это уж чистая фантастика, – сказал Фельзен. – Вы не учитываете…

Лерер захохотал.

– Вот что бывает, когда напрягаешь мозги. Додумываешься до не очень приятных вещей!

– Неужели выв это верите?

– Конечно не верю. Просто в голову пришло. Не мучьте себя этой мыслью. Мы выиграем войну, и вы займете видное место в обществе в качестве одного из влиятельнейших предпринимателей Пиренейского полуострова. Конечно, если я не ошибся в вас и вы не окажетесь круглым дураком.

– А если мы потерпим поражение, о возможности чего вы только что сказали?

– Если вы останетесь в Берлине и будете слушать берлинцев, вас размажут по стенке. Но на краю континента вы останетесь невредимы и катастрофа не коснется вас.

– В таком случае у меня есть все основания поблагодарить вас, герр группенфюрер.

Лерер поднял рюмку:

– Успехов вам!

Они выпили почти полбутылки коньяку, после чего выбрались на воздух. Вечерняя свежесть заставила Лерера съежиться на заднем сиденье «мерседеса» и задремать, свесив голову на грудь. Фельзен же, прислушиваясь к его мерному сопению и посвистыванию носом, пытался осмыслить их разговор, но это было головоломкой: слишком мало информации. И вскоре щека его тоже уютно прижалась к кожаному сиденью.

Очнулись они в центре Берна на Бундесплац. Лерер был пьян и злился. Миновав здание парламента и Национального банка, они пересекли площадь и подкатили к «Швайзерхофу». Швейцар и двое рассыльных помогли припарковать машину.

Номера их были на разных этажах, и в лифте Лерер сказал Фельзену, что у него дела и вечером Фельзен может быть свободен.

– Вам следует ознакомиться вот с этим, – сказал он, доставая из портфеля папку.

– Что это?

– Ваше расписание. Завтра я чуть свет уезжаю в Берлин. У вас могут возникнуть вопросы. Подготовьте их. Спокойной ночи.

Наполняя ванну, Фельзен изучил расписание: первым значился визит в Национальный банк Швейцарии. Он принял ванну, так и не прогнавшую его сонную одурь. Вытеревшись, он оделся и вышел на улицу проветриться. Не прошло и нескольких минут, как он окоченел. Привокзальный бар манил теплом, и внутри его он углядел шофера Лерера.

Заплатив за две кружки пива, он присоединился к шоферу.

– Завидую я вам, – сказал Фельзен, сдвигая кружки. – Завтра к вечеру будете в Берлине.

– Не совсем так.

– Ну, день пролетит – выберетесь на автобан, а там и…

– Нам сначала в Гштаад на пару деньков. Шеф любит подышать горным воздухом и… ну и всякое другое тоже.

– Вот как?

– Все они на свободе любят побаловаться… даже Гиммлер, хотя, кажется, кому охота с ним баловаться. Впрочем, власть, знаете ли… – Шофер потупился, уставясь в свою кружку. – На баб это действует.

Допив свою кружку, Фельзен направился обратно в «Швайзерхоф». Лерер был все еще у себя в номере. Фельзен просидел в баре, пока не увидел его – он прошел через вестибюль на улицу. Решив не довольствоваться порциями информации, которые станет постепенно выдавать ему Лерер, Фельзен двинулся вслед за ним.

Они шли по старому городу. Людей на улицах было мало, но следить за Лерером было легко – нужно было просто держаться в тени домов. Вскоре Лерер свернул за угол, но, когда Фельзен дошел до угла, тот уже исчез: Фельзен увидел лишь горящую красными огнями вывеску клуба «Рутхил». Стало быть, в Берне у Лерера есть подружка. Только и всего. Но любопытство толкало Фельзена дальше.

Он зашел в клуб. Передал гардеробщику пальто и шляпу, сел за столик в темном уголке. Толстяк с напомаженными черными волосами играл на пианино, а девица в пышном рыжем парике, стоя у рампы, пела что-то жалостливое по-немецки со швейцарским акцентом. Фельзен заказал коньяку. Лерера видно не было. Принесли коньяк, а через несколько минут к Фельзену подсела девушка. Они беседовали по-французски. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он увидел Лерера – тот сидел за столиком возле эстрады с женщиной, которую загораживал своей широкой спиной.

Клуб наполнялся посетителями. Девушка попросила угостить ее. Бутылку принесли в ведерке со льдом. Девушка была очень молода и, на его вкус, слишком худощава. Прижавшись к нему, она стрельнула у него папиросу. Девица в рыжем парике слиняла со сцены вместе с толстым пианистом. По залу прокатилась барабанная дробь и запрыгали разноцветные огни, неожиданно выхватывавшие из мрака то одного, то другого посетителя. Луч прожектора ударил прямо в лицо спутнице Лерера. Она зажмурилась и отклонилась от света, но недостаточно быстро. Фельзен привстал, опрокинув рюмку девушки. В оркестре грохнули литавры. Зал опять погрузился в темноту. Прожектора высветили красный занавес, который раздвинулся, открыв стоящего на сцене мужчину во фраке и цилиндре. Но Фельзен успел увидеть то, в чем он и так не сомневался. Лицо, белым пятном мелькнувшее в свете прожектора, было лицом Эвы Брюке.

4

Пятница, 12 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

– Леди и джентльмены, – провозгласил мэр Пасу-де-Аркуша, – разрешите вам представить инспектора Жозе Афонсу Коэлью.

День был жаркий с небом безупречной голубизны и легким дуновением океанского ветерка, шелестевшего в кронах тополей и перечных деревьев общественного парка. На вылинявших розовых стенах здания бывшего кинотеатра горели лампочки, какая-то девочка радостно визжала, раскачиваясь на динозавре. Рядом с ней курил, прихлебывая из кружки пиво, коренастый мужчина, женщины приветствовали друг друга поцелуями. За оградой по Маржинал проносились машины, легкий самолетик, треща над песчаными дюнами, устремлялся к морю. В воздухе стоял запах жаренных на гриле сардин. Чиновник ухватился за микрофон.

– Зе Коэлью… – начал мэр, назвав меня более привычным именем, но все же не сумев вызвать этим интерес у толпы, праздновавшей канун дня святого Антония; в числе прочих здесь была моя шестнадцатилетняя дочь Оливия и сестра с мужем и четырьмя из их семерых детей.

Мэр принялся цветисто расписывать то, что и без того всем было хорошо известно: после смерти жены, скончавшейся год тому назад, я сильно растолстел, и моя дочь, дабы заставить меня сбросить вес, сумела собрать на проведение праздника пожертвования в сумме, пропорциональной количеству сброшенных мной килограммов; и пообещала заставить меня прилюдно сбрить мою замечательную бороду, которую я холил в течение двадцати лет, если мой вес хоть на грамм превысит восемьдесят кило.

Дочь помахала мне, зять делал ободряющие жесты. Утром я убедился, что вешу 78 килограммов, а мой живот – твердый и плоский, как у восемнадцатилетнего (всю предыдущую неделю я гонял на велосипеде с тренером из полиции, наездив 250 километров). Я чувствовал себя абсолютно уверенным до той минуты, пока мэр не начал свою речь. Что-то искусственное почудилось мне в беззаботности толпы, неискреннее в ободряющих жестах зятя и даже в том, как помахала мне дочь. В эту минуту я понял: мне предстояло сыграть роль.

Лысоватый толстяк с густой бородой, в блейзере, серых слаксах и в ярком галстуке подошел к столику дочери. Расцеловал ее в обе щеки, крепко обнял. Одна из моих племянниц подвинулась, давая ему место. Обменявшись со всеми рукопожатиями, он сел за столик.

Внезапно настала тишина. Настал черед мэра объявить сумму, а деньги собравшиеся уважали.

– Два миллиона восемьсот сорок три тысячи девятьсот восемьдесят эскудо!

Толпа взорвалась, как петарда. Плата за семнадцать килограммов жира – даже я вынужден был это признать – казалась гигантской. Подняв руку, я благосклонно принимал аплодисменты, как вернувшийся на трон монарх.

Оркестр на помосте за моей спиной, равнодушный к моим страданиям, разрядил торжественность момента, грянув разудалую мелодию, словно приветствуя тореадора, только что выполнившего блистательный пируэт перед мордой разъяренного быка; группа малышек в национальных костюмах пустилась в пляс – вразброд, неуклюже топоча. Два местных рыбака водрузили на помост весы. Толпа, отхлынув от барной стойки, ринулась поближе к сцене. Сидевший возле моей дочери толстяк, вытащив авторучку, что-то писал. Мэр сунул за пазуху микрофон и принялся отгонять людей, стремившихся прыгнуть на сцену. Из динамиков слышалось его кряхтенье.

Тишину восстановило появление на помосте доктора. Трогая на носу пенсне, он стал излагать правила с видом онколога, уступившего необходимости сообщить страшный диагноз. Он представил собравшимся и парикмахера, внезапно выросшего за моей спиной с ножницами и накидкой.

Я скинул ботинки и встал на весы. Доктор установил верхнюю планку на восьмидесяти и стал двигать гирьку. Толпа сгрудилась. Я вздернул подбородок и победно улыбнулся, выставив на всеобщее обозрение свой новенький зубной мост, потом зажмурился и сказал себе: «Я легкий как перышко, как воздушный шар, наполненный гелием».

На цифре 83 толпа дрогнула. Я парил над землей. На восьмидесяти двух я открыл глаза. Доктор хмуро объявил о предстоящей экзекуции. Я был обесчещен. Толпа ревела.

Двое рыбаков втиснули меня в кресло. Я вырывался. Девочки в национальных костюмах в панике бежали. Я протестовал, но позволил себя удержать. Мой парикмахер правил бритву, поглядывая на меня из-под полуопущенных век – эдакий палач-любитель. Мэр, вытаращив глаза, пытался перекричать толпу, пока не вспомнил о микрофоне.

– Зе, Зе, Зе, – приговаривал он, выдвигая вперед лысоватого толстяка, сидевшего за столиком с моими родственниками, – это сеньор Мигел да Кошта Родригеш, директор «Банку де Осеану и Роша». Он хочет кое-что сказать.

Вид этого банкира свидетельствовал, что его месячный доход раз в пять превышает мое жалованье даже после пирушек на взморье с поеданием омаров и прочих деликатесов.

– Мне крайне приятно иметь возможность от имени моего банка сделать следующее предложение: в случае если инспектор Коэлью, приняв вышеозначенное условие, позволит сбрить себе бороду, к пожертвованной благотворителями сумме будет добавлен этот чек на три миллиона эскудо, что составит общую сумму в шесть миллионов эскудо.

Рев толпы можно было сравнить лишь с реакцией стадиона на победу в матче за европейский кубок. Делать было нечего. Щедрость обязывает. Через пятнадцать минут я стал похож на диковинного зверя – португальского барсука.

Благополучно пронеся над головами собравшихся, меня доставили в бар «Красное знамя», владельцем которого был старый мой приятель Антониу Боррегу, называвший себя последним коммунистом Португалии. Банкира тоже втолкнули в бар вместе с моей дочерью и остальными домашними. Даже мэр, все еще державший свой микрофон, оказался рядом со мной.

Антониу уставил стойку запотелыми пивными кружками. У него был вид голодающего. Такой не растолстеет, даже если кормить его на убой – бледная впалая волосатая грудь, запавшие глаза и косматые подвижные брови. Жилистые и мохнатые, как у обезьяны, руки. Хотя мы были хорошо знакомы, его прошлая жизнь была мне неведома.

Оливия, толстяк и я взяли по кружке. Антониу приготовил свой «полароид» – запечатлеть событие для выставки.

– Я бы тебя не узнал, – шепнул он мне. – Попросил бы, чтоб познакомили.

Я поднял кружку. По стенкам стекали капли.

– Мою первую за сто семьдесят два дня кружку я пью за здоровье и душевную широту сеньора Мигела да Кошта Родригеша из «Банку де Осеану и Роша».

Оливия рассказала мне, как познакомилась с банкиром. Она училась с его дочерью и придумывала наряды для ее матери. Банкир носил галстуки Оливии. Он даже предлагал составить ей протекцию в модельном бизнесе. Но я сказал, что желаю, чтобы она продолжила образование. Обучение в дорогой международной школе в Каркавелуше оплачивали ее английские дед и бабка, которые не мыслили себе, чтобы их внучка не владела английским. Банкир лишь вздохнул об упущенной возможности. Оливия притворилась, что огорчена. Каждый из нас сыграл свою роль как положено.

– А я пью за Оливию Коэлью, – с жаром сказал сеньор Родригеш, – ведь возможным все это сделала именно она.

Выпили еще, и Оливия запечатлела ярко-красный поцелуй на моей первозданно-белой выбритой щеке.

– Одно меня смущает, – сказал я, вклиниваясь в многоголосый шум переполненного бара. – Кто устанавливал весы?

Последовали две секунды ледяной и хмурой тишины, после чего я улыбнулся; лед треснул, вошел парикмахер с пластиковым пакетом, который он протянул мне.

– Ваша борода, – сказал он, ласково встряхнув пакет. – Хорошая подстилка будет для вашей кошки.

– Сейчас не до этого.

– Должно быть, на весы легло все то, что вы здесь прожили и пережили, – сказал мэр.

Все взоры обратились к нему, и он стал теребить микрофон. Антониу поставил на стойку еще три кружки, и мы с Оливией взглянули друг на друга.

– Я пережил? – негромко переспросил я. – А по-моему, это тяжесть прошлого, которое так или иначе касается всех нас.

Оливия лизнула палец и вытерла с моей щеки отпечаток помады.

– Верно, – сказал Антониу, неожиданно включаясь в разговор. – История – это груз, хотя и мертвый. Не правда ли, сеньор Родригеш?

Сеньор Родригеш, не привыкший к пролетарскому напитку, рыгнул себе в кулак.

– История повторяется, – сказал он, и засмеялся даже Антониу, коммунист, нутром чуявший капиталиста.

– Верно, – сказал он. – Но история тяжела лишь для того, кто в ней участвовал. А для нового поколения она весит не больше пары-другой школьных учебников и забывается за кружкой пива и музыкой.

– Знаешь, Антониу, – сказал я, – выпей-ка и ты тоже. Сейчас вечер пятницы, а завтра – твои именины. Бедняки Пасу-де-Аркуша стали богаче, считай, на шесть миллионов, а я опять могу выпить – история начинается заново.

– За будущее, – с улыбкой сказал Антониу.

Все вышли из бара, чтобы поесть на воздухе, даже сеньор Родригеш, не привыкший к металлическим столикам и стульям, но ценивший вкусную еду.

Еда была именно той, по которой тосковал мой желудок все эти шесть с лишним месяцев. Ameijoas à Bulhāo Pato – мидии в белом вине с чесноком и свежим кориандром, robalo grelhado – зажаренный на гриле морской окунь, выловленный у скал Кабу-да-Рока не ранее чем сегодня утром, borrego assado – разварная ягнятина из Алентежу, нежная, тающая во рту. Красное вино из Борбы. Кофе, крепкий, как поцелуй страстной мулатки. А в довершение всего – обжигающая желтым пламенем водка агуарденте.

Сеньор Родригеш отбыл к себе домой в Кашкайш на стадии агуарденте. Вскоре и Оливия с друзьями отправились в клуб в Кашкайше. На такси оттуда денег ей дал я.

Выпив дома еще две рюмки водки, я лег в постель и проглотил вдобавок две таблетки аспирина. Подушка приятно холодила мои безбородые щеки.

Проснулся я среди ночи секунд на десять; проснулся, чувствуя себя огромным и жестким, как центральная опора эстакады. Сны мои были разнообразны и причудливы, но в память врезался один: окутанный мраком скалистый пик, где-то совсем рядом обрыв, пропасть, откуда доносится рокот волн и долетают соленые брызги.

Примерно в это же время, всего в нескольких сотнях метрах от места, где я спал, на песок опустилось тело девушки. Глаза ее были широко раскрыты и обращены в ночное небо, кровь медленно стыла, а кожа была холодной и твердой, как у свежевыловленного тунца.