Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

24

Суббота, 13 июня 199…

Алфама, Лиссабон.

Я вызвал машину, разрешил Джейми Галлахеру курить, и всю дорогу до полицейского отделения он курил и поигрывал замком на двери. На нем все еще была его мятая футболка и заляпанные пивными потеками джинсы, но на ногах теперь красовались «Найки», возможно чужие, потому что были они явно ему велики. Мысленно я взял это на заметку, решив расспросить его о кроссовках после того, как он даст письменные показания. Не то чтобы я ему не верил, просто он не внушал мне симпатии.

Возможность появления большой темной машины не противоречила версии, к которой я начинал склоняться: после Валентина, Бруну и Галлахера с ней был еще какой-то подонок, который, надругавшись над ней, сам же и убил ее. На руку ему оказалось и то, что она была после ссоры, нервная. С девушками такое бывает: разругается с кем-нибудь, обидится, а негодяй тут как тут – может брать ее тепленькой. В моей практике были подобные истории, хотя и не часто – Лиссабон не очень криминальный город. Подонки такого рода отличаются особой жестокостью. Они умеют утешить, обнять, погладить, нежно поцеловать, а потом грубо изувечить.

Не исключено, что человек за рулем большой темной машины был ей знаком. Он мог, поджидая ее возле школы, увидеть, как Галлахер дал ей пощечину, и начать действовать. Я чувствовал это нутром. Единственное, что смущало меня, – что нутро мое заговорило таким образом лишь после посещения квартиры Луизы Мадругады.

Джейми Галлахер дал письменные показания, после чего я отправил его в камеру. Он возмутился, пытался протестовать, говоря, что в понедельник утром у него уроки.

– Вы подозреваетесь в убийстве, мистер Галлахер. Вы сами признались в сексуальных отношениях с несовершеннолетней, к тому же вашей ученицей, – сказал я. – Я имею право держать вас под стражей без предъявления обвинения целый год, пока я расследую обстоятельства дела. Мы с вами находимся в Португалии, и таковы наши португальские законы. Вы виновны, пока не будет доказана ваша невиновность. Так что приятных вам выходных.

Карлуш получил ордер на обыск, и мы выехали в Одивелаш. Было уже поздновато, но мне было нужно все осмотреть.

Клещ открыл мне дверь и ознакомился с ордером. Потом отнес его матери Валентина. Та сидела за кухонным столом в соседней комнате и курила, отвернувшись от телевизора; там на экране резвились какие-то толстяки, изображавшие богачей, что должно было называться комедией. Клещ отхлебнул из бутылки пива. Мать подняла глаза – красные, с размазанной тушью, помада на губах ее съелась, голос был хриплым от выпитого и от слез.

– Откуда вы хотите начать? – спросила она.

– Хотим осмотреть только его комнату. Она заперта?

Женщина пожала плечами. Клещ кивнул.

– Ключ?

Клещ покачал головой. Он знал все.

Я дернул дверную ручку, и дверь сразу распахнулась – она еле-еле держалась в петлях. Я начал с одного угла, Карлуш – с другого. Он дал мне пару хирургических перчаток и сам натянул такие же. Он был методичен и аккуратен. Он пролистывал каждую страницу каждой книги так осторожно, точно это были его собственные книги. Так же осторожно просматривал он и кассеты. Я осмотрел прикроватную тумбочку. В ящике ничего особенного не было. В комоде лежали тетрадки на спирали с конспектами учебников. Я пролистал их все. Карлуш, взяв в зубы фонарик, скользнул под кровать. Через несколько секунд он, хмыкнув, вынырнул оттуда и протянул мне ключ с пластиковой биркой. На бирке была надпись: 7 Д. Мы сунули ключ в мешочек для вещдоков и вышли из комнаты.

– Нашли что искали? – спросила мать.

Я спросил, не знают ли они, от чего этот ключ. Клещ покачал головой, но он явно знал. Мать сидела уставясь в пепельницу, бретелька от лифчика у нее спустилась и болталась на плече.

В машине мы поднесли ключ к свету, падавшему от уличного фонаря.

– Что думаете? – спросил Карлуш.

– Возможно, от гаража.

– С машиной?

– Не исключено. А может, от сарая, где он прячет какие-то вещи.

В окошке со стороны Карлуша показалась голова: Клещ решился еще пососать кровушки.

– Хотите знать, от чего этот ключ?

– Не шибко вы его любите, верно?

– Дерьмовый малец.

– Лезьте в машину.

Клещ привез нас в район складов, деревообделочных и ремонтных мастерских, мебельных фабрик – словом, всяких мелких предприятий. Секция 7 Д оказалась сараем величиной с двойной гараж, с пакгаузом для грузов и маленькой дверцей конторы. Бизнес хилый, но для студента, желающего подработать, сойдет. Я вставил ключ в замочную скважину. Ключ подошел. Я вытащил его.

– Не войдете? – удивился Клещ.

– У меня нет ордера.

– Ну, уж я-то болтать не стану.

– Неважно, – сказал я. – Если там что-то и есть, к чему мне рисковать, чтобы потом не суметь этим воспользоваться? И вы для меня темная лошадка. Может, вы переметнетесь.

Мы отвезли Клеща в ближайший от его дома бар. Едва коснувшись задницей табурета, он, щелкнув пальцами, заказал пиво. Мы вернулись в Салданью и оформили ключ. Карлуш был мрачен, и я повел его напротив и угостил пивом в единственном оказавшемся открытым баре. После недельной жары город точно вымер. Мы молча сидели под ярким неоновым светом и попивали «Супербок», сбросив пиджаки на спинки кресел. Бармен смотрел футбол. Без большого интереса я осведомился у него о счете.

– Ноль-ноль, – рассеянно и нелюбезно отвечал он.

– Да смотрите себе хоть весь год ваш футбол, – сказал я.

Ответа не последовало. Я повернулся к Карлушу, о чем-то сосредоточенно думавшему.

– Вы говорите по-английски, как англичанин, – сказал Карлуш.

– Я прожил в Англии четыре с половиной года, из них четыре с четвертью провел в барах, – сказал я. – По-английски я говорил с женой и теперь говорю с Оливией.

– Вы не рассказывали мне, как очутились в Англии.

Я закурил и смерил его взглядом.

– Не надоело еще?

– Надо же о чем-то говорить за пивом.

– Но о футболе вы говорить не хотите.

– Я в нем не разбираюсь.

– Черт! – воскликнул бармен.

Мы подняли глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как мяч попал в штангу.

– Мой отец служил в армии, это вам уже известно. Службу проходил в Гвинее, участвуя в добрых старых колониальных войнах в войсках генерала Спинолы. Может быть, и это вам известно.

– А дальше?

– Войны эти были совершенно бесперспективными. Ваши ровесники гибли каждый день лишь потому, что Салазар мечтал о титуле императора.

Генерал Спинола же был обуреваем другой идеей: чем убивать людей, делая их португальскими подданными, не лучше ли завоевать их, неся им добро? Он решил, как это говорится, вести войну за умы и сердца. Он улучшил медицинское обслуживание и образование, стал снабжать население книгами, и все такое прочее, и африканцы вдруг полюбили его, а бунтари потеряли желание бунтовать. Отцовские солдаты перестали гибнуть, что и сделало его горячим приверженцем Спинолы.

Карлуш откинулся в кресле. По-видимому, в нем уже зрел протест, и я вновь почувствовал усталость.

– Таким образом, после революции, когда схлынула общая эйфория и Португалия превратилась в кипящий котел из различных политических партий, а в администрации значительное влияние приобрели коммунисты, мой отец пришел к выводу, что единственный верный выход из всего этого хаоса – его старый дружок Спинола.

– Второй переворот, – сказал Карлуш.

– Именно. Как вы знаете, заговор был раскрыт, и отец вынужден был немедленно уехать. У него имелись друзья в Лондоне, так что мы двинули туда. Вот и все.

– Его следовало расстрелять, – сказал Карлуш, опустив голову к пивной кружке.

– Что-что?

– Я сказал, что… вашего отца следовало расстрелять.

– Мне так и послышалось.

– Произошла революция. Начались демократические преобразования – сопряженные с хаосом, согласен – преобразования процесс непростой, для них требуется время. Но вот чего для них вовсе не требуется, так это нового переворота и установления военной диктатуры. Я считаю, что вашего отца и таких, как он, следовало расстрелять.

День был долгий и жаркий. Я выпил пива на голодный желудок. Весь день я выставлял напоказ людям мою голую, не прикрытую бородой и от этого беззащитную физиономию. В общем, были причины, почему, услышав, как этот юнец спокойно выносит смертный приговор моему отцу, моему умершему отцу… я почувствовал, как в душе всколыхнулось что-то, доселе дремавшее и не дававшее о себе знать. Я потерял над собой контроль. Раньше я не знал, что это такое. Теперь знаю. Именно контроль над собой отличает нас от животных. И это был тот редкий случай, когда я показал зубы.

Я грохнул по столу кулаком. Две пивные кружки подпрыгнули и стукнулись о стойку. Бармен замер, вжавшись в прилавок.

– Кем ты себя возомнил, черт возьми? – проревел я. – Прокурором, жюри присяжных и судьей в одном флаконе? Ты еще под стол пешком ходил, когда это все случилось! Да что там – ты еще сосунком был! Ты знать не знал моего отца! Ты понятия не имеешь, каково это – жить при фашистской диктатуре, видеть твою страну втоптанной в грязь кучкой самоуверенных ничтожеств! Да кто ты такой, чтобы осуждать и выносить приговор? Чтобы казнить? Конечно, казнить – это легче легкого!

Карлуш отпрянул, отъехав на своем кресле чуть ли не к самому окну. По его рубашке и брюкам стекали струйки пива, но лицо его оставалось спокойным, бесстрастным и не выражало испуга.

– Или ты думаешь, что это тоже часть демократического процесса? Опять на такси и марш по Авенида-да-Либердаде? Думаешь, что так и надо разрешать политические споры в современном мире? Тогда уж и тебя надо расстрелять заодно!

Я кинулся на него через стол, порезал руку о битое стекло, поскользнулся в пивной луже, поднялся, схватил его, но тут же был прижат к столу крепким плечом жирного бармена. Без сомнения, он привык к такого рода сценам и потому переместил свою стокилограммовую тушу через стойку с быстротой и ловкостью гимнаста. Бармен сжал мои молотящие по воздуху руки.

– Filho da puta! [27]27
  Сукин сын! (португ.)


[Закрыть]– прорычал я.

– Cabrão! [28]28
  Негодяй! (португ.)


[Закрыть]– огрызнулся Карлуш.

Я опять кинулся на него, увлекая за собой бармена, и мы втроем барахтающейся кучей повалились на пол возле стеклянной двери бара. Кто знает, что подумал бы открывший сейчас эту дверь – возможно, решил бы, что это опять выясняют отношения футбольные фанаты.

Первым поднялся бармен. Он вытолкнул Карлуша в темноту улицы и потащил меня в глубину бара в туалет. Меня трясло; из окровавленной кисти кровь текла так, что намокла манжета рубашки. Я промыл рану над раковиной. Бармен дал мне салфеток.

– Никогда в жизни не видел вас в таком состоянии, – сказал бармен. – Никогда!

Он вернулся к себе за стойку. Я схватил пиджак и открыл дверь.

– Черт! – воскликнул бармен, глядя в телевизор. – Как это вышло, что два-один? Когда?

Перейдя улицу и очутившись в отделении, я обработал руку, воспользовавшись аптечкой первой помощи, и поехал домой, все еще бурля от возмущения и приводя сам себе все новые, более убедительные доводы в споре. К моменту, когда, припарковавшись в Пасу-де-Аркуше, я подошел к дому, нервы мои кое-как успокоились.

Оливии дома не было, дверь оказалась заперта. Я пошарил в карманах в поисках ключей.

– Инспектор? – произнес женский голос за моей спиной.

Метрах в двух от меня на тротуаре стояла Тереза Оливейра, жена адвоката, выглядевшая сейчас совершенно иначе: волосы убраны назад, джинсы и красная майка с логотипом «Guess» на груди. Я попытался быть любезным.

– У вас что-то важное, дона Оливейра? А то я после трудного дня, и, боюсь, новостей для вас не имею.

– Разговор не займет много времени, – отвечала она, но я усомнился в этом.

Мы прошли в кухню. Я выпил воды. Она охнула, увидев мою окровавленную рубашку. Я переоделся и предложил ей выпить. Она предпочла кока-колу.

– Я после лекарств, – сочла она нужным пояснить.

Я налил себе виски из початой бутылки «Уильяма Лоусона», которую уже полгода не доставал на свет божий.

– Я ушла от мужа, инспектор, – сказала она.

– Разумно ли это? – сказал я. – Считается, что сразу после трагедии не стоит резко менять свою жизнь.

– Вы, может быть, поняли, что уже некоторое время к этому шло.

Я молча кивнул. Она порылась в сумочке, ища собственные сигареты и зажигалку. Я дал ей закурить.

– С самого начала у нас все не ладилось, – сказала она.

– И как давно это началось?

– Пятнадцать лет назад.

– Слишком долгий срок, чтобы сохранять то, что заведомо не задалось.

– Нас устраивали такие отношения.

– А теперь вы бросаете его, – сказал я, пожав плечами. – Что, гибель дочери послужила катализатором?

– Нет, – решительно сказала она. Ее рука, державшая сигарету, так дрожала, что женщине приходилось придерживать ее другой рукой. – Он развратил ее… сексуально.

Кока-кола шипела в ее стакане.

Вот мы и подошли к существу дела.

– Это очень серьезное обвинение, – сказал я. – Если вы хотите обратиться с жалобой в суд, то я советую вам пригласить адвоката и запастись неопровержимыми доказательствами. Если это правда, то это может повлиять и на ход моего расследования, но сообщить об этом в первую очередь вы должны были не мне.

Я говорил обстоятельно и веско, так, чтобы она поверила в полную мою компетентность в данном вопросе.

– Это правда, – сказала она, уже увереннее. – Служанка это подтвердит.

– И как долго это продолжалось?

– Пять лет, насколько я знаю.

– И вы терпели?

Рука с сигаретой, все еще дрожащая, потянулась ко рту.

– Мой муж всегда был властным, сильным человеком, как в общественном, так и в личном плане. Свою силу он распространял и на нас, домашних, на меня и детей.

– Так это в свое время и привлекло вас в нем?

– Мне никогда не нравились ровесники. – Она пожала плечами. – Я рано потеряла отца. Может быть, причина в этом.

– Вам был двадцать один год…

– Меня интересовали только состоявшиеся мужчины, солидные, с положением, – прервала меня Тереза. – И он заинтересовался мной. Он умел очаровывать. Его внимание мне льстило.

– Как вы познакомились?

– Я работала у него. Была его секретарем.

– Значит, вы знаете всю его подноготную, все, что только можно знать, не так ли?

– Раньше знала, когда была секретарем. Как вам, должно быть, известно, жены не столь информированны.

– И, таким образом, вы знаете круг его теперешних клиентов?

– Почему вы спрашиваете?

– Хочу знать, против кого мне придется идти.

– Я знаю лишь тех, на кого он работал лет пятнадцать-шестнадцать тому назад.

– И кто это был?

– Большие люди.

– А именно?

– «Кимикал», «Банку де Осеану и Роша», «Мартинш конштрусоэш лимитада».

– Действительно, люди большие, – сказал я. – И вы думаете, что ваша служанка и адвокат способны тягаться с таким человеком?

– Не знаю, – сказала она, постукивая пальцем по сигарете.

– Почему и обратились ко мне.

Она подняла на меня глубоко посаженные глаза, густо подведенные черным. Лицо ее уже не было припухшим, как утром, она смотрела серьезно, в глазах стояли слезы.

– Я не совсем понимаю вас.

– Круг проблем в этом деле уже вырисовывается, дона Оливейра, – сказал я, стесняясь высказать неприятную правду. – Ваша дочь… вела распутный образ жизни.

– Разве это так уж странно для девушки, которую растлили? – сказала она и, достав платок, промокнула глаза.

– Мы часто наблюдаем подобное поведение и у девушек, которых никто не растлевал. Но это следует из ваших же собственных слов. За один только день выяснилось, что она спала с вашим бывшим любовником, занималась групповым сексом с двумя парнями из ансамбля в пансионе на Руа-да-Глория. Хозяин заведения, где сдаются номера на час, видел ее у себя и раньше в обществе мужчин, которые, как он думает, платили ей деньги. И я только что беседовал с одним из ее учителей, связь с которым у нее длилась полгода. Катарина могла быть с кем угодно из них, и, чтобы продвинуться в расследовании и решить, кто все-таки это был, приходится лишь гадать!

– Я понимаю, – сказала она. – И пытаюсь помочь. Я пытаюсь объяснить вам, что существовали психологические…

– Я буду действовать самостоятельно, дона Оливейра, – сказал я спокойно и твердо.

Она встала, потянулась к стоявшей на столе пепельнице, раздавила сигарету, перекинула через плечо сумочку. Я проводил ее до двери. Я хотел задать ей самый животрепещущий вопрос: была ли Катарина ее дочерью? Но я был уже не в силах – слишком устал. Входная дверь щелкнула. Я тут же открыл ее вновь, чтобы окликнуть Терезу, но она была уже далеко, шла по улице, освещенная желтым светом городских фонарей, на своих высоких каблуках, спотыкаясь о камни.

25

23 августа 1961 года, Каза-ау-Фин-ду-Мунду.

Азола, 40 км к западу от Лиссабона.

Стоя на верхней веранде своего дома, Фельзен глядел вниз во двор. Там толпился незнакомый ему народ – друзья и деловые партнеры Абрантеша. Некоторые из них стояли, другие сидели за столиками, кое-кто подъедал что-то из разоренного буфета, оглядывая его с неприкрытым разочарованием хищников, опоздавших к дележу добычи.

День был жаркий и совершенно безветренный, что случалось крайне редко на открытом всем ветрам мысу Кабу-да-Рока. Море было спокойным, плоским, как тарелка, и нежилось в солнечных лучах. Фельзен курил, попивая шампанское из широкого бокала. Праздник устроили в честь его окончательного возвращения из Африки, куда он вернулся в середине июня 1955 года, прожив там целых шесть лет. Но теперь с этим было покончено: в Анголе разразилась война, и бизнес рухнул.

Фельзен перевел взгляд дальше, к обнесенному оградой саду с южной стороны дома. Очередная его любовница, Патрисия, единственная, кого он пригласил сам, стояла там рядом с Жоакином Абрантешем, Педру, старшим сыном Абрантеша, женой Абрантеша Пикой и стариками Монтейру, родителями Пики. Абрантеш одной рукой поглаживал задницу жены, другой придерживал ее за талию. Он чуть наклонился вперед, слушая Педру, который, по обыкновению, очаровывал слушателей одной из своих длинных забавных историй. Фельзен не горел желанием спускаться к ним вниз. К остроумию Педру он привык, но предпочитал его в малых дозах. Он поискал взглядом второго сына, Мануэла, – сына с его, фельзеновскими глазами. Тот тоже был в саду, поодаль, метрах в четырех. Одиноко стоял в тени бугенвиллеи. На других вечеринках, как помнилось Фельзену, Мануэл вел себя точно так же. Кое-кто из приятелей Педру тоже стоял возле бугенвиллеи, и среди них – девушка-блондинка. Протянув руку из темноты, Мануэл коснулся ее волос, чем до полусмерти напугал ее.

В отличие от Педру, высокого, самоуверенного, кареглазого блондина, хорошего футболиста, верховодившего на факультете экономики Лиссабонского университета, девятнадцатилетний Мануэл был невысок, толстоват и уже начал лысеть, причем лысеть странным образом: темные волосы его образовывали как бы пух на макушке. У него был уже второй подбородок, грудь дряблая, и, какого бы размера брюки он ни надевал, они все равно обтягивали его внушительный зад. При этом он носил пышные усы, словно компенсируя этим недостаток волос на макушке. Усы были густыми, роскошными, лоснились; казалось, вся сила его организма ушла в эти усы. И еще у него были глаза – осененные длинными ресницами, голубые, с чуть зеленоватым оттенком, который передала ему мать. Глаза были самым привлекательным в его внешности.

Мануэл был хмур и нелюдим, от отсутствия матери он страдал больше брата. Школа была для него мучением. Оценки его были самыми скверными. Он и по мячу-то не мог ударить так, чтобы в воздух не взметнулся ком грязи, а его попытки играть в хоккей на роликах даже спустя долгое время вызывали слезы у очевидцев. Его не удостаивали даже нелюбви; его просто не замечали.

Когда отец наказывал сыновей – а это нередко случалось в их школьные годы, то подзатыльники и порку всегда получал Мануэл и никогда – Педру. Но ненависти из-за этого к брату Мануэл не питал. Наоборот, как и все другие, он восхищался братом. К отцу он также не испытывал ненависти, но опасался его и хитрил, избегая ссор и столкновений. Особенно тяжело ему давалось общение с женщинами, он не умел разговаривать с ними, не знал, чем их заинтересовать. Женщинам он не нравился, но он стремился узнать о них побольше, и для этого, как ему казалось, подходило исследование ящиков с их нижним бельем.

Такая исследовательская деятельность развила в Мануэле уже в подростковом возрасте вкус к шпионству. Он находил удовольствие в том, чтобы из укромного места, будучи невидимым, разглядывать людей, исподтишка следить за ними, впитывая информацию, о которой никто, кроме него, не подозревал. Ради этого он сносил пренебрежение, он учился разбираться в людях и некоторым образом приобщался к сексу.

Начало его сексуальному образованию положили соседская горничная и отцовский шофер. Он влез в дом к соседям и шарил там по шкафам и ящикам, как вдруг услышал их шаги. Он спрятался в бельевой комнате, дожидаясь, пока они уйдут, но они шмыгнули туда вслед за ним. Поначалу он не понял, что происходит: мужчина и женщина лишь тискались, издавая звуки, которые двенадцатилетнему мальчишке казались смешными, но, когда он увидел задранные юбки девушки, ее голые ноги и рыжие волосы на лобке, его собственное волнение подсказало ему, что увиденное гораздо важнее нижнего белья Пики.

То, что делал шофер, неприятно поразило Мануэла. Мужчина спустил брюки, будто собирался какать перед девушкой, которую он взгромоздил на себя. Картина эта показалась Мануэлу отвратительной. Но когда он увидел странно изменившийся половой член мужчины и то, как он втискивал его в девушку, прямо в ее влажную промежность, когда услышал ее странные, боязливые, но полные благодарности и восторга стоны, когда движения шофера стали грубее и настойчивее, и потом, когда хлынуло, обрызгав все вокруг, семя, Мануэл понял, что перед его глазами произошло нечто особенное. Это подтверждали и его собственные штаны. Но любопытство смешивалось со страхом: была опасность, что и от него когда-нибудь потребуется то же самое.

Увиденное частично утратило свою таинственность двумя днями позже (бельевая стала теперь его постоянным укрытием), когда с той же самой горничной в бельевую вломился его отец. Мануэл прежде думал, что разбрызгивание семени присуще лишь людям низкого происхождения, а люди воспитанные оставляют его в партнерше. Потребовалось несколько лет и целая череда горничных, чтобы он понял. Но даже и тогда лишь его визит к проститутке в восемнадцатилетнем возрасте снял таинственность с этого процесса. Лишь эта проститутка объяснила ему, что умение вовремя прерывать акт не имеет никакого отношения к классовой принадлежности и в католическом обществе дело обычное и необходимое.

Фельзен подался вперед, чтобы получше разглядеть, что так сосредоточенно изучает Мануэл. Может, задницу Пики? Если так, то это естественно – он и сам часто заглядывался на эту часть ее тела. Пика сохранила фигуру. Детей у нее не было. Абрантеш предлагал отвезти ее в горы, в Бейру, к сеньоре душ Сантуш, но ответом ему было лишь скорбное молчание. Тогда он повез ее в Лондон и возил туда неоднократно, платя изрядные суммы врачам на Харли-стрит, но она только выкидывала. Вот почему ее родители, приходя в гости к Абрантешу, были с ним всегда подчеркнуто вежливы и, сидя за столом, скучали.

Фельзен опять взглянул на Мануэла, который в этот момент вытянулся, сделав стойку, словно увидел наконец то, что хотел: рука отца соскользнула с талии вниз и откровенно тискала ягодицу Патрисии, в то время как его другая рука, забравшись ей под платье, поигрывала ее подвязкой. «Вот старый кобель!» – подумал Фельзен. Пика, повернувшись, заметила под бугенвиллеей рубашку Мануэла. Она дернулась, оторвав руку мужа от своего зада. Другую руку Абрантеш отдернул сам быстрым, как у ящерицы, движением.

Народ все прибывал, а еда убывала. Абрантеш присоединился к Фельзену, войдя на веранду с двумя рюмками коньяка и привезенной им из Бейры агуарденте. Они сели на плетеные стулья, закурили, выпили.

– Вот тебе твои португальцы, – сказал Фельзен, глядя на покидающих праздник гостей. – Без жратвы они не знают, чем заняться.

Абрантеш не слушал его. Он курил и стряхивал пепел, не глядя, куда тот падает.

– Это был плохой год, – сказал он, входя в роль успешного, но от природы пессимистически настроенного бизнесмена.

– Мы ушли из Африки без существенных потерь, – возразил Фельзен.

– Нет-нет, я не о делах. Бизнес наш в порядке. Я о том, о чем ты говорил… о колониях. Не похоже, что беспорядки в Африке кончатся.

– Салазар последует примеру англичан. Те предоставили независимость Гане и Нигерии. На очереди Кения. Салазар поступит так же. Не пройдет и пары лет, как мы вернемся в Африку и будем иметь дело с правительствами независимых стран.

– Ну, – сказал Абрантеш, – если ты так думаешь, то ты не знаешь Салазара. Забыл, что было, когда австралийцы в войну высадились на Восточный Тимор. Салазар никогда не отдаст колонии. Это его империя. Это – часть Португалии, его новой Державы.

– Брось, Жоакин! Мужику семьдесят два года.

– Если ты считаешь, что у него не хватит сил их удержать, то ты ошибаешься. Колонии – это его пунктик. И все это знают. Ради чего, думаешь, он терпит все это безобразие дома?

– Это ты о попытках Мониша отправить его ко всем чертям в отставку? – усмехнулся Фельзен, делая жест, как будто швыряет что-то через плечо.

– Не забывай о генерале Машаду, который все еще в силе.

– Но он в Бразилии, за несколько тысяч километров отсюда.

– У этого человека мощная поддержка, – продолжал свое Абрантеш. – И он не остановится ни перед чем, чтобы добиться власти. Если он не перетянет на свою сторону высших военачальников, он даже вступит в переговоры с этими.

– С этими? – переспросил Фельзен.

– Эти люди лезут на первый план. Они захватили линейный крейсер «Санта-Мария». Они прибрали к рукам авиакомпанию ТАР. Они…

– Да кто эти «они»? «Эти люди», «те люди», о ком ты?

– О коммунистах, – ответил Абрантеш с преувеличенным, как показалось Фельзену, выражением страха на лице. – Вот кого надо бояться! Уж ты, казалось бы, должен это понимать! Гляди, что они сделали с Берлином.

– Ты имеешь в виду Берлинскую стену? Это ненадолго.

– Это стена, – возразил Абрантеш. – А стены возводят надолго. Поверь мне. И они набирают силу и у нас. Я это знаю.

– Откуда?

– У меня есть друзья… – сказал Абрантеш, – в МПЗГ. [29]29
  МПЗГ – Международная полиция защиты государства, политическая полиция в Португалии.


[Закрыть]

– И это в МПЗГ так говорят о Салазаре?

– Тебе этого не понять, друг мой. Слишком долго ты находился за границей. А я уже столько лет безвылазно торчу здесь, в Лиссабоне. МПЗГ, – продолжал он, словно проповедник простирая руку, – это не просто полиция, это отдельное государство нашей Новой Державы. Они проникают всюду. Они чуют, откуда исходит опасность. Они следят за ходом войны в Африке. Наблюдают беспорядки дома. Они вынюхивают любую крамолу. Вынюхивают коммунистическую заразу, все то, что угрожает стабильности нашего… Ты хоть знаешь, что коммунисты делают с банками?

Фельзен молчал. Он знал Абрантеша и его звериный нюх, знал его как дальновидного партнера, безжалостно проводящего в жизнь драконовское антирабочее законодательство; как дрожащего над каждым эскудо дельца, но никогда, ни разу на его памяти тот не проявлял себя как политик.

– Они их национализируют, – объявил Абрантеш.

Фельзен лишь потер седоватую щетину. Абрантеша возмущало его видимое безразличие.

– А это означает, что мы лишимся всего, – докончил прогноз Абрантеш.

– Мне известно, что такое национализация, – сказал Фельзен, – и я знаю, что такое коммунизм, и боюсь его. Меня не надо убеждать. Но что ты предлагаешь? Распродать все и убраться из этой страны? Что до меня,то в Бразилию я не поеду.

– Мануэл поступит в МПЗГ, – сказал Абрантеш, и Фельзен едва удержался, чтобы не расхохотаться: так вот, оказывается, какое решение он предлагает!

– А как же университетское образование? – чисто механически спросил он.

– С его данными не потянет. – Абрантеш постучал по виску концом сигары. – Я гляжу на Педру и гляжу на Мануэла – трудно поверить, что это дети одних и тех же родителей… Но я думаю, что МПЗГ – это то, что надо. Я уже познакомил его там кое с кем. Он им понравился. Будущее мальчика теперь определено. К тому же коммунистов он тоже терпеть не может. Им не придется его настраивать против них. Вот увидишь, нам это будет на руку. Если на наших предприятиях появятся коммунисты, он их выловит и отправит в тюрьму Кашиаш. А уж там знают, что с ними надо делать.

Фельзен пробурчал что-то невнятное. Он устал, а фанатизм партнера даже агуарденте придавал какой-то неприятный привкус. Абрантеш откинулся в кресле, сунул в рот сигару и расправил на груди галстук.

Покрытая пушком плешь Мануэла скользнула в сумрачную лоджию под верандой.

К вечеру Абрантеш с родными и Патрисией уехали. Патрисия оправдывалась тем, что плохо себя почувствовала, но причина была в том, что Фельзен сильно напился. Напился так, что ему стоило труда попасть сигаретой в рот.

Он ухитрился поставить на проигрывателе «Джейлхаус рок» и сел на веранде, втягивая носом все еще слабый морской ветерок и глядя в вечернюю темень.

По прошествии времени, показавшегося ему вечностью, он неожиданно для себя самого очутился в спальне, распахнул все окна, рванул из-за пояса рубашку и, наступая на оброненные брюки, направился к кровати. Ему было жарко и хотелось поскорее лечь голым под холодные простыни и забыться сном.

Он сорвал покрывало с кровати и уже хотел броситься в постель, но испуганно попятился. На кровати лежала огромная ящерица. Живая. Она вздернула голову и съежилась на белой простыне. Фельзен, пошатываясь, выбрался из спальни и пошел раздобыть какой-нибудь подходящий инструмент. Вернулся со скалкой и молотком. Первый удар не попал в цель, а лишь сбросил ящерицу с кровати. Минут десять он молотил куда попало, круша мебель, пока наконец не оглушил ящерицу скалкой. После этого он стал наносить удары молотком и остановился, лишь вспомнив тот случай в Бейре, на жаркой и пыльной дороге, неожиданно всплывший в его памяти. Он поднял ящерицу за хвост. Она оказалась на удивление тяжелой. Он выбросил ее во двор.

Утром он проснулся от сильного сердцебиения. Он был еще пьян. Он понял это потому, что не чувствовал головной боли и с совершенным равнодушием воспринял то, что простыни и обе подушки залиты кровью. В окна сочился тусклый серый свет, с океана несло промозглым утренним холодом. Комната была как будто в дыму: было десять часов утра, и дом окутывал густой туман.

На лбу у себя Фельзен нащупал подсохшую глубокую царапину. Он смыл корку водой и принял душ, вернув жизнь в онемевшее тело. Надел костюм, теплое пальто и пошел к машине. Идя в гараж, он обошел валявшуюся на дороге ящерицу, еще раз поразившись ее размерам – с хвостом в ней было не меньше полуметра. Он перевернул ее носком ботинка. Действительно огромная тварь. Не местная, наверное, подумал он.