Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Он открыл гараж, и что-то будто потянуло его взглянуть вниз, на пол. За машиной под бампером крест-накрест были положены две ржавые подковы. Он присел на корточки и увидел еще две подковы, подсунутые под задние колеса. Собрав подковы, он, сильно размахнувшись, выкинул их за ограду. Одну он не добросил – она отскочила к нему. Пришлось бросать снова.

Запыхавшись от этих усилий и вернувшись, чтобы запереть гараж, он заметил еще две подковы, подпиравшие передние колеса. В ярости он швырнул их в кусты и поехал в Эшторил, чувствуя нарастающую боль в глазах.

Не проехав и километра, он заметил, что погода изменилась – ярко засияло солнце. До Эшторила он добрался уже мокрый от пота и остановился на главной площади выпить кофе. Дышать было трудно. Сердце бешено колотилось, но колотилось оно словно бы вхолостую: вместо того чтобы гнать по жилам кровь, гнало лишь разреженный воздух. Оставив пальто в машине, с пиджаком на плече он пешком подошел к дому Абрантеша. Лицо заливал пот. Горничная поначалу даже не хотела его пускать, но потом провела в гостиную и дала стакан воды, но Фельзен слишком нервничал, чтобы сидеть, и метался по комнате, точно зверь в клетке.

Вошел Жоакин Абрантеш, решительно, энергично, но тут же слегка опешил, увидев Фельзена с рассеченным лбом и явными признаками похмелья на лице.

– Что случилось?

Фельзен рассказал ему.

– Ящерица? – переспросил Абрантеш.

– Мне хотелось бы знать, кто мне ее подложил.

Был призван Мануэл и обвинен в розыгрыше.

Тот обомлел. Вытянувшись, как солдат на плацу, он горячо отнекивался и вскоре был отпущен с миром.

– Что за парень, ей-богу, – сказал Абрантеш. – Смотрю и удивляюсь – вечно шарит по чужим домам.

Фельзен рассказал ему и про подковы.

Абрантеш на секунду замер, втянув голову в плечи, и Фельзен вдруг увидел в нем прежнего Абрантеша – простого крестьянина из Бейры, суеверного, малограмотного, но чутко улавливающего таящееся зло.

– Это плохо, – сказал он. – Очень плохо. Возможно, ты чем-то досадил соседям.

– У меня нет соседей.

– Ну, кому-нибудь из местных.

– Я не общаюсь ни с кем из местных, кроме служанки, которая рада-радешенька, что работает у меня и что я плачу ей деньги.

– Знаешь, что тебе надо сделать?

– Надеюсь, ты мне это подскажешь. Ведь это твои соотечественники.

– Надо обратиться к сеньоре душ Сантуш.

– Ехать в Бейру?

– Нет-нет. Она местная. Расспроси в деревне. Они-то уж знают. Это колдовство не из Бейры.

– Колдовство?

Абрантеш важно кивнул.

Фельзен направился назад в Азолу, все еще погруженную в туман, и после августовского солнца Эшторила опять очутился в душном и неподвижном промозглом холоде. Он зашел в бар, где были трое посетителей в черном и бармен. Встреченный молчанием, он задал свой вопрос. Позвали мальчишку по прозвищу Шику.

Шику повел его куда-то в тумане по таким запутанным узким улочкам, что Фельзен, мучившийся похмельем, вынужден был то и дело останавливаться. Они подошли к низенькой хибарке на краю деревни. Волосы Фельзена были влажными.

На стук в дверь вышла женщина в синем цветастом фартуке, которым она вытирала окровавленные руки – не то резала курицу к обеду, не то гадала на кишках.

У нее было круглое лицо и узкие, как щелки, глаза. Она покосилась на мальчишку, но первым заговорил Фельзен.

– Со мной произошло что-то непонятное. Не могли бы вы пойти со мной и осмотреть мой дом? – сказал он.

Женщина прогнала мальчишку, и Фельзен дал ему монетку за труды. Они прошли на задний двор ее дома, где была голубятня под крышей, высокой, как церковный купол. Женщина просунула руку внутрь, и голуби захлопали крыльями и заворковали. Одного она поймала и, прижав к груди, стала гладить. Фельзена вдруг охватило странное чувство спокойного умиротворения.

Они подъехали к его дому в тумане, таком густом, что по дороге Фельзену то и дело приходилось высовывать голову из окна и вглядываться, чтобы понять, куда ехать.

Сеньора душ Сантуш осмотрела ящерицу, которую уже облепили муравьи.

– Говорите, вы нашли это у себя в постели?

Фельзен кивнул. Он не доверял ей.

– Лучше было не убивать ее.

– Почему?

– Давайте пройдем в дом.

Едва войдя в прихожую, она запыхтела так, словно у нее начался приступ астмы. Прошлась по дому, тяжело передвигая ноги, красная и, несмотря на дувший с моря холодный ветер, взмокшая от пота. Фельзен едва удерживался от смеха, настолько нелепым казалось ему все происходящее. Он безучастно шел за ней следом.

Сеньора душ Сантуш осмотрела постель, все еще запачканную кровью от его раны на лбу – крови было столько, будто здесь зарезали человека. Проковыляв к двери, она спустилась по лестнице и вышла во двор в сопровождении Фельзена.

Теперь женщина задышала ровно, и лицо ее приобрело нормальный цвет. Голубь же ее, однако, оказался не столь выносливым. Он упал замертво и, казалось, даже успел окоченеть в ее руках. Оба они взглянули на неподвижное тельце: женщина – как бы с сожалением, Фельзен – с неодобрением. Он не сомневался, что она сама придушила голубя.

– Ну, что скажете? – спросил он.

Взгляд женщины, обращенный на него, не сулил ничего хорошего. Глаза ее теперь расширились и уже не были похожи на щелки. Они были черные, с огромными зрачками.

– Это колдовство не наше, – сказала она.

– Но что все это значит? – спросил он. – Ящерица? И подковы?

– Вы убили ящерицу… в собственной своей постели. Это значит, что потом вы уничтожите и себя.

– Убью себя?

– Нет-нет. Пустите свою жизнь под откос.

Он фыркнул.

– Ну а подковы?

– Они станут у вас на пути. Не позволят вам двигаться…

– Но я же двигался! Вы и я только что ехали в машине!

– Я не про машину говорю, сеньор Фельзен, – сказала она, и он удивился, откуда она знает его имя.

– А про что же?

– Про вашу жизнь.

– Что же это такое… это всё… – пробормотал он и очертил круг в воздухе, ища подходящее слово.

– Это Макумба.

– Макумба?

– Бразильская черная магия.

26

Суббота, 13 июня 199. Пасу-де-Аркуш, Лиссабон.

После полугода жестокой диеты, которую я соблюдал, чтобы вернуть себе прежнюю форму, я решил отметить конец голодания, угостив себя и Оливию чем-нибудь изысканным. Желудок мой тосковал по чему-то вроде ароги де пату– утки с рисом, блюда, где пропитанный жиром рис смешан с тающими во рту кусочками утки с хрустящей корочкой, особенно вкусными, если запивать их темнокрасным терпким вином. Но чтобы приготовить это блюдо, потребовался бы не один час, а было уже поздно, почти двенадцать ночи, Оливии дома не было, холодильник был пуст. Я вылил в раковину недопитый виски, принял душ и переоделся.

Босиком прошлепал по кухне и разморозил вытащенное из морозильной камеры филе индейки. Сварил рис, открыл банку кукурузы и откупорил бутылку красного вина.

В половине первого, когда я уже сидел за кофе с агуарденте и курил предпоследнюю из моих сигарет, явилась Оливия, пахнущая духами и пивом. Она села и схватила последнюю мою сигарету. Я слабо запротестовал. Она обхватила обеими руками мою голову и смачно поцеловала в ухо. Я обнял ее, прижал к себе и сделал вид, что кусаю, вспомнив, как это развлекало ее в детстве. Она высвободилась и поинтересовалась, что у меня с рукой.

– Так, маленькая неприятность, – ответил я, закрывая тему.

– Так – значит, так, – сказала она, отхлебнув из моей чашки; сказала по-английски, как мы иногда говорили друг с другом.

– Ты, по-моему, в очень хорошем настроении, – заметил я.

– Так и есть.

– Встречалась с кем-то, кто тебе нравится?

– Вроде того, – уклончиво сказала она: хитрость, свойственная любому возрасту. – А тыкак день провел?

– И до тебя дошли слухи?

– О девушке на берегу? Конечно. В Пасу-де-Аркуше только об этом и говорят.

– И в Кашкайше?

– И Кашкайш гудит тоже.

– Ну хоть перестали обсуждать уличных проповедников.

– Думаю, ненадолго.

– Что ж, это правда. Тело найдено на берегу. На голове след от удара. А потом задушена. Нехорошая история. Вот только… единственное…

– Сколько ей было?

– Чуть моложе тебя.

– А что «вот только единственное»?

Моя милая, маленькая девочка, крошка, которую я все еще вижу в ней за слоем грима, за всеми этими прическами и духами. Иногда я просыпаюсь среди ночи от страшного предчувствия – я ведь мужчина и знаю мужчин. Я со страхом думаю о тех парнях, которые не увидят в ней маленькой девочки, а увидят ее такой, какой она хочет им казаться. Девушкам не нравится вечно казаться маленькими, а современные девушки и десяти минут в таком качестве не пробудут.

– Может быть, ты была с ней знакома, – увернулся я.

– Знакома?

– Почему нет? Ты с ней почти ровесница. Ее родители живут в Кашкайше. Училась она в лиссабонской школе – лицее Д. Диниша. А зовут ее Катарина Соуза Оливейра. Девочек из хороших семейств тоже иногда убивают.

– Я никого не знаю в лицее Д. Диниша. И среди моих знакомых нет Катарины Соузы Оливейры. Но ты не про это сказал «вот только единственное». Я это поняла. Ты на ходу перестроился, передумал.

– Верно. Я хотел сказать, что ей не было еще шестнадцати и что для своего возраста она была слишком умудрена опытом.

– Опытом?

– Тем, по части которого такие мастерицы проститутки.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Просто ты странно выразился.

– Держу пари, что ты не от матери узнала обо всем этом.

– Мы с мамой говорили обо всем.

– И об этом тоже?

– Это называется «сексуальное образование». Сама она его не получила, но хотела несколько просветить меня в этой области.

– И она называла вещи своими именами?

– Женщины обычно так и делают. В то время как мальчишки гоняют мяч в парке, мы ведем такие вот разговоры… обо всем.

– Кроме футбола.

– Я купила тебе подарок, – сказала она.

– И что еще говорила тебе мама?

– Вот. – Она выложила на стол бритвенный станок и флакончик пены для бритья.

Я притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

– Это еще зачем?

– Ну, не брыкайся.

– Ладно. Продолжай.

– Что продолжать?

– Мы говорили о маме.

– Ты слишком интересуешься нашими с ней разговорами. Но если мама тебе о них не рассказывала, значит, думаю, она считала, что это не твое дело и тебя не касается. Или, что вероятнее, это тебе неинтересно.

– Ну попробуй – и узнаем.

Она задумчиво подняла глаза, затянулась сигаретой.

– Сначала ты, – сказала она.

– Я?

– Расскажи мне что-нибудь очень личное из того, что вы обсуждали с мамой… в доказательство доверия.

– Например?

– Что-нибудь интимное, – сказала она, забавляясь, – из области секса. Разве вы никогда не говорили с ней о сексе?

Я потупился, глядя в рюмку агуарденте.

– А она рассказывала мне о том, как у вас с ней все было, – сказала она.

– Рассказывала? – Я был потрясен.

– Она говорила… Дай вспомню точно… «Секс с любимым мужчиной – это чудесно. Когда чувствуешь всю эту нежность и как он внимателен к тебе, чувствуешь это глубокое внутреннее сродство, тогда ты готова на все и летишь как на крыльях». Вот примерно что она мне говорила. Это было после первого моего раза, когда я пожаловалась ей, что все оказалось не так уж прекрасно, как это расписывают.

Оливия замолчала. А я чувствовал себя ужасно – в горле ком, глаза щиплет, живот схватило спазмой. В комнате стало тихо, и только где-то вдалеке раздавался собачий лай. Дочь положила руку мне на плечо, потом уткнулась лбом в плечо. Я с нежностью гладил ее черные волосы. Так текли минуты. Она поцеловала мне руку. В комнату ворвался шум проезжающих машин.

– После первого твоего раза? – придя в себя, переспросил я.

Оливия выпрямилась.

– Она ведь не сказала тебе, правда? Я так и знала, что не скажет.

– Почему?

– Я просила ее не говорить. Думала, что ты можешь засадить его в тюрьму.

– Когда это произошло?

– Довольно давно.

– Я не очень понимаю, что означает по-английски «довольно давно». Это может быть очень давно, а может быть и недавно.

– Года полтора назад.

– Поточнее, пожалуйста. Я хочу вспомнить, что тогда было.

– В феврале прошлого года. Во время карнавала.

– Тебе было тогда только пятнадцать.

– Правильно.

– И как же это произошло?

Она нервно передернула плечами, непривычная к таким разговорам со мной.

– Да ты знаешь, – сказала она.

– Расскажи.

– Мы выпивали. Ему было восемнадцать лет.

Вот, думаешь об этом, боишься, а потом вдруг узнаешь, что это уже произошло. Как же мог я не заметить? Разве не меняются лица девушек, вкусивших запретный плод? Вот мальчишки не меняются – как были олухами до этого, так и остаются ими, только олухами по-дурацки счастливыми.

На меня опять накатило. Я считал, что отдохнул и расслабился, но был напряжен и сжат, как пружина. Второй раз за вечер я грохнул кулаком по столу в ярости на неизвестного негодяя, лишившего девственности мою дочь. Я обвинял во всем мою умершую жену. Я ненавидел себя: как мог я быть так слеп?! Я последними словами крыл Оливию, которая отодвигалась от меня вместе со стулом и, защищаясь, выкрикивала мне в лицо все о своей интимной жизни. Она кричала громко, кричала такое, что матросы могли заслушаться. И это продолжалось, пока она, вся в слезах, не ударила меня, а потом выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и бросилась на кровать в спальне.

И наступила тишина, нарушаемая лишь шумом крови у меня ушах и тихим поскребыванием жучка, грызшего ножку стола.

С полчаса я обдумывал происшедшее, потом постоял у двери Оливии. За ней было темно. Я поднялся к себе в мансарду. Там возле окна стояли стол и придвинутый к нему простой плетеный стул. В ящике стола я хранил фотографию жены, снятой крупным планом вечером на террасе дома на окраине Лагуша, где мы тогда жили. Лицо ее на фотографии словно светилось. Снимок был цветной, но из-за вспышки получился чернобелым с желтоватым ореолом вокруг головы. Фотографироваться она не любила, я застал ее врасплох. Она пристально вглядывалась в аппарат, ожидая окончания процедуры.

Я вставил фотографию в рамку, стоявшую перед окном, и ее лицо возникло в стекле, словно она заглянула в комнату.

В запертом ящике стола лежал мешочек с травкой и пачка папиросной бумаги. Мальчишкой в Африке я часто покуривал. Наркотик был единственной отрадой бедняков, и его там выращивали около домов. Уехав из Лондона, я больше не курил, но, бросив пить, да еще и сев на диету, бывало, остро чувствовал одиночество. Мне необходимо было что-то, способное приглушить страдания, и иногда я позволял себе эту слабость.

Последние полгода я выкуривал по две-три самокрутки в неделю и, куря, беседовал с женой, которая смотрела на меня из окна. Самое странное, что, когда я был под кайфом, она начинала мне отвечать.

Я сел в кружке света от настольной лампы и закурил. Действие наступило быстро. Наркотик был качественный, не то что местный. Местный можно было раздобыть через пять минут после выхода из дома, но он никуда не годился. Травкой меня снабжал старик гвинеец, бывший шофер отца. Мой черный брат.

– Ну и денек выдался, – сказал я.

Ответа не последовало. Взгляд ее был устремлен вперед, как у фигуры на носу корабля.

– Тебе нравится мое новое лицо?

Губы ее чуть разомкнулись, на бледном лице они казались темными, но остались неподвижны.

– Сегодня я дважды вышел из себя. С чего бы это? Раньше я никогда не терял над собой контроль, даже когда бывал пьян. Весь этот разговор об отце… Карлуш такое нес, что я не вытерпел.

– Наверное, ты почувствовал себя виноватым, – сказала она.

– Виноватым? Не понимаю.

– Наверно, ты почувствовал себя виноватым из-за отца.

– Из-за отца? Но я защищал его.

– Когда мы познакомились, ты был леваком.

– Это был протест… Протест против фашизма.

– Да? И только это?

Молчание. Мысли у меня в голове так и скакали. Ответ я знал, но как выдавить его из себя?

– Ты можешь признаться, – сказала она. – Ведь здесь только ты и я.

– Он был неправ, – сказал я.

– Ты так считал?

– И считаю.

– Тебе нелегко это признавать, – сказала она. – Я ведь знаю, как ты обожал отца.

– Но почему я так взбесился? Стучать кулаком по столу…

– Ты всегда говорил, что португальцы склонны жить прошлым… Возможно, ты решил жить настоящим и будущим, – сказала она. – Ты меняешься. В одиночестве ты меняешься. Оно стало тебя тяготить.

– Мне не хватало тебя сегодня вечером. Когда я услышал, как Оливия говорит твоими словами, мне стало очень тебя не хватать.

– Это не потому, что я рассказала ей все это?

– Нет. Не в этом дело.

– В чем же?

– Мне вдруг показалось, что и с тобой я временами тоже был один.

– Не «один». Одинок, – сказала она, поправляя мой английский. – Именно это делает тебя тем, что ты есть, но это может сломать тебе жизнь.

– Ты имеешь в виду мою профессиональную жизнь?

– Не надо думать только о службе, Зе.

– Ты права. Очень уж много времени у меня занимают мысли о ней.

– Ты слишком рьяно доискиваешься правды обо всем и всех. Кому это понравится? Даже полицейские, даже твои близкие не всегда хотят раскрываться.

– Я что-то не понимаю.

– Особенно когда ты сам не очень-то раскрываешься… когда прячешься.

– А, ну да. Я так и знал, что мы упремся в это. В бороду…

– Борода? – Она фыркнула. – Не в ней дело.

– В переносном смысле.

– Ладно. Пусть так, – сказала она. – Но помни, что ты первый заговорил об отце.

– Почему ты не рассказала мне про Оливию? – выпалил я.

– Она взяла с меня слово.

– Понятно…

– Сказала, что не хочет разочаровывать тебя.

–  Разочаровывать?

– Она знает, что ты всегда считал ее маленькой. Сколько времени ты проводил, беседуя с ней, уча ее, внушая ей, какая она умница, какая она чудесная девочка и как много она для тебя значит. Разве ты не почувствовал разочарования?

Я докурил самокрутку и раздавил окурок в пепельнице. И вновь пережил ту муку, которая охватывает, когда узнаешь, что любимая тебе изменила.

– Странные мы люди, – сказал я.

– Любовь – штука сложная.

Я взглянул на собственное отражение в стекле над головой жены.

– Сегодня я познакомился с одним человеком, – сказал я.

– С кем же?

– Учителем.

– Учителем или учительницей?

– Учительницей.

– И что же? – спросила она с некоторым раздражением.

– Мне она понравилась.

– Понравилась? В каком смысле?

– Меня потянуло к ней.

Молчание.

– Впервые я встретил женщину, которую мне так…

– Можно без подробностей, Зе?

– Я вовсе не хотел…

– Вот и не надо.

– Я собирался только…

– Зе!

Отражение ее дрогнуло, порыв ветра ударил в стекло, непрочно державшееся в раме. Звякнула лампа на столе. Крепчавший ветер гремел черепицей на крыше. Гром, казалось, разорвал что-то у меня в груди. Меня бросило вперед, фотография упала, оконное стекло почернело, лампа опрокинулась.

Я лежал в темноте на полу и задыхался. Доктор решил бы, что у меня сердечный приступ; в каком-то смысле так оно и было. Прошло время, показавшееся мне вечностью. Я кое-как взгромоздился на стул, потом встал, добрался до двери и, то и дело оступаясь, спустился вниз.

Я яростно сдирал с себя одежду, которая липла к телу, как назойливая любовница; содрав, упал в постель, утонув в уютной яме матраса. Слезы текли у меня по щекам.

27

24 декабря 1961 года, Монте-Эшторил, под Лиссабоном.

Фельзен сидел на краю деревянного сундука спиной к окну, в которое бил дождь. Днем из этого окна открывался вид на океан и форт Кашкайш справа – приземистое квадратное строение, омываемое волнами. Он наблюдал, как прощаются с хозяевами дома родственники Пики после ужина в сочельник. Педру, старший сын Жоакина, был с гостями. Он жал руки и целовался. Мануэл стоял прислонившись к стене, сунув руки в карманы. Он тоже наблюдал. Наблюдал внимательно, как эксперт.

Компания разошлась. Пика поднялась наверх, Педру и Мануэл скрылись в доме. Абрантеш и Фельзен налили себе довоенного арманьяка и закурили штучные кубинские сигары. Абрантеш уселся на свое излюбленное место – в кожаное кресло с высокой спинкой и козырьком. Он любил тихонько и рассеянно постукивать по ручке этого кресла, и ладонь его уже оставила там темное лоснящееся пятно.

– Ты скверно выглядишь, – сказал Абрантеш. – И ничего не ещь.

Он был прав. Фельзену вот уже которую неделю не хотелось есть. Его обуревало предчувствие чего-то грозного, что надвигалось на него, и он хотел встретить это, будучи в форме – голодный, собранный, предусмотрительный. Он взглянул в черное стекло окна – там отражался Абрантеш.

– Ты пьешь на голодный желудок, это тебя до добра не доведет, – сказал Абрантеш, демонстрируя познания в медицине, будто визиты на Харли-стрит, куда он сопровождал Пику, сделали его знатоком и по этой части.

Фельзен попыхивал сигарой, и красный огонек на ее кончике мигал, будто посылая ему сигналы азбуки Морзе.

– И курить натощак вредно, – добавил Абрантеш. – Вот когда ешь хорошо, можно многое себе позволить.

Фельзен мерил шагами комнату, глядя в окно.

– И нервничаешь ты что-то, – продолжал Абрантеш. – На месте усидеть не можешь. Работу запустил. Слишком много времени и сил отнимают у тебя бабы. Тебе угомониться надо, жениться…

– Жоакин?

– Что? – Он вскинул на него глаза с невинным видом, слегка озадаченно. – Я ведь только помочь хочу. С того времени, как ты вернулся из Африки, ты сам не свой. Был бы ты женат, я не так бы о тебе беспокоился… Беспокоиться – это уж по их, бабской, части.

– Не хочу я жениться, – сказал Фельзен.

– Но ведь тебе же надо детьми обзавестись или… или…

– Или что?

– Или род прервется. Ты же не хочешь быть последним в роду.

– Я не Габсбург, чтобы заботиться о наследнике, Жоакин.

Не зная, что такое «Габсбург», Абрантеш промолчал. Они выпили. Фельзен налил по новой и опять вернулся к окну. Он видел, что и Абрантеш тоже вытянул шею, пытаясь понять, что интересного нашел за окном Фельзен.

– Мануэл делает большие успехи в МПЗГ, – сказал Абрантеш.

– Да, ты говорил.

– Они утверждают, что у него большие способности к этой работе.

– Может быть, природная подозрительность?

– Нет, скорее любознательный ум, – сказал Абрантеш. – Они говорят, что ему нравится… узнавать. Собираются сделать его агентом первого класса.

– Это значительное повышение?

– После шести-то месяцев службы? Думаю, что да.

– А что он там делает?

– Ну… знаешь ли… наблюдает, проверяет подозрительных людей, беседует с информаторами, ищет гнильцу там, где она есть.

Фельзен кивнул, слушая вполуха. Абрантеш заерзал в своем любимом кресле, так и не сумев устроиться удобно.

– Я вот что хотел спросить тебя, – сказал он. – Давно хотел, еще несколько месяцев назад.

– Что? – Фельзен, отведя взгляд от окна, впервые за этот вечер проявил интерес.

– Ты говорил с сеньорой душ Сантуш по поводу того случая летом?

– Конечно говорил.

Абрантеш с видимым облегчением откинулся в кресле.

– Я волновался, – сказал он, – что ты не воспримешь это всерьез. А это ведь дело серьезное.

– Она ничего не сделала, – сказал Фельзен. – Сказала, что это какое-то колдовство, которым она не владеет.

Абрантеш вылез из кресла, как будто что-то толкнуло его в спину. Он взял Фельзена за локоть и крепко сжал, как бы подчеркивая всю серьезность дела.

– Теперь я знаю, – сказал он, глядя пристально и сурово. – Знаю, почему ты так странно стал себя вести. Тебе надо обратиться к кому-то. И не откладывая.

Фельзен высвободил локоть из железных тисков Абрантеша. Вылил обратно в бутылку коньяк из своей рюмки и уехал.

Было половина одиннадцатого. Он был пьян, но не настолько, чтобы не суметь выбраться из Кабу-да-Рока. Ехал по молчаливым, погруженным во мрак улицам, блестевшим под дождем. Раза два притормозив возле заведений в Кашкайше, он все-таки продолжил путь: не хотелось вести беседы.

Он курил остаток сигары, задумчиво стиснув руль. В эту ветреную ночь на шоссе Гиншу, когда сгустившиеся над морем грозовые тучи вот-вот готовы были пролиться ливнем, ему вдруг пришло в голову, что Мария в приступе бешенства вполне могла сказать Абрантешу, что Мануэл – не его ребенок. Не потому ли ее отослали назад в Бейру? Не в этом ли причина всех этих разговоров, которые заводит Абрантеш насчет продолжения рода, то и дело возвращаясь к тому, как успешно служит в МПЗГ Мануэл? И эти странные слова, вырвавшиеся у него тогда летом на вечеринке насчет того, что трудно поверить в то, что у Педру и Мануэла общие родители…

Фельзен неодобрительно покачал головой, глядя, как медленно работают «дворники», потому что дождь хлестал уже вовсю, заливая шоссе и не позволяя ехать быстро. Подозрения волновали его, не давали покоя. Его мучило какое-то странное чувство неловкости между лопатками и в затылке, будто сзади кто-то сидел.

«Опять напился», – вздохнув, подумал он.

Впереди на длинном прямом участке шоссе показалась встречная машина. Когда она приблизилась, Фельзен обернулся, чтобы в свете ее фар поглядеть в зеркальце заднего вида, не едет ли кто за ним. Никого. Он сунул руку за спину и пошарил на сиденье. Пусто. Вот пьяный идиот.

Красные огоньки, удаляясь, растаяли во тьме. Шоссе забирало вверх и теперь шло между темными соснами; за Малвейра-да-Серрой дорога начала сильно петлять, и он так усердно крутил руль, что покрылся испариной – выпитое за ужином капельками пота выступило над верхней губой.

Машина въехала на перевал, потом дорога круто пошла вниз через Азолу и дальше, к маяку, возле которого назло всем ветрам притулился его дом с садом. Он вылез открыть ворота и задохнулся от ветра. Подвел машину к гаражу и опять вылез. Он оставил фонарь гореть на углу, и в его свете увидел на размокшей глине отчетливые следы, шедшие к дому.

Он сравнил следы со своими собственными, поставив в след ногу. Его были меньше. Он сжал челюсти, сглотнул комок в горле. Служба безопасности предупреждала его, что на дорогах в окрестностях Серры-да-Синтра орудуют бандиты. Он поставил машину в гараж. Открыв бардачок, вытащил оттуда свой старый «вальтер», который хранил еще с войны. Проверил обойму, сунул пистолет за пояс. Его беспокоило, не повредил ли пистолету соленый морской воздух; он не мог вспомнить, когда в последний раз чистил эту чертову штуковину. Так или иначе, с пистолетом в руке было все-таки спокойнее.

Он ворвался в дом и в зеркале в прихожей увидел свое застывшее, как маска, лицо. Может быть, ничего и нет. Может быть, он просто пьян, а следы эти – от ног садовника. Да, наверное, это так. Он снял пальто, стряхнул с него капли, повесил. Нет, садовник мал ростом, едва ему по плечо, и ноги у него маленькие, точно у эльфа. Он прислушался, нет ли движения в доме, но в ушах раздавался только шум, мучивший его со времени возвращения из Африки.

Он вытер ноги и пошел по коридору. Ботинки громко скрипели на деревянных половицах. Включил свет в кухне. Пусто. Прошел в гостиную. Щелкнул выключателем. Со стены на него глядел Рембрандт. Он подошел к буфету и плеснул себе агуарденте из бутылки. Понюхал. Острый запах алкоголя прочистил мозги, липкий страх немного отступил. Фельзен закурил и, сильно затянувшись два раза, раздавил сигарету. Выхватив из-за пояса пистолет, обернулся.

В дверях стоял мужчина – седоватые волосы зачесаны назад, мокрый дождевик поблескивает в лучах света. В руках у мужчины был револьвер.

– Шмидт, – сказал Фельзен на удивление спокойно.

Шмидт покрепче сжал револьвер 38-го калибра, и четырехдюймовое дуло описало маленький круг. Шмидта удивило, что Фельзен при виде его не попятился к стене в изумлении. И что в руке у него пистолет. Неужели он что-то знал?

– Бросьте-ка это, – сказал Шмидт.

– Да и вам неплохо сделать то же самое.

Оба не пошевелились. Шмидт громко сопел сломанным носом. Рот его был сжат, на щеках напряженно двигались желваки. Он прокручивал ситуацию, как шахматист, обдумывающий очередной ход.

– Закурите? – предложил Фельзен.

– Я бросил, – сказал Шмидт. – Легкие ни к черту после тропиков.

– Тогда, может, выпить хотите?

– Я уже выпил коньяку.

– Не знал, что вы пьете.

– Редко.

– Тогда выпейте еще, может, привыкнете.

– Бросьте оружие.

– Не думаю, что стоит это делать, – сказал Фельзен. Его сердце билось где-то в горле. – Если только мы оба положим оружие вот сюда, на буфет.

Шмидт прошел в комнату, держа перед собой револьвер. Заметен стал землистый цвет его лица. Он был болен и тем более опасен. Кивнув друг другу, они одновременно положили оружие на полированный край буфета. Фельзен налил выпить себе и Шмидту.

– Я удивлен, – сказал Фельзен без всякого удивления в голосе – выпитое за ужином плюс последовавший затем выплеск адреналина странным образом подействовали на него. – Меня заверяли, что вы лежите на речном дне с карманами полными камней и пулей в голове.

Он протянул ему рюмку агуарденте. Шмидт понюхал.

– Этот ваш сообщник… Он даже не приблизился ко мне. Я его видел. Он стоял возле дома, как будто хотел дать мне время уйти, а когда решил, что я уже далеко, выстрелил в воздух. Храбростью он не отличался, но, видать, неглуп. Я ведь убил бы его.

– Почему же вы не вернулись в дом, чтобы убить меня?

– Так только в фильмах делают, – сказал Шмидт и, издевательски склонив голову набок, продолжал: – Мне приходило это в голову, но это было бы слишком опасно. Кроме того, убивать двоих тогда было несвоевременно.

– Поэтому вы и подослали ко мне Эву?

– Эву?

– Сузану. Я имею в виду Сузану Лопес… из Сан-Паулу.

– Сузана по неопытности совершила ошибку, и все кончилось тем, чем кончилось. Что ж, Сузана в своем репертуаре.

– На кого работаете, Шмидт?

– Это мое личное дело, – сказал он.

– Тогда говорите, чего вам надо, – сказал Фельзен. – Давайте начистоту. Ведь не за золотом же вы охотитесь, правда?

– Золото, – сказал Шмидт, не то вопросительно, не то утвердительно.

– Вы больны, – сказал Фельзен, которого рассердила эта уклончивость. – Это видно.

– Фиброз легких, – сказал Шмидт.

– Где вы живете?

– Теперь снова в Германии, в Байройте, – сказал Шмидт, попивая из рюмки. – Я в Дрездене жил. Вы этого не знали? Знаете, что они сделали с Дрезденом? Туда я так и не вернулся.

– А семья ваша выжила? – спросил Фельзен.

– Они в Дортмунде.

– Дети?

– Два мальчика и девочка. Теперь они уже совсем взрослые.

– Я вижу, – сказал Фельзен, стараясь потянуть время и понять, не к деньгам ли банка подбирается Шмидт, – что револьвер у вас американского производства.

– Это сувенир.

– Однако стреляет он, наверное, не звездами с полосками? – пошутил он.

Шмидт улыбнулся. Напряжение разрядилось. Фельзену удалось немного оттянуть поединок, он сел на валик кожаного дивана, в то время как Шмидт уселся на подлокотник кресла; колени их почти соприкасались.

– Картина вроде знакомая, – сказал Шмидт.

– Это тоже сувенир.

– Дешевой копией не выглядит.

– Я купил это на Бэйсуотер-роуд в Лондоне.

– Это что, копия?.. – начал было Шмидт, поднимаясь.

Фельзен положил руку ему на плечо.

– Это Рембрандт, Шмидт, – сказал он. – А теперь скажите мне, в чем состоит ваше задание. Я после утомительного ужина и устал.

Морщинистая шея Шмидта повернулась.

– Не у одного меня сомнительное прошлое, – сказал он.

– А-а… – протянул Фельзен, поняв намек. – Еще одно из ваших американских приобретений. Я слышал, что шантаж у них там сейчас в большом ходу.