Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Она распахнула дверь и впустила адвоката в палату, где за ширмой, отделявшей ее от других рожениц, лежала его жена. Поскользнувшись на навощенном паркете, он вынужден был схватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. Прошел за ширму. Жена приподнялась на кровати, встревоженная.

– Ты не ушибся? – спросила она.

– Чуть не растянулся на полу, – сказала сестра. – Говорила я им, что не надо натирать пол до такого блеска! Нам-то ничего, но посетители в кожаной обуви могут упасть. Вы уже решили, как назовете ребенка?

– Пока нет.

– Но день-то его рождения вы запомните хорошо.

Анна Роза Пинту сидела с матерью в кухне. Они держались за руки и, плача, глядели на трехлетнего Карлуша, игравшего на полу. День не задался: утром ее не пустили на паром, чтобы переправиться в Лиссабон для консультации с педиатром. Ей указали на «Алмиранту Гагу Коутинью» с пушками, нацеленными на город, и она, испуганная, отправилась домой.

Позже, уже к полудню, отец Анны Розы пошел на первое открытое собрание Португальской компартии в порту Касильяш на южном берегу Тежу. Анна Роза с матерью надеялись, что он принесет оттуда весть об освобождении из тюрьмы Кашиаш политических заключенных.

Маленький Карлуш никогда еще не видел своего отца. Его мать была на шестом месяце, когда после разгона профсоюзного митинга на верфи отца увезли за реку на допрос. Спустя две недели после рождения сына Анна Роза узнала, что муж ее приговорен к пяти годам заключения за нелегальную политическую деятельность.

Они прождали весь день и, когда уже сумерки превратились в ночь, услышали стук в дверь. Анна Роза высвободила руку из материнской руки и пошла открыть дверь. Мальчишка передал ей записку и поспешно, не став ждать ответа, убежал. Она прочла записку, и слезы, за день успевшие высохнуть, опять градом полились по ее щекам.

– Что такое? – спросила мать.

– Они захватили переправу. На Росиу собирается народ. Они хотят ночью штурмовать Кашиаш.

В три часа ночи 26 апреля камеру Антониу Боррегу в тюрьме Кашиаш отперли. Охранник не сказал ни слова и даже не распахнул дверь, а перешел к следующей камере. Антониу выглянул в темный коридор. То же самое делали и другие заключенные. Коридор наполнился людьми. Настроение было радостным, все обнимались. Антониу протиснулся в толпе и спустился с третьего этажа в тюремный двор. Там собралось человек пятнадцать, напряженно ждущих и глядящих на ворота. Он ринулся через двор к больничному лазарету, взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступени. Наверху он должен был остановиться и отдышаться – оказалось, ослаб сильнее, чем ожидал.

В палате находились трое. Двое спали, а третий, Алешандре Сарайва, сидел на краю койки и пытался натянуть на ноги носки, но ему мешал кашель. Антониу надел другу носки, нашел его ботинки, сунул в них ноги Алекса, завязал шнурки. Алекс сплюнул в стоявшую на тумбочке металлическую плевательницу.

– Все еще кровит, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Ты пришел забрать меня домой?

– Да, – сказал Антониу.

– А кто заплатит за такси?

– Мы пойдем пешком.

– Не знаю, выдержу ли. Одеваясь, я и то чуть не сдох.

– Ты выдержишь.

Антониу закинул руку Алекса себе за шею. Они спустились во двор. Теперь там толпилось уже человек сто с лишним. Снаружи слышался грохот ломившейся в ворота толпы. Выкрикивали фамилии заключенных. Антониу прислонил Алекса к стене, слегка придерживая его рукой.

Ворота распахнулись, и во двор с воплями ворвалась толпа людей, прибывших из Лиссабона на трех поездах. Выходивших из тюрьмы заключенных ослепляли вспышки фотокамер, те щурились, ища в толпе знакомые лица.

Антониу ждал, пока двор опустеет, чтобы можно было помочь Алексу выйти на свободу, которой они оба были лишены вот уже девять лет. Долго идти им не пришлось: их даром довез рыдавший от счастья таксист.

Таксист высадил их возле бара Алекса рядом с парком. Вделанная в стену кафельная плита вывески сохранилась. Под изображением маяка Бужиу виднелась надпись «У маяка». Алекс стукнул в освещенное окно соседнего дома. Ответил усталый старушечий голос.

– Это я, дона Эмилия, – сказал он.

Беззубая женщина в черном открыла дверь, вглядываясь в темноту подслеповатыми глазами. Увидев Алекса, она потянулась к его лицу узловатыми скрюченными пальцами, расцеловала его в обе щеки, крепко-крепко, словно возвращая этим из небытия. Потом вытащила из кармана и протянула ему ключ от бара с такой быстротой и готовностью, как будто ждала этого момента все девять лет.

Алекс отпер дверь, и Антониу усадил его на металлический стул возле деревянного столика. Они зажгли свечи.

– За стойкой должно быть что-то, – сказал Алекс. – Настоялось, должно быть, за это время.

Антониу отыскал бутылку агуарденте и два запыленных стакана. Подул в них, смахивая пыль, плеснул бледно-желтый напиток. Они выпили за свободу. Алкоголь снова вызвал у Алекса приступ кашля.

– Завтра же пойдем к нотариусу, – сказал он.

– Зачем это?

– Хочу быть уверен, что, когда я умру, заведение перейдет к тебе.

– Эй, друг, к чему такие разговоры…

– Но с одним условием.

– Послушай, перестань, ты…

– Налей-ка еще и выслушай меня, – сказал Алекс.

– Слушаю.

– Ты должен будешь переменить название бара. Пусть он будет называться «Красное знамя». Чтобы помнили.

2 мая 1974 года Жоакин Абрантеш, Педру, Мануэл и Пика обедали в ресторанчике в центре Мадрида. Они договорились, что Мануэл вылетит в Сан-Паулу и откроет там отделение «Банку де Осеану и Роша», а Жоакин и Педру отправятся в Лозанну, чтобы оттуда следить за обстановкой в Португалии. Пика спросила, почему нельзя следить за этим из Парижа, но никто на ее слова не обратил внимания.

3 мая 1974 года самолет, которым Мануэл Абрантеш летел из Мадрида в Буэнос-Айрес, поднялся с аэродрома на побережье Западной Африки. Тридцать шесть бывших агентов МПЗГ сдались новой власти, пройдя регистрацию и таможенный контроль.

32

Вторник, 16 июня 199… отделение полиции Салданья, Лиссабон.

Утром в офисе кипела работа, но меня это не касалось. Секретарша Нарсизу ждала меня в коридоре и тут же провела к начальнику, но тот, разумеется, был занят. Обещанные ею пять минут превратились в двадцать.

В половине девятого я предстал перед Нарсизу. Он тоже стоял, ухватившись обеими руками за край стола так, словно собирался швырнуть им в меня. Лицо его, редко отражавшее какие-либо чувства, на сей раз выражало гнев.

– Вы до сих пор не представили мне исправленный рапорт.

– За все утро у меня не было даже возможности сесть за стол.

– Вы не представили также докладную насчет вчерашнего происшествия.

– По той же самой причине, сеньор инжинейру.

– Но слухи о нем до меня дошли, – сказал он. – Мне стало известно, какую рискованную операцию вы и аженте Пинту вчера проделали, в результате чего пожаром были уничтожены улики.

– Нам не повезло.

– Что вы выяснили у пожарных?

– Пока ничего.

– Я прослушал запись допроса подозреваемого, допроса настолько вопиюще некомпетентного, что я начинаю сомневаться, достаточно ли серьезно подошли вы к заданию.

– Мы занимаемся этим делом со всей тщательностью, сеньор инжинейру.

– В котором часу вы ушли вчера с работы?

– Примерно в четверть пятого. Ушли, чтобы допросить людей на автобусной остановке на Дуке-де-Авила, где в последний раз видели девушку, когда она села…

– Но на работу после этого вы не вернулись.

– Я послал в управление аженте Пинту.

– А сами куда направились?

– Потом я ничего не предпри…

– Вас видели входящим в дом на Руа-Актор-Таборда.

– Там живет учительница жертвы.

– Сколько времени вы там провели?

Молчание.

– Не слышу ответа, инспектор.

– Четыре часа.

– Четыре часа. И что же вы обсуждали в течение четырех часов?

– Это был частный визит.

Нарсизу и бровью не повел. Он это предвидел.

– Вы имеете представление о том давлении, какому я подвергаюсь?

– Полагаю, значительному.

– Вы просили меня поручить инспектору Абилиу Гомешу выяснить, где находился доктор Акилину Оливейра в момент смерти его жены.

– Это было всего лишь одно из соображений.

– Он ужинал в резиденции министра внутренних дел.

Я заткнулся. Никаких комментариев относительно дружбы адвоката и министра от меня не требовалось. Нарсизу хмуро уставился на свой письменный стол.

– Я отстраняю вас от этого дела, – негромко сказал он. – Отныне его поведет Абилиу Гомеш. А вам я поручаю съездить в Алькантару и выяснить обстоятельства смерти человека, найденного в мусорном контейнере клуба на задах верфи номер один.

– Но, сеньор инжинейру Нарсизу, вы же не…

– При расследовании дела Катарины Соузы Оливейры вы проявили вопиющий непрофессионализм. «Следователь заводит шашни со свидетельницей», – ехидно провозгласил он, словно читая заголовок в «Корейю да Манья». – Так что берите аженте Пинту и отправляйтесь в Алькантару!

Грызя ногти, я удалился в кабинет. Там я нашел записку Карлуша со служебным телефоном Лоуренсу Гонсалвеша и адресом его работы на Авенида-Алмиранте-Рейш. Я попробовал позвонить, но никто не ответил. Я недоумевал, почему Нарсизу, только накануне похвалив меня, спустя двадцать четыре часа с позором отстранил от дела. Как раз тогда, когда я чего-то добился. Карлуш вошел и сел напротив меня.

– Возникли сложности, – сказал он.

– Я знаю.

– Дорожная полиция отказывается предоставить сведения.

– Нас отстранили от дела.

– Неужели и ониуже в курсе?

– Возможно.

Я позвонил одному своему приятелю из дорожной полиции, часто меня выручавшему. Он попросил не вешать трубку. Через пять минут он сказал мне, что завис компьютер. Я дал отбой.

– Имеются и внутренние сложности, – сказал я.

Карлуш глядел на меня, растерянный, несчастный, как ребенок. Я вкратце пересказал ему беседу с Нарсизу.

– И что это означает?

– Это означает, что если раньше мы плавали по мелководью, то теперь под нами темная глубина.

Карлуш приблизил ко мне лицо, застывшее, каменно-серьезное:

– Что вы имеете в виду?

– Я и сам не знаю.

В порту Алькантары было жарко и влажно. Труп из контейнера уже подняли, и люди затыкали носы. Фотограф, сделав снимки, отбыл, и судебно-медицинский эксперт, незнакомая мне женщина, натягивала перчатки, готовясь приступить к осмотру. Я взглянул на тело – молодой человек лет восемнадцати, смуглокожий и худощавый, с черными вьющимися волосами, в одних трусах, бордовых, с улыбающейся рожицей в паху. Я тронул ноги. Мягкие. Убийца снял с него ботинки, или это успел сделать уже кто-то другой, позже. Эксперт приблизилась ко мне.

– Двое служащих ночного клуба заканчивали уборку помещения, – сказала она. – В пять утра они вскрыли контейнер, а в семь, когда закрывали, чтобы вывезти, там был труп. Они же сообщили, что парень этот занимался проституцией. Можно мне подвинуть тело?

Я кивнул. Действовала она ловко. Я проинструктировал Карлуша, и мы стали ждать первых выводов эксперта.

– Причина смерти, – через несколько минут сказала она, – сильное мозговое кровоизлияние, вызванное множественными ударами по голове. Его просто забили до смерти. Мне надо будет взять у него кровь на ВИЧ-инфекцию, которая могла явиться причиной убийства. Я осмотрела его задний проход – доказательства гомосексуализма очевидны. После работы в лаборатории я смогу представить вам более полную картину.

Оставив Карлуша, я направился к железнодорожному вокзалу Алькантары и, дожидаясь поезда, вновь позвонил моему приятелю из дорожной полиции:

– Что, твой компьютер еще не починили?

– Прости, Зе, – сказал он.

– Он и впредь будет ломаться всякий раз, когда я позвоню?

– Не могу сказать.

Я позвонил по домашнему телефону адвоката. Ответила служанка. Я сказал, что хотел бы переговорить с ней. Она сказала, что находится одна дома.

Я сел на кашкайшский поезд и в десять утра уже шел по старой части поселка, направляясь к дому адвоката. Я позвонил. Открыла служанка, но за ее спиной по коридору шел ко мне адвокат.

– Спасибо, Мариана, – сказал он и распорядился, чтобы она принесла нам кофе.

В кабинете он остался стоять возле стола, не приглашая меня сесть.

– Я не ждал вас, инспектор, – сказал он. – Я позвонил к вам в офис, и мне сказали, что вы отстранены от дела и что оно передано инспектору Абилиу Гомешу. Конечно, он не того ранга следователь, что вы, но, без сомнения, работник профессиональный. Итак, чем я могу быть вам полезен?

– Я пришел выразить вам свое соболезнование по поводу смерти вашей жены. Трудно даже вообразить то, что пришлось пережить вам за эти сорок восемь часов.

Он медленно опустился в кресло, продолжая сверлить меня взглядом.

– Спасибо, инспектор Коэлью, – сказал он. – Не ожидал от полицейского такой чуткости.

– Это одна из моих слабостей, а возможно, и сильных сторон.

– Помогает в работе, инспектор?

– Да, – сказал я, – помогает. Как и вера в то, что истина превыше всего.

– Вы кажетесь мне очень одиноким человеком, инспектор, – заметил он.

– Это один из моих секретов, – сказал я, преодолев смущение. – Секреты – вещь необходимая.

– Говорите только за себя.

– Да, наверно, слова «адвокат» и «секрет» не очень-то вяжутся.

– Да нет, мы тоже любим загадки…

Мариана принесла кофе. Пока она разливала его, мы молчали. Когда она вышла, я сказал:

– В вечер накануне своей гибели ваша жена была у меня, сеньор доктор. Вам это известно?

Он поднял глаза от чашки с кофе. Даже когда он недоуменно моргал, взгляд его оставался острым.

– Она уже не раз пыталась лишить себя жизни, инспектор. Вы это знаете?

– Сколько было таких попыток?

– Можете проверить это, справившись в местной больнице. Они дважды делали ей промывание. В первый раз ее вовремя обнаружила Мариана. Это было пять лет назад. Во второй раз ее обнаружил я. Прошлым летом.

– Как вы объясняете эти попытки?

– Я не психиатр и не знаю, каким образом невроз может привести к этому. Не понимаю, так сказать, химии процесса.

– Обычно невроз – результат какой-то психической травмы. Пострадавший пытается таким образом избавиться от воспоминания о ней.

– Похоже на правду, инспектор. Откуда вы знаете такие вещи?

– Моя покойная жена интересовалась трудами Юнга, – сказал я. – А вы не в курсе того, что могло бы…

– Разве моя жена что-то говорила о… Вообще, что она вам сказала в тот вечер?

– Сказала, что брак ваш с самого начала не задался. Я еще подумал тогда, что пятнадцать лет – это довольно долгий срок для отношений, которые с самого начала не сложились. Похоже, она вас боялась и была от вас зависима. Ваша попытка в начале расследования унизить ее это подтверждает.

– А вы не считаете, что это она меня унизила связью с парнем, который на десять лет моложе ее? – быстро парировал он.

– Когда вам стало известно о ее любовнике?

– Не помню.

– Возможно, прошлым летом?

– Да-да… прошлым летом.

– При каких обстоятельствах?

– Я нашел у нее чек на рубашку из магазина, в котором я покупок не делаю.

– Вы сказали ей?

– Сначала я выжидал, наблюдал. Рубашка, в конце концов, могла предназначаться ее брату. Я-то знал, что это не так, но профессия приучила меня к точности.

– Так как же вы все-таки сказали ей это?

Мой вопрос, казалось, взволновал его. Непринужденность беседы улетучилась. Правда, похоже, ему была слишком неприятна. Внешне это выразилось в холодности.

– Это не имеет ни малейшего отношения к расследованию обстоятельств гибели моей дочери, инспектор. Тем более сейчас, когда вы этим делом больше не занимаетесь.

– Я считал, что мы просто беседуем.

Склонившись к столу, он пил кофе. Потом из шкатулки на столе вынул маленькую сигару. Предложил сигару и мне. Я отказался и закурил сигарету. Он постепенно успокоился.

– Мы остановились на том, что сказала моя жена вам в тот вечер, – произнес он.

– Она много чего сказала важного, ничего не объясняя. А я был очень усталый тогда. Она говорила, что ваш брак был неудачный, но почему – не сказала. Говорила, что вы человек властный и, так сказать, распространяете власть на сферу интимного, но как именно – тоже не объяснила. Она выдвинула против вас очень серьезное обвинение, но доказательств не представила. В общем, это не было…

– Беседой с человеком здравомыслящим, – закончил он за меня.

– Но что-то в ее словах, несомненно, было правдой. Так мне тогда показалось.

– Какое же серьезное обвинение против меня она выдвинула?

– Она сказала, что вы растлили Катарину.

– Вы ей верите?

– Она не представила доказательств.

– Но вы-то ей верите?

– Я расследую убийства, сеньор доктор. Люди лгут мне не от случая к случаю, они лгут постоянно. А я слушаю, сопоставляю. Снова слушаю. Изучаю свидетельства. Разыскиваю очевидцев. Если повезет, удается раскрыть дело. Но в одном я могу вас уверить, сеньор доктор: если кто-то мне что-то говорит, я не принимаю эти слова на веру автоматически. Если бы я поступал иначе, пришлось бы очистить все наши тюрьмы от воров и убийц, чтобы освободить места для невиновных.

– Что вы сказали ей на это?

Я внутренне вздрогнул. Я чувствовал себя виноватым и как бы ответственным.

– Я посоветовал ей проявить максимум выдержки… нанять адвоката и заручиться свидетельствами.

Он спокойно посасывал сигару – адвокат, нащупавший слабое звено в доказательствах обвинения.

– Совет здравый, – заметил он. – Вы сказали ей, что она обратилась не по адресу, что если…

– Сказал.

– Но почему же, по вашему мнению, она пришла именно к вам, инспектор?

Я молчал.

– Не думаете ли вы, что она пыталась повлиять на вас, чтобы, например, изменить ваше отношение ко мне?

И на это я не ответил. Адвокат, обойдя стол, приблизился ко мне.

– Возможно, она ссылалась на вольность поведения нашей дочери, на полное забвение ею всех норм морали и говорила, что это результат… Чего? Страшно даже подумать! Того, что человек, которому она безгранично доверяла, надругался над ее невинностью? Думаю, такое действительно можно назвать травмой, а вольность поведения – неврозом. Я прав? Таков был ход мыслей моей жены?

«Почему он женился на ней? – думал я. – Почему она вышла за него? Почему они столько лет оставались вместе?»

– Я прав, – сказал он, откидываясь в кресле. – Я знаю, что я прав.

Я встал, раздосадованный и смущенный тем, что он перехватил у меня инициативу. Я открыл дверь, собираясь уйти, так и не получив ответа на вопрос, но не решаясь задать его вновь.

– Существуют два вида надругательства над детьми, сеньор доктор, – сказал я. – Вы сейчас говорили о сексуальном надругательстве. Вид наиболее шокирующий. Но другой вид тоже может отличаться чрезвычайной жестокостью.

– Что вы имеете в виду?

– Лишить человека любви.

Я вышел в коридор, закрыв за собой дверь, но тут же вновь приоткрыл ее.

– Забыл спросить вас, сеньор доктор. У вас есть другая машина, помимо «моргана»? Наверное, «моргай» вам скорее для забавы, а для деловых поездок должно быть что-то другое.

– «Мерседес».

– Это и была та машина, за рулем которой находилась ваша жена в воскресенье вечером?

– Да.

Я сидел в парке рядом с домом адвоката и ждал, когда выйдет служанка Мариана. В обед она вышла. Я последовал за ней. Это была низенькая плотная женщина, ростом метра полтора, не больше. Волосы у нее были густые, черные, вьющиеся. Внешность ее внушала мне доверие. На круто уходившей в гору мощенной булыжником улочке я нагнал ее.

– Не могли бы мы с вами поговорить несколько минут?

Желания говорить она не выразила.

– Давайте пройдемся, – сказал я, забегая вперед и оттесняя ее на узкий тенистый тротуар. – Вы, кажется, расстроены.

Она кивнула.

– Хорошим человеком была дона Оливейра?

– Да, несчастная женщина, но человек хороший.

– А Катарина?

– Я у доктора Оливейры девять лет проработала. И все это время была рядом с Катариной – каждое лето, каждый выходной, и так все девять лет, инспектор… и знаете, хорошим человеком она не была, но не по своей вине.

– И даже в шестилетнем возрасте не была?

– Я чувствую, когда люди страдают, инспектор. И даже богатые. Они ведь не очень-то отличаются от бедных. У меня вот муж пьет. Как напьется, его словно подменяют, и дети страдают. Но он-то, по крайней мере когда трезвый, детей своих любит.

– А доктор Оливейра не любит?

Она не ответила. Выговорить не могла.

– Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему – она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.

– Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.

Мариана быстро перекрестилась.

– Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.

Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.

– Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, – продолжал я. – Это правда?

Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.

– Я не осталась бы тогда в этом доме, – сказала она.

На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.

– Чья она дочь, Мариана?

– Кто? – спросила она, на этот раз с недоумением.

– Катарина.

– Не понимаю.

Больше я не допытывался. По улице, громыхая на камнях, мчалась машина. Я посторонился и, держась за спиной Марианы, прошел так с ней до главной улицы. У дверей супермаркета распрощался с ней, задав напоследок легкий вопрос. Мариана с явным облегчением и готовностью сообщила мне, что подругой Терезы Оливейры была некая Люси Маркеш, англичанка, и дала мне адрес этой Маркеш в эшторильском Сан-Жоане.

Я сел в поезд и поехал в Сан-Жоан. Там, пройдя пешком примерно с километр от вокзала, очутился перед домом, выстроенным недавно, но в традиционном стиле – с воротами, круглой подъездной аллеей и широкой лестницей, поднимающейся к портику главного входа. Дом говорил о достатке, но на настоящую старинную усадьбу не тянул. Я назвал себя в переговорное устройство и встал перед видеокамерой, установленной в воротах. Ворота открылись.

Плотная чернокожая горничная, видимо из Кабо-Верде, повела меня через мраморный вестибюль в гостиную, откуда доносился звук работающего телевизора. Люси Маркеш сидела на диване, поджав под себя ноги, с пультом дистанционного управления в одной руке и со стаканом в другой и смотрела английскую мыльную оперу. На полу лежала стопка журналов Hello!. Увидев меня, она выключила телевизор.

– Больше никаких разговоров на проклятом португальском! С меня хватит! – заявила она и замахала руками. – Не владеете языком джина и тоника – от ворот поворот!

– Я очень неплохо владею языком джина и тоника, – сказал я.

– Серьезно? Тогда дайте-ка мне гвоздик!

– Что-что?

– Ну вот, сразу и сели в лужу, инспектор. Гвоздик в крышку гроба! Ну чинарик, соску, сигарету, черт возьми! Там на столике пачка!

Она взяла из пачки две сигареты, одну из которых сунула за ухо. Я дал ей прикурить.

– Милости просим, – сказала она. – Хлопните стаканчик. И спросите, что надо. Вы не такой болван, как этот Гомеш. Вспомнишь – тоска берет.

– Абилиу…

– Абилиу лишил меня мобилиу, – сказала она, хохотнув над собственной идиотской шуткой.

Судя по рукам, Люси Маркеш было сильно за пятьдесят, но ее лицо и фигура словно законсервировались где-то около тридцати восьми. На ней были белые джинсы и майка с каким-то морским рисунком.

– Не могли бы мы с вами немного поговорить о Терезе Оливейре?

– При условии, что вы выпьете со мной джина с тоником! Мы же договорились, на каком языке беседовать.

Я налил себе джина, разбавил тоником и закурил.

– Тереза, Тереза, Тереза… – Вздохнув, она опрокинула в себя стакан. – Какая беда!

– Я расследовал обстоятельства гибели ее дочери.

– Расследовали?

– Меня отстранили от дела. Теперь этим занимается Гомеш.

– Гомеш. Ненавижу таких португальцев, как он! Таких серьезных, наду-утых! Их даже коктейлем Молотова не прошибешь…

– Простите, миссис Маркеш, но можно мы…

– Конечно, конечно. От джина я становлюсь болтливой. Тереза… Нет. Катарина. Ну да… Меня не удивляет, что она плохо кончила. Она была, что называется, вертихвостка. Знаете, что такое вертихвостка, инспектор?

– Догадываюсь.

– Маленькая кокетка, грязная лгунья и интриганка, – сказала она и поерзала по дивану. – Вам известно, что в прошлом году у Терезы был роман?

– С Паулу Бранку.

– Правильно.

– И она застала Катарину с ним в постели.

– Картинка была та еще! Дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных! Тереза потом несколько недель в себя прийти не могла.

– Я так понял, что Катарина сама пригласила ее заехать и застать их в постели.

– Вы хорошо информированы. Любите сплетни, а, инспектор?

– Я был женат на англичанке.

– Ай-ай-ай! Нехорошо так говорить.

– А вам, кажется, сильно насолил какой-то португалец?

– Один-ноль, – сказала она и, облизнув палец, начертала в воздухе счет.

– Вернемся к любовнику, миссис Маркеш.

– А, ну да. Тереза была уверена, что из-за него-то Катарина и пустилась во все тяжкие.

– Из-за кого?

– Из-за Акилину. Это он подстроил так, чтобы Катарина узнала о любовнике матери и сама легла с ним.

– Господи! – воскликнул я. – Как могла Тереза вообразить такое!

– Вот я ей так и сказала: «Ты бредишь, милочка». Но она стояла на своем, говорила, что однажды приперла Катарину к стенке, а та знаете, что ей заявила? Сказала: «Нечего было самой гулять с мужиками». Хорошенькая семейка, верно?

– Почему же Тереза не оставила мужа?

– Да это все вы, португальцы, с вашими брачными контрактами… – Люси Маркеш покачала головой. – У Акилину и Терезы контракт был составлен… Как это зовется у вас, когда имущество обеих сторон идет в общий котел?

– Commuhão total de bens.

– Вот-вот. Когда Тереза вышла за него, у нее в карманах было шаром покати. Учтите, что она работала у него. Все имущество принадлежало Акилину, и он не хотел развода, чтобы не давать ей половины пирога, которую она бы отхватила, если бы развелась с ним.

– Но…

– Да-да, все дело в этом. Он с ума сходил по ней. Он ради нее оставил свою первую жену. Он дал ей все – деньги, положение в обществе.

– И что же произошло потом?

– Что-то случилось, причем в самом начале, а что именно – не знаю. Тереза никогда не делилась этим со мной, хотя я, уж поверьте, всячески пыталась это выведать. – Она похлопала рукой по стопке журналов Hello!: – Уж эти ребята раскошелились бы за подобную информацию!

От этих слов моя симпатия к собеседнице испарилась.

– Тереза заезжала к вам в субботу.

– Она и ночевала у меня, инспектор.

– А перед этим побывала у меня. Сказала мне, что Акилину насиловал Катарину.

– Она всегда говорила мне, что Акилину импотент – уж не знаю, как она это выяснила, потому что сама признавалась, что после рождения Катарины никаких контактов между ними не было. Так что понимайте, как хотите, инспектор.

– А что она делала в воскресенье?

– Похоже, в субботу вечером приняла лошадиную дозу снотворного, потому что поднялась не раньше двенадцати. Я даже волновалась и утром несколько раз подходила к ней, чтобы проверить, дышит ли. От меня она уехала в час дня, сказав, что пообедает в ресторане. Больше я ее не видела.

– У нее был «мерседес». Какого он был цвета?

– Черный.

– Модель? Серийный номер?

– Понятия не имею.

– А регистрационный номер?

– Может, я и горькая пьяница, инспектор, но, ей-богу, мне есть чем заняться в жизни, кроме как запоминать регистрационные номера машин, на которых ездят мои подруги! Вот Абилиу Гомеш разъезжает на машине… его и спросите.

Возвращаясь в Лиссабон, я гадал: возможно ли такое – мать, убившая собственную дочь? Нет, представить себе это я не мог. Не отрываясь, я глядел в окно, завороженный зрелищем прибоя – волны мерно накатывали на песчаный холм посередине дельты. Я думал о семействе Оливейра, о рухнувших надеждах, распавшихся семейных узах. Из-за чего это все произошло? Что не задалось с самого начала?

Сходить с поезда в Алькантаре я не стал, увидев из окна, что толпа на задах верфи № 1 рассосалась. До Каиш-ду-Содре я добрался к обеду и через трамвайные пути направился в ресторан возле рынка. Показался трамвай – сверкающий, новенький. Толпа вокруг меня на переходе шарахнулась и тут же хлынула вперед. Кто-то толкнул меня в спину, я споткнулся, нога подломилась, я упал на колени. Мои пальцы очутились в щели между рельсами. Жизнь, казалось, остановилась. Раздался металлический скрежет. Темнокожая, курчавая и худая девушка тянула ко мне руку. Приземистый, толстобрюхий, с плечами борца мужчина метнулся вперед и попятился. Женщина рядом с ним широко открыла рот, и из него вырвался странный сдавленный вопль.

Оцепенелость моя вдруг прошла. Пальцы выскользнули из щели, я откатился назад. Стальное колесо со скрежетом прошло мимо.

Я лежал и смотрел в небо. И неожиданно все стало очень просто, все сложности куда-то исчезли. Надо мной склонялись люди. Кто-то тер мою холодную как лед руку, согревая ее. Должно быть, лицо мое расплывалось в идиотской улыбке, потому что обращенные ко мне лица тоже улыбались.

Пронесло. Я сел. Мне помогли подняться на ноги. Какая-то женщина пригладила мне волосы, кто-то сказал, как мне повезло. Я отвечал, что знаю, смеялся, и все радостно смеялись вместе со мной, словно и они тоже счастливо избежали смерти. Трое или четверо потащили меня в ресторан, и я оказался с ними за длинным столом. Они громко рассказывали другим обедавшим, что еще немного – и трамвай проехался бы по мне.

После обеда я, еще не оправившись от дурноты, решил, что ехать на метро будет безопаснее. На станции я старался держаться подальше от края платформы. Доехав до Анжуш, поднялся на Авенида-Алмиранте-Рейш. И только тогда до меня дошло, что день жаркий. И только тогда я понял, что, несмотря на тридцатиградусную жару, меня бьет озноб и что мне плохо. Меня вырвало моим обедом. Я чувствовал себя гораздо более уязвимым, чем прежде.