Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

21

11 мая 1945 года, Кинта-даш-Фигейраш, Алентежу, Португалия.

Просторная крестьянская усадьба находилась в пятнадцати километрах от ближайшей деревни. К ней вела отвратительная дорога, проложенная как будто нарочно, чтобы испытывать на прочность подвеску автомобилей. Никто сюда не забредал, если не считать странноватого пастуха, бравшего здесь иногда в жару воду из колодца. Дом стоял на самой высокой точке небольшой возвышенности среди холмов, поросших пробковыми дубами и оливами. С восточной его стороны находилась просторная, облицованная керамической плиткой терраса, окруженная низкой каменной оградой и несколькими фиговыми деревьями. С нее открывался вид на слияние двух рек – Лусефисита и Гуадианы. Здесь можно было сидеть, наслаждаясь прохладой и любуясь рекой, устремлявшейся в скалистое ущелье и дальше, к Атлантическому океану.

Стояла жара. Не та жестокая летняя жара, когда из открытой двери на тебя пышет, как из печки, но достаточная для того, чтобы птицы к полудню замолкали, овцы, понурив головы, забирались в тень под густые кроны пробковых дубов. Даже Гуадиана текла так медленно, что казалось, вот-вот встанет. Звук автомобильного мотора здесь слышался издалека, чуть ли не за час до появления машины, и местные жители настороженно прислушивались, так как гости в этих местах появлялись редко.

Фельзен и Абрантеш ехали на трехтонке. Вокруг раскинулось поле кроваво-красных маков. Переваливаясь на ухабах, они добрались до задворок усадьбы-кинты. При них был двухнедельный запас консервов, сорок литров вина в пятилитровых бутылях, ящик коньяка, ящик портвейна, четыре чемодана одежды, кипа постельного белья и два «Вальтера P-48S», засунутых под сиденье водителя. Они везли портфель с документами и паспортами на четверых, четыре туго набитые пачки банкнот по 1000 эскудо, а также бархатный мешочек с двадцатью четырьмя неограненными алмазами. Фельзен пытался курить, но это было невозможно: грузовик так нещадно трясло, что он не мог поднести папиросу ко рту.

Наконец они въехали на убитую землю подворья. Фельзен распахнул дверь. Они разгрузили грузовик и загнали его в сарай возле торцовой стены дома. Абрантеш сходил к колодцу и наполнил водой два глиняных кувшина. Фельзен понес постельное белье в прохладную темноту дома. Пройдя через большую, со сводчатым потолком столовую и открыв несколько двойных дверей, он очутился в широком коридоре с восемью спальнями – по четыре с каждой стороны.

Окна и ставни были плотно закрыты, свет проникал только сквозь щели. Белье Фельзен разложил по комнатам – в четыре с восточной стороны дома и в две дальние – с западной. В конце коридора висело распятие, и Фельзен, проходя, поправил его, выровняв на стене. Ему стало зябко, дорожный пот на нем еще не высох.

Вынув из дыры в стене толстый деревянный клин, он открыл дверь на террасу и вышел на солнце, чтобы просохла мокрая от пота одежда. Он закурил, но тут же услышал металлический щелчок за спиной. Обернувшись, увидел незнакомого человека, стоявшего возле двери с револьвером в левой руке. Человек, явно немец, был ему незнаком.

– Добрый вечер, – спокойно сказал он. – Меня зовут Фельзен. Мы с вами не знакомы.

Мужчина был крупнее Фельзена и довольно-таки зверского вида: грубое лицо с набрякшими веками и сломанным носом.

– Шмидт, – отозвался мужчина и улыбнулся.

Из-под фигового дерева послышался хохот, и знакомый голос произнес:

– Шмидт всегда на страже. Нам повезло с ним, Клаус.

Лерер, Ханке и Фишер – все трое в рубашках без ворота, черных жилетах и брюках – вышли из густой тени фиговых деревьев. Фельзен обнял каждого.

– А где же Вольф?

– Здесь, – сказал Вольф, выросший рядом со Шмидтом с маузером в руке. Он стоял позади Абрантеша.

– Я ожидал вас только через несколько дней, – сказал Фельзен.

– Мы управились раньше, – сказал Лерер, и все засмеялись. – Два дня ночевали в сарае.

– Что нового в Германии? – спросил Ханке.

– Второго мая Вайдлинг сдал Берлин, седьмого Йодль сдался Эйзенхауэру, а через день Кейтель сдался Жукову.

– Разве одной сдачи не хватило бы? – удивился Ханке.

– А фюрер? – спросил Вольф.

– Считается погибшим, – сказал Фельзен, – но ясности нет: тело не найдено.

– Он еще появится, – сказал Вольф.

Лерер бросил на него скептический взгляд.

– Я купил для всех одежду. Если хотите, можете переодеться к ужину, – сказал Фельзен.

– Нет-нет, – сказал Лерер, – нам очень уютно в этой рабочей одежде после того, как десять дней мы провели, переодевшись священниками. Давайте есть. Мы умираем с голоду – ведь целых два дня мы питались одними незрелыми фигами.

После ужина они открыли дверь на террасу и остались сидеть за столом при свете свечей. Они пили – кто портвейн, кто коньяк, – кроме Шмидта, который сидел, держа левую руку на револьвере и поглаживая правой сломанный нос. Фельзен раздал им документы, и при тусклом свете свечей они проверили их.

– Шмидт привез фотографии? – спросил Фельзен так, будто того в комнате и не было.

Шмидт вытащил из жилетного кармана пакет и шлепнул его на стол.

– Мне понадобится не одна неделя, чтобы все провернуть, – сказал Фельзен.

– Мы не спешим, – сказал Лерер. – Наслаждаемся тишиной. Вы не можете себе представить тот ад, через который мы прошли.

Пятеро мужчин с важностью кивнули. Фельзен налил себе еще выпить и внимательно вгляделся в их лица, пытаясь понять, как изменил их тот ад, о котором они говорили. У Ханке еще глубже ввалились глаза, а брови, как и борода на впалых щеках, поседели. У Фишера заметнее стали мешки под глазами. Вольф утратил моложавость – светлые волосы поредели, вокруг глаз обозначились морщины, а от ноздрей к углам рта пролегли две глубоких борозды. Голова Лерера стала совершенно белой, волосы его были коротко острижены, как у новобранца. Он сильно похудел, и дряблая кожа висела на щеках и под подбородком. Все они были утомлены, но еда и выпивка взбодрили их, придав сходство с пенсионерами, выбравшимися на местный курорт.

Выпивать они закончили только к полуночи. Пили, пока Фишер, Ханке и Вольф не удалились, пошатываясь, в сопровождении бдительного Шмидта. Абрантеш, которому наскучила болтовня по-немецки, ушел еще раньше. Лерер и Фельзен вышли на террасу, прихватив фонарь и бутылку коньяку. Они закурили сигары, пуская облака дыма, не сразу рассеивающиеся в безветренной ночи, напоенной слабым и нежным ароматом апельсиновых деревьев, которые еще цвели за каменной оградой сада.

– Получилось, – сказал Лерер, не сводя глаз со столбика пепла на конце сигары. – Получилось самым лучшим образом. Спасибо, Фельзен.

– Уж кому-кому, а тебе-то, – сказал Фельзен, заражаясь его оптимизмом, – не стоит меня благодарить.

– Благодарить всегда стоит, – сказал Лерер, покачиваясь в кресле. – Вот ты никогда не забывал показывать мне, как ценишь мое расположение, с самой ранней поры, еще во времена Нойкёльнского завода железнодорожных сцепок. Когда я только-только познакомился с тобой. В частности, поэтому я и остановил свой выбор на тебе.

– Ну а этот Шмидт? Почему ты на нем остановил выбор?

– А, ну потому, что он гестаповец и одновременно очень набожный католик. Его духовник играл ключевую роль в нашем плане. Ведь сюда-то мы прибыли из Ватикана.

– Его нервозность может привлечь к вам внимание. Ему надо научиться расслабляться.

– Да-да, знаю. Но иметь кого-то, кто бдительно охраняет тебя, очень полезно. А что касается нервозности, такой уж у него характер. Все гестаповцы подозрительны.

Лерер отхлебнул из рюмки, покатал коньяк по рту, проглотил. Его руки, державшие сигару и рюмку, свободно болтались в воздухе – он отдыхал, сбросив груз напряжения. Дыша полной грудью, он слушал неумолчный стрекот кузнечиков в теплом ночном воздухе и кваканье лягушек, похожее на болтовню пьяной компании, где каждый плетет свое, не обращая внимания на собеседника.

– Как долго ты намерен оставаться в Бразилии? – спросил Фельзен.

– Год-другой, – сказал Лерер и потом, задумчиво пожевав сигару, добавил: – А может, и больше.

– Через год все это утихнет, – сказал Фельзен. – Людям не терпится вернуться к прежнему нормальному существованию.

В мигающем свете фонаря голова Лерера медленно повернулась. Глаза его казались темными и тусклыми, словно жизнь навсегда покинула их.

– Прежнего нормального существования после войны не будет, – сказал он.

– То же самое говорили и после первой войны.

– Помнишь, что я сказал тебе насчет происхождения того золота? – проговорил Лерер устало и тихо. – Могу назвать и другие страшные места – Треблинка, Собибор, Бельзек, Кульмхоф, Хельмно.

И все так же тихо Лерер преподал Фельзену последний урок. Он рассказал ему о железнодорожных вагонах – пассажирских и телячьих, о душевых, в которые накачивали «циклон Б», о печах крематория. Он называл ему цифры – количество людей с номерами, вытатуированными на предплечьях, и сколько их помещалось в такие душевые, и сколько сжигалось в печах крематориев за день. Он называл имена, и имена эти застревали в памяти.

– Я для того это говорю тебе, – сказал Лерер, – чтобы ты понял: забыть это все можно будет лишь лет через пять, никак не меньше. А пока любое упоминание об СС будет вызывать подозрение. Если ты собираешься здесь остаться… а, собственно, почему бы и нет, то тебе придется помалкивать обо всем этом.

Что Фельзен, в сущности, делал и сейчас. Он лишь курил свою сигару и тянул свой коньяк. Лерер поднялся, встряхнулся, как бы стряхивая с плеч груз прошлого, и, уперев руки в поясницу, потянулся, запрокинув голову и глядя в ясное ночное небо.

– Поздно, – сказал он. – И выпил я изрядно, так что надо мне лечь.

– Возьми фонарь, Освальд, – сказал Фельзен. – Без него тебе трудно будет отыскать твою комнату.

– Я чудесно высыпался здесь, – сказал Лерер. – Здесь так тихо и мирно.

– Спокойной ночи.

– Ты тоже ложись.

– Через некоторое время. Я не хочу еще спать.

Лерер заковылял в дом. Пятки по-прежнему беспокоили его. Фельзен услышал, как тихо щелкнул замок, когда он открыл и потом закрыл дверь своей комнаты. Фельзен сидел еще с час; глаза его привыкли к темноте и стали различать листья фиговых деревьев, очертания каменной ограды и поля за ней. За стрекотом насекомых слышалось поскрипывание потолочных балок наверху под остывающей крышей и ритмичное всхрапывание, доносившееся из открытого окна.

Держась под кронами фиговых деревьев, он прополз к низкой ограде. Вынув кусок каменной кладки, достал матерчатый сверток, внутри которого был кривой нож и другой нож с коротким тяжелым клинком – таким обычно рубят хребты коровьих туш. Было половина третьего ночи.

Вернувшись в дом, он открыл дверь во вторую комнату с западной стороны. Абрантеш ждал у открытого окна. Фельзен отдал ему короткий нож, а сам направился к первой спальне на другой стороне. Комнату сотрясал громкий храп Фишера. Он лежал на спине, закинув голову и выставив кадык. Фельзен решительно вонзил нож ему в шею и почувствовал, как кончик лезвия уперся в позвонок. Фишер выкатил глаза и открыл рот, ловя воздух. Откинув одеяло, Фельзен сунул нож по самую рукоять ему под ребро. И попятился вон из комнаты. Абрантеш, уже успевший одним ударом погрузить спящего Ханке в сон вечный, ждал его. Он махнул рукой в сторону комнаты Шмидта в глубине дома.

Толкнув дверь комнаты Вольфа, Фельзен понял, что дело осложняется – дверь открывалась лишь немного – на узкую щель. Он надавил плечом, со скрипом отодвинув кровать, и протиснулся в комнату сквозь узкое отверстие в один фут. Вольф не спал, рука его сжимала маузер. Фельзен кинулся на него и двинул ему кулаком в шею. Вольф ударился головой о стену, что не помешало ему выстрелить, отчего, казалось, раскололась крыша. Фельзен ухватил его руку, сжимавшую маузер, и вонзил нож ему в грудь. Но нож лишь пробил легкое. Фельзен ударил снова, но удар пришелся в кость. Нож со стуком упал на пол. Фельзен вырвал маузер из слабеющих пальцев Вольфа, но тот обхватил Фельзена руками и не отпускал. Раненый харкал кровью, уткнувшись в шею Фельзена, заливая ему грудь теплой темной жижей. Фельзен упер ему в живот ствол револьвера и дважды выстрелил. С каждым выстрелом тело Вольфа дергалось, но хватка его не ослабевала. Обхватив друг друга, они вместе упали на кровать, как обессилевшие любовники. Наконец, высвободившись и отпихнув от себя Вольфа, Фельзен устремился в прихожую и дальше, к комнате Лерера.

– Его здесь нет, – прошипел из угла прихожей Абрантеш, указывая на распахнутую дверь и пустую комнату Шмидта. – Окно было открыто, и его нет.

– Перед выстрелом или после?

– Его здесь не было, – растерянно сказал Абрантеш.

– Отыщи его.

– Где?

– Он где-то неподалеку. Найди его.

Внезапно желтый свет фонаря, упав на лицо Абрантеша, высветил из мрака его черты. Перед ними возник Лерер в нижней рубашке, трусах и с «вальтером» в правой руке.

– Что происходит? – спросил он бодро, прежним властным тоном.

– Ханке, Фишер и Вольф мертвы. А Шмидта нет в его комнате, – сказал Фельзен первое, что пришло ему в голову.

– А он? – спросил Лерер, махнув «вальтером» в сторону Абрантеша с подрагивавшим в его руке мясницким ножом. – А ты? И твоя рубашка…

Рубашка Фельзена была черной от крови Вольфа. Они взглянули друг на друга, и глаза Лерера расширились от догадки.

Ствол Лерера не был направлен ни на Фельзена, ни на Абрантеша. Фельзен ударил по нему и выстрелил из маузера Вольфа, даже не прицелившись. Лерер, вскрикнув, рухнул. «Вальтер» выпал у него из руки. Фонарь разбился, желтым пламенем вспыхнул разлитый керосин. Лерер скрипел зубами и шипел от боли. Над ним стоял Абрантеш с ножом. Фельзен отдал ему «вальтер» Лерера и велел отыскать Шмидта.

Сам же, ухватив Лерера под мышки, поволок его в столовую. По дороге Лерер непрерывно вопил от боли. Фельзен зажег на столе свечи, усадил Лерера в кресло, прислонив его к спинке, но тот рухнул на стол. Одна нога его вздулась и почернела. В другой под коленной чашечкой сидела пуля. Фельзен уселся напротив, положив на колени еще теплый маузер. Он потянулся за коньяком, взял две рюмки. Наполнив их, он пододвинул одну через стол Лереру:

– Выпей, Освальд. Этого хватит тебе на следующие десять минут.

Лерер поднял голову. От боли по лицу его тек пот, а по щекам – слезы. Он выпил. Фельзен налил ему еще.

– У меня в комнате есть морфий.

– В комнате?

– У окна черный чемоданчик. Там шприц и четыре ампулы.

– Это еще зачем?

– На всякий случай, знаешь ли.

Фельзен не двинулся с места. Закурил.

– Не думал я, что ты, такой специалист причинять людям боль, сам будешь так ее бояться.

– У окна… маленький черный чемоданчик.

Фельзен курил, откинувшись в кресле. Лерер стал издавать мерные натужные звуки, похожие на кряхтенье.

– Что было ужаснее всего, Освальд?

– Достань мне морфий, Клаус… пожалуйста.

– Скажи, что было ужаснее всего.

– Не могу сказать.

– В каком смысле? Этого было слишком много или было что-то одно, но такое, что и рассказать невозможно?

– Не могу… Не понимаю, о чем ты.

– Мне только хочется узнать, было ли что-то, что заставляло тебя страдать. Лично тебя.

– Пощади… застрели меня, Клаус. Я не в состоянии играть в эти игры…

– Но все же попытайся.

Фельзен зажег новую папиросу и передал ее Лереру, который, взяв, прикрыл локтем лицо, как мальчишка-школьник, поставленный перед необходимостью какого-то тяжкого испытания.

– Я подскажу тебе, с чего начать, Освальд, – сказал Фельзен и отхлебнул из рюмки. – Была женщина, бывшая проститутка, которая, скопив денег, открыла клуб. Не очень высокого пошиба – немногим лучше борделя со спиртным и плохонькой программой, но у военных клуб пользовался успехом, потому что женщина умела угодить клиентам… ну, теперь твой черед. Продолжай.

Лерер поднял голову, растерянный, недоумевающий. Он опрокинул рюмку, и Фельзен вновь наполнил ее. Лерер попытался сунуть в рот папиросу. Фельзен помог ему.

– Однажды ей позвонил один группенфюрер с просьбой прислать по определенному адресу на Гавел двух девушек-евреек. По приезде девушки очутились в роскошном зале с высоким потолком и с видом на озеро. Их встретили два офицера – группенфюрер и его начальник. Девушкам приказали раздеться догола и накинуть пальто. Начальник группенфюрера приколол на отворот пальто обеим девушкам по звезде Давида. Помнишь это, Освальд?

Лерер молчал. Папироса тлела у него во рту. Пот градом стекал по лицу.

– Девушкам дали в руки хлысты и велели стегать ими по голой заднице старшего по чину. Девушки были юные и слабые, а хлысты оказались короткими, поэтому их заменили на трости. После того как на коже начальника вздулись красные полосы, девушкам велели встать на колени, и эсэсовский начальник, все еще со спущенными штанами, выстрелил им в головы.

– В самом деле? – удивленно спросил Лерер, так, словно это был сон.

– Ты находился там. Ты видел это собственными глазами. И ты рассказал об этом Эве. Тебе пришлось ей рассказать, что случилось с ее девушками. Поэтому она и стала потом укрывать у себя нелегалов. Поэтому в один прекрасный день к ней и заявилось гестапо.

– Ха! – воскликнул Лерер, наклоняясь вперед в кружок света. – Вот, оказывается, в чем причина. В Эве Брюке. Ты, оказывается, сентиментален, Клаус!

– Ты организовал ее арест.

– Шмидт сообщил мне, чем она занимается. У меня не оставалось выбора.

– Неужели? – удивился и Фельзен.

– Тебе незачем оправдываться, – сказал Лерер. – И не стоит пытаться приукрашивать это, выдвигая на первый план некую сентиментальную причину. Застрели меня и забирай золото, Клаус. Ты заслужил его. Ты переиграл меня. А я слишком уж намудрил, выбрал чересчур хитрую тактику.

Они молчали несколько минут. Фельзен не чувствовал полного удовлетворения, ему хотелось большего. Глядя на мигающее пламя свечи, Лерер закурил еще одну папиросу. Темноту разорвал выстрел. Эхо его прокатилось по террасе. Фельзен, подняв маузер, обошел стол. Как услужливый официант, он склонился к Лереру. Обхватив его рукой, поднял. Лерер закинул руку на шею Фельзена. Выйдя в ночную прохладу, они прошли по террасе, мимо толстых и грубых ветвей фигового дерева, протиснулись в пролом в ограде, пересекли рытвины дороги и вышли на травянистую пустошь. Через пятьдесят метров Лерер ослабел, у него стали подкашиваться ноги, и Фельзен опустил его на землю. Раненый лежал на боку, тяжело дыша и часто моргая, как недобитый зверь. Приставив ствол к его виску, Фельзен выстрелил. Он почувствовал сильную отдачу, после чего услышал короткий и резкий кашель, словно из тела рвалось что-то, чему не терпелось вырваться наружу.

Фельзен пошел обратно к дому, втягивая в ноздри предрассветную свежесть. Абрантеш ждал его, попивая коньяк. Лицо его было потным и грязным.

– Ты нашел Шмидта? – спросил Фельзен.

Абрантеш кивнул.

– Где он был?

– Там, у реки.

– Ты застрелил его?

– Он в воде. Я привязал к нему камни.

Фельзен пошел к грузовику и вернулся с мотыгой и лопатой. В столовой он передал мотыгу Абрантешу, а сам хлебнул коньяка прямо из горла. Абрантеш поплевал на руки, и они через террасу пошли навстречу первым рассветным лучам.

Часть вторая

22

Суббота, 13 июня 199…

Руа-Актор-Таборда.

Эштвфанья, Лиссабон.

В квартире учительницы было темно, и потому казалось, что час более поздний, чем это было на самом деле. Я вышел на Ларгу-де-Дона-Эштефанья с ее фонтаном в виде Нептуна, скачущего на двух своих дельфинах, и направился к станции метро «Арройуш». Улицы были пустынны. Высокие деревья все еще изнывали от зноя. В парке Арройуш не было ни детей, ни даже старичков пенсионеров, играющих в карты, – одни только голуби. Казалось, жители узнали что-то, мне неизвестное, и спешно покинули город.

Я позвонил Карлушу, но он не ответил, и я оставил ему сообщение, что еду в Алфаму переговорить с Джейми Галлахером.

Сняв пиджак, я прошел по гулкому и пустому, облицованному синими мозаичными плитками проходу к платформе и ждал минут пятнадцать, слушая негромкую музыку, раздававшуюся на станции. Что играли, я не разобрал, да и музыка скоро была прервана свистом и грохотом поезда. Я думал о встрече с Луизой Мадругадой в других обстоятельствах, и единственным моим желанием было опять очутиться с ней в ее сумрачной квартире. Каково бы это было – после восемнадцати лет с одной женщиной обладать другой? Другой шампунь, другие духи, другой аромат тела.

По туннелю пронесся вихрь, принеся с собой запах сгоревших тормозных колодок. Я вошел в пустой вагон, и музыка стала слышнее – это оказался Эл Грин. Смешное совпадение: он пел «Я так устал бродить один». Почему так происходит?

Выйдя из метро на станции «Мартин Монеш», я сел в двенадцатый трамвай, полный галдевших испанских туристов. Трамвай со скрипом и стоном, будто через силу, взбирался на крутой подъем. Я соскочил с него пораньше и прошел пешком к Ларгу-даш-Порташ-ду-Соль, чтобы немного проветриться, а возможно, и освежиться кружечкой пива и полюбоваться видом синей Тежу за красными крышами Алфамы. Толпа испанцев нагнала меня и вперлась в облюбованное мною кафе, заказав массу разных напитков. Бармен бесстрастно, не моргнув глазом, принял заказ.

Я вышел из кафе и, пройдя по Руа-даш-Эшколаш-Жерайш и, завернув за угол, очутился в закоулках Алфамы. После ночи празднества святого Антония, когда тут жарились на гриле и поедались миллионы сардин, этот арабский квартал не отличался свежестью. Джейми Галлахер жил возле Беку-ду-Вигариу, над парикмахерской, где, полулежа в стареньком кожаном откидном кресле, снимал свою недельную щетину старик – постоянный клиент заведения. Над ним заботливо склонился коротко стриженный подросток, а старик гладил рукой его рубашку, видимо, вспоминая, каково это быть молодым.

Я поднялся по лестнице, слишком узкой для меня, и постучал в единственную дверь наверху. Джейми Галлахеру потребовалось время, чтобы открыть. Он был небрит, и шевелюра его напоминала выпотрошенный матрас. На нем была мятая футболка с «Лед Зеппелинами» и старые мятые трусы. В левой руке у него была зажата незажженная сигарета с марихуаной.

– Да? – сказал он по-английски с легким шотландским акцентом; один глаз у него совершенно заплыл. – Вы кто?

– Полиция, – сказал я и предъявил ему удостоверение.

Он спрятал в кулак сигарету и чуть-чуть разлепил веки.

– Входите, пожалуйста, – сказал он очень вежливо и как бы извиняясь. – Простите за беспорядок. Вчера здесь немножко посидели.

Вся комната была заставлена пустыми винными и пивными бутылками, переполненными пепельницами, пластиковыми чашками и стаканами с окурками, пустыми пачками из-под сигарет. На стенах криво висели фотографии и плакаты. Ковер был истоптан и весь в свежих пятнах. Среди этого разгрома бродил котенок, вынюхивая что-нибудь, кроме спиртного.

– Я сейчас оденусь. Мигом.

Парень сгреб котенка и исчез. Из глубины квартиры послышались голоса. Последовав за парнем, я уперся в дверь в конце коридора, которая была слегка приоткрыта. Там, на брошенном на пол матрасе, скрестив ноги сидела голая девица с мелкокурчавыми волосами. С рассеянным видом она сворачивала себе самокрутку с марихуаной. Потом я вдруг увидел черную стопу – она медленно приподнялась с колена девушки и большим пальцем стала гладить волосы на ее лобке. Девушка резко втянула в себя воздух.

– Господи ты боже, – сказал Джейми и рванул дверь.

Обладатель черной стопы с полузакрытыми глазами опрокинулся на матрас. Девушка погладила черную ногу, а Джейми в сердцах захлопнул за собой дверь.

– Чертовы куклы!

– Это вы про своих друзей? – спросил я по-английски.

– Даже в собственную постель не ляжешь без того, чтоб там не трахался какой-нибудь кретин! И так без конца!

Мы вернулись в гостиную. Джейми поискал в пепельницах какой-нибудь пригодный окурок. Нашел, закурил и поморщился.

– Где же вы спали? – спросил я.

– Там, где отключился.

– Расскажите мне, что было вчера… после того, как вы вышли из школы.

– Я вернулся сюда часов в пять, после чего и гульнул часок-другой.

– Вы живете один?

– Да. В настоящий момент девушки я не имею.

– А когда имели в последний раз?

Он затянулся своим окурком и, опять поморщившись, сунул его в рюмку с красным вином. Окурок зашипел.

– Я бы счел такой вопрос несколько странным, инспектор Коэлью, – сказал он, тоненькой струйкой выпустив дым. – Зе Коэлью. Хорошее имя. Подходящее для детектива: Джо Кролик. Вы так не думаете?

– Расскажите мне о вашей девушке.

– Смотря кого считать моей девушкой. Секс вчера вечером у меня был, но не с моей девушкой.

– Где?

– Что «где»?

– Ваша постель была занята, где же вы занимались сексом?

Он прислонился к стене, скрестил ноги и поскреб щеку ногтем.

– В ванной. Она лежала на унитазе. Не очень-то удобно признаваться, инспектор, но вы же должны знать, как все было, а было все именно так.

– Вас видели выходящим из школы вместе с Катариной Соузой Оливейрой. Примерно в половине пятого.

Из соседней комнаты донеслось ритмичное всхрапывание.

– О господи! – Джейми забарабанил в стену. – Сказал же, черт подери, этим кретинам, что ко мне легав… полиция пожаловала!

– Продолжайте, мистер Галлахер. Итак, вчера в четыре тридцать. Что было потом?

– А в чем, собственно, дело, черт побери? Зачем вам понадобилось знать про Катарину? И чем вы занимаетесь в полиции?

– Ответьте на вопрос, мистер Галлахер.

– Ей-богу, мы просто поговорили с ней, вот и все!

– О чем поговорили?

– Я пытался уговорить ее прийти на вечеринку.

– Попрактиковаться в английском?

Он опять принялся обшаривать пепельницы. Я угостил его сигаретой. Он сел на единственный пригодный стул и, сгорбившись, уткнулся лицом в колени. Накал страсти за дверью, видимо, нарастал. Раздавалось шлепанье тела о тело. Джейми бросил на меня косой взгляд и опять потупился. Девушка за стеной вскрикнула.

– Я вижу последствия вашей вечеринки и хорошо представляю себе ее сценарий. Так почему бы вам не рассказать мне о ваших отношениях с Катариной и о ваших планах насчет нее?

– Я встречался с ней.

– Встречался с ней. Означает ли это библейское «познал ее»?

– Ваш английский, черт возьми, просто замечателен для полицейского, – сказал он. – Ладно. Я с ней спал.

– Оставалась она когда-нибудь на ночь?

Он тяжело вздохнул.

– Мы встречались с ней регулярно в течение полугода, пока две недели тому назад это не прекратилось. А что касается «на ночь» – нет, не оставалась ни разу.

– Вы ей давали деньги?

Он искоса взглянул на меня.

– Когда она просила у меня в долг, я давал.

– И она их возвращала?

– Нет.

– А что произошло две недели тому назад?

Парочка за стеной добралась до финала – мужчина стонал и пыхтел с присвистом, как будто его обливали из шланга холодной водой, девушка поскуливала.

– Я сказал ей, что люблю ее.

– Значит, для вас это был не просто секс?

– Это был всем сексам секс. В постели это была сказка.

– Но вы же и разговаривали с ней?

– Конечно.

– О чем?

– О музыке.

– Обсуждали что-то личное?

– Музыка – тоже личное.

– Я имею в виду семью, отношения, друзей… чувства. Как насчет этого?

Он не ответил.

– О своих родителях она с вами говорила?

– Только в том смысле, что ей пора возвращаться к ним домой.

– Что она сказала, когда вы признались, что любите ее?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Nada. [24]24
  Ничего (португ.).


[Закрыть]

– Вы расстроились?

– Разумеется, я чертовски расстроился.

– Давайте вернемся к вечеру пятницы. Вы разговариваете с ней возле школы. Просите прийти к вам на вечеринку. Что она отвечает?

– Дает мне от ворот поворот. Говорит, что должна возвращаться в Кашкайш. Что ее ждут родители. Я советовал ей позвонить им и сказать, что она хочет остаться в городе, пойти на праздник святого Антония в Алфаме. Она не послушала меня. Я начал уверять ее, что люблю ее, тогда она захотела уйти. Я схватил ее за руку. Она вырвалась.

– Где вы к этому времени находились?

– Недалеко от школы, на Дуке-де-Авила.

– Вы были одни?

– Да. Другие ученики либо уже ушли, либо были далеко.

– Ну а потом?

Он стиснул руками лоб и яростно затянулся остатком моей сигареты.

– Я ее ударил.

– Чем?

– Дал ей пощечину.

– Ну а что она на это?

– Ну… странно, знаете ли… потому что она, черт ее дери, только улыбнулась. Ничего не сказала. Улыбнулась – и все!

– Словно говоря: «Вот как ты меня любишь!» Да?

Он вяло кивнул.

– Ну, я и не выдержал. Стал извиняться, умолял, чтобы простила. И всякое такое.

– И что сделала она?

– Повернулась на каблуках и пошла по улице. Я прислонился к какой-то машине, сработала сигнализация. Она даже не обернулась. В конце улицы возле светофора остановилась машина. Она сошла с тротуара, поговорила с водителем, села в машину и уехала.

– Опишите эту машину.

– Я в них не разбираюсь.

– У вас нет машины?

– Я и водить-то не умею.

– Давайте начнем с самого простого. Машина была большая или маленькая?

– Большая.

– Темная или светлая?

– Темная.

– Какие-нибудь значки, эмблемы?

– Она была далеко, в конце улицы.

– Как вам кажется, Катарина знала человека за рулем?

– Затрудняюсь сказать.

– А сколько в точности длился их разговор?

– Да, господи… минуты не прошло. Секунд сорок, наверное.

– Откуда ехала машина?

– Ехала по улице, откуда – не знаю. Мчалась и сигналила.

– Вам придется дать более подробные показания, мистер Галлахер.

– Не знаю, сумею ли.

– Придется суметь, а мне придется заставить вас это сделать. Вы сейчас поедете со мной в отделение уголовной полиции и запишете все, что мне рассказали.

– О господи… Вы хотите заставить меня дать письменные показания? Но почему?

– Катарина погибла, мистер Галлахер. Ее убили вчера около шести часов вечера, и я хочу выяснить, не ваших ли рук это дело.

Судя по его лицу, это не было делом его рук. У него стало такое выражение, будто перед ним вдруг разверзлась пропасть и он вот-вот свалится в нее. Когда он пришел в себя, ноги его дрожали.

– А как насчет тех двоих, что за стенкой?

– Они сейчас уйдут.

Я прошел в коридор и распахнул дверь. Черный парень без сил валялся на спине, все еще тяжело дыша. В комнате было душно, и тело его блестело от пота. Девушка лежала ничком, раздвинув ноги. Я кинул им их одежду. Девушка поднялась, обернулась. Лицо ее пылало, взгляд блуждал.

– Вы, двое! Выметайтесь!