Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

13

Суббота, 13 июня 199…

Кашкайш.

Португалия.

Мы с Карлушем стояли возле многоквартирного дома, где жил бывший любовник жены адвоката. Дом был новенький, выкрашенный в отвратительный желтый цвет, с видом на железную дорогу и море за нею. Он высился над Маржинал с ее супермаркетом. Жилище не роскошное, но далеко превосходящее возможности простого полицейского. Возле дома на огороженном цепью участке балюстрады был припаркован новенький джип, кажется «ранглер» или что-то вроде этого, с хромированной решеткой радиатора и полированным корпусом. Только хороший джип мог выдержать неровные дороги Кашкайша. Под домом был небольшой гараж, где стояли серебристый БМВ и черный мотоцикл «Кавасаки-900». Весь этот транспорт принадлежал Паулу Бранку, обитателю многоквартирного дома. Агент по продаже как раз приоткрывал ногой щель в двери, мороча голову паре молодоженов, собравшихся уходить. Пройдя мимо этой группы, мы поднялись в пентхаус.

Паулу Бранку мы подняли с постели. К двери он подошел в шортах и с явными следами недавних любовных утех, хотя партнершу его мы не увидели, если не считать выпроставшейся из-под простыни смуглой руки и коричневой ступни, свесившейся с кровати. Он был красив той банальной красотой, которой могут похвастаться сотни мужчин – зачесанные назад черные волосы, темно-карие глаза, твердый подбородок, накачанное тело. Держался он с любезной уверенностью, которую утратил, едва увидев наши документы.

Мы прошли в огромную гостиную с большим, от пола до потолка, окном в эркере и чудесным видом из него. Сели за стол, на котором были разбросаны фотографии и лежали четыре ярких навороченных мобильника.

– Вы знакомы с сеньорой Терезой Оливейрой? – спросил я.

Он нахмурился.

– Это жена доктора Акилину Диаша Оливейры, адвоката. У них дом здесь, в Кашкайше, – напомнил я ему.

– Да, мы знакомы.

– Каким образом?

– В прошлом году я продал им компьютер.

– Вы занимаетесь торговлей компьютерами?

– Раньше занимался. Теперь работаю на Экспо. Большинство оборудования поставил туда я.

– Это то барахло, что не работало? – поспешил подковырнуть его Карлуш.

– У нас были сложности с установкой.

– Но деньги вы, однако, получили?

На фотографиях на столе был запечатлен сельский дом – судя по местности, в Алентежу: вокруг пробковые дубы и оливковые деревья. Еще одна примета роскоши.

– Это тоже ваш? – спросил Карлуш.

Он кивнул.

– Нам известно, что вы находились в связи с женой адвоката. Когда это имело место?

Он кинул взгляд через плечо на дверь спальни и чуть приоткрыл ее.

– В мае, – сказал он. – По-моему, это был май прошлого года. Можно мне кофе выпить? Хотите?

– Мы ненадолго вас задержим, – сказал я. – Зачем вы вступили в связь с Терезой Оливейрой?

– Что за странный вопрос!

– Простейший, по-моему, – заметил Карлуш.

Он наклонился через стол, изображая доверительность.

– Ей был нужен секс. Она сказала, что ее старичок больше на это не способен.

– Где это произошло?

– В обычном месте, – отвечал он; убедившись, что мы не налоговики, он приободрился, и к нему отчасти вернулось нахальство.

– Место?

Он улыбнулся Карлушу любезнейшей из своих фальшивых улыбок.

– В их лиссабонском доме.

– А здесь?

– Раз или два по пятницам, когда я возвращался домой пораньше, она приезжала и сюда, но чаще всего это бывало в Лиссабоне. Я выезжал по звонкам к клиентам и заскакивал к ней.

– Ну а дочь? – спросил я. – Катарина?

Он бросил на меня взгляд человека, чей парашют не раскрылся.

–  Дочь? – удивленно переспросил он.

– Ее звали Катариной.

–  Звали?

– Так я выразился.

– Но, послушайте… С Катариной я не виделся вот уже… уже…

– Продолжайте. В течение какого времени?

Он судорожно сглотнул и взъерошил свою стильную прическу.

– Мы слышали, вы и с ней спали, – сказал я. – Когда это было в последний раз?

Хлопнув себя по ляжкам, он вскочил и, выкрикнув что-то нечленораздельное, забегал по комнате, размахивая руками. Мы стремительно превращались в героев мыльной оперы.

– Сядьте, сеньор Бранку, – сказал я, поднимаясь и указывая ему на стул.

Он замер. Дверь в спальню щелкнула, закрывшись. Находившаяся там девушка, возможно, искала свое белье. Паулу Бранку сел и сжал ладонями голову, не желая больше слушать.

– Я требую адвоката, – сказал он.

– Но в вашем распоряжении имеется телефон одного адвоката здесь, в Кашкайше! – с наигранной беспечностью бросил Карлуш.

– Мы не собираемся инкриминировать вам сексуальный контакт с несовершеннолетней или, как это чаще именуется, совращение малолетней, сеньор Бранку, – сказал я. – Но вот если вы ее убили, это дело другое. Тогда действительно вам может понадобиться адвокат.

– Яубил? – возмутился он. – Я не убивал! Я не видел ее вот уж…

– Когда вы видели ее в последний раз?

– Несколько месяцев назад.

– При каких обстоятельствах?

– В их лиссабонском доме.

– Я спрашиваю, при каких обстоятельствах, сеньор Бранку, а не где именно.

– Я выходил из спальни…

– Чьей спальни?

– Спальни ее матери. Спальни Терезы. А она стояла в коридоре.

– В котором часу это было?

– Час был обеденный. В июне… нет, в июле прошлого года.

– И что было потом?

– Я не… у нее были туфли в руках, и она спустилась по лестнице. Я пошел к выходу. Оглянулся, не видит ли мать, и пошел за ней. На улице мы опять встретились. Она обувалась.

– Она сказала вам что-нибудь?

– Велела мне прийти в следующую пятницу в это же время.

– И вы согласились на такое предложение четырнадцатилетней девочки?

– Четырнадцатилетней? Нет, нет, не может быть! Она сказала…

– Не тяните и пожалейте наше время, Паулу, – сказал я. – Расскажите все до конца.

– В следующую пятницу я приехал. Терезы дома не было. По пятницам она уезжает в Кашкайш.

– Мы это знаем.

– Я переспал с ней, – сказал он и пожал плечами.

– В материнской постели?

Он почесал за ухом и кивнул.

– Что еще было?

– Она взяла у меня пять тысяч эскудо.

– И вы дали?

– Я не знал, как к этому отнестись. Не знал, как она себя поведет.

– Не говорите ерунды, – сказал я. – По сравнению с ней вы взрослый мужчина.

– И зачем вообще вам было приезжать? – спросил Карлуш.

Паулу пожирал меня глазами, как школьник, испрашивающий позволения встать.

– Выкладывайте, – сказал я. – Мы это выдержим.

– Меня это будоражило, – признался он. – Сама возможность спать с матерью и дочерью в одной и той же…

– Должно быть, это и впрямь волнует кровь, – сказал я. – Так сколько раз это имело место, прежде чем Тереза все узнала?

– Три раза. А на четвертый вошла Тереза.

– Этот раз чем-то отличался от других?

Он посмотрел на меня глазами шестилетнего ребенка и нервно хихикнул.

– Черт! – воскликнул он и потер себе переносицу. – Действительно отличался. В тот раз Катарине, похоже, впервые было приятно.

– Значит, в остальные дни она не удосуживалась притворяться? – спросил Карлуш.

Паулу уперся глазами в стол и не желал поднимать взгляда.

– Она кричала, а потом улыбнулась. Но не мне. Она смотрела мимо меня, куда-то за мою спину. Я обернулся, и там в дверях стояла Тереза.

– И как она себя повела?

– Я соскочил с кровати. Катарина поднялась, села, даже не сдвинув ног. И опять улыбнулась. Тереза бросилась к ней и отвесила ей пощечину, громкую, как винтовочный выстрел, ей-богу.

– Катарина что-нибудь сказала в свое оправдание?

– Очень по-детски сказала: «Прости меня, мама!»

– А вы?

– Вылетел оттуда, стремглав бросился вниз по лестнице.

– И больше с Терезой не виделись?

– Нет.

– А с Катариной?

Он опять покосился на дверь в спальню и тихо сказал:

– Она появлялась у меня несколько раз. В последний раз это было… в марте. Да, в марте, через два дня после моего дня рождения, а он у меня семнадцатого.

– Она приезжала ради секса?

– Ну не для разговоров же!

– И вы не разговаривали?

– Входя, она сразу же раздевалась.

– Вам не казалось, что она была после дозы?

– Не исключено. – Он втянул голову в плечи.

– Она брала у вас деньги?

– Да, пока я не спрятал от нее бумажник.

– Она рассердилась?

– Она ничего не сказала.

– Сколько раз она появлялась здесь?

– Десять или двенадцать.

– А почему она не приходила к вам после девятнадцатого марта?

– Она приходила, просто я ее не пустил.

Он кивком указал на дверь в спальню.

Вскоре после этого мы вышли и стали ждатьв машине. Через несколько минут из дома вышла его подружка. Проковыляла по балюстраде на высоченных каблуках – слишком поспешно для своих недлинных ног. Карлуш кивнул, довольный, что девушка, как и он, теперь знала цену этому Паулу Бранку.

– Этот парень, – сказал он, – настоящий novo rico. [18]18
  Нувориш (португ.).


[Закрыть]

Мы подъехали к дому адвоката. Мне надо было задать еще несколько вопросов Терезе, но доктор Оливейра допустил нас к ней не сразу, а лишь когда она сама пригласила нас войти.

У нее была походка старухи, а речь замедленная и нечеткая.

– В тот день, когда вы застали Катарину в постели с Паулу Бранку, зачем вы вернулись в Лиссабон?

– Не помню.

– Разве вы уже не в Кашкайше находились?

– Да, в Кашкайше.

– Должно быть, что-то важное заставило вас проделать такой путь – из Кашкайша в Лиссабон.

На это она ничего не сказала. Я извинился и встал, чтобы уйти. Лицо ее вытянулось. Под глазами обозначились мешки, которых раньше я не замечал.

– Я вернулась, – сказала она таким слабым голосом, что я еле мог различить слова, – потому что Катарина позвонила мне. Она сказала, что сильно поранилась в школе.

Мы все обменялись взглядами. Она развела руками – дескать, вот как в жизни бывает.

– Вот так у нас с Катариной все и кончилось, – сказала она.

На второе кольцо вокруг Лиссабона мы выехали в молчании. Я был благодарен Карлушу за это. К чему задавать вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить? Он смотрел по сторонам. Совсем другой человек, не похожий на того дерзкого малого, каким он был на берегу и в доме у Паулу Бранку. Я почему-то подумал, что вряд ли у него много друзей.

Мне было грустно при мысли о разладе в семье Оливейры. Семья – главная и самая устойчивая португальская традиция. Наш оплот. Единственное, что не дает нам увязнуть в грязи. Нигде в Европе так не ценят семью, как у нас в Португалии. И это вовсе не пережиток и не лозунг салазаровской пропаганды. Неужели и семья дала трещину?

Мы направлялись к Одивелашу – большому жилому массиву на северной окраине Лиссабона. Обогнули очередную современную достопримечательность города – крупнейший в Европе торговый центр «Коломбу», расположенный напротив другой, более старой – стадиона «Бенфика», находящегося на грани банкротства. Мы кружили в районе второго кольца, то удаляясь от него, то вновь въезжая на трассу, взбираясь все выше. С вершины холма открывался чудный вид на Одивелаш – двадцать квадратных километров ветшающих высотных коробок, опутанных, как всклокоченными волосами, паутиной телевизионных антенн. Вид удивительный, раздолье для строителей. Все это было возведено за считаные недели – тонкостенные бетонные коробки, никаких излишеств, – летом здесь было жарко, как в аду, зимой – холодно. Мне всегда тяжело дышалось в этих домах, воздух там был сперт и несвеж.

Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки. Эта была построена одной из первых. Лифт не работал. Плитки пола потрескались и вываливались, на стенах виднелись следы протечек. На всех этажах гремели телевизоры и пахло едой. Стайка ребятишек, отделившись от стены, шмыгнула мимо.

Мы постучали в хлипкую дверь, за которой рассчитывали найти ведущего гитариста группы, с которой выступала Катарина. Открывший нам дверь мужчина был худ. Его усики казались плохо наклеенными и были такими же жидкими, как и его темные волосы. На нем была алая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая до самого пупа. Двумя желтыми от никотина пальцами он теребил волосы на груди. Он сразу смекнул, что мы из полиции.

– Валентин Матеуш Алмейда дома? – спросил я.

Не говоря ни слова, он повернулся и пошел. Мы последовали за ним по узкому коридору. На ходу он стукнул в какую-то дверь.

– Валентин, – крикнул он, – полиция!

Вслед за ним мы прошли в кухню, где толстая женщина с вытравленными перекисью волосами и в очень тесной юбке бирюзового цвета убирала со стола остатки обеда. Она спросила мужчину, кто стучал. Он объяснил, и она подобралась, втянув живот. Мы еще раз постучали в дверь Валентина. В доме воняло жареной рыбой.

Валентин пригласил нас войти, но глаз не поднял, продолжая сидеть на кровати и играть на вынутой из розетки электрогитаре. У него была густая грива волос. Одет он был в футболку и джинсы. Тощий, с оливковой кожей, большими темными глазами и худыми впалыми щеками. Карлуш прикрыл дверь узкой, как пенал, комнаты, где стояли только кровать и стол, но книжных полок не было. Книги кипами громоздились на полу. Некоторые из них были на английском и французском.

– Ваш отец не очень-то интересуется вашими визитерами.

– Потому что никакой он мне не отец и даже не отчим. Просто очередной сожитель матери, очередной кретин, с которым ей не так одиноко… и, будьте уверены, ей я все это высказал.

– Что высказали?

– Что лучше уж жить одной, чем с таким клещом. Но как только она избавляется от одного, тут же к ней присасывается другой. Уж таковы они, эти клещи и те, кем они кормятся.

– Вы изучаете зоологию?

– Психологию, – сказал он. – А от зоологии никуда не денешься. Не дает о себе забыть.

– Вы знакомы с девушкой по имени Катарина Соуза Оливейра?

– Знаком, – отвечал он, вновь принимаясь перебирать струны гитары.

– Она скончалась – убита.

Его пальцы замерли на струнах. Взяв гитару за деку, он прислонил ее к изножью кровати. Подобравшись, он обдумывал новость, по-видимому его поразившую.

– Я не знал.

– Мы восстанавливаем последние двадцать четыре часа ее жизни.

– Я ее не видел, – поспешно проговорил он.

– Все двадцать четыре часа?

– Да.

– А когда вы ее видели в последний раз?

– В среду вечером.

– При каких обстоятельствах?

– Группа собралась обсудить предстоящее в конце недели выступление и репетиции в пятницу и субботу.

– Но пятница была вчера, – сказал Карлуш.

– Спасибо, что напомнили. В Одивелаше что один день, что другой – все одинаковы, – сказал он. – Но в среду мы поцапались, репетиций не было, ну и выступления, естественно, тоже.

– Из-за чего же вы поцапались?

– Творческие разногласия, – сказал он. – Тереза, клавишница… ее трахает один саксофонист, вот она и вбила себе в голову, что нам позарез нужен саксофонист. А я предложил…

– Не задвигать солистку? – встрял Карлуш.

Валентин повернулся ко мне – узнать мое мнение.

– Тут я вам не помощник, – сказал я. – Что было после «Пинк Флойд», мне неведомо.

– Насколько творческими были ваши разногласия? – поинтересовался Карлуш.

– Это ваш первый разумный вопрос, и на него вы сами в состоянии ответить.

– Ну а что такое Бруну, на чем он играет?

– На бас-гитаре.

– Были вы либо Бруну в каких-то отношениях с Катариной?

– Отношениях?

– Ну, трахали вы ее? – спросил Карлуш, на ходу усваивая непривычную лексику.

– У нас уговор – на работе всякие там шуры-муры запрещаются.

– Так что шансов у саксофониста было не много?

– Думаю, и без того у него их было кот наплакал.

– Ну а ваше собрание? Где оно происходило?

– В баре «Тока». Что в Байру-Алту.

– И после этого вы с ней не виделись – ни в четверг, ни в пятницу?

– Да.

– Вы в курсе, чем она занималась вчера?

– Полагаю, была в школе. Разве не так?

– А вы чем занимались?

– Сидел в Национальной библиотеке… весь день… до семи или половины восьмого.

Я дал ему визитку и попросил позвонить мне, если он что-нибудь вспомнит. Когда мы выходили, из кухни в коридор выглянула мать Валентина. Я вежливо попрощался с ней, но рядом с нами моментально очутился выросший как из-под земли «Клещ».

– Где был вчера Валентин? – спросил я.

– Дома его не было весь день и, считай, полночи, если не больше, – сказал он. – Часа в три появился.

Вид у женщины был мрачный, несмотря на яркую косметику, которую она только что наложила. Клещ, похоже, был бы рад, если б мы тут же на месте арестовали парня. Выйдя, мы прошли к раскалившейся от зноя машине. Я закурил, но после двух затяжек загасил сигарету.

– Он соврал, – сказал Карлуш. – Он с ней виделся.

– По-моему, стоит побеседовать с клавишницей, – сказал я, трогаясь.

– А что, обед нам не положен?

– Английский завтрак.

– Звучит не слишком обнадеживающе.

– Для вашего слуха. Вы же португалец.

– Мне говорили… – Он осекся.

– Что же именно вам говорили?

– Говорили, что вы были женаты на англичанке.

– На ваш взгляд, это имеет какое-то значение?

– Думаю… Я удивился, когда вы в разговоре упомянули «Пинк Флойд».

– В семидесятых я жил в Англии.

Он кивнул.

– Ну, и что еще вам говорили? – спросил я, удивленный: оказывается, мне за спиной перемывали косточки.

– Говорили, что вы… ну, не как все.

– Почему, по-вашему, вас ко мне прикомандировали? Не из желания ли согнать в одно место всех чудаков и тех, кто с приветом, и разом от них избавиться?

– И вовсе я не с приветом!

– А всего лишь зануда? Еще бы! Португалец, не принимающий участия в разговорах о бабах, машинах и футболе! Что после этого они должны были подумать о вас?

– Что я хороший спортсмен.

– У них и без вас сыгранная команда.

– Что у меня нет денег на машину.

– Нет, не в этом дело.

– Я работал в гараже, но разбираюсь только в старых неходовых моделях, таких как «альфа-ромео».

– Ну а как насчет баб?

– Подружки у меня нет.

– Вы голубой?

На этот вопрос он отреагировал так, словно я пырнул его ножом.

– Нет, – отвечал он, смертельно обиженный.

– Ну а если и были бы, тоже ведь небось мне не признались бы, правда?

– Но я не голубой!

– По-вашему, кто-нибудь из наших коллег-полицейских ведет подобные беседы?

Он отвернулся к окну.

– Вот почему они и соединили нас, – сказал я. – Оба мы здесь чужаки. И оба с приветом.

14

Суббота, 13 июня 199…

Телейраш, Лиссабон.

Португалия.

Мы пообедали bifanas, сандвичами с горячими ломтиками свинины, – эдакая англо-португальская разновидность обеда. Я постарался вернуть себе расположение Карлуша и развеять его обиду. Мы заказали кофе, и я безропотно отдал ему свой сахар. Он расспрашивал меня о жене, чего никто другой никогда не делал. Интересовался, каково это, быть женатым на англичанке.

– Вы имеете в виду, в чем было наше различие?

Он пожал плечами, словно сам не зная, что он имел в виду.

– Единственное, из-за чего мы ссорились, – это воспитание нашей дочери Оливии. Из-за этого между нами происходили настоящие баталии. И с моими родителями она из-за этого тоже воевала. Различие традиций. Вам должно быть известно, как с этим обстоит дело в Португалии.

– Нас в детстве нещадно балуют.

– И обожают сверх меры. Возможно, так проявляется романтический взгляд на детство, представление о нем как о золотой поре, которую ничем нельзя омрачать, – сказал я, вспоминая давние наши споры. – Мы холим и лелеем наших детей, всячески показываем им, что они наше сокровище и дар свыше. И тем самым прививаем им убеждение в их исключительности. Тем не менее вырастают они по большей части уверенными в себе и счастливыми. Англичане же на этот счет другого мнения. Они более прагматичны и не проявляют к детям снисходительности. Во всяком случае, моя жена ее не проявляла.

– И какой она выросла… ваша Оливия? – спросил он с запинкой.

– Как выяснилось, английское воспитание пошло ей на пользу. Ей шестнадцать лет, но тянет она на все двадцать. Она в состоянии заботиться обо мне. Она и заботилась, что помогло ей справиться с собственными трудностями. И социально она хорошо адаптирована. Способна самостоятельно преодолевать жизненные сложности. Прекрасно шьет. Шитьем увлекалась жена. Бывало, они с женой по целым дням рукодельничали и болтали. Но, на мой взгляд, безоблачным такое детство не назовешь. Иной раз это выводило меня из себя. Когда Оливия была совсем маленькой, жена отказывалась ее слушать, если та говорила то, что жена считала чепухой. С обычной детской чепухой дочка отправлялась ко мне… И знаете, это сказывается и по сей день. У нее выработалась потребность постоянно самоутверждаться, и если уж говорить, то интересно. Но ведь трудно постоянно соответствовать выработанным самой высоким стандартам. Однако мне лучше заткнуться, не то вам придется до самого вечера сидеть здесь и слушать мои разглагольствования.

– А как ваша жена относилась к португальцам?

– С симпатией. Почти всегда.

– А вы высказывали ей свое мнение?

– Насчет того, что мы не очень-то любим друг друга? Она это знала. Но надо сказать, что англичане друг к другу относятся и того хуже. Португальцы, по крайней мере, так она говорила, не презирают иностранцев, как англичане. А еще она говорила, что я предубежден против своих соотечественников, потому что постоянно общаюсь с проходимцами и убийцами.

– Но не могла же она симпатизировать всемпортугальцам!

– Она не любила бюрократов-чиновников. Но я объяснял ей, что корни этого восходят еще к инквизиции.

– Однако было же что-то, что ей в португальцах не нравилось? Что-то особо ей неприятное.

– Неточность в программах телепередач.

– Бросьте. Она же не была дурой.

– Она ненавидела португальских автомобилистов. Особенно тех, кто подрезал женщин за рулем. Она говорила, что только это делает ей понятным слово «мачо». Она всегда была уверена, что погибнет в автокатастрофе. Так оно и произошло.

Воцарилось молчание, но Карлуш и тут не угомонился:

– Нет, наверняка было что-то важнее.

– Она говорила, что самый верный способ оказаться задавленной – это встрять между португальцем и его стремлением пообедать.

– Ну, к нашему с вами обеду это не относится. Впрочем, чего не съешь с голодухи… Ну а еще?

Похоже, пытать меня Карлуша заставляли какие-то собственные комплексы.

– Она считала, что нам недостает веры в собственные силы.

– Вот!

– Еще вопросы будут?

Их не было.

Клавишница Тереза Карвалью жила с родителями в Телейраше, районе, расположенном неподалеку от Одивелаша, но далеко превосходящем последний по части комфортабельности и зажиточности его обитателей.

Здесь селятся те, кто в достаточной мере оброс жирком. Особняки, пастельные краски, охранные системы, закрытые парковки, тарелки спутникового телевидения, теннисные корты; десять минут езды до аэропорта, пять – до футбольного стадиона и «Коломбу». Несмотря на наличие всех современных средств связи, здесь царила мертвая тишина и казалось, что шагаешь по кладбищу между роскошными склепами.

Семья Карвалью обитала в пентхаусе. Лифт был в исправности. Анголка-горничная заставила нас ждать, пока сеньор Карвалью проверял наши удостоверения, после чего она провела нас к нему в кабинет. Он сидел за столом, сцепив волосатые руки и положив локти на стол. На нем была красная рубашка поло, и густая поросль лезла из ворота. Голова была совершенно лысой, коричневой, как орех, а усы такими густыми, что подравнивать их ему, должно быть, приходилось особыми инструментами. Глядел он исподлобья, набычившись. Точь-в-точь бык, спину которого пронзили шестью бандерильями. Горничная закрыла дверь, щелкнув замком так тихо, словно этого угрюмого быка мог разъярить даже малейший шум.

– О чем вы собираетесь говорить с моей дочерью? – спросил он.

– Это не первый случай визитов полицейских в ваш дом, – сказал я. – У вашей дочери уже были неприятности с полицией, не так ли?

– Никаких неприятностей у нее не было, что не помешало полицейским попытаться ей их доставить.

– Мы занимаемся убийствами, а не наркотиками.

– А, так вы в курсе.

– Чистая догадка, – заметил я. – О чем они ее спрашивали?

– Об изготовлении и распространении.

– Чего?

– Экстези, – сказал он. – Был задержан ее преподаватель химии в университете. Чтобы облегчить свою участь, он назвал несколько имен. В том числе и моей дочери.

Я объяснил ему суть дела, и раздражение его мало-помалу начало ослабевать. Он пошел за дочерью, а я позвонил на мобильник Фернанде Рамалью. Вразрез с ее увлечением марафонским бегом заключения она выдавала со скоростью спринтера.

– По интересующей вас проблеме, – сказала она, – могу сообщить, что смерть наступила между шестью и шестью тридцатью вечера в пятницу. В результате асфиксии, вызванной давлением больших пальцев на дыхательное горло (следы ногтей на шее отсутствуют). Кроме того, имел место удар в затылок – единичный и очень тяжелым предметом. Предположительно нечто вроде кувалды. Задушена она была уже в бессознательном состоянии. Свидетельств серьезного сопротивления я не обнаружила – ссадин на теле нет, если не считать ссадины на лбу от удара о сосновый ствол. В ране найдены частички коры. Под ногтями чисто. Обращают на себя внимание следы сексуального контакта, как обычного, так и анального. Были использованы презервативы, следы семенной жидкости отсутствуют, но в анусе наличествуют следы лубриканта на водной основе, а воспаленный сфинктер заставляет предположить, что ранее аналогичным сексом она не занималась. Теперь о крови. Группа крови у нее редкая – четвертая, резус отрицательный, в крови наличествует незначительное количество метилендиоксиметамфетамина, известного также как экстези. К тому же она курила канабис, и имеются следы кофеина.

– А что в желудке?

– Она не обедала.

– И это все?

– Даже такой скоростной анализ вас и то не устраивает!

– Вы же отлично знаете, Фернанда, как мы ценим вашу работу, – заверил я ее.

Она повесила трубку.

У Терезы Карвалью были длинные лиловые волосы, а краска на веках, помада и лак на ногтях фиолетового цвета. Одета она была в черную куртку, черную мини-юбку, черные колготки и лиловые, по щиколотку, «мартенсы». Усевшись в кресло в углу кабинета, она положила ногу на ногу. Сеньор Карвалью вышел, и мы остались в тишине, нарушаемой только чавканьем Терезы – она жевала жвачку.

Звуков шагов сеньора Карвалью от двери слышно не было. На нас Тереза не глядела, а уперла взгляд в одну точку над головой Карлуша. Приоткрыв дверь, я сказал сеньору Карвалью, что поговорю с ним позже. Он удалился, как медведь в берлогу. Когда я вновь уселся на место, то заметил, что в глазах Терезы промелькнуло нечто похожее на доверие.

– Из того, что будет здесь сказано, ничего не выйдет за пределы этой комнаты, – заверил я ее.

– Папа говорит, что вы из отдела убийств. Я никого не убивала, так что волноваться мне нечего, – сказала она и выдула пузырь из жвачки.

– Общались вы с кем-либо из группы после вашей размолвки в среду вечером? – спросил я.

Такое начало означало большую осведомленность, и по ее бегающим глазам я понял, что она это уловила.

– Нет, не общалась. С чего бы?

– И Катарину вы в последний раз видели в среду?

– Да, в среду. А что, с ней что-то произошло?

– Почему вы так решили?

– С ней что угодно могло произойти.

– Почему? – спросил Карлуш.

– А на вид сама невинность. Правда?

– Вы говорите так, потому что она голубоглазая блондинка?

Девушка опять щелкнула жвачкой и задрала одну обутую в «мартене» ногу на перекладину кресла.

– Продолжайте, Тереза, – сказал я. – Расскажите нам, что вы думаете о Катарине.

– Что головой она здорово ушибленная.

– В каком смысле? Ненормальная, тупая или слишком нервная?

– Ей ведь еще и шестнадцати нет, так?

– Так.

– Может быть, вам и попадались тридцатилетние шлюхи с ее опытом, мне же как-то…

– Надеюсь, что это не наговоры, Тереза.

– Так мальчишки говорят. Сходите сами в кампус, порасспрашивайте.

– Вы ее не любили.

– Да, не любила.

– Вы ей завидовали?

– Завидовала?

– К примеру, ее голосу.

Тереза фыркнула.

– Или успеху у мальчиков?

– Я уже сказала, что она просто шлюха, и больше ничего.

– Ну а Бруну и Валентин?

– Что – Бруну и Валентин?

– Ответьте на вопрос, – сказал Карлуш.

– Не слышу вопроса.

– Давайте-ка лучше о группе, – сказал я, пытаясь утихомирить Карлуша, который, судя по всему, опять закипал. – Расскажите о вашем конфликте.

– Мне перестала нравиться музыка, которую мы играем.

– Я имел в виду, как происходила ссора. Повздорили и разошлись? Или кто-то объединился против кого-то?

– Не знаю, чем все это закончилось. У меня было свидание в Байру-Алту.

– Не с саксофонистом ли, случайно? – спросил я, и она оторопела.

– Нет, не с ним, – сказала она так тихо, что нам пришлось податься вперед, чтобы расслышать.

– Чем еще он занимается, кроме саксофона?

Она не ответила. Лишь сунула палец в рот и закусила ноготь.

– Этот саксофонист… не он ли читает вам в университете лекции по химии?

Она кивнула. В лиловом глазу показалась крупная слеза. Она принялась внимательно изучать свою коленку.

– Разве не с ним вы были в тот вечер, когда произошла ссора в группе?

Она мотнула лиловой гривой волос.

– И вы его не видели? – спросил я.

Она прикрыла веки, и крупная фиолетовая слеза скатилась по ее щеке.

– Может быть, тем же вечером позже вы видели его с Катариной Оливейрой?

– Она украла его! – выпалила девушка и шмыгнула носом. – Украла у меня!

– И потому в отдел по борьбе с наркотиками поступил звонок, что университетский преподаватель химии производит и распространяет экс-тези?

Вскочив, она схватила с отцовского стола бумажные салфетки. Лицо у нее было в слезах, как после побоев.

– Где вы были вчера вечером?

– В «Алфаме» на празднике.

– Как долго?

– Почти весь день я провела дома, занималась, а потом часов в семь за мной заехали друзья.

Я велел ей записать имена этих друзей и их телефоны.

– А вы так и не сказали мне, что произошло с Катариной, – сказала она.

– Вчера вечером она была убита.

– Но я ее и пальцем не трогала! – поспешно сказала она. Авторучка застыла в ее руке.

– Как вы думаете, Валентин либо Бруну находились с ней в сексуальной связи?

– Валентин, тот точно был. Ведь это он нашел ее. А Бруну не был. Боялся Валентина.

– Как это «нашел»?

– Услышал ее пение и притащил в группу.

– А почему вы думаете, что у них были сексуальные отношения?

– Ну, это в духе Катарины.

– Но вы же ничего такого не видели, правда?

Она подняла глаза.

– Нет, – сказала она. – Ничего такого я не видела.

Мы поднялись, чтобы уйти.

– Вы ведь не расскажете полицейским в отделе наркотиков, что это я звонила? – спросила она.

– Если ваш преподаватель невиновен, то скажу.

Она только покачала головой.

– Ну а вы сами? Невиновны?

– Они пытаются доказать, что я помогала ему в изготовлении, но это не так.

– А распространяли?

– Нет, – сказала она и поджала губы.

– В день гибели у Катарины в крови были следы экстези.

– Я тут ни при чем. Я ей ничего не давала.

– Ну а Валентин и Бруну?

– Нет, – сказала она резко, решительно.

Явно ложь.

Я пристально посмотрел ей в глаза, и она не выдержала – отвела взгляд. Она лихорадочно соображала, как поправить ситуацию, как понравиться мне. Малопривлекательная девушка. И к тому же лгунья.

– Чтобы понять Катарину, – сказала она, – надо было слышать ее голос. В нем было столько боли.

Мы ехали по пустынным улицам Лиссабона в первый по-настоящему знойный летний день. С запруженной, как обычно, толпами народа Кампу-Гранде мы спустились от Салданьи к гигантской развязке у Маркеш-де-Помбал и въехали на безмолвную, жарившуюся на солнце Ларгу-ду-Рату.