Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Но когда вы встретились, ей было уже не четырнадцать, сеньор доктор, и малолетнюю вы не совращали.

– Верно.

– Может быть, после того, что случилось, Катарина в разговоре с вами дала вам… некоторое основание быть снисходительным к вашему родственнику, – сказал я, с трудом одолев эту фразу.

– Если таким образом вы пытаетесь высказать предположение, что она не была девственницей, то вы правы, инспектор Коэлью. Возможно, вы даже будете шокированы, узнав, что она призналась мне, что сама соблазнила этого мужчину.

– Думаете, она говорила правду?

– Не воображайте, что они похожи на нас в их возрасте.

– Говорили вы с ней тогда о наркотиках?

– Она призналась, что курит гашиш. Но это, как вы знаете, порок распространенный. А больше ничего она не… – Он запнулся. – Судя по выражению вашего лица, инспектор Коэлью, после такого разговора я должен был запереть ее до совершеннолетия.

Я так не считал. В моей голове царил сумбур, но этой мысли там не было. Пожалуй, мне надлежит лучше следить за своим лицом.

– Должно быть, вы придерживаетесь более передовых, нежели большинство португальцев, этических принципов, сеньор доктор.

– Со времен диктаторского режима и сухого закона, криминализировавшего наше общество, выросло целое поколение. Передовые принципы тут, по-моему, ни при чем. Просто я наблюдаю жизнь.

– Вы сказали, что в употреблении чего-то крепче гашиша она не призналась…

– Мой сын употребляет героин… раньшеупотреблял.

– Катарина его знала?

– И сейчас знает, он живет в Порту.

– Он излечился от наркомании?

– С трудом.

Мне вспомнилась его сутуловатая походка. Такой моральный груз может согнуть в три погибели.

– Вы все еще практикующий адвокат?

– Да, но уже не слишком активный. Некоторые корпорации привлекают меня в качестве консультанта. Я даю юридические советы друзьям по вопросам налогов.

– Когда в пятницу вечером вы обзванивали всех, звонили вы также и ее учителям?

– Учительнице, которая вела у нее урок в пятницу и с которой мне больше всего хотелось поговорить, дозвониться я не смог. Праздник, знаете ли… Святой Антоний.

И, предваряя мою просьбу, он сам записал для меня адрес и телефон учительницы.

– Я хотел бы получить от вас фотографии вашей дочери, и потом, думаю, пора нам поговорить с вашей женой, если это возможно.

– Лучше вам заехать позже, – ответил он, отрывая листок и передавая его мне. – Тут и номер моего мобильника на случай, если вы что-то узнаете.

– Вы предоставляете дочери большую свободу. Не могла она, не предупредив вас, отправиться на праздник?

– В пятницу вечером мы всегда ужинаем вместе, после чего она любит прогуляться по барам.

Мы вышли. Он не провожал нас. Служанка следила за нами из глубины коридора. После прохлады дома снаружи казалось еще жарче. Сев в машину, мы опустили стекла. Невидящим взглядом я оглядывал раскинувшуюся за цепью деревьев площадь.

– Разве не надо было сказать ему? – спросил Карлуш. – По-моему, сказать следовало бы.

– Не простой тип этот адвокат, не считаете?

– Его дочь погибла.

– Мне показалось, что, не сообщив ему это, можно узнать побольше, – сказал я, передавая Карлушу листок. – Вот я и решил подождать.

Через пятнадцать минут на улице показался огненно-красный, с открывающимся верхом «моргай», за рулем которого в темных очках сидел адвокат. Следуя за ним, мы обогнули площадь, миновали крепость, проехали через центр Кашкайша и, выехав опять на Маржинал, направились в сторону Лиссабона. День начинал приобретать некую определенность.

– Посмотрим, не взглянет ли он на пляж в районе Пасу-де-Аркуша, – сказал я.

Карлуш напряженно вытянулся, как бегун перед стартом, не сводя глаз с адвоката, но тот не повернул головы до самого Белена, или Центра культуры, как его чаще теперь называют, и готических орнаментов монастыря иеронимитов. Затем Неожиданно голова его дернулась вправо, в сторону памятника первооткрывателям, Генриху Мореплавателю и его команде. А может быть, внимание адвоката привлекла блондинка, обогнавшая его по правой полосе в своем БМВ.

– Ну что? – спросил Карлуш.

Я не ответил.

Туман на мосту рассеялся, обнажив строительные краны – под мостом тянули новую магистраль, туда, где на южном берегу простирает руки колоссальная статуя Христа. За последние десять лет Лиссабон изменился больше, чем за два с половиной века, прошедших после землетрясения.

Город напоминал человека, после долгого перерыва посетившего дантиста, который взялся основательно почистить ему рот: гнилые трущобы удалены, старые улицы взорваны и уничтожены, на их месте возникли новые; с города снят многовековой налет грязи, фасады домов сверкают свежей краской, пустыри застроены новыми административными зданиями, кварталами жилых домов, торговыми центрами. Проложены новые линии метро, новые системы кабельной связи, новые трассы. Построен новый мост, расширен аэропорт. Мы вставили новые резцы в древнюю иберийскую челюсть Европы и теперь можем улыбаться, не шокируя окружающих.

Прогрохотав по неровному асфальту Алькантары, мы очутились возле вокзала Сантуш, мимо которого шел старый трамвай. Справа, между железнодорожными ангарами и щитами с рекламой пива «Супербок», проглядывали стальные цистерны и товарные вагоны. Слева на холмы взбирались жилые массивы и административные здания Лиссабона.

Проехав на красный свет на Каиш-ду-Содре, мы услышали за собой шипенье новенького трамвая с рекламой «Кит-Кэта». Я впервые за день закурил – сигарету «ультралайт», такую легкую, что будто и не куришь.

– Может быть, он просто к себе в контору собрался, – сказал Карлуш. – Хочет заняться делами в субботнее утро.

– Зачем гадать, если можно позвонить ему на мобильный?

– Вы шутите?

– Шучу.

Желтый фасад и массивная триумфальная арка Терейру-ду-Пасу отгородили от нас реку. Температура достигла уже тридцати градусов. Пышные и безобразные бронзовые монументы громоздились на площади. «Морган» адвоката свернул влево на Руа-да-Мадалена, [7]7
  Руа – улица.


[Закрыть]забирающей круто вверх, прежде чем спуститься к современной Ларгу-де-Мартин-Монеш [8]8
  Ларгу – небольшая площадь.


[Закрыть]с ее коробками из стекла и стали и безликими фонтанами между ними и мимо больницы Сан-Жозе подняться к Медицинскому институту. Мы припарковались возле памятника доктору Соузе Мартиншу с каменными табличками благодарностей, восковыми свечами и фигурками на постаменте. Доктор Оливейра пешком направился дальше к Институту судебной медицины. Карлуш снял пиджак, под ним была темная от пота рубашка.

Когда мы добрались до института, адвокат уже, похоже, использовал все свое профессиональное красноречие, добиваясь, чтобы его пропустили, однако повлиять на здешних сотрудников оказалось труднее, чем на судей. Оставив его с Карлушем, я распорядился насчет опознания. Санитар пригласил доктора Оливейру пройти. К тому времени он уже снял свои темные очки и заменил их на обычные. Ассистент приспустил простыню. Адвокат моргнул раза два, затем кивнул. Взяв из рук ассистента край простыни, он спустил ее пониже и внимательно оглядел уже все тело целиком. Затем вновь прикрыл тело простыней и вышел.

Нашли мы его уже снаружи на мощенной булыжником улице. Он тщательно протирал стекла темных очков, и на лице его застыло выражение решимости.

– Соболезную, сеньор доктор, – сказал я. – И простите, что не сказал вам ничего раньше. Вы имеете полное право быть на меня в претензии.

Но в претензии он, судя по всему, не был. Решимость сменилась замешательством, отчего лицо словно одрябло.

– Давайте пройдем в сквер и сядем в тенечке, – предложил я.

Мы пересекли стоянку, миновали загаженный голубями памятник замечательному врачу; его печальная фигура выражала, казалось, не столько радость от многочисленных побед над человеческой природой, сколько печаль о тех, кого спасти ему не удалось. Втроем мы опустились на скамью в прохладе сквера, поодаль от любителей голубей, сыплющих им корм, и посетителей кафе, развалившихся в пластиковых креслах.

– Вас может это удивить, но я рад, что вы расследуете убийство моей дочери, – сказал адвокат. – Я в курсе трудностей вашей работы, как в курсе и того, что являюсь подозреваемым.

– Я всегда начинаю с близких жертвы… как это ни печально.

– Задавайте ваши вопросы. Потом мне следует вернуться к жене.

– Разумеется, – сказал я. – Так в котором часу вы вчера освободились в суде?

– В половине пятого.

– И куда направились?

– В мою контору. У меня небольшая контора в Шиаду на Калсада-Нова-де-Сан-Франсишку. Я поехал на метро, вышел на «Рештаурадореш», прошел к подъемнику, поднялся в Шиаду и оттуда дошел пешком. Все это заняло у меня примерно полчаса, а в конторе я провел еще полчаса.

– Вы беседовали там с кем-нибудь?

– Ответил на телефонный звонок.

– Чей?

– Министра внутренних дел. Он пригласил меня выпить в Жокейском клубе. Контору я покинул ровно в половине шестого, а оттуда до Руа-Гаррет, как вы знаете, всего минуты две ходу.

Я кивнул. Железное алиби. Не подкопаешься. Я попросил его записать имена тех, кто находился одновременно с ним в Жокейском клубе. Карлуш дал ему для этой цели свой блокнот.

– Могу я переговорить с вашей супругой, прежде чем вы ей сообщите?

– При условии, что вы поедете со мной прямо сейчас. Если нет, ждать я не могу.

– Будем следовать за вами.

Он протянул мне листок, и мы направились к машинам.

– Как вы догадались, сеньор доктор? – спросил я, когда он пробирался к своему «моргану».

– Я поговорил с приятелем-криминалистом, и тот сказал мне, что трупы погибших при подозрительных обстоятельствах свозят сюда.

– Почему вы решили, что обстоятельства ее смерти были именно такими?

– Потому что успел расспросить его о вас, и он сообщил мне, что вы занимаетесь расследованием убийств.

И, повернувшись ко мне спиной, он зашагал по булыжникам к машине. Я закурил, влез в свою «альфу», подождал, когда «морган» тронется, и поехал следом.

– Как вы все это расцениваете? – спросил я Карлуша.

– Если б это была моя дочь…

– Вы ожидали, что переживать он будет сильнее?

– А вы разве этого не ожидали?

– Может, это шок. От подобных травм это случается.

– Шока я не заметил. Когда он вышел, он казался просто взволнованным.

– Волновался за себя?

– Трудно сказать. Ведь я, знаете ли, наблюдал его только в профиль.

– Значит, мои мысли вы можете читать, глядя на меня только анфас?

– Это было всего лишь случайное везение, сеньор инспектор.

– Серьезно? – сказал я, и парень улыбнулся. – А каково сальдо в отношениях бывшего бухгалтера доктора Оливейры с женой?

– Думаю, что он порядочный сухарь, этот сукин сын.

– Откуда такая запальчивость, аженте Пинту? – сказал я. – Кто ваш отец?

– Служил механиком в пароходстве. Устанавливал помпы на кораблях.

– Служил?

– Часть контрактов была передана корейцам.

– Похоже, в политических вопросах вы левый центрист, не так ли?

Карлуш пожал плечами.

– Доктор Акилину Оливейра – человек серьезный, так сказать, орудие большого калибра.

– А что, ваш отец служил раньше в артиллерии?

– Нет, в кавалерии. Послушайте, у нашего адвоката тренированный ум. Ведь вся его работа состоит в том, чтобы напрягать мозги.

– Верно. Пока что он опережает нас.

– Вы видели его. Все его эмоции контролируются разумом, пока он не вспоминает, что должен проявлять чувства.

– И тогда он поспешил уйти, чтобы привести их в порядок.

– Интересное соображение, аженте Пинту. Я начинаю понимать, почему Нарсизу навязал вас на мою голову. Вы занятный тип.

– В самом деле? Люди вообще-то считают меня весьма заурядным. А значит, скучным.

– Ну да, если учесть, что за все это время вы ни словом не обмолвились ни о футболе, ни о машинах, ни о девицах.

– Мне нравится ход ваших мыслей, сеньор инспектор.

– Возможно, вы идеалист. Идеалистов я не встречал со времени…

– С тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

– Не совсем. В хаосе, последовавшем за нашей славной революцией, каких только идей не высказывалось, какие только идеалы не превозносились. Потом все это сошло на нет.

– А через десять лет мы влились в европейскую семью, и с тех пор нам нет необходимости бороться в одиночку. Не надо корпеть по ночам и ломать голову над тем, где достать очередной эскудо. Брюссель указывает нам, что делать. Мы на жалованье.

– Разве это плохо?

– А что изменилось? Богатые богатеют, образованные еще выше поднимаются по социальной лестнице. Конечно, крохи перепадают и другим, но в том-то и дело, что это только крохи. Мы считаем себя состоятельными, потому что можем разъезжать на «опель-корса», стоящем месячную заработную плату, а кормят нас, одевают и оплачивают нам жилье наши родители. И это, по-вашему, прогресс? Нет. Это называется «кредит». А кому выгоден этот кредит?

– Я не был свидетелем подобного возмущения с тех пор, как… с тех пор, как наша «Бенфика» продула ноль-три команде «Порту».

– Я вовсе не возмущаюсь, – отвечал он, высовывая руку за окно, чтобы охладить ее. – А если и возмущаюсь, то меньше вашего.

– Потому вы думаете, что я возмущаюсь?

– Вы злитесь на него. Думаете, что он убил свою дочь, но к алиби его не подкопаешься, и ситуация вызывает у вас негодование.

– Теперь вы читаете мои мысли, глядя на меня в профиль. Скоро вы станете считывать их с затылка.

– Знаете, что меня бесит? – сказал Карлуш. – Он строит из себя либерала. Но подумайте сами: ему почти семьдесят, лучшие его годы прошли при Салазаре, а вы не хуже меня знаете, что работу тогда могли иметь только идейно чистые.

– Что происходит, аженте Пинту? Последние двадцать лет я и думать не думал о революции, разве что помнил только о том, что двадцать пятое апреля – это праздник. А за те полдня, или даже меньше, что я провел с вами, мы уже три или четыре раза затрагивали тему революции. Не думаю, что обращение к событиям двадцатилетней давности продуктивно для нашего расследования.

– Все это был только треп. Он пытался выставить себя либералом. А я не верю ему. И это – одна из причин.

– Такие люди, как он, слишком умны, чтобы иметь твердые убеждения. Они переменчивы.

– Не думаю. По крайней мере, в таком возрасте меняться поздно. Моему отцу сорок восемь лет. Он не меняется. Потому и остался у разбитого корыта со своими помпами.

– Не относитесь к людям с предубеждением, аженте Пинту. Предубежденность будет застилать вам зрение. Вы же не считаете, что надо расстреливать всякого, чьи политические взгляды не соответствуют вашим, правда?

– Нет, – невинным тоном ответил Карлуш. – Это было бы несправедливо.

7

Суббота, 13 июня 199… дом Акилину Оливейры, Кашкайш.

Нас проводили в гостиную, которая, судя по обстановке, относилась к женской половине дома: уютное освещение, затейливая керамика и никаких книжных полок. Картины на стенах вызывали недоумение (впрочем, эстетические взгляды полицейского инспектора из Лиссабона вряд ли кого-нибудь здесь интересовали). Я уселся на один из двух кожаных диванов бежевого цвета. Над камином висел портрет какого-то усохшего субъекта. Портрет почему-то рождал чувство тревоги, беспокойства.

На толстом стекле кофейного столика лежали журналы «Караш», «Каза», «Масима» и испанский «Ола!». Были в комнате и растения, и композиция из лилий в горшках. На полу лежал персидский ковер.

Доктор Оливейра ввел в комнату жену. Ростом она была, наверное, не выше дочери, но сантиметров десять ей прибавляла прическа – высокая, с пышно взбитыми светлыми волосами; строгое лицо слегка припухло после тяжелого сна, вызванного барбитуратами, и она попыталась это скрыть, густо намазав веки. Ее губы были подведены темным контурным карандашом. На ней были кремовая блузка, лифчик, подчеркивающий грудь, и короткая шелковая юбка того же цвета с позолоченным пояском.

– Нам бы хотелось поговорить с вашей супругой наедине, сеньор доктор.

Тот было заупрямился, как-никак это был его дом, но жена что-то негромко сказала ему – слов я не разобрал, – и он вышел из комнаты.

– Когда вы в последний раз видели вашу дочь, дона Оливейра?

– Вчера утром. Я отвезла ее в школу.

– Во что она была одета?

– На ней была белая футболка, голубая в желтую клетку мини-юбка. Туфли-бульдожки, как все они сейчас носят, украшенные стразами. На шее тонкий кожаный ремешок с дешевым камешком.

– Никаких колготок в такую погоду?

– Нет, только трусики и лифчик.

– Фирма?

Она не ответила, лишь закусила нижнюю губу.

– Вы слышали вопрос, дона Оливейра?

– Меня просто…

Карлуш подался было вперед, но диван скрипнул, и он замер. Припухшие карие глаза сеньоры Оливейры заморгали.

– «Слогги», – сказала она.

– Вам что-то неожиданно пришло в голову, дона Оливейра?

– Ужасная мысль… когда вы заинтересовались ее бельем.

– Ваш муж уже рассказал нам, что Катарина с некоторых пор стала жить половой жизнью.

Карлуш откинулся на диванную спинку. Женщина потрогала пальцем губу с размазанной помадой.

– Дона Оливейра?

– Разве вы что-то спросили меня, инспектор Коэлью?

– Мне хотелось бы знать, о чем вы задумались. Это может оказаться полезным.

– Всякая мать боится, что дочь ее могут изнасиловать и убить, – ответила она быстро, но так, словно сама не допускала подобной мысли.

– Каковы были ваши отношения с дочерью последние пару лет?

– Он же рассказал вам о… – Она осеклась.

– О чем именно? – быстро спросил я.

Она метнула взгляд на Карлуша.

– О том, что мы с ней не ладили.

– Мать и дочь не обязательно…

– Соперницы, – закончила она за меня.

– Соперницы? – Я удивился, и она этим воспользовалась:

– Не думаю, что это поможет вам найти Катарину.

– Мне хотелось бы узнать побольше о ее душевном состоянии. Не могло ли оно стать причиной какой-либо неприятности с ней. Такая уверенная в себе девушка… Тут могло случиться что-то…

– Почему вы говорите, что она уверена в себе?

– Она выступает на сцене. Для этого требуется известная…

– Выступления были не очень-то успешные, – перебила она и тут же перескочила на другое: – Да, она может показаться старше своего возраста.

– Поэтому вы и заговорили о соперничестве?

Взгляды наши встретились, но уже через несколько секунд она, не выдержав, опустила глаза. Взволнованная, она облокотилась на кофейный столик и забарабанила по нему пальцами в кольцах.

– Я не… не знаю, что он вам рассказал, – сказала она, косясь на дверь.

– Просто расскажите, что произошло.

– Он рассказал вам, что я застала Катарину в постели с моим братом?

– Почему вы назвали это соперничеством?

– Ему тридцать два года.

– Но он же ваш брат.

– Не вижу смысла обсуждать сложности женщины среднего возраста с человеком, который разыскивает мою дочь. Но если она могла соблазнить его, то может…

– Ваш муж тоже так считает.

– Так что это безнадежно.

– Возможно, ваш брат как раз и будет нам полезен.

– Не понимаю, зачем впутывать его в данном случае.

– Не понимаете?

– Катарину я застала в постели не с ним, а с моим любовником, – сказала она совершенно хладнокровно, внезапно отбросив всякое притворство.

– Вы все еще видитесь с ним?

– Вы, кажется, с ума сошли, инспектор!

– А ваша дочь?

Молчание.

– Не знаю, – после паузы отвечала она.

– Мне необходимо переговорить с ним, – сказал я.

Карлуш сунул ей в руки блокнот. Она сердито черкнула в нем что-то, поставив в конце точку так энергично, что чуть не проткнула насквозь обложку.

– Каким образом это стало известно вашему мужу?

Она решительно вздернула вверх подбородок.

– Вы легко можете себе представить атмосферу этого дома, наши отношения с Катариной. Муж поговорил с ней. Разговаривать он умеет. Вот и вытряс из нее признание.

– Значит, она соблазнила вашего любовника… этого Паулу Бранку?

– Соблазну нежного юного тела трудно противиться. Так мне было сказано, – проговорила она с неподдельной горечью.

– Она употребляла наркотики. Вашему мужу известно насчет гашиша. О более серьезных препаратах ничего сказать не можете?

– Я в них не разбираюсь. Сама я наркотиков не пробовала.

– Но вам же знакомо ощущение, вызванное снотворным, не правда ли, сеньора Оливейра?

– Просто засыпаешь, и все.

– Я имею в виду – наутро.

Она недоуменно моргнула.

– Разве снотворное не дает некое особое ощущение отделенности от окружающего? Как будто реальность отходит от вас куда-то? Не замечали ли вы когда-нибудь и Катарину в подобном состоянии или, возможно, наоборот – в состоянии взвинченном, возбужденном, в состоянии гиперактивности, как это, по-моему, называется?

– Я, право, не знаю, – сказала она.

– Значит ли это, что вы не замечали, или же…

– Это значит, что с некоторых пор меня это не заботит.

Последовала долгая пауза, во время которой слышен был только работающий кондиционер.

– Откуда она брала деньги? – спросил я.

– Я выдавала ей пять тысяч эскудо в неделю.

– А как насчет одежды и…

– Обычно одежду покупала ей я… до событий последнего года, – отвечала женщина.

– Она была в той одежде, что купили ей вы?

– Кроме юбки. Я бы не стала покупать ей такую короткую, которая едва трусы прикрывает, но это модно, так что…

– В школе она успевала?

– Насколько мне известно, да.

– Проблем с посещаемостью не было?

– Нам, без сомнения, сообщили бы. А когда я ее подвозила, она шла в школу совершенно безропотно, как овечка.

– Покину вас на минуту, – сказал я и вышел из комнаты.

Доктора Оливейру я застал в кабинете – он курил сигару и читал «Диариу ди нотисиас». Я сказал, что должен сообщить его жене печальное известие, и спросил, не хочет ли он сделать это сам. Он сказал, что охотнее предоставит это мне. Мы с ним вернулись в гостиную. Сеньора Оливейра вела оживленную беседу с Карлушем. На диване она сидела боком, и юбка ее задралась, обнажив бедра. Карлуш был напряжен и взъерошен. Увидев нас, она осеклась и застыла. Муж сел рядом с ней.

– Сегодня утром без четверти шесть, дона Оливейра, – начал я, и ее глаза жадно, с ужасом уставились в мои, – на взморье в Пасу-де-Аркуше было найдено тело вашей дочери, Катарины Оливейры. Она мертва, и я выражаю вам свое соболезнование.

Женщина не проронила ни слова. Она только пристально глядела на меня. Муж взял ее за руку, но она рассеянно отняла ее.

– Аженте Карлуш Пинту и я расследуем обстоятельства смерти вашей дочери.

– Ее смерти? – проговорила она изумленно и издала какой-то странный смешок, похожий на кашель.

– Мы очень сочувствуем вашему горю. Простите меня за то, что не сообщил вам раньше, но у меня были к вам вопросы, отвечать на которые лучше было с ясной головой.

Ее муж сделал новую попытку взять ее за руку, и на этот раз она не противилась. От моих слов она будто окаменела.

– Мы считаем, что ее убили, а тело привезли на берег в Пасу-де-Аркуш и там бросили.

– Катарину убили? – недоверчиво переспросила она, словно убивать могли только в телевизионных боевиках. Она прислонилась к спинке дивана, совершенно ошеломленная. Она силилась проглотить комок в горле. Я понял, что в этот день дальше мы не продвинемся, и, пожав хозяевам руки, мы ретировались. Уже у ворот мы услышали донесшийся из дома протяжный вопль.

– Непонятно как-то… – сказал Карлуш.

– И печально.

– Я думал, что…

– Весьма печально, когда молодой оптимист вроде вас вынужден окунуться в подобное.

– Зачем было морочить нам голову всей этой историей с братом или с любовником? Какая выгода была доктору Оливейре посвящать нас во все это?

– Вот это-то самое печальное и есть, – сказал я. – Он воспользовался нами… Воспользовался расследованием убийства дочери, чтобы наказать жену за неверность. Мы присутствовали, так сказать, на мастер-классе по унижению человеческого достоинства. Теперь вы убедились, как умен этот адвокат.

– Ну а что до его жены, – с горячностью продолжал Карлуш, – когда вы вышли из комнаты, она ни единого вопроса не задала о расследовании, ни единого вопроса! Принялась болтать – расспрашивала, как мне эти их идиотские картины, и сколько времени я уже в криминальной полиции, и в Кашкайше ли живу…

– Да, и еще есть два обстоятельства касательно этой парочки. Первое – это то, что фотографию детей от первого брака он держит на столе, а фото Катарины у него засунуто подальше, на полку среди потрепанных книжек в бумажных обложках. А второе обстоятельство – это то, что у обоих карие глаза.

– Я и не заметил, – сказал Карлуш, помечая это в блокноте.

– У темноглазых родителей уж никак не родятся голубоглазые дети. А у Катарины глаза голубые.