Текст книги "Смерть в Лиссабоне"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Взгляд Шмидта метнулся к лежащему на буфете оружию.

– Есть круги, которые проявляют большой интерес, – сказал Шмидт.

– А вам не кажется, что русские им достаточно всыпали?

– На многомиллионный бизнес, основанный в войну на деньги СС, охотники найдутся.

– Тут есть известный риск, Шмидт, и дело может выйти для вас боком. У вас нет доказательств.

Шмидт кинулся к буфету, но Фельзен, предчувствовавший этот момент, понял, что противник не так уж бдителен. Выбросив вперед ногу, он зацепил щиколотку Шмидта. Тот взмахнул руками, но все-таки успел ухватиться за буфет – револьвер упал, стукнувшись о не прикрытый ковром участок пола. Шмидт тоже упал и перевернулся на спину. Склонившись над ним, Фельзен увидел направленное на него дуло его собственного пистолета.

– Я считал, что мы ведем переговоры.

– Мы и вели. Но я передумал, – сказал Шмидт. – Шантаж – дело хлопотное. Могут возникнуть большие осложнения.

– Как и в грабеже, и в поединке с бывшим шефом.

– Я и остановился на убийстве.

– На убийстве? – удивился Фельзен. – И что вы выгадаете от него? Вы же инвалид, вам надо о будущем ваших детей подумать.

– Они меня не знают. Я виделся с ними, но они меня не узнали.

– Тогда в чем дело? – спросил Фельзен. – Тогда я вообще не понимаю, зачем все это.

– Затем, что надо хранить верность, – сказал Шмидт.

И Фельзен ахнул, увидев, что Шмидт взводит курок. Раздался сухой щелчок. Шмидт передернул затвор. Фельзен отпрыгнул в угол и потянулся за револьвером Шмидта. Раздался оглушительный грохот, и Фельзен ощутил жар в ухе и плече. Вторым звуком, который он услышал, был странный храп – такие издавали мужчины на Принц-Альбрехтштрассе во время оргазма. Он поднял револьвер и обернулся.

Шмидт лежал привалившись к буфету, вытянув ноги и вытаращив глаза на свою окровавленную культю на месте правой кисти. Грудь и бедра его были залиты кровью, лицо и седоватые волосы тоже в крови. Он силился закричать, но, как это бывает в кошмарных снах, издавал только тихое поскуливание. Фонтан крови из пробитой артерии образовал уже лужу на полу, которая, промочив ковер, подбиралась к кожаным креслам.

– Я ухожу, – сказал Шмидт неожиданно смиренно, словно, завершив то, за чем пришел, спешил откланяться.

Фельзен поднялся на ноги. В оконном стекле отражались его лицо и темные полосы на нем. В зеркале он увидел, что потерял пол-уха. Левая рука горела. Он тронул ее правой, и пальцы утонули в глубокой ране на плече. У него подкосились ноги, и он чуть не потерял сознание. В ванной он скинул пиджак и кое-как помылся. Облил водой левую руку, но это не помогло. Ощущение было такое, будто ее жгут на раскаленных углях. Для того чтобы убрать тело Шмидта, ему предстояло сдвинуть мебель и огромный старинный ковер. Он стянул руку полотенцем и вернулся в гостиную. Стараясь не касаться тела, достал из буфета и откупорил бутылку агуарденте и основательно к ней приложился. Потом сел на диван и, поставив между ног бутылку, позвонил Абрантешу. Его соединили.

Ответившая на звонок горничная отказалась тревожить хозяина. Фельзену долго пришлось уламывать ее. Он знал, чем занят Абрантеш. Ожидая ответа, Фельзен выпил еще и вскрыл новую пачку сигарет. Наконец Абрантеш взял трубку.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал Фельзен.

– А подождать это не может? – раздраженно ответил Абрантеш.

– Мне понадобится помощь твоих друзей… тех, что работают вместе с Мануэлом.

Ответом было молчание. Теперь собеседник был весь внимание. Фельзен глотнул из бутылки.

– Известная тебе история с Сузаной Лопес получила развитие. Здесь у меня лежит труп.

– Больше ни слова, – сказал Абрантеш. – Теперь молчи. Я пришлю тебе кого-нибудь. Ты ранен?

Лицо Фельзена горело. По усам тек пот.

– Рука…

– Оставь дверь открытой, – распорядился Абрантеш.

Фельзен бросил аппарат, прошел к передней двери, потом направился к задней. И упал в гостиной, споткнувшись на пороге. Последнее, что он увидел, было белое лицо Шмидта.

Как в полусне, он чувствовал присутствие в доме каких-то людей, мелькание теней, проблески света, слышал скрип мебели, голоса – неясные, словно издалека, и вой ветра, то и дело врывавшегося в дом и сотрясавшего оконные стекла. Его куда-то несли. Что-то блеснуло перед глазами, и он впал в беспамятство. Ему чудилось, что он на плоту, плот скрипит, качаясь на волнах в открытом море. Несколько раз он приходил в сознание, и тогда его охватывал нестерпимый жар, словно внутри у него жгли костер. Напоследок он вдруг почувствовал отвратительный запах, который испугал его, лишив последних сил и превратив в беспомощного, полудохлого щенка.

Когда сознание наконец окончательно вернулось, в комнату пробивался утренний свет – первые серые проблески дня. Голова была такой тяжелой, что трудно было оторвать ее от подушки. Явь это или сон? Может, он все еще в беспамятстве? Он выжидал, пытаясь разобраться, реальность это или очередной бред. Света, проникавшего в комнату, стало больше, теперь он был белым. Фельзен ощущал прохладу. Раненая рука уже не так болела, во рту чувствовалась соленая влага. Он слышал голоса из коридора – там обсуждали попытку переворота в Беже, упоминалось имя генерала Машаду. Но вслушиваться ему было трудно, и он бросил это.

Он приподнял правую руку. Она была прикована наручниками к кровати. Поднял левую, очень осторожно, потому что она все еще болела. Рука поднялась легко. Он нагнул голову, бросив взгляд на грудь, но руки там не было. Он чувствовал ее, но ее не было. Он чувствовал кисть, локоть, мускулы. Все было вроде на месте, но ничего этого не было. Он вскрикнул.

В комнату вбежали два охранника с ружьями.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – спросил первый, тот, что постарше.

– Моя рука, – вопил Фельзен. – Руки нет!

Они тупо глядели на него из дверей.

– Ну да, – сказал тот, что моложе. – Ее вам отрезали.

Старший из охранников толкнул молодого локтем.

– Чего? – удивился тот.

– Человек же руки лишился!

– Сейчас-то ему, поди, лучше, чем было, когда его привезли!

Старший из охранников, кинув на молодого суровый взгляд, пошел за доктором. Молодой остался мерить шагами комнату.

– Почему меня приковали к кровати? – спросил Фельзен.

– Вы человека убили, – сказал охранник. – Напились в стельку и убили. Как только вы сможете двигаться, вас отвезут обратно в Кашиаш.

– Я не помню, чтобы был суд.

– Суд еще будет.

Фельзен откинулся назад на подушку и, моргая, уставился в потолок.

– Не можешь мне службу сослужить?

– Да у вас, похоже, и денег-то при себе нет.

– А если я дам тебе номер телефона? Позвонишь и спросишь Жоакина Абрантеша. Он даст тебе денег.

Охранник покачал головой. Уговаривать его было бесполезно.

Через две недели Фельзена перевели в тюрьму Кашиаш. Еще через неделю его вывели из холодной сырой камеры и привели в комнату, где стоял стол с пустой жестянкой из-под сардин в качестве пепельницы и два стула. В комнату вошел Абрантеш в сопровождении дежурного офицера. Фельзен и Абрантеш обменялись рукопожатиями. Абрантеш похлопал его по плечу, пытаясь ободрить. Фельзен старался преодолеть холодность и быть с Абрантешем полюбезнее – ведь тот был единственным, кто мог ему помочь. Абрантеш угостил Фельзена любимыми его турецкими папиросами и вытащил фляжку коньяка. Они закурили, выпили.

– Ну, как дела? – спросил Фельзен.

– Положение очень трудное, масса бюрократических рогаток.

– Я мало что помню после звонка тебе.

– С него-то все и началось. Наш разговор подслушал телефонист. Пока я связывался с друзьями из МПЗГ, полиции стало известно, что есть труп, о котором ты не сообщил им. Это показалось подозрительным.

– Но он ворвался ко мне в дом! Он был вооружен!

– Как и ты. На незарегистрированном револьвере обнаружены твои отпечатки.

– Я не… – Фельзен запнулся, грызя ноготь своего единственного теперь большого пальца.

– Видишь, как все запутано…

– Это был не мой револьвер. Мое оружие было у него. И оно взорвалось у него в руках.

– Как попало к нему твое оружие? А к тебе – его?

Фельзен прикрыл глаза и потер переносицу. Насколько мог внятнее, он пересказал Абрантешу все, что помнил. Абрантеш слушал его, поглядывая на часы и чаще, чем обычно, прикладываясь к фляжке. Время от времени он кивал и поддакивал, побуждая Фельзена продолжать.

– Знаешь, – сказал Абрантеш, когда понял, что он завершил рассказ, – я не думаю, что что-нибудь из этого пригодится тебе на суде.

– На суде?

– Должен состояться суд.

– Ну а твои друзья в МПЗГ?

– Как я сказал, ситуация непростая, с массой бюрократических препон. Вызволить тебя отсюда очень трудно.

– Но разве мне предъявлено обвинение? Не помню.

– Ты, мой друг, обвиняешься в убийстве.

Окурком папиросы Фельзен гонял по столу сардинную жестянку.

– Знаешь, кто это был, а?

– Кто?

– Тот, убитый.

– По документам это был немецкий турист, Рейнхард Глазер.

Фельзен покачал головой, глядя на Абрантеша таким взглядом, что у того перехватило дыхание.

– Ты мой должник, – сказал он.

– Должник?

– Убитый – это… Шмидт. Помнишь его?

– Шмидт?

– Тот самый, которого, по твоим словам, ты убил тогда в Алентежу. Ты сказал, что бросил его в реку…

– Нет-нет…

– Да, Жоакин, – сказал Фельзен, забирая у Абрантеша фляжку. – Это был он. Ты мне соврал. Он сказал, что ты даже не приблизился к нему. Что ты выстрелил в воздух там, на маковом поле. А он видел тебя. Шмидт тебя видел.

– Нет… Его зовут Рейнхард Глазер. Ты ошибся.

– Нет, я не ошибся. И ты это знаешь.

– Я? Откуда мне знать? Я же его в глаза не видел.

Наступила тишина, такая, что слышно было лишь потрескивание их папирос.

– Вот поэтому ты мой должник, Жоакин.

– Послушай, – сказал Абрантеш, – ты потерял руку. Мне очень жаль. Тебе очень не повезло. Ты все еще в шоке, и тебе изменяет память. Вот что я сделаю. Я найму тебе лучшего адвоката, который поможет тебе выйти сухим из воды. Если уж он не сможет добиться для тебя оправдательного приговора, значит, никто не сможет. А теперь выпей, а мне пора. Пика ждет меня в Шиаду. Чем позже я приеду, тем больше денег она успеет просадить. Força, amigo meu. [30]30
  Крепись, друг (португ.).


[Закрыть]

После этого Абрантеш как в воду канул. Адвокат тоже не появился. На процессе девять месяцев спустя старый партнер Фельзена не присутствовал и не слышал, как объявляли приговор – двадцать лет заключения за убийство немецкого туриста по имени Рейнхард Глазер.

В начале своего двадцатилетнего срока в Кашиаше Фельзен увидел сон – короткий, но очень запоминающийся: четыре подковы, постепенно превратившиеся в железные прутья решетки, а за решеткой ящерица с размозженной головой, судорожно подергивающая лапками. Он проснулся как от удара, и в памяти моментально всплыл тот Рождественский сочельник: гроза, ветер и темное шоссе возле Гиншу. И он понял, что, даже будучи пьяным, догадался тогда правильно: Мария сказала Абрантешу, что Мануэл – не его сын. Абрантеш пришел к нему с коньяком, куревом, неся надежду на спасение, но теперь-то Фельзен знал, что на самом деле приходил он позлорадствовать.

Двумя неделями после суда, состоявшегося 18 ноября 1962 года, Жоакин Абрантеш и его новый юрист, доктор Акилину Диаш Оливейра, сидели, переписывая уставные бумаги «Банку де Осеану и Роша». Среди акционеров и директоров банка и в помине не было отбывавшего срок убийцы Клауса Фельзена.

28

Воскресенье, 14 июня 199… Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

Утром, когда я заглянул к Оливии, она еще спала, уткнувшись лицом в подушку. Видны были только черные волосы. Я спустился вниз, позавтракал фруктами и выпил кофе, беседуя с кошкой, растянувшейся так, чтобы выглядеть самой крупной кошкой в Пасу-де-Аркуше. Было около девяти, и я пошел проверить телефон. Конечно, это был не тот громоздкий аппарат, вес которого не позволял юным девушкам потрепаться всласть. Теперь это был темно-серый современный кнопочный телефон, нелепо выглядевший среди обветшавшей мебели. Оливия могла, прижав трубку плечом, сколько угодно болтать о мальчиках, одновременно кроя свои наряды.

Я поправил аппарат на столике, проверил провод. Появилась Оливия в длинной, до колен, рубашке, еще сонная.

– Что это ты делаешь? – спросила она.

– Смотрю на телефон.

Она тоже взглянула.

– Проверяешь, работает ли?

– Собирался позвонить.

Вошла кошка, села, аккуратно сложив лапки, и широко зевнула.

– Кому ты хотел звонить?

Я поднял взгляд на Оливию. Я хотел позвонить возможной свидетельнице по делу об убийстве и пригласить ее пообедать со мной. Собирался сказать об этом дочери. Кроме того, следовало объяснить ей вчерашний мой приступ ярости.

Раздался звонок в дверь.

– Я хотел поговорить с тобой о вчерашнем, – сказал я, переминаясь с ноги на ногу.

В дверь опять позвонили. Оливия быстро вышла из комнаты. С видимым облегчением вышла. Я кинулся к телефону и набрал номер Луизы Мадругады. Та мгновенно сняла трубку.

– Это инспектор Зе Коэлью, – сказал я торопливо. – Не хотите сделать перерыв в работе?

– Я всегда не прочь его сделать, инспектор, вчера мы об этом говорили. Но для чего и с кем – вот вопрос.

– Для обеда, – сказал я. – Вы не могли бы…

– Инспектор, – сказала она неожиданно строго и холодно, – вы предлагаете мне деловой обед?

Я почувствовал болезненное разочарование.

– Вовсе не деловой, – выдавил я, на ходу перестраиваясь.

Она засмеялась и велела мне быть у нее дома в час дня.

В комнату вернулась Оливия, за ней шел Карлуш с газетой под мышкой.

– О, прогресс налицо, – равнодушно заметила Оливия.

Я положил трубку.

Карлуш подошел ко мне и протянул руку. Он пересилил себя и, понурившись, начал бормотать какие-то длинные и витиеватые извинения; видимо, думал над ними всю ночь. Я покосился на Оливию, которая удивленно слушала. Потом она вышла.

Я положил руку Карлушу на плечо. Он смутился, но все еще не мог смотреть мне в глаза.

– Ты хороший парень, – сказал я. – Извиняться всегда нелегко, особенно если в произошедшем виноват не только ты.

– Мне не надо было такое говорить о вашем отце. Я вел себя непростительно. Вот вечно я так – ляпну первое, что приходит в голову. Не думаю об окружающих. Сколько ни пытаюсь сдерживаться, прежде чем что-то сказать, – не получается. Поэтому-то меня и перебрасывают с места на место. Я раздражаю людей. Теперь и вы это почувствовали.

– Это щекотливая тема… революция, – сказал я. – Не надо было касаться ее после такого трудного дня.

– Вот-вот, отец тоже так сказал. Сказал, что это слишком близко еще от нас, даже на одно поколение не отодвинулось. Рана не затянулась и болит.

– Вот вы… ваше поколение только и может объективно судить об этом. А я все еще… Я был… сопричастен… втянут в это все, – сказал я. – А твой отец? Не был?

– Он был коммунистом. Профсоюзным активистом на судоремонтном заводе. И почти четыре года провел в Кашиаше.

Я кивнул. Все это было слишком серьезно и сложно, чтобы сразу найти нужные слова. Провел его в кухню, налил ему кофе. Он положил на стол смятую газету.

– Есть что-нибудь интересное? – спросил я.

– Про Катарину Оливейру.

– Неужели?

– Да. Кто бы мог подумать.

Я прочел статью. Там излагались детали дела – где и когда был найден труп, время смерти, школа, где училась Катарина, что она делала в пятницу, выйдя из школы, как была убита, и, что самое удивительное, упоминался я.

– Ну, что скажете? – спросил Карлуш.

Я пожал плечами. Странная история. Будь я человеком подозрительным, посчитал бы, что таким образом доктор Оливейра предупреждал своих друзей, чтобы были начеку: событие теперь приобрело иной масштаб, получив общественный резонанс.

– Это подкидывает нам кое-что для расследования, – сказал я. – Больше ничего там нет?

– Есть длинная статья насчет этой истории с золотом.

– Не знал, что есть какая-то история с золотом.

– Мы назначаем комиссию, чтобы разобраться в этом. На нас давят Штаты, европейское сообщество и еврейские организации, мы долго пытались этого избежать, но в конце концов вынуждены были принять какие-то меры.

– Мы? Кто эти «мы»? И какие меры? Меры относительно чего? Ты говоришь как истинный газетчик – слов много, а смысл неясен.

– Правительством назначена комиссия, которой поручено расследовать сотрудничество Португалии с нацистами. Во время Второй мировой войны Португалия получала награбленное фашистами золото в обмен на сырье, а к концу войны начала отмывать это золото, вывозя его в Южную Америку.

– Комиссия правительственная?

– Строго говоря, нет, – сказал Карлуш, расправляя газету. – Этим занимается руководство Португальского банка. Они наняли специального человека просмотреть их архивы.

– Кого же?

– Какого-то профессора.

– Да, видно, копать принялись не на шутку, – сказал я. – Кто же заставляет нас выставлять наше грязное белье?

– Американцы. Один из сенаторов утверждает, что располагает доказательствами причастности Португалии… вот… слушайте: наш золотой запас в тридцать девятом году якобы не достигал полутора тысяч миллионов эскудо, а в сорок шестом он составлял уже одиннадцать тысяч миллионов. Как вам эти цифры?

– Ну, значит, в войну мы выгодно торговали сырьем. При чем же тут «отмывание золота»? А откуда поступало золото?

– Из Швейц… – начал было он, но осекся.

Я проследил за его взглядом. В кухню вошла Оливия и присела боком на стоявший возле стола стул. На ней была едва ли не самая короткая из ее мини-юбок и материнские туфли на высоких каблуках с ремешками на щиколотках. Ее длинные ноги после дня, проведенного на пляже, были цвета темного меда. Положив ногу на ногу, она налила себе чашку кофе. Черные волосы, тщательно расчесанные, блестели. Губы были красными, как перец чили. Упругие юные груди выпирали из-под темно-синей футболки, на два дюйма не доходившей до талии и не скрывавшей тугой и загорелой кожи живота.

– Ты куда-то собралась? – спросил я.

Привычным жестом она перекинула через плечо прядь волос.

– Я ухожу, – сказала она. – Попозже.

– Это мой новый коллега Карлуш Пинту.

Она повернула голову – так плавно, будто в шее у нее был какой-то дорогой механизм, скрадывающий всякую угловатость движений.

– Мы виделись у двери.

Карлуш чуть кашлянул. Наши взгляды были теперь устремлены на него. При всей его скромности и нежелании привлекать к себе внимание сейчас ему следовало что-то сказать. И помнить о необходимости сдерживаться.

– Я тут накануне с вашим отцом повздорил, – сказал он.

– Пьяный дебош в баре, – сказала она по-английски со своим причудливым акцентом и добавила уже по-португальски: – Я считала, что полицейским это не пристало.

– В баре были только мы двое, – сказал он.

– Ну а бармен? – возразил я. – Не забудь бармена.

– Вчера вечером папа со всеми успел повздорить – с вами, со мной, с покойницей-мамой, с барменом… Я никого не забыла?

– Виноват был я, – сказал Карлуш.

– А из-за чего? – спросила она.

– Так, из-за пустяка, – поспешно сказал я.

– Ну а ваша ссора? – спросил Карлуш.

– Наша? – переспросила Оливия. – Тоже из-за пустяка.

– Вчера пустяком нам это не казалось, – сказал я.

– А что за шум вчера вечером был на чердаке? – спросила она, поворачиваясь ко мне.

Карлуш нахмурился. В дверь прыгнула кошка.

– Просто я споткнулся в темноте и упал, – сказал я. – А куда, ты говоришь, ты уходишь попозже?

– Меня пригласили на ужин родители Софии.

– Софии?

– Ну, дочь банкира. Того самого, кто заплатил за твою бороду.

– Ты часто общаешься с этими Родригеш?

– София учится со мной в одном классе. Она… – Оливия запнулась и покосилась на Карлуша, не сводившего с нее глаз. – Она приемная дочь. А в последний год мы как-то очень с ней сошлись. Знаешь, как это бывает.

Карлуш, похоже, это знал.

– Я днем в Лиссабон еду, – сказал я.

– А я сейчас домой, – сказал Карлуш.

– Если вы к станции, – сказала Оливия повелительным тоном, забыв, что «попозже» еще не наступило, – то можете меня проводить.

Она поцеловала меня в щеку, по обыкновению измазав ее помадой – она делала это неукоснительно, видимо считая это признаком взрослости.

– Не забудь побриться, – сказала она, потерев друг об друга два пальца.

Они ушли. Я побрился и спустился в кафе выпить чашечку кофе с Антониу Боррегу. После спектакля, который разыграла передо мной Оливия, я почувствовал облегчение. Если уж шестнадцатилетняя девчонка может вить веревки из двух взрослых мужчин, то не зазорно и мне отдаться в руки Луизе Мадругаде.

Я ехал в Лиссабон, мучаясь совестью: можно ли приглашать на обед вероятную свидетельницу, тем более если неизвестно, насколько важны ее показания? Я спорил сам с собой до изнеможения, а потом плюнул на все это.

Минут двадцать я просидел в машине на Руа-Актор-Таборда, чтобы не явиться неприлично рано. Я сидел перед входом в кинотеатр порнофильмов и с ленивым любопытством наблюдал публику, пытаясь определить тип людей, способных в обеденное время, да еще и в воскресенье, высидеть удлиненный сеанс в этом кинотеатре. Впрочем, таких не нашлось.

Я позвонил ровно в час дня. К моему легкому разочарованию, Луиза уже спускалась вниз и встретила меня в дверях. Независимо от моих намерений желудок мой ясно говорил мне, что пропускать обед он не желает. Мне хотелось, чтобы она взяла меня под руку, как Оливия, но она этого не сделала. Надежды мне это не прибавило, зато прибавило хладнокровия. Мы выбрали таверну на Авенида-Алмиранте-Рейш, одно из заведений, славящихся своими морепродуктами. Обстановка показалась нам непривлекательной и даже убогой, несмотря на аквариумы с ошалелыми лангустами и омарами.

Официант посадил нас возле стеклянной витрины. Рядом с нами были еще две пары, но темная, как пещера, глубина зала была пуста. Мы заказали блюдо больших креветок, краба с гарниром и два пива.

– Вынуждена признать, что вы меня порядком удивили, – сказала она.

– Своим звонком? Я и сам себе удивился.

– Нет… вернее, да, но я хотела сказать, меня удивляет, что вы полицейский.

– Я настолько не похож на полицейского?

– В тех полицейских, которых мы обычно видим, бросаются в глаза прежде всего сапоги и солнечные очки. Ну а про полицейских из уголовной полиции я ничего сказать не могу. Воображала их мужчинами суровыми, решительными и… и как бы усталыми.

– Я и был усталый.

– Усталыми от жизни… от ее неприглядной стороны. А вы были просто утомленный.

Принесли пиво. Я предложил ей сигарету, и она, с презрением отвергнув «экстра-лайт», достала пачку настоящих «Мальборо». Прикурила от зажигалки и, постукивая ею по скатерти, устремила взгляд в зелень деревьев на улице. Подперев голову рукой, она курила, думая о чем-то своем, и от этого ее глаза казались еще зеленее.

– Я всегда считала, – сказала она, – что если хочешь погрустить, то лучшего места для этого, чем Лиссабон, не придумаешь.

– А вы грустите?

– Я хотела сказать «пребывать в меланхолии».

– Так, конечно, лучше, но все-таки…

– А бывает, и грущу, например в воскресный вечер, когда прекрасная погода, а ты сидишь за компьютером.

– Но сейчас-то это не так… ведь сейчас вы…

– Да, конечно, вы правы, – сказала она и мотнула головой, как бы отгоняя какие-то мысли. Звякнули, качнувшись, ее серьги – большие, странной формы.

– Что это у вас за серьги? – спросил я.

– Один мой друг делает украшения из разного ресторанного мусора. Эти серьги сделаны из золоченой проволоки, которой оборачивают горлышки винных бутылок.

– А вчера были ложки.

– Ложки… – рассеянно повторила она, глядя на улицу и витая мыслями где-то в другом месте, возможно с кем-нибудь другим.

– Знаете, почему Лиссабон такое невеселое место? – сказал я. – Он все еще погружен в свою историю. Та катастрофа, которая здесь произошла, навсегда оставила на городе свою отметину. Все эти тенистые закоулки, зелень парков, кладбищенские кипарисы, узкие крутые улочки, мощенные булыжником, не могут забыть землетрясение, когда чуть ли не все жители погибли. Хотя это и было двести пятьдесят лет назад.

Она посмотрела на меня, недоуменно моргая. Что я сказал не так?

– Поэтичный полицейский, – сказала она.

– А Игрежа-ду-Карму? Можете ли вы представить себе какое-то другое место, где в центре города сохранили бы руины собора как память о погибших?

– Нет, – сказала она, подумав.

– Хиросима, – сказал я. – Только с ней может это сравниться. Может ли когда-нибудь Хиросима стать веселым городом?

– Глубокомысленный полицейский, – сказала она, на этот раз без тени юмора.

– А я могу изобразить и безжалостного полицейского, – сказал я, подумав, что разговор про Хиросиму не совсем уместен.

– Валяйте.

Я вперил в нее пристальный холодный взгляд, каким смотрел на убийц.

Она содрогнулась.

– А еще каким полицейским вы можете стать?

– Любезным полицейским, – сказал я и одарил ее блаженной улыбкой новообращенного христианина.

– Вот любезный полицейский у вас вышел неубедительным.

Я сгорбился на стуле, уронив голову на грудь.

– А это что такое?

– Полицейский, которого всем не терпится увидеть… мертвый полицейский.

– У вас извращенное воображение.

– В моей работе это не лишнее.

Официант принес креветок и краба. Мы заказали еще два пива. Мне нравилось смотреть на нее. Она высасывала креветочные головки, не заботясь о том, пристало ли это даме.

– Вы не похожи на учительницу, – сказал я.

– Это потому, что никакая я не учительница. Учительницу хуже меня трудно найти, и я это знаю. Детей я люблю, но часто теряю с ними терпение и становлюсь раздражительна. Через две недели я уволюсь.

– И чем займетесь?

Секунду она смотрела на меня так, словно прикидывала, достоин ли я узнать то, что она скажет.

– Я все медлила, оттягивала этот момент, но сейчас решилась-таки. Собираюсь возглавить одно из отцовских предприятий.

Громко чмокая, она высосала сок из головы креветки, после чего облизнулась, вытерла губы и чуть ли не залпом выпила три четверти кружки.

– Только одно? – спросил я.

Она опять вытерла губы.

– Я честолюбива и привыкла добиваться своего.

Официант поставил перед нами еще две кружки.

– Чего же именно вы добиваетесь?

– Такой жизни, в которой все или почти все решения я принимала бы самостоятельно.

– И давно вы такая?

Она улыбнулась, опустив взгляд на тарелку.

– Это было что – проницательный полицейский?

Я прикончил первую кружку и хлебнул из второй.

– Раньше вам приходилось заниматься бизнесом?

– После окончания университета я четыре года проработала у отца. Мы постоянно ссорились. Ведь мы очень похожи характерами. Я ушла от него и стала писать докторскую.

– На какую тему?

– А это – глухой полицейский? Я же вчера говорила об этом, не помните?

– Вчера я был поглощен другим.

– Знаю, – сказала она.

– Настал и ваш черед быть проницательной, – сказал я.

– «Экономическая политика Салазара, – внушительно и четко сказала она. – Экономика Португалии с тысяча девятьсот двадцать восьмого по тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».

– Обсуждать это сейчас вряд ли стоит, правда?

– Правда, если не хотите слушать монолог.

– И какое же из отцовских предприятий вы собираетесь возглавить?

– Он владеет одним издательством.

– Что издает это издательство?

– Массу авторов-мужчин. Но художественной литературы оно издает недостаточно. Не хватает детективов, любовных романов. Детские книги совсем не издают. Я хочу все это изменить. Хочу пристрастить к чтению нечитающую публику. Увлечь их, воспитывать их вкус.

– Португальцы к литературе, как и к еде, относятся очень серьезно.

– Вы полицейский и не читаете детективов?

– Из страха, что они окажутся такими же скучными, как реальная жизнь. А если не окажутся, это будет неправдой.

– Дело не в этом. Тринадцатилетний подросток не станет читать Жозе Сарамагу, а дать ему детектив – и, глядишь, к семнадцати годам он и за Сарамагу примется.

– И что тогда станет с нашей нацией футболистов?

– Она превратится в нацию образованных футболистов, – сказала Луиза и от души рассмеялась. Смех ее был хрипловатым, возможно от «Мальборо», но какая разница? Все равно у меня от него заколотилось сердце.

Мы съели крабов и выпили еще пива, обсуждая книги, фильмы, актеров, знаменитостей, наркотики, проблемы славы и успеха; я заказал омара на гриле, а Луиза вызвалась заплатить за вино, заявив, что такого чудесного я наверняка еще не пробовал. Потом мы заказали вторую бутылку, а через полчаса вышли из обдуваемого кондиционером помещения в зной пустынной улицы, где не было ни машин, ни людей и где даже деревья, казалось, застыли в сиесте.

Мы шли взявшись за руки. Возле самой двери ее дома она схватила меня и почти волоком потащила наверх. Едва успев открыть дверь, она бросилась ко мне в объятия. Мы целовались в темном коридоре, потом она ногой захлопнула дверь с такой силой, что в кухонном шкафу звякнула посуда.

Она провела меня через гостиную, на ходу сбросила сандалии и, когда мы очутились в спальне, расстегнула на мне рубашку и стала гладить мою грудь. Она дернула плечами, и платье ее очутилось на полу. Она спустила с меня брюки и, смело глядя мне прямо в глаза, стала трогать меня через трусы. Я притянул ее к себе, и она прыгнула на меня, как кошка, обхватив ногами мои бедра, а руками – шею. Она медленно клонилась назад, терлась лобком о мой живот, щекоча его волосами, горячая, нестерпимо жаркая. Она не отпускала меня, пока нас обоих не начала сотрясать дрожь. Тогда она опустила руки и легла, радуясь моему нетерпению, и мы упали на кровать.

Нас разбудил уличный шум. Смеркалось, и лиссабонцы спешили по домам. Мы молча снова приникли друг к другу и занялись любовью. Темное зеркало следило за нами. В открытое окно был виден бархатный кусочек неба, по которому плыл красный огонек, сопровождаемый треском винтов вертолета. Комната была полна сладким и липким запахом секса – пота, духов. В одночасье жизнь обрела полноту.

Не знаю, как выбрался я из ее квартиры. Короткий момент расставания – и вот я уже в машине и еду из города через сумрачный парк Монсанту. Тело мое все еще хранит ее запах, грудь раздувается.

Войдя в дом, я чувствовал себя так, будто в банке у меня появилась крупная сумма денег, а холодильник ломится от еды, хотя на самом деле ни того ни другого не было.

Было десять часов вечера. В кухне горел свет, и оттуда доносились голоса. Оливия сидела в углу и слушала Фауштинью – местного рыбака, развалившегося на стуле с бутылкой пива. Он с жаром осуждал правительство и квоты на рыболовство, установленные Европейским союзом.

Когда я вошел, он с трудом поднялся мне навстречу. Оливия, казалось, почувствовала облегчение. Она выглядела утомленной. Мы поцеловались.

– Ты пахнешь по-другому, – сказала она и отправилась спать.

Фауштинью, пьяный и мрачный, поставил на стол бутылку с пивом и обнял меня за плечи.

– Пойдем, – сказал он. – Вам надо повидаться с этим пареньком. Он видел кое-что в ту ночь. Это поможет вашему расследованию. Поговорите-ка с ним! Деньги у вас найдутся?

Мы прошли в парк и через подземный переход вышли к автостоянке на другой стороне Маржинал. Фауштинью вел меня к лодочной станции. Он заглядывал под лодки и в лодочные сараи. Я плелся сзади, наслаждаясь бесцельностью прогулки.