Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

7

Если бы в тот темный зимний вечер я шел по Пиккадилли мимо Королевской академии и увидел ярко освещенный зал, великолепные картины и собравшуюся на вернисаж – строго по приглашениям! – публику, я бы возненавидел этих светских гуляк, меня потянуло бы швырнуть им в окно кирпич. Какое пустое времяпрепровождение! Какой привилегированный круг!

Но я сам, в числе немногих избранных, находился в зале Королевской академии, ел копченую лососину и наслаждался жизнью. Это походило на торжественную мессу – столько пространства и света; и музыка тоже была: в углу звонко пиликал струнный квартет. Те из нас, кто стоял ближе к выставленным массивным портретам, чувствовали себя рядом с ними пигмеями.

Викторианский Лондон был представлен не только в живописи и костюмах той эпохи, но и серией тщательно подобранных интерьеров: с гостиной викторианских буржуа соседствовали домик матроса-речника, спальня Оскара Уайльда, а также искусно воспроизведенный кабинет, в котором Диккенс редактировал журнал «Домашнее чтение». Каждому такому экспонату придавалось звуковое сопровождение – голоса и уличный шум. Особый отдел выставки был посвящен «выдающимся викторианцам», другая часть экспозиции называлась «Мир клубов». Многое носило на удивление практический, житейский характер: целые залы были отданы под предметы и картины, представлявшие лондонский водопровод или лондонские магазины, продуктовые и мануфактурные, в эпоху королевы Викторин.

– Вино отдает пробкой, правда? – сказала леди Макс. – Подают дрянное шампанское, когда за те же деньги можно купить приличное шабли.

Я пил уже второй бокал. Приглашенные увлеченно болтали, приблизив друг к другу разрумянившиеся лица, никто не смотрел на экспонаты. Леди Макс оглянулась, ища, куда поставить бокал, и презрительно фыркнула.

– Могли бы выставить что-нибудь более возвышенное, чем ватер-клозеты, – заметила она. – Подумайте только, какую возможность они упустили! Что за портреты можно было развесить! А это все – пошлая мещанская дешевка на уровне живых картин, поставленных в начальной школе. Завлекают потребителя!

Это было несправедливо. Викторианский Лондон был показан совсем по-новому, всюду висели портреты викторианцев. В прекрасном зале, среди полотен того времени кое-кто стал казаться чересчур самодовольным, но большинству приглашенных обстановка пошла на пользу, они выглядели состоятельнее, оптимистичнее и добрее обычного. В зале царила атмосфера радостного подъема, общего возбуждения – возможно, под воздействием выпитого, но еще и от экспонатов прямо-таки «с иголочки», от их новизны. Я с удовольствием наблюдал за оживленными лицами в ярком свете люстр. Радовался, что пришел туда, что меня никто не знает в лицо. Шампанское слегка ударило мне в голову, придав вернисажу теплоту и размытость приятного сновидения.

– Я не выдержу больше ни минуты, – заявила леди Макс.

Она быстро направилась в вестибюль, и я последовал за ней на слегка заметающихся ногах. Там она вручила мне номерок, и я взял ее пальто. Подкладка еще хранила ее тепло, ведь леди Макс пробыла на выставке совсем недолго. Поймав на себе пристальный взгляд гардеробщика, демонстративно вставшего рядом с блюдцем, где лежали монеты, я с испугу дал ему на чай целый фунт.

– О, вон и такси, прекрасно, – сказала леди Макс, когда мы вышли во двор.

Она снова взяла все в свои руки. Умея чудесным образом поднимать мне настроение, она с той же легкостью принижала меня в собственных глазах, так что я сам себе казался мягкотелым глупцом – этакой гундосой тварью, клянчащей собачье печеньице.

В темном салоне такси, мчавшем нас в Найтсбридж, она сказала:

– Вы решительно нигде не показывались.

Да, признал я, верно, и снова дал себя запугать; я даже заплатил за такси и, взвинченный неожиданным развитием событий, опять дал водителю лишку на чай.

Леди Макс тем временем уже поднялась по ступеням в портик и протягивала мне большой черный ключ. Мой взгляд упал на дверной молоток в виде черепахи; панцирь был темный, в пятнах и больших влажных отпечатках пальцев. Я несколько раз неумело ткнул длинным ключом в скважину; леди Макс выхватила у меня ключ и ловко, одним движением воткнула его в замок.

– Вот как это делается, – бросила она под согласное звяканье деталей отпираемого механизма.

Она направилась в дом, я за ней, словно мы об этом уже договорились.

По дороге она включала лампы, освещая нам путь в боковую комнату, которой я раньше не видел. Там было множество книг и фотографий в рамках; с книжных полок, с маленького столика, с крышки рояля смотрели, улыбаясь, бесчисленные лица, выглядывали из затененных уголков. В комнате было так тихо и темно, что они казались созданиями иного, не нашего мира. Оторвав взгляд от всех этих пришельцев, я увидел, что леди Макс протягивает мне бокал вина – примерно так же, как протягивала ключ.

– Принюхиваетесь? Вы любопытны, как всякий писатель.

Ее прямота смутила меня. Я взял со стула перед роялем шляпу-котелок и надел; очень велика. На ленте золотом были оттиснуты инициалы: Т. Р. Д. А.

– Он уехал за город, – сказала леди Макс. – Садитесь, пожалуйста. Какой же вы нервный – ужас!

Не столько нервный, сколько все еще под мухой после шампанского, выпитого в Королевской академии.

Она села напротив на диван, сбросила туфли на острых каблучках, подняла ноги и зарылась ступнями в диванные подушки. У нее были прелестные рисунчатые чулки; когда она поднимала ноги, платье задралось – всего на мгновенье, – но я успел увидеть края чулок, обтягивающих белые бедра. «Я никогда не ношу трусов», – вспомнилось мне.

– Вы так страшно загружены в последнее время, – сказала она.

– Не больше обычного.

Она сделала вид, что не слышала меня, и продолжала говорить – типичная для лондонцев манера.

– Вы теперь во всех газетах до единой, – одобрительно обронила она. – Какую ни откроешь – обязательно наткнешься на ваше имя.

– Я работаю все так же. Правда, стал получать какое-то признание.

– He более того, что вы заслуживаете, – сказала леди Макс и кончиками пальцев поправила чулок. – Вы блистательный писатель, и людям следует это знать. Признание будет расти. Это только начало. Погодите, еще увидите.

В полутьме слабо освещенной комнаты ее слова, долетавшие с тахты, где она свернулась клубочком, звучали не столько благими пожеланиями, сколько пророчествами ведьмы из «Макбета».

– У меня и раньше дела шли неплохо, – сказал, вернее, как мне самому показалось, проскулил я.

– Ну, разумеется, – сказала леди Макс. Моя слабая, с подвывом, попытка возразить позабавила ее; одной бледной рукой она похлопала по дивану, другой поднесла ко рту дымящуюся сигарету. – А теперь идите сюда, сядьте поближе и расскажите, почему вы не ходите на рауты.

Резким движением она ткнула сигарету в пепельницу, так что веером посыпались искры, подвинула длинные ноги, как бы освобождая место, и я, чувствуя себя собачонкой, тихонько прошел по ковру и сел возле нее.

– На какие рауты?

– На которые вас приглашают.

– Но мы же только что встретились на таком рауте в Королевской академии.

– Можно подумать, других не было.

Стало быть, она все знала… Наверное, не без ее тайного содействия меня и приглашали. Я почувствовал себя несколько уязвленным – мне только что не сказали «Место!». Значит, включение моего имени в списки гостей – ее рук дело.

– Эти приемы устраиваются в очень неудобное время.

– Чушь. Всем известно, что с пяти до восьми в Лондоне, как правило, совершенно нечем заняться.

– А я именно в это время работаю.

Она пропустила мои слова мимо ушей.

– Как выражаются французы, это часы между волком и собакой.

У меня так и вертелось на языке: в часы между волком и собакой я обычно стою у плиты и готовлю соус к макаронам, или потрошу рыбу, или шинкую овощи, или читаю «Ивнинг стандард», или жду с работы жену. Но молчок – разговор про готовку леди Макс, может быть, еще и поняла бы, но вот упоминание жены в ту минуту казалось неуместным и даже нежелательным.

– А я вас высматривала, ждала удобного случая, – сказала она и скользнула поближе ко мне. Теперь я мог разглядеть рисунок у нее на чулках. Бабочки. – Так я все и задумала. Именно так.

Она улыбнулась и пригладила волосы.

– Благодарю вас за понятливость.

Что я мог на это сказать?

– Вы считаете, я чересчур беззастенчиво выражаюсь? – спросила она.

– Нет.

– Интересно, неужели вам не хочется меня поцеловать?

Ну, можно ли на это сказать «да, не хочется»? Она мастерски приводила меня в замешательство и простейшим вопросом, будто дернув за поводок, умела полностью подчинить себе. «Гав-гав», – только и подумал я.

– Ну конечно хочется, – услышал я собственный идиотский голос. – Что за глупости. Я давно хочу вас поцеловать.

И поцеловал. Холодными губами, поспешно, нерешительно, фальшиво, неловко и почтительно; она нахмурилась. Ее влажное дыхание отдавало горелым табаком, пеплом, жженой бумагой.

– Вам не хватает практики, – сказала она. – Забавно. Одна из моих любимых сцен во всей литературе – это когда у вас в романе герой целует ту женщину, а потом трахает ее у камина.

Одним порхающим движением пальцев она стянула с плеча платье – бретельки под платьем не было – и, сунув руку внутрь, провела ладонью по грудям. Я видел, как ходят под шелком суставы ее пальцев, когда она поглаживала соски.

– Знаю, я не самая большая красавица, – сказала леди Макс. – Сиськи у меня маленькие, а задница великовата. – Она улыбнулась дразняще и насмешливо, потому что после ее слов было трудно удержаться и не взглянуть на ее тело. – Но ей-богу, мне есть что вам показать.

Прихлебывая вино, она продолжала водить ладонью под платьем, лаская себя, теребя пальцами соски.

– Я вас удивляю? – спросила она и облизнула губы. – Думаю, я сумею не раз вас удивить, и еще как.

Я уже склонялся над ней, как вдруг она вытащила блуждавшую по грудям руку и движением плеч поправила платье. Теперь она смотрела мимо меня, вроде бы в окно, и чутко прислушивалась – я это понял по ее сосредоточенному взгляду, по слегка сузившимся зрачкам. Она слышала вполне отчетливо то, что до меня едва долетало.

– Так я и знала! – сказала она с досадой и раздражением, обращаясь вовсе не ко мне.

Со скрипом отворилась парадная дверь, донеслось звяканье молотка-черепахи, затем дверь с шумом захлопнулась, в холле послышались шаги, вздох, дверь в нашу комнату распахнулась, и на пороге появилась высокая улыбающаяся девушка с копной растрепанных светлых волос. По ее разгоревшемуся лицу, по яркому румянцу, оттенявшему бледную кожу, было ясно, что она возвращалась домой по морозу пешком. На ней был темный плащ и сапожки. Запыхавшаяся, смущенно бормочущая извинения, она была совершенно прелестна. Это была Аллегра, дочь леди Макс.

– Привет, мамуля. Извини, что вломилась к вам.

– Сейчас же закрой на хрен дверь, дуреха, и марш к себе!

Девушку будто ударили; она отступила на шаг, и вместо красивого румянца на щеках вспыхнули алые пятна. Она исчезла; дверь закрылась еще прежде, чем леди Макс откричала свое.

Чары развеялись, и мой пыл угас. Такого тона я у нее не слыхал еще ни разу – голос незнакомый, пронзительный, злобный, беспощадный, хамский, прямо-таки звериный рык, а не человеческий голос. Та минута оставила свой, пусть небольшой, шрам на моей памяти. Я понял, что с этих пор при каждом взгляде на леди Макс мне будет вспоминаться ее глубоко скрытое мерзкое естество.

Она тем временем стихла. Снова стянув платье с плеча, еще ниже прежнего, она придерживала рукой грудь, как Мадонна на полотне эпохи Возрождения, и протягивала мне зажатый в пальцах сосок.

– Возьми его губами.

Сквозь гладкую белоснежную кожу голубели жилки, и грудь казалась холодной, как мрамор; лишь по краю красновато-коричневого кружка виднелся еле заметный светлый пушок. По контрасту с восхитительно нежной грудью сосок казался толстым и упругим, как черешок срезанного плода.

Заметив мою нерешительность, леди Макс спросила:

– Все из-за Аллегры, да?

Она по-прежнему поддерживала рукой грудь, но как-то небрежно, словно яблоко – на случай, если я проголодался.

– Она мне говорила, что у нее встреча с подругой. Никогда не выполняет собственных планов. Такая эгоистка, хочет – придет, хочет – уйдет, живет как ей заблагорассудится.

Леди Макс ни минуты не сомневалась, что причиной моей нерешительности было появление Аллегры в дверях комнаты и ее присутствие наверху; я не стал разуверять леди Макс. Содрогнувшись, я с благодарностью подумал о ее дочери: какое счастье, что она пришла и, разгневав мать, обнажила ее истинное нутро. А унижение Аллегры взволновало меня.

– Боже, до чего ненавижу молодежь! – сказала леди Макс и, погладив с недовольным видом грудь, сунула ее под платье.

Теперь она казалась старше и не столь рассудительной, как раньше, но перед моим мысленным взором стояло милое испуганное лицо дочери, неуверенно замершей на пороге, словно лань в свете фар.

Леди Макс посмотрела на меня. Чувствуя себя последним трусом, я не посмел и слова сказать в защиту Аллегры. Но дело было не только в моей трусости: меня глубоко растревожила нанесенная девушке обида, и я боялся выдать себя, ведь в ту минуту я в какой-то мере пленился дочкой, ее оскорбленной невинностью. Несправедливые попреки вызвали у меня не только сочувствие и желание защитить девушку – в душе шевельнулось нечто вроде любви.

– Ненавижу их за одно то, что они молоды, – продолжала леди Макс. – Их разговоры ненавижу.

Тут уж, чтобы не потерять уважение к себе окончательно, я обязан был замолвить за девушку слово. Я заговорил о том, что у молодежи более тесная связь с нашим миром: они не витают в облаках, им доступно абсолютно все, они путешествуют налегке и особенно полнокровной жизнью живут в старинных безопасных городах вроде Лондона.

Но леди Макс на протяжении моей речи лишь отрицательно качала головой.

– Терпеть не могу их манеру сообщать как великую новость то, что каждому и так прекрасно известно, – сказала она. – Вечно-то они открывают для себя очевидное: ах, как очарователен район Сохо, какая стильная улица Кингз-роуд, и до чего однообразна Оксфорд-стрит. И описывают все это в своих газетенках и журнальчиках так подробно, что с души воротит. Ненавижу вещи, которые они покупают, музыку их ненавижу.

Она закурила, но уже без эффектных жестов – просто выхватила сигарету из лежавшего у локтя серебряного портсигара, поднесла зажигалку и жадно затянулась.

– Мало этого, – продолжала она сквозь клочья дыма, делавшего зримым каждое ее слово, – они еще убеждают тебя в том, что заведомо не соответствует действительности. Так и хочется сказать: «Что за хренотень!», но их ведь не переспоришь, приходится все выслушивать, а через месяц-два они выкладывают тебе прямо противоположное, и опять изволь слушать.

Смахнув с сигареты пепел, леди Макс сердито затянулась и выпустила дым, будто струю яда; казалось, она отравляет воздух своим дыханием.

– Слушать, как они сами себе противоречат, наблюдать, как они взрослеют, – сущее наказание.

– Это происходит так быстро, – сказал я, думая о собственных детях.

– Неправда. Чертовски долго. Я годами слушаю эту ахинею. И терпеть не могу их манеру думать вслух. Не перевариваю их невежественные суждения. А как они меняют свои решения! Ненавижу!

Она проговорила все это с горячей убежденностью, отчего стала казаться старой и капризной; я ощутил, что еще более отдаляюсь от нее, – ведь я молод, во всяком случае, моложе ее.

– Но ведь именно так люди и взрослеют, правда?

– Разве нельзя это делать потише?

Она подняла глаза к потолку – там, вероятно, находилась комната Аллегры, – и во взгляде ее сверкнула угроза.

– Она должна была встретиться с подругой.

Еще никогда со мной наедине леди Макс не проявляла такой горячности; хотя она любила поддразнивать собеседника и за неискренними словами могла скрываться насмешка, тут я не сомневался: она говорит то, что думает.

Исходивший от ее дыхания тяжелый запах табака придавал словам дополнительный мрачный оттенок. Я даже зажмурился.

Она была заядлой курильщицей, а я сидел совсем близко. Это был запах ее легких – не изо рта, а откуда-то глубже. Запах этот казался особенно неожиданным и неприятным, потому что сама она была так очаровательна. Она потушила окурок, но от нее сильно пахло дымом, черным, холодным и сырым Лондоном, прокопченным воздухом и несвежим дыханием.

Сначала ее вопли, затем тирада и, наконец, снова ее дыхание. Отвратительно. И тем не менее на некотором расстоянии она казалась такой бледной и хрупкой… За время своей страстной речи она осушила свой бокал, потеряв ко мне всякий интерес. И долго еще сидела молча, сердитая и расстроенная. Я украдкой посмотрел на часы, но она перехватила мой взгляд.

– Вы опоздаете.

– Ничего.

– Ваша жена удивится – куда это вы подевались?

Такой разговор был мне совсем не по нутру, но я промолчал. Заметив, что я смущенно поежился, она улыбнулась.

– Ну что, я и дальше буду всюду натыкаться на ваше имя?

– Кто знает?

– Наверное, буду, – сказала она и, помолчав, добавила: – Если захочу.

* * *

И снова в путь, пешком через Лондон, от особняка леди Макс домой по зимним улицам. Эта традиционная прогулка была очень кстати, она успокоила меня. Всякий раз после встреч с леди Макс я принужден был мысленно разбираться, чего я, собственно, добился, что она имела в виду, кто же я такой и кто она. Колдовская сила ее отчасти крылась в умении ошарашивать окружающих, но главным источником была ее красота. Я по-прежнему пребывал в ошеломлении.

Итак, я добился мало-мальски заметного положения. Она это знает; судя по ее словам, возможно, и сама нажала ради меня на две-три педали. Но книги-то писал я, эту работу за меня ведь никто не делал. Признание придало мне уверенности в себе, я был счастлив дома. Оттого, что я регулярно писал рецензии, перо мое стало более смелым и легким. А леди Макс оказалась изрядной стервой; видимо, ходила на все приемы, которые я игнорировал, и явно меня там подкарауливала.

Погруженный в воспоминания, я все еще шел по Челси. Бывают жуткие звуки, которые пронизывают не только слух, но все ваше существо. Такими были ее злобные вопли, поразившие и напугавшие меня. Вот я уже повернул на юг, в сторону реки, к мосту Баттерси и дальше, домой. Висевший в узких улочках запах горящих углей напомнил мне дыхание леди Макс – тяжкий, как из дымохода, смрад ее легких.

Хотя ее интерес и славословие были мне лестны, неожиданная сексуальная одержимость леди Макс смущала меня. По ее милости я, не в силах ответить на ее страсть, чувствовал себя идиотом, но неужто она в самом деле полагала, что я опущусь на колени и присосусь к ее груди, а потом приду домой и поцелую жену?

И пока я добирался до Клапама, в душе моей нарастала досада на леди Макс, ощущение, что она – беспардонная и грубая баба. Мне претила ее алчность. А какая скупердяйка! Я ведь не забыл того обеда в «La Tour Eiffel».

Когда я уже поднимался по ступенькам к двери, в доме зазвонил телефон. Но когда я вошел, звонки прекратились: Алисон протягивала мне трубку.

– Тебя, – сказала она и, прикрыв трубку ладонью, добавила: – Женщина. Жутко аристократический голос.

Звонила леди Макс.

– Я просто хотела узнать, какие у вас планы на завтра.

– Работа, больше ничего.

Поскольку я писал сидя дома, никаких убедительных отговорок у меня не было; свободный художник в общем мнении почти не отличается от какого-нибудь безработного.

– Прекрасно. Тогда вы можете устроить себе выходной, давайте пообедаем вместе.

Однако за время возвращения домой пешком в душе у меня накопилась нешуточная обида.

– Извините, не смогу, – сказал я.

Она настаивала, вынуждая меня отбиваться, но в конце концов, после немалых моих усилий, повесила трубку.

Прошла неделя. Поступали новые приглашения. Работа над романом шла так хорошо, что я согласился за неделю написать для английского туристического журнала очерк о Брайтоне. В понедельник позвонила леди Макс.

– Вы не пришли на прием у Хайнеманов.

– Я очень занят. Завтра еду в Брайтон.

– Знаю. Для «Мира путешествий», да? Я поеду с вами.

Она действовала не только беззастенчиво, но и быстро. В полном замешательстве я сказал:

– Я там останусь на ночь.

– Тем лучше.

Тут уж пришлось проявить решительность.

– Это не самая удачная мысль, – сказал я.

– А по-моему, мысль просто отличная. Брайтон – на редкость обшарпанный городишко, но на Лейнз есть несколько великолепных ресторанов.

В полном отчаянии, чувствуя себя бесхарактерной тряпкой, я объявил:

– Возможно, со мной поедет жена.

– Я полагала, ваша жена работает, – незамедлительно возразила леди Макс.

– Да. Но она возьмет выходной.

Снова она вынудила меня корчиться от стыда, снова запугала и толкнула на ложь. За это я ненавидел ее больше всего. Наши отношения вступили в новую стадию, они стали более глубокими и одновременно каверзными, и эта внезапная перемена напомнила мне некоторые улочки Лондона, что показала мне леди Макс: странные проулки и тупики совсем неподалеку от знаменитых широких магистралей. Она продолжала настаивать, я был в смятении. И она явно лезла не в свое дело. Откуда она знает – да и какое это имеет к ней отношение, – для кого я пишу очерк о Брайтоне?

В тот вечер, уложив мальчиков, Алисон настроилась поболтать.

– Нынче все о тебе только и говорят. Меня то и дело спрашивают: «Вы этому писателю не родня?» Вот такие вопросики. – Она улыбнулась. – Не уверена, что мне это нравится.

Сидя у камина, я просматривал почту.

– Что случилось?

– Ничего. Ты только посмотри: два издателя спрашивают про мой новый роман. Он еще и не закончен, а они уже наперебой хотят его печатать. А вот письмо из «Обсервер». Осведомляются, не соглашусь ли я съездить в Китай.

– Неужто ты не рад? – озадаченно спросила Алисон.

– Рад, конечно.

– Почему же у тебя такой затравленный вид?