Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

4

Первые четыре-пять дней, пока не вернулись Лазарды, мы жили жизнью, никогда прежде нам даже не снившейся. Раньше детей кормили няни, но теперь мы сами готовили себе еду и ели вместе на веранде, отгороженные от остального мира. Бассейн был в нашем полном распоряжении. Мы играли в крокет. Я не писал, но просматривал и правил ту часть романа, которую закончил давным-давно. Мне нравилось то, что получалось, и я был уверен, что дальше дело пойдет неплохо. Это были восхитительные, исполненные покоя и радости дни, и мною все время владело чувство почти невыразимой благодарности к странной чете, впустившей нас в свои райские кущи.

Как-то я сказал Алисон, что, верно, именно так чувствуют себя обитатели «третьего мира», когда в их жизни появляются американцы. К нам словно пришло спасение. Наши дни были солнечными, еда – вкусной; почитав детям на ночь книжки и уложив их спать, мы пропускали по стаканчику на веранде, дивясь, что это место – тоже в Сингапуре, а потом ложились сами. Просыпались мы все в одно время.

Алисон сказала:

– Вот это мне по душе.

Мы наконец-то стали семьей, а семейная жизнь стала возможна, потому что мы были вместе, потому что наши потребности удовлетворялись, потому что мы купались в роскоши, потому что мы были счастливы. В эти первые дни я часто вспоминал о нашей поездке в дом Рингроуза на Юронг-роуд и, зажмурившись, благодарил судьбу.

Но я знал и другое. Знал, что угодил в ловушку, пусть даже и заманили меня в нее вполне благопристойным способом. Если Гарри Лазарда природа все-таки наделила каким-то даром, то это было умение безошибочно угадывать, чего именно не хватает тому или иному человеку. Каждому требуется что-то свое. Деньги. Обед на столе. Простор. Выяснив, чего именно вы жаждете, вас можно заполучить без большого труда. К сердцу человека ведет много разных путей; щедрость всего эффективнее, когда она удовлетворяет острую потребность. Лазард отсутствовал, но, поскольку мы были счастливы, мы ощущали его присутствие рядом. К поэзии это, естественно, касательства не имеет, говорил я себе, но очень может быть, что дар Гарри в каком-то смысле все-таки поэтического свойства. Как он догадался, что этому небольшому семейству нужно только одно – погасить задолженность банку и получить возможность проводить время вместе?

Потом они вернулись; мы поняли это без специального уведомления. Их возвращение происходило поэтапно: сначала что-то возникло в воздухе поместья – трепетное ожидание, едва уловимое, подобное тени облачка, несущегося над лугом. Слуги перестали громко переговариваться; теперь они мыли и убирали с большим, чем раньше, рвением. Уход за садом сделался более тщательным, назойливое урчание пылесоса почти не прекращалось; в вазах появились цветы, со стульев и столов стерли пыль. Но важнейшей приметой стала атмосфера настороженности – она не означала, что Лазарды могут в любой момент подъехать к воротам; она означала, что они уже здесь, только еще мешкают, не дают о себе знать, но вот-вот, не предупреждая, выйдут на всеобщее обозрение.

Как-то вечером это ощущение усилилось – а наутро Фейетт уже полулежала в шезлонге у воды под тенью плотного тента, там же, где я впервые ее увидел.

Дети, оробев, не решались подойти ближе, понимая, что их бассейн захвачен неведомым врагом. Я взял мальчиков за руки, позвал Алисон и представил всю троицу миссис Лазард.

Она неохотно пошевелилась. Подняла на лоб темные очки и улыбнулась.

– Мы ездили в Бангкок.

– Это было интересно? – спросила Алисон.

– Мы провели там все время, потому что у Гарри в Бангкоке дела.

Алисон упорно вела свою тему.

– Я слышала, Бангкок – фантастический город. Вот бы туда отправиться.

– У них есть телевидение. – Фейетт неожиданно насупилась.

Алисон, приняв ее слова за шутку, деланно рассмеялась из уважения к собеседнице. Лицо Фейетт, однако, выражало не бесстрастие записного шутника: оно было очень серьезным, а потом помрачнело.

– У них всего два канала. А у нас в Сан-Франциско четырнадцать.

Мы безмолвно взирали на нее.

– Ты наверняка любишь смотреть телевизор. – Фейетт поглядела на Энтона. – Какая у тебя любимая программа?

– Не смотри телевизор, – отвечал Энтон своим тоненьким голоском со всей нравоучительной четкостью смышленого трехлетнего мальчугана.

Фейетт повернулась ко мне, точно возлагая на меня вину за происходящее, и фальшиво засмеялась.

– От телевизора глаза делаются квадратные, – сказал Энтон.

– Он у нас страшный ханжа, – улыбнулась Алисон. – Если бы Уилл умел говорить, он бы вам поклялся, что Энтон очень даже неравнодушен к телику.

В самом ли деле Фейетт поморщилась за своими огромными очками? Или мне почудилось? Вслух она сказала:

– Надеюсь, вы хорошо устроились?

– Домик для гостей – просто чудо, – признался я.

– Это не дом для гостей, это помещение, где раньше жили слуги. Дом для гостей вон в той стороне.

Мы решили не поддаваться. Мы были так счастливы и защищены взаимной любовью, что даже эта женщина не могла отравить нашу радость. Фейетт проводила на воздухе около часа, а потом исчезала. Как правило, она не покидала главного дома; изредка ее силуэт мелькал на веранде. К домику для гостей, как мы по-прежнему именовали свое убежище, она никогда не приближалась. Встречи с ней происходили лишь у бассейна, а бассейн был достаточно велик, чтобы вместить всех.

Нужды покидать пределы лазардовского имения у нас не было. Каждые два дня приезжал фургон бакалейщика; мы покупали всю необходимую снедь, и бакалейщик отправлялся дальше, на розыски мистера Лоя. Мы плавали в бассейне, играли в крокет на площадке и гуляли по усыпанной гравием дорожке, которая вела через огромный лес, занимавший почти три акра. Наша с Гарри договоренность выдержала проверку практикой, поскольку отношения с Лазардами не приобрели даже малейшего оттенка фамильярности. Лазарды устроили вечеринку. Нас не позвали. Смешно: в резиденции американского посла мы с Гарри общались на равных, а здесь на нас – по крайней мере, на меня – смотрели как на слуг высшей категории. Я принимал это с полным безразличием; главное, что моим домашним было хорошо.

Первый урок поэзии состоялся через неделю, а то и позже, после возвращения Гарри Лазарда из Бангкока. Я догадывался, что ученик меня стесняется, что ему достаточно моего присутствия рядом; то, что я пишу роман, вызывало у него трепет восхищения – он сам мне об этом говорил и постоянно спрашивал, как продвигается работа. Но демонстрировать постороннему человеку свой талант – или его отсутствие – он не спешил. Это было поразительно: всесильного богача пугала перспектива показать мне свои стихи.

Я взял инициативу в собственные руки. Как-то под вечер, увидев, что Ахмед высаживает Гарри из «даймлера», я торопливо пересек газон, поднялся на холм, нагнал Лазарда и поздоровался. Мы поболтали о том о сем. Лазард предложил мне выпить. Завязался разговор на общие темы, потом мы перешли к поэзии. Казалось, эти посиделки в тени дома были для нас единственным способом заняться серьезным делом.

Он спросил:

– У вас есть любимые поэты?

– Множество, – отвечал я. – Уоллес Стивенс [26]26
  Уоллес Стивенс (1879–1955) – американский поэт, лауреат Пулицеровской премии.


[Закрыть], к примеру. – Я стал припоминать его биографию. – Стивенс тоже был бизнесмен, владелец страховой компании. Каждый день ходил в контору. Стихи ему печатала секретарша. Вы его когда-нибудь читали?

– Уоллеса Стивенсона? Да, конечно. Мощный поэт.

Я боялся смутить Гарри и не стал развивать тему. Да это практически и не имело значения. Но в ту минуту меня посетило слабое подозрение, что уроки поэзии могут оказаться труднее, чем я предполагал.

– Получили какие-нибудь известия от Роберта Лоуэлла? – осведомился Лазард.

– Нет, – сказал я. – Мы не переписываемся. Гарри, та встреча с Лоуэллом была первой и последней.

– Дело не в том, как часто видишься с человеком, а в том, насколько глубокое впечатление ты на него производишь, – изрек Лазард, и это было суждение делового человека, а не поэта.

– Лоуэлла потрясло, что я сумел поймать рыбу.

– Вот, вот. Об этом я и говорю, – обрадовался Лазард. – Неплохо было бы вытащить его к нам сюда.

Мы смотрели вдаль, мимо газона, мимо решеток для вьющихся растений, мимо статуй и беседок. Я пытался вообразить, как Роберт Лоуэлл, крупный бледный мужчина со своими растрепанными волосами, съехавшими на нос очками и безумными жестами, сидит у бассейна. Как он напивается у нас на глазах, поддразнивает Фейетт и безжалостно издевается над Лазардом.

– Я бы хотел быть ему полезным, – сказал Лазард.

Мы с ним явно вкладывали разный смысл в одно и то же понятие.

На следующий день я снова напал на Гарри из засады и, последовав примеру подопечного, поинтересовался, кого из поэтов он любит больше всех.

– У меня очень старомодные литературные вкусы, – услышал я в ответ. – Предпочитаю классиков. Шекспир. Китс. Байрон. «Где был ты, лорд Рэнделл, мой сын?» Вот такого рода вещи.

– Я вел семинары по их творчеству. Мы со студентами проходили все периоды. А как вы насчет военных поэтов?

– О какой войне речь? – воскликнул Лазард, изумив меня своей горячностью.

– Первая мировая война дала миру целую плеяду превосходных поэтов. Эдмунд Бланден, Зигфрид Сассун, Уилфрид Оуэн, Исаак Розенберг… Вы кого-нибудь из них читали?

– Да… Давным-давно.

Выражение «давным-давно» в подобном контексте всегда казалось мне уклончивым и лживым.

– Исаак Розенберг… Звучит интересно. Что он написал?

– «Рассвет в окопах» и многое другое.

– Он был еврей, наверное. – Гарри покачал головой. – Странно. Британский еврей.

– Дизраэли тоже еврей.

– Все это говорят.

– «Мендельсон был евреем, и Карл Маркс, и Меркаданте, и Спиноза. Спаситель был еврей, и отец его был еврей… Ваш Бог был еврей. Христос был еврей, как я».

Лазард вперил в меня озадаченно-негодующий взор.

– Что с вами?

– Это цитата. Цитата из «Улисса». Леопольд Блум говорит это в пивной каким-то ирландцам.

Он почему-то страшно обрадовался, размашисто плеснул себе в стакан джину с тоником, отпил большой глоток, проглотил его с наслаждением и произнес:

– Вот уж никогда не думал, что буду сидеть на этой веранде и беседовать об «Улиссе» Джойса. Это сильно уникально! Не так ли?

Я только улыбнулся. Я понимал: нельзя с серьезным видом ответить на нечто, столь противное нормам грамматики, чтобы это не прозвучало саркастически.

На следующий день мы не виделись. Но пару дней спустя, под вечер, когда у Гарри образовалось полтора-два свободных часа, мы снова сидели у него на веранде. Он все еще робел, все еще не мог решиться показать мне свои сочинения, и тогда я предложил ему свой метод ведения занятий: просто вместе читать и обсуждать стихи, чтобы настроиться.

– Хорошая мысль, – оживился он.

Он безусловно был мне благодарен за то, что я не прошу его показать стихи и явно не жду от него слишком многого. Он поспешил заплатить мне вперед месячное жалованье. Поскольку жилье нам тут ничего не стоило, мы сильно разбогатели по сравнению с университетскими временами, и впервые за все эти годы Сингапур показался нам неплохим местом.

Однако поскольку делать у Лазарда мне было почти нечего, я начал проникаться чувством, что получаю не по заслугам. Неприятное это чувство мало-помалу крепло. Всякий раз, когда мне на глаза попадался повар, сидящий на скамейке позади кухни и читающий «Стрейтс-таймс», я вспоминал, как Лазард подозвал этого человека к своему столику в ресторане «У Мишеля» на Робинсон-роуд и предложил работать у себя, пообещав удвоить ему жалованье. Мне, кроме денег, были предложены душевный покой, работа, связанная с литературой, роскошные условия существования и, главное, – возможность жить вместе с семьей в старом Сингапуре, в парке с великолепным особняком, за надежной каменной стеной. Благодаря этому я мог трудиться над романом, мог отдышаться после злобно-иронической атмосферы университетского клуба. Но я слишком остро ощущал свое сходство с поваром, чтобы существовать в мире с самим собой.

Однажды вечером на нашем маленьком крылечке, когда мальчики уже лежали в постелях, я все это выложил Алисон.

Она сказала:

– Впервые за целую вечность я счастлива. Дети в восторге от бассейна.

По моим догадкам, Лазард тоже это знал.

– И особенно я рада, что больше не надо по вечерам тащиться на эти мерзкие замшелые курсы. На что ты жалуешься?

– Я не жалуюсь. Просто меня мучают сомнения.

– Ради бога, не забирай нас отсюда, – попросила Алисон. Живя в поместье, охраняя детей, играя с ними, готовя им еду, она сделала для себя удивительное открытие: оказывается, жертвы, которых требует материнство, доставляют огромную радость. И мальчики буквально расцвели, согретые ее заботой.

Их счастье оправдывало все. Этого было достаточно, чтобы не отказываться от уроков поэзии.

На следующем уроке Лазард сказал:

– Похоже, ваша жена и дети здесь счастливы.

Значит, он проник в мою тайну. Можно подумать, он подслушал до последнего слова все, сказанное мне Алисон. Но нет. Ему достаточно выглянуть в окно и увидеть, как мальчики резвятся у бассейна. Дети по собственному почину никогда не загорают и не сидят в шезлонгах; они – как кошки, либо носятся, либо спят. Я никогда не видел мое маленькое семейство таким счастливым и очень не хотел, чтобы это счастье оборвалось.

– Хочу кое-чем с вами поделиться. Недавно написал…

Он был полон опасений, недобрых предчувствий и нервно сопел. Вытащил из портфеля плотную папку, раскрыл. Моему вниманию было предложено красиво отпечатанное, наклеенное на картон стихотворение в двадцать строк, посвященное страданиям путешественника, лишенного возможности объясниться с некой особой, не владеющей английским. Стихотворение называлось «Скажи что-нибудь».

Я читал его, стараясь изобрести повод для похвалы.

– Будьте беспощадны, – как и в первый раз, попросил Лазард.

– Мне нравится его резковатая прямота, – начал я. – Это разновидность антистиха. По жанру. Оно даже почти грубое, ваше стихотворение. Лирический герой (или повествователь, если хотите) слишком многого требует от этого местного парня. Намеренное отсутствие изящества – только на пользу тексту. Очень сильно.

Лазард улыбался, с неподдельным восхищением взирая на свой труд.

– Я обо всем этом не подумал, – произнес он, едва я смолк – Но, по-моему, вы правы.

Ободренный, он достал из папки и протянул мне второе стихотворение. «Рынок». Автор Гарри Лазард, – прочел я вверху страницы.

Это оказалось весьма неуклюжее сочинение; в коротких строках там перечислялись достопримечательности рынка, вполне типичные для Юго-Восточной Азии: манго и другие экзотические фрукты, куски мяса, горы рыбы, пучки ароматических и пряных трав, мешки с рисом. В сущности, то был список товаров.

– Недурно, – произнес я.

– Продолжайте, критикуйте меня.

– Вот удачная строка: «Продаются убитые животные».

Похоже, его рассердило, что я похвалил одну только эту строчку. Минуту-другую он молчал, потом заговорил:

– Это я не придумал. Это была вывеска на одном из ларьков. Я ее просто переписал в блокнот. Особо трудиться не пришлось.

– Есть такое понятие: «реди-мейд». «Готовое искусство», – сказал я. – Например, предметы, выброшенные на берег волной. Нужно истинно художественное чутье, чтобы в обыкновенной вывеске распознать поэзию.

– Справедливые слова, – кивнул Гарри. – Ну, а как насчет слабостей «Рынка»? Уверен, они имеются, я только не вижу где.

– Меня слегка смутило одно место: «Сушеные красные перцы похожи на фейерверки, что висят и покорно ждут, покуда их продадут».

Гарри поджал губы и нахмурился, сложив все лицо в суровые складки.

– Я долго трудился как раз над этой строфой.

– Я имею в виду лишь «фейерверки, что… покорно ждут». Фейерверки не ждут. Они вообще ничего не делают; они только взрываются.

– А эти выглядели так, будто чего-то ждали! – запротестовал Лазард. – Неужели вы никогда не замечали, что у некоторых фейерверков именно такой вид? Словно они ждут?

Он изобразил улыбку, поощряя меня признать его правоту и раздраженно при этом подергивая головой. Он хотел, чтобы я сказал «да». До моих ушей донесся отдаленный детский визг, потом послышался всплеск воды, а за ним ликующий возглас Алисон: «Отлично!»

– Наверно, вы правы, – сдался я.

– Конечно. И вы это в конце концов поняли.

5

Тем не менее в уроках поэзии далеко не все было для меня мукой, и совсем не каждый раз приходилось повиноваться чужой воле. Гарри Лазард писал стихи сравнительно редко. Больше всего ему, по-видимому, нравилось сидеть и неторопливо беседовать. Он подробно рассказывал мне о своей жизни, о борьбе, которую вел, добиваясь успеха. Отец его, одесский эмигрант, был концертирующим скрипачом, однако на приличное существование так и не заработал. Я спросил Гарри, играет ли он сам на каком-нибудь инструменте.

Он сказал:

– Ненавижу музыку.

У меня возникло сильное желание врезать ему между глаз, но я сдержался.

Он одобрил мою выдержку:

– Вы молодец. Я раз сказал то же самое одному знакомому, так он расплакался.

Потом Лазард сообщил мне, что это будет чуть ли не катастрофа, если первый миллион окажется у меня в кармане раньше сорока лет. Я успокоил его, что проблема такого рода передо мной не стоит.

Любил потолковать о политике, но, как правило, не утруждал себя даже элементарным анализом. По поводу Ли Кванью, премьер-министра Сингапура, самодура и деспота, Лазард заметил: «Главная его сила в том, что он диктатор, и главная его слабость в том, что он диктатор». Я был обескуражен и не мог решить, сказал он очень мудрую вещь или очень глупую.

Однажды он окликнул меня с веранды:

– Пол, зайдите, я хочу познакомить вас со своим гостем.

В плетеном кресле сидел бледный, сутулый мужчина лет семидесяти пяти, в мятой рубашке, явно страдающий от жары. Голос у него был тихий и какой-то вкрадчивый.

– Нат, это Пол. Будущий великий писатель, – сказал Гарри. – Между прочим, Нат тоже кое-что написал.

– Может, мне это попадалось? – из вежливости спросил я.

Печально улыбаясь – возможно, потому, что ему было очень уж трудно переносить жару, – мужчина поднял вялую кисть и слегка помахал ею в воздухе, как бы снимая вопрос с повестки дня.

– Я собираю в здешних местах материал о проказе, – сказал он.

– В Сингапуре нет проказы.

– Я остановился тут проездом в Джохор-Бару. Там сейчас несколько очагов болезни.

– Лет шесть назад мне довелось работать в лепрозории в Малави. – Я рассказал ему кое-что о колонии прокаженных в Мойо. Он весь обратился в слух и готов был, кажется, внимать мне хоть до рассвета. Задавал очень профессиональные вопросы о методах лечения, об условиях жизни и моральных проблемах. Меня поразил его интерес ко мне и моему опыту. Пожалуй, я редко встречал людей столь болезненных, подавленных и в то же время полных сострадания к ближним. Первое явственно ощущалось в его позе, жестах, в том, как он двигался; он занимал совсем мало места в пространстве.

– Откуда вы, Нат?

Он кашлянул, потом ответил:

– Родом я из Чикаго.

После того как Ахмед увез его обратно в отель, Гарри объяснил, с жадным интересом следя за выражением моего лица:

– Это Натан Леопольд, детоубийца. Помните дело Леопольда и Лоуэба?

Гарри сказал, что этот человек умирает от рака и его выпустили из тюрьмы, чтобы он смог продолжить исследования проказы.

– Меня свел с ним один тип из нашего посольства. Вы ведь навсегда запомните этот день? Вы могли бы даже о нем написать.

К концу месяца у нас составилось простое и удобное расписание занятий. Когда он не был в продолжительной отлучке, мы встречались два-три раза в неделю в одно и то же время – ближе к вечеру. Усевшись на террасе, мы непринужденно беседовали и пили чай. Через час мистер Лой приносил Гарри джин с тоником, а мне – пинту пива. Обычно речь велась о поэзии, но я уже знал, что Гарри почти ничего не читал, и бестактно было бы спрашивать его мнение о том или ином авторе. Он хотел быть моим учеником и слушать мои рассуждения о стихах. Но он хотел также, чтоб и я слушал его рассказы о жизни, женщинах, еде, питье, жаре, власти и деньгах. Таким образом, мы поочередно менялись ролями. То я был его учеником, то он моим. Он говорил, что считает это очень приятным времяпрепровождением.

В выходные и почти каждое утро в будни я работал над романом. Выполнив свою дневную норму, шел купаться или играть с Алисон и мальчиками. То был замечательный образ жизни, а плодотворный труд – роман шел как по маслу – вселял в меня ощущение безопасности. Хоть мою радость и подтачивала мысль, что мы оторваны от Сингапура, только эта изоляция и делала мою жизнь жизнью.

Что касается поэтических опытов Лазарда, то тут помочь, в сущности, оказалось нечем. Его сложные отношения с английским языком можно было бы подытожить его собственным выражением «сильно уникальные». «Я – печатающийся поэт», – сказал он мне как-то. Мне оставалось лишь дивиться, как два его стихотворения попали на страницы журнала. Его стиль – если это слово вообще можно употребить применительно к заурядным, плоским суждениям, безвкусным описаниям – был беспомощен и неловок, даже груб, но это придавало его строфам какую-то примитивную силу, о которой я мог отзываться с похвалой, почти не лицемеря. По крайней мере, мне хотелось так думать.

Это произошло примерно через неделю после визита Натана Леопольда. Я услышал, как Ахмед отъезжает от дома, и решил, что он только что привез Гарри из города. Я пересек газон, поднялся на веранду и остановился. Вместо того чтобы окликнуть Лазарда, я прислушался. В доме стояла тишина. Через окно была видна библиотека, а дальше, за приоткрытой дверью, столовая и залитое ярким светом пространство на противоположной стороне дома.

Я подошел к двери.

– Алло?!

У меня не было для него имени. Звать его «Гарри» я считал неудобным: на мой взгляд, это звучало слишком интимно. Обращение «мистер Лазард» заставило бы меня ощущать себя одним из его любимых прислужников вроде мистера Лоя, Ахмеда или Виктора – Тонкинского повара.

– Пол, это вы?

Голос принадлежал Фейетт, но для нее у меня тоже не было имени.

– Да, это я. Сегодня у нас урок поэзии.

– Поднимайтесь.

Я поднялся по ступенькам, но никого в доме не обнаружил – только длинный коридор и распахнутые двери. Я еще раз сказал: «Алло?»

– Заходите. Я здесь.

Это была спальня хозяев. У окна, в шезлонге, с открытым журналом на коленях полулежала Фейетт. Рядом стояла лампа с розовым абажуром в форме зонтика, позади виднелась высокая старинная домашняя аптечка, вероятно некогда принадлежавшая знахарю или торговцу лекарственными травами. Аптечка имела множество ящичков, на каждом из которых был нарисован китайский иероглиф. Фейетт производила впечатление невежественной и до омерзения фальшивой особы. Все в ней было ложь и притворство: она притворялась, что читает, притворялась, что отдыхает, притворялась, что мой приход совершенно неожидан.

– Садитесь.

Повелительный тон, которым это было произнесено, мгновенно возбудил во мне стремление сопротивляться.

– Просто я искал вашего мужа.

– Гарри сейчас на пути в аэропорт. Он не вернется до пятницы.

– Что ж, понятно.

– Нас тут только двое. Чего вы боитесь?

– Кто сказал, что я боюсь?

– Стоите у двери, и на таком расстоянии, будто я собираюсь вас укусить.

Я подошел ближе. Он сбросила стопку журналов на соседний стул, освобождая мне место. Потом взяла мою руку и с силой сжала; я чувствовал, как жадность трепещет в ее худых пальцах. Я знал: это была жадность от жажды власти, это был голод без желания есть.

Если бы в тот момент в спальню вошел Гарри, он имел бы полное право пристрелить меня на месте. Но страшнее казалось другое: я подумал, что неподалеку гуляют моя жена и дети и кто-нибудь из мальчиков, быть может, уже спрашивает: «А где папа?»

Попытка освободить руку поначалу ничего не дала; Фейетт вцепилась в нее еще крепче. Во время короткой борьбы я потерял равновесие и, чтобы не растянуться на полу, вынужден был вцепиться в ее бедро.

– Это еще что такое?!

Фейетт свела вместе большие и указательные пальцы. Образовался круг; она приложила его к тому месту, которого коснулась моя рука.

– Вы до меня дотронулись, – произнесла она с некоторым торжеством, словно я попался на ее крючок.

Испуганный, я встал и отошел к окну. Меня трясло, и я понимал, что она это видит.

– Как вы можете что-нибудь написать, если ничего не знаете? – вопросила она.

– Стараюсь по мере сил.

– Да уж наверное. Из кожи вон лезете.

Она сидела, положив ногу на ногу, и вдруг резко шевельнулась. Нарядный саронг соскользнул, трусиков она не носила, и я узрел темного мохнатого тарантула внизу ее живота.

– Прикидываетесь таким наивным…

Между страниц раскрытого журнала лежала нефритовая погребальная маска. Это ее я достал со дна бассейна в день нашего знакомства с Фейетт. Она поднесла украшение ко рту, словно леденец, который ей захотелось погрызть.

– Такой штучке цена пятьдесят тысяч долларов. Американских, конечно.

– Очень красивая вещь.

Она с ухмылкой на меня посмотрела, и тут все стало ясно. Дело было не в ее грубости и не в раздражающе наглой язвительности – по наклону нетвердо держащейся на шее головы, по мутному, полубессмысленному взгляду я понял, что миссис Лазард изрядно выпила.

– Краденая, – сказала Фейетт. – Из храма. – Она привычно покачала кулон. – Тут все воры.

В ее тоне звучало раздражение. Я догадался: за несколько секунд настроение этой женщины, только что кокетливо меня зазывавшей, переменилось и теперь ее одолевает злоба. Случается, что вожделение или страсть моментально приводят к рукоприкладству; так и ее сейчас, по-видимому, подмывало наорать на меня или кинуть что-нибудь мне в лицо.

Отвернувшись, она перегнулась через ручку шезлонга, точно желая утаить от меня какое-то свое действие, резким движением вытащила до половины один из сотни ящичков «травяной» аптечки и – она была вдрызг пьяна, я отчетливо это видел – сунула туда нефритовую маску. Потом быстро задвинула ящичек.

– Мне надо идти, – проговорил я.

– Вы пришли на урок поэзии, – возразила она. – Вам никуда не надо идти.

– Вы сами сказали, что Гарри уехал.

– Но урок-то оплачен. Как вы думаете, за что мы даем вам деньги?

Думать в тот момент я мог только о том, что два года проработал в Сингапурском университете, и никто там не смел разговаривать со мной подобным образом. А если бы кто-нибудь и посмел, я бы наорал на него в ответ. Но здесь я такого себе позволить не мог – здесь, где моя жена и дети веселятся в саду той самой женщины, которая сейчас меня оскорбляет…

– Хотите смошенничать? Надеетесь нас одурачить?

Я был в такой ярости, что молчал, боясь сказать лишнее. Только свирепо глядел на нее и прикидывал, как поскорее отсюда смыться.

– Беда Гарри в том, что он все время старается превзойти самого себя. Думает таким путем возместить недостаток образования. Я ему говорю: «Что ты мучаешь себя понапрасну?» Идиотская это была затея, ваши уроки поэзии. Но он меня не послушался. Люди вроде вас всегда используют его в своих интересах.

Я пытался протестовать, но, признаться, довольно вяло и бестолково; мне стало тошно от мысли, что эта пьяная женщина сказала правду. А еще я никак не мог забыть, как она помахала в воздухе резным нефритовым кулоном (который я когда-то достал ей со дна ее же бассейна) и заявила: «Краденая».

– Я действительно даю ему уроки поэзии. Ему они нравятся. Он чему-то учится.

– Бред собачий. – Она махнула рукой. – Он дерьмовый поэт и всегда будет дерьмовым поэтом.

– Гарри печатает свои стихи в журналах.

– В одном журнале. Он дал редактору субсидию. Тот разорился бы, если б не Гарри.

– На мой взгляд, его стихи не так уж и плохи.

– Вы не смеете свысока относиться к моему мужу!

– Я не к нему отношусь свысока, а к вам.

– Вы дотронулись до меня. Если Гарри узнает, он вас кастрирует.

Меня трясло от негодования, но что я мог сделать? Она слишком нализалась, чтобы прислушаться к моим словам. И сама себя распаляла.

– Убирайся вон, – раздалось шипенье. – Ты что здесь делаешь? Это моя спальня, сопляк!

– Что-нибудь случилось? – спросила Алисон вечером. Я торчал в прихожей, глядя, как она купает мальчиков. Солнце давно зашло, но я не включал свет и, догадываясь, какой у меня задумчивый, чтоб не сказать переполошенный вид, молча стоял в полумраке.

Я сказал «нет», постаравшись, чтобы это прозвучало безмятежно, однако тотчас понял, что совершаю ошибку. Надо было не таиться, а рассказать Алисон о том, что произошло между мной и Фейетт. И момент был самый подходящий. А потом… Даже если потом я и расскажу все, выглядеть это будет так, словно я что-то намеренно скрыл.

Лицо у Алисон было довольное, умиротворенное. Склонясь над ванной, она купала Уилла и, поливая водой голову мальчика, прикрывала ему рукой глаза, чтобы туда не попало мыло. За этой картиной внимательно наблюдал Энтон, второй херувим, еще розовый от мытья. Под мышкой он держал голубую «Божью коровку» – книжку детских стихов: хотел, чтоб ему прочли оттуда что-нибудь на ночь.

– Этот маленький пескарик сегодня по-настоящему плавал в бассейне, – сказала Алисон, и, приоткрыв рот в улыбке, Уилл наглотался воды; зачмокал, все еще силясь улыбнуться – так он гордился собой.

– Пап, пожалуйста, почитай мне, – попросил Энтон.

Я перецеловал всех троих, почитал Энтону и ни словом ни о чем не обмолвился Алисон.

«Прикидываетесь таким наивным», – сказала Фейетт. Но я не прикидывался. Я приехал в Сингапур, соблазненный самим названием города, его особой аурой. Я учил студентов, думая, что они хотят разбираться в английской литературе. Я поселился в доме Лазарда, полагая, что уроки поэзии действительно нужны этому человеку, и месяц назад, когда он сказал: «Самый трудный тест у вас уже позади – вы понравились моей жене», – я принял эти слова за приятную похвалу. Я поверил ему, когда услышал, что журнал охотно согласился опубликовать его стихи.

Теперь я больше не был наивным.

Из поездки мой работодатель возвратился в пятницу, но до понедельника мы не виделись. Свободное время я использовал для работы над романом. Как обычно, при очередной встрече Лазард ничем не дал мне понять, что моя работа покамест скорее напоминает синекуру. Он пребывал в отличном настроении и, по-видимому, был рад моему обществу.

После короткой беседы ни о чем – Лазард сетовал, что застрял в аэропорту, – он дружелюбно поинтересовался:

– Ну как, занимались сочинительством эти дни?

– Да, работал над своей книгой.

– Превосходно.

– Она продвигается на удивление быстро, благодаря… – Я осекся, не зная, как завершить фразу. Благодаря вашему отсутствию? Благодаря этому роскошному поместью? Благодаря вашей жене, которая нас едва замечает? Благодаря снедающему меня беспокойству, страстному желанию закончить роман и стать платежеспособным?