Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

2

Просыпаться по утрам – для меня всегда шок. Не только потому, что выпадаешь из другой жизни – из сновидений, – но и потому, что приходится вставать и начинать еще один день. До чего странно: все это тянется уже пятьдесят лет, а я до сих пор никак не привыкну. Но в то утро было даже хуже обычного, и я почему-то чувствовал, что это – один из самых тяжких моментов в моей жизни.

Было темно; темнота пахла пылью и несвежей едой. Заплесневевший ковер источал такую вонь застарелого табачного дыма, что от одного воздуха хотелось почесаться. Даже в темноте было ясно, какая тут грязь вокруг. Где я? Я лежал не шевелясь, как настороженный зверь, пока окно не приобрело четкую форму в холодном, сером свете. Я понятия не имел, где нахожусь; потом увидел порванную книжку комиксов на журнальном столике и испугался. Все, что я мог бы разглядеть за окном, было размыто густой пеленой пурги.

Иной раз снегопад вызывает такое ощущение, будто вы похоронены заживо. Но тот снег, та тишина, та сумеречная атмосфера – они помогли мне, смягчив шок пробуждения, особенно сильный в то утро. Я лежал, неуклюже скорчившись в кресле, в совершенно незнакомой комнате, под портретами каких-то обиженных кошек и скорбных собак; на диване был еще кто-то; и еще один в другом кресле, напротив меня, закрывший голову рукой. Приглушенный шум машин с заснеженной улицы говорил, что снаружи что-то происходит, несмотря на буран; наша комната жужжала от гула колес, а оконные стекла дрожали в усохшейся замазке.

Ага, понял, вспомнил. Я здесь один; проснулся среди чужих людей в убогой квартире, этот темный народ меня не знает. Снегопад немного улучшил ситуацию, переведя ее в черно-белую гамму и даже придав ей какую-то драматичность. Мутный свет успокаивал, хоть это было скверное место, где никто меня не знал и никому дела не было до того, жив я еще или умер. Я подумал: вот я и вернулся домой. И вспомнил строчку из «Черной весны», которой Генри Миллер подтолкнул меня когда-то уехать из Медфорда: О голый мир, скользкий, тошнотворный, изжеванный в мерзкие лохмотья! Под какой луной лежишь ты, холодно сверкая отраженным светом?

При мысли о том, что наговорил вчера вечером, я съежился от страха; но потом проиграл все заново, увидел их лица – и вспомнил, что они меня даже не слышали. Даже глухие как-нибудь отреагировали бы, присмотрелись пристально, постарались по губам прочитать. А эти были абсолютно безразличны, тупы, эгоистичны. И я был благодарен им за то, что им все равно; за то, что они ничего из рассказанного мной не помнят.

Четверть восьмого. Я провел в этой квартире девять часов и двадцать минут. Я съел здесь два с половиной куска пиццы и выпил три пива. Я потратил на них двадцать два доллара. На длинной стороне журнального столика перед диваном восемнадцать медных гвоздей с узорной шляпкой, а на торце десять; значит, всего должно быть пятьдесят шесть.

Слышно было, как течет вода из крана, потом в соседней комнате кто-то заговорил полушепотом – звук был удивительно похож на журчанье воды, – потом я разобрал слова:

– Я же на работу опоздаю.

Это оказалась Уичи. Зевая, она возилась на кухне, открывала и закрывала холодильник, укладывала в пакет свои видеокассеты.

– До вечера, – сказала Бан-Бан. – Где ж мои ключи?

У двери они поцеловались, что-то сказали друг другу потихоньку. Это был момент непреднамеренной близости, привычной нежности. Я позавидовал им.

– Я тебя люблю, – сказала одна из них.

Я не понял кто; лежал к ним спиной и с тоской вспоминал свою потерянную любовь.

Когда Бан-Бан тоже ушла, я поднялся, обулся, потянулся – и стал думать, что дальше. Мужчины – дети этой странной маленькой семьи – еще спали.

Я заглянул в холодильник. Ничего не искал; просто хотелось посмотреть, что там есть. Коробка крекеров, коробка хлопьев с какао, банка орехового масла, бутылка уксуса, еще одна с кетчупом, немножко варенья, миска с недоеденной фасолью; и еще что-то, похожее на большой кусок мыла, обгрызенный с торца. В раковине лежала немытая посуда. Я воспользовался ванной комнатой, где пахло травяным шампунем и пудрой. От запаха защипало глаза. Ванная была единственным местом в этом доме, где я увидел хоть какие-то книги.

В мягких обложках. «Повелитель воронья», распухший от влаги, и «Джунгли рубиновых плодов» с пилкой для ногтей вместо закладки.

Мне стало неуютно здесь, я почувствовал себя незваным гостем. И ушел. Выбравшись на улицу, ослеп на мгновенье от странного света метели. Снег был неглубок, но покрывал все вокруг, а день холодный – ясно, что сегодня не растает, – и от этого все казалось каким-то торжественным. На Мистик-авеню я увидел Уичи на автобусной остановке. Я подошел.

– Тебя подвезти?

Она отшатнулась; потом узнала меня.

– А я и не знала, что вы на машине.

В этот момент мимо промчался «мерседес», обдав нас соленой слякотью; женщина за рулем быстро говорила что-то в телефон, наверно, на работу торопилась. Сначала я почувствовал зависть; потом подумал: а кому мне звонить-то?

– Надо только машину мою найти, – сказал я.

Накануне я оставил машину перед баром. Мы пошли туда и увидели, что снегоуборщики уже загородили ее высоким барьером грязного сугроба. Но у меня джип с приводом на все четыре, так что пробиться через этот барьер и выбраться на дорогу труда не составило.

– Ты в Веллингтон-молл работаешь, верно?

– У вас хорошая память.

– Ты что-то говорила про татуировочную тусовку вчера.

– Ух ты, отличная память!

– Я никогда такого не видел. Возьмете меня с собой?

– Туда хоть кто прийти может, но ладно. Я после работы с Бан-Бан встречаюсь. – И добавила с дрожью предвкушения: – Я перед этими тусовками прямо завожусь.

Фраза получилась настолько странная – и произнесена была так взволнованно, – что мне ничего другого и не потребовалось, чтобы остаться на день в Медфорде и встретиться с Уичи и Бан-Бан. А пока Уичи сидела в машине рядом со мной; и – пока мы ехали через реку и под магистралью возле съезда № 31 к торговому центру – беспрерывно улыбалась, прижав руки к сердцу, словно нянчилась с какой-то радостной тайной. Потом вдруг сказала, будто желая показать, что помнит и про меня:

– А ведь вы писатель.

– Да, но сегодня я ничего писать не буду. На лыжах пойду.

– Вы меня выкиньте здесь, – сказала она, увидев, что снегоуборщик заблокировал подъезд к торговому центру. Выбралась из машины и спросила: – А где ж ваши лыжи?

– На крыше, где ж еще?

Она рассмеялась. Напрасно я полагал, что найду свои лыжи там, где оставил – на верхнем багажнике; она же к таким вещам привыкла.

– Здорово они вас!

И даже не задержалась посочувствовать: сам виноват.

«Ублюдки», – пробормотал я и поехал дальше, до кафетерия. Позавтракал там, почитал «Глоуб»; потом бросил машину, влез в метро и поехал в Бостон. Побродил по книжным магазинам, зашел в библиотеку, убил там еще час, пообедал и поехал в Музей изящных искусств, где и провел остаток дня в каком-то радостном оцепенении, разглядывая картины и благодаря снегопад за то, что все сидят по домам. Когда вышел из музея, снег перестал; было ясно и морозно.

Очень странно было нырять в дырку в заборе и шагать по свежему снегу к многоэтажке на Мистик-авеню. Но это уже стало привычной дорогой: я шел домой.

Блэйн – в бейсболке и зимнем пальто, но босиком – сидел на диване перед телевизором, скрестив ноги, и курил очередной косяк. Он напряженно смотрел на экран, где человек, кое-как замаскированный париком и темными очками, очень быстро что-то говорил, а под его лицом бежала строка: Он неверен своей жене, но развода не хочет.

– Да, и секс, конечно, тоже. Но еще и азарт, волнение, трепет, если хотите. И мне это нужно. Понимаете, я люблю свою жену…

Женщина из аудитории закричала:

– Если ты так любишь жену, так чего ж кобелиться-то?

– Вы когда-нибудь слышали о морали? – возмущенно спросила другая в микрофон, подставленный ведущим – чернокожим, с бритой головой и в бабочке.

– Послушайте, леди, не надо! Я вас не перебивал, так дайте и мне сказать, сейчас моя очередь. Мы ходили в консультацию, мы пробовали терапию, видеофильмы пробовали, игрушки разные из секс-шопа. Вы же слышали, что я рассказывал. И ничего не помогало…

– Так вы же разрушаете свою семью!

– Наоборот. Без этого она давно бы уже развалилась.

От его уверенной логики мне стало грустно.

– Теперь давайте послушаем…

– Где Мандо? – спросил я Блэйна.

– В баре. Он как бы живет там.

– Ты думаешь, у него проблемы с алкоголем?

– Нет. Может, это ты так думаешь? Так ты знай, что кто судить начинает – это у них проблемы. Слышь, что я говорю?

– Да, конечно.

– Это у них проблемы долбаные.

Он схватил пульт и начал нажимать все кнопки подряд, телевизор замигал, потом появился Нельсон Мандела.

– У меня вот с черными проблема, – сказал Блэйн.

– Он южноафриканец. Двадцать семь лет в тюрьме просидел. Я помню его процесс. Я в Малави был. Это Центральная Африка. Он…

– До чего ж эта Африка вздрюченная, – перебил меня Блэйн, снова нажал пульт и поймал хоккей; игроки мчались друг другу навстречу, как гладиаторы, размахивая клюшками. – У Мандо авария была, ты понимаешь?

Замечательное слово: его никогда не надо объяснять. Авария всегда внезапна, всегда понятна. О ней можно только пожалеть – но сам ты вроде и не виноват. Авария делает тебя инвалидом и обеспечивает тебе сочувствие. Я не хотел сочувствия, гордым был, делал хорошую мину; но единственно, чего добился, – остался один. А может быть – это вполне вероятно, – последние сутки, что я провел здесь, попросту безумие? Вот сижу я в этой грязной комнате в муниципальной медфордской многоэтажке с наркоманом, который мне в сыновья годится, и смотрю повтор этой дурацкой программы Монтела Уильямса, и жду, чтобы незнакомые мне люди отвели меня на какое-то татуировочное сборище – быть может, это и есть авария?

– А у меня тоже облом, – сообщил Блэйн. – Сгорела моя работа.

Он отключился от хоккея и смотрел старый фильм Джона Уэйна «Пробуждение Красной Ведьмы».

– Я эту картину видел здесь в кино на Медфорд-скуэр году в пятьдесят четвертом.

Шла кульминационная сцена: Джон Уэйн, ушедший под воду за жемчугом в старом водолазном костюме, беспомощен; воздушный шланг у него поврежден, он начинает тонуть, и шлем медленно наполняется водой.

– Это что еще за отстой? Космонавт плавать пробует!

Блэйн переключился обратно на Уильямса с адюльтерами.

– Я никогда не называюсь своим настоящим именем. Так что у меня все разделено. Жена никогда…

В коридоре послышались уверенные, хоть и шаркающие шаги. Бинго бешено залаял.

– Я мог бы сделать фильм, – сказал Блэйн. – У меня потрясные идеи есть.

Вошла Бан-Бан, порозовевшая от холода и запыхавшаяся от подъема по лестнице. Она сдернула шерстяную шапочку с буйных волос и радостно рассмеялась, увидев меня. Встала на колени почесать Бинго и сказала:

– А у нас была ваша книга! Я вам говорила, что в комиссионном магазине работаю в Сомервилле? Ваша книга была у нас там, в ящике. Моя напарница читала, Черил. Она мне и сказала.

– Теперь и ты можешь прочесть, – предложил я.

– Нет, мы ее продали. Я про что говорю – я сказала Черил ваше имя, а она знает! Она вашу книгу в школе читала; и говорит, у нас в магазине была такая же.

– В Медфордской средней меня не любили, а теперь читают мои книги.

– Она в Сомервиллской училась, – возразила Бан-Бан. – Но я понимаю, о чем вы. Достают тебя, но не отпускают. – Она повернулась к Блэйну: – Слышь? Этот наш друг – знаменитый писатель!

– Когда-нибудь смотрел это дерьмо под кайфом? – спросил Блэйн. Теперь он переключился на автогонки. – Круто!

– А Черил книга понравилась?

– Да-а! Она мне даже рассказала немножко.

– Сюжет?

– Нет, про того парня. Он как бы не в себе от горя, но не сдается.

– Верно.

– Так что он решает уйти от этого всего. Ему надо как бы чтобы его признали.

– Ну да, семья, – сказал я.

– Черил ни про какую семью не говорила. Но все общество, как он видит, его не принимает.

– Верно. Америка кажется прогнившей, потому он уезжает в Латинскую Америку.

– Это там тот пруд?

– Джунгли там, а не пруд.

– В маленькой хижине, да? Он прямо как бы замкнулся?

Я помолчал. Потом сказал:

– Это «Жизнь в лесу» Генри Дэвида Торо.

– Разве вы не Торо?

– Фамилия похожа.

– Я назову свой фильм «Сделай это, Америка», – сказал Блэйн.

– Как насчет вашей тусовки? – спросил я Бан-Бан.

– Мы встречаемся с Уичи у пирожковой через полчаса.

Когда мы выходили из квартиры, Бан-Бан оглянулась на Блэйна, который скрючился на диване, зажав пульт телевизора пальцами ног, и курил свою самокрутку с марихуаной, стряхивая пепел в отверстие банки из-под «Спрайта». Он вдруг попытался отхлебнуть из банки, нахватался пепла, закашлялся и стал отплевываться с руганью.

– Он у нас прямо ходячая проблема на самом деле, – тихо сказала Бан-Бан, закрывая дверь.

В пирожковой на Мистик-авеню было светло, тепло и пахло свежими пончиками.

– Взять тебе? – спросил я.

– Я никогда пончиков не ем. Я вообще ничего не ем. А толстая такая от яблок, это ж сплошной сахар.

Мы вышли наружу посмотреть Уичи; но там никого не было, кроме какого-то малого, который сидел в новенькой машине на парковке и разговаривал по сотовому телефону, настойчиво жестикулируя сигаретой. Он был из тех мерзких подонков, каких я видывал в Медфорде давным-давно; и выглядел точно так же: мордастый, с жирными, зализанными назад волосами и темными вороватыми глазками. Их тупость пугала меня даже больше, чем агрессивность; и я сбежал от этого, как только появилась такая возможность: уехал из Медфорда в семнадцать лет и до сих пор ни разу не возвращался.

– Крутой телефон, – сказала Бан-Бан.

Малый вылез из машины, не переставая болтать по телефону, и пошел в нашу сторону. Ноги у него были короткие, туфли блестели. Проходя мимо меня, он поскользнулся на льду и едва не упал.

– Ну что уставился, бля? – Это он мне.

Поймал равновесие и важно прошагал к двери, открыл ее толчком, растопырив локти.

Я вырос здесь, я слышал этот вопрос тысячи раз; но за пятьдесят лет так и не нашел ответа, кроме того, что сказал сейчас Бан-Бан:

– Давай пойдем отсюда, что-то я ему не нравлюсь.

Потому что я смотрел – как и тогда в юности, – стоял и смотрел и все видел, все слышал, а сам молчал.

– Это Винни Догано, – сказала Бан-Бан. – Он из банды Ангильо.

Я оглянулся и увидел его через окно; он ел пончик, сахарная пудра на щеках. Я тут же отвернулся, пока он меня не заметил.

– Мы только что Винни Догано видели, – сообщила Бан-Бан, когда появилась Уичи. – Вон он.

Уичи, не переставая жевать резинку, посмотрела на коротышку за ярко освещенным окном. Она ничего не сказала, но на лице мелькнул страх и любопытство.

– Так где же ваша татуировка? – спросил я.

– На Риверсайд-авеню.

Обледеневшая дорога требовала внимания. По дороге Бан-Бан сказала:

– А я ведь никогда не думаю о писателях, когда книги читаю. Мне не важно, кто их написал. То есть как бы никогда не замечала. Вы мне задали, о чем подумать.

– Откуда вы знаете того мелкого бандита?

– Мы танцевали в одном из его баров, мы с Уичи. Я знаю, чт овы думаете, но я тогда не была такая толстая. Стриптиз.

– А у него свои бары есть?

– Нет. Он просто рэкетир.

В разговорах с людьми, которые интересовались моим прошлым, я всегда говорил, что родом из Бостона. Про лес рассказывал, про библиотеку, про ружье. Но вот это было ближе к тому, что знавал я на самом деле: безграмотный сброд, провинциальное почтение к бандитам и лед на дороге. Как раз все это я когда-то и собирался забыть.

Риверсайд-авеню тоже оказалась разрезана магистралью надвое; но дом, в который мы ехали, возле городского совета, оказался одним из тех, куда я школьником привозил воскресные газеты, толкая тележку с большими ржавыми колесами сквозь дождь и слякоть.

Звонка там не было. Мы вошли в дверь на первом этаже большого деревянного дома, и я сразу увидел, что, кроме хозяина, там только молодые женщины и девушки, лет с пятнадцати. Татуировщик, в запачканном кровью фартуке, был бородат и сам разукрашен сложным японским орнаментом по рукам и по шее. Он сидел на краешке стула и накалывал розу на плечо женщине, примостившейся перед ним на низенькой скамеечке.

– Я тоже такую хочу, – взволнованно сказала Уичи. Она даже дышала тяжело, так «тоже хотела».

К Бан-Бан подошла какая-то женщина, поцеловала ее в губы. Бан-Бан сказала:

– Вот про него я тебе рассказывала.

Женщина протянула мне руку и спросила:

– Так вы знаете Ривера Феникса?

– Да, пожалуй.

– Джени читала вашу книгу. Эй, Джени!

Подошла еще одна молодая, в большущем не по росту свитере, с толстой книгой в мягком переплете. Протянула мне книгу «Считать невиновным».

– Как насчет автографа?

– Я этого не писал.

– Разве вы не Скотт Туроу?

– Нет. Я…

– Ладно, забудем. – Она улыбнулась. – По правде, я ее и не читала. Начала только, но не пошло у меня, не нравится.

– Ой, я так волнуюсь! – сказала Уичи.

Она пригнулась над татуировщиком и стала смотреть, как он работает: сверлит, вытирает кровь, снова сверлит.

– Давай в очередь, – сказал он. Потом посмотрел на меня и спросил: – Вы тоже наколку хотите?

– Вряд ли.

– У вас такой вид, будто вы с крыши упали.

Он улыбнулся мне и снова уткнул свою микродрель в плечо клиентки.

Обстановка там была приятная. Женщины выпивали, болтали, передавали друг другу тарелки с закусками, слушали музыку.

Я поздоровался с какой-то черной девушкой.

– Мы знакомы?

Я помотал головой – нет, мол, – и спросил:

– Вы из Медфорда?

– Западный Медфорд, – сказала она. – Джером-стрит.

– Один из моих школьных друзей жил на Джером-стрит. Джордж Дэвис.

– Я про него слыхала. Вы тоже за наколкой?

– Нет, просто посмотреть. Я здесь с Бан-Бан и Уичи.

– Так это вы знаете Ривера Феникса?

– Верно. А когда-то я здесь газеты разносил.

– А-а… Послушайте, простите, мне за сигаретами надо сходить. Туг магазинчик поблизости.

Провожая ее глазами, я увидел, что татуировщик стоит на коленях перед Уичи, готовит к операции. С той розой он уже закончил. Уичи лежала на полу, головой на коленях у Бан-Бан, безжизненно, безвольно, но с пылающим от возбуждения лицом; а татуировщик брил ей низ живота возле тазовой кости. Две девушки стояли рядом и смотрели, держась за руки; еще две целовались на диване. Несколько пар танцевали в тени, в дальнем конце комнаты. Еще какие-то девицы окружили стол с закусками, а одна в отороченных мехом шортах раздавала им фотографии, будто в карты играла, со словами «Серьги на соски».

Я заторопился к двери, где моя чернокожая знакомая надевала перчатки.

– Вы не против, если я с вами?

– Как хотите.

И вот мы на улице. На снегу. Я сказал:

– Меня зовут Пол.

– А я Пичиз.

– Знаете, Пичиз, здесь был гастроном когда-то; очень хороший. Правда, назывался он «У дикаря».

Мы дошли по Риверсайд до магазина, я купил ей пачку «Мальборо». На обратном пути, проходя мимо городского совета, я сказал:

– Гляньте-ка наверх. Туда я после школы ходил, во втором классе.

– Я слишком пьяна, чтобы лезть на такую крутизну.

– Давайте руку. – Я втащил ее наверх по тропинке. – Смотрите. Вон там была Фаунтин-стрит, а вон тот знак стоит на месте школы имени Вашингтона.

Мы сидели на откосе дороги на бревне, на изрезанном стволе поваленного дерева, а над нами проносились машины.

– Мой дядя Хэл жил как раз на том месте, где съезд заворачивает, видишь? Настоящий старый дом был, полный сокровищ, с камином посередине. Рассказывали, что Пол Ревир [97]97
  Пол Ревир (1735–1818) – герой Войны за независимость, бостонец, серебряных дел мастер. Ночью 18 апреля 1775 г., в канун сражения у Лексингтона и Конкорда, проскакал по поселкам к северу от Бостона, предупреждая колонистов о приближении английских солдат.


[Закрыть]останавливался в этом доме во время своей ночной скачки. Он прямо по Сейлем-стрит тогда проехал, верхом.

– У вашего дяди была лошадь?

– У Пола Ревира была.

Огни Медфорд-скуэр были едва видны сквозь яркий свет фонарей магистрали. Река, уже полностью замерзшая, казалась плоской и бледной. Когда мне было семь лет, в 1948-м, где-то здесь я поцеловал Линду Палмер и сказал, что люблю ее.

Теперь мне хотелось поцеловать эту чернокожую девушку, Пичиз. Почему бы ей не стать моей любовницей – роман в Медфорде? Я обнял ее за талию и приблизил лицо к ее лицу. И почувствовал, как вся она напряглась, сжалась, словно меньше стала от страха, словно я – слюнявый пес, готовый ее лизнуть.

– Не надо, – сказала она.

– Я просто хотел поцеловать вас, ничего серьезного.

– Это как раз самое серьезное. Я уже года два как ни одного парня не целовала.

– Может, научились бы снова?

Она презрительно фыркнула.

– Иногда, когда я подругу ласкаю, ее муж на нас смотрит, но мы ему не позволяем нас трогать. Впрочем, ему и не хочется.

Она прикурила сигарету. Сказала, что замерзла.

– Теперь я вспомнил, что здесь было, пока дорогу не проложили.

– Что?

А я увидел это: сланцевые плиты, некоторые очень старые, все потрескавшиеся, с выбитыми именами и датами и простыми черепами наверху. Самые первые могильные памятники, какие я в жизни видел по пути из школы домой, прямо вот здесь, на холме над рельсами; тут когда-то были рельсы. И еще – головастики в канавах, на том месте, где теперь съезд № 32 отходит от магистрали. Мне было семь или восемь, я держал Линду Палмер за руку; и еще очень долго после того я пребывал в уверенности, что все надгробья – плоские серые плиты с ухмыляющимися черепами.

– Кладбище.

Она вскрикнула. Сказала:

– Я знаю, что вы тут со мной пытаетесь… бросьте это!

Она была в истерике. Я не мог ее успокоить. Она не позволяла к себе притронуться. Потом вскочила и заторопилась прочь; пошла по улице, чистой от снега, обратно на свою татуировочную тусовку. А я испугался пойти за ней. Испугался, что из-за этого недоразумения все там ополчатся против меня. Ведь могут здорово осерчать. Это был Медфорд, мой родной город, но они меня не знали; никто меня не знал.

Лучше сразу уйти, ускользнуть. Я забрался в машину и поехал вниз по Риверсайд-авеню, потом передумал и повернул к выезду на магистраль. Теперь выбраться из Медфорда совсем просто. Всего несколько секунд – и вот она, магистраль. А через несколько минут я уже подъезжал к Бостону, и Медфорд превратился в темень с парой неясных огоньков в зеркале заднего обзора.