Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

– А он разве был не гомосек? – спросил Хивидж.

– Да, но не полный. В конце концов я от него отбилась.

Она снова нарочито растягивала слова.

После того как она упомянула лорда Бутби, разговор перешел на братьев Крей, двух известных в Лондоне убийц, которым лорд покровительствовал, вспомнили и бесчисленные сплетни шестидесятых годов, связанные с делом Профьюмо [46]46
  В 1963 г. в английскую печать просочилась информация о скандальной связи Джона Профьюмо, министра обороны в тогдашнем консервативном правительстве, с Кристин Килер, девицей совсем не строгих нравов, к тому же подозревавшейся в связях с советской разведкой. В результате Профьюмо был вынужден подать в отставку.


[Закрыть].

Мне опять стало казаться, что все это ворошат ради меня, словно бы вместо обеда леди Макс устроила для меня небольшой семинар по английским нравам и образу жизни.

Заметив, что к нам подходит незнакомый официант, леди Макс сказала:

– Следующий официант, следующее блюдо. Судя по неумолимому выражению тупой физиономии, грядет десерт.

Официант не подал виду, что слышал ее слова.

– Прикажете прикатить сервировочный столик с десертами? – осведомился он.

– На котором будут вчерашние пирожные, пудинг и и липкие булки? – Не повернув к нему головы, она продолжила: – Подайте-ка нам лучше блинчики flambé [47]47
  Пылающие (франц.).


[Закрыть], будьте умницей.

Следующие двадцать минут официант трудился не покладая рук возле портативной жаровни: сначала напек блинчиков – ровно семь штук, – свернул и положил их в серебряное блюдо. Затем методично занялся соусом: растопил на сковороде сливочное масло, поджарил в нем кубики сахара, залил этим соусом блинчики, щедро окропил их «Гран-Марнье» и поджег. Потом выложил на отдельные тарелки и, полив каждый блинчик соусом, подал нам.

Столь сложная процедура приковала к себе всеобщее внимание, разговор прекратился. Мы принялись за блинчики.

– Какая вкуснота! – сказала Пиппа. – Я всего лишь второй раз в жизни…

Но леди Макс оборвала ее, как будто хвалить еду – дурной тон.

– Сегодня королева-мать вышла из больницы, дай ей бог здоровья, – сообщила она.

– «Королевская шаланда», – осоловело нахмурившись, вставил Хивидж.

– Я знакома кое с кем из ее закадычных друзей. Представьте, между собой они зовут ее «Булочка», и, по-моему, это прозвище ей очень подходит. Прислуга у нее – одни сплошные педики. Однажды ночью она позвонила им – те сидели на кухне – и сказала: «Не знаю, как вас, голубых, а вот даму истинно голубых кровей мучает жажда».

Было уже далеко за полночь – это ясно показывали хмурые лица официантов; подав кофе с ликером, они демонстративно не отходили от нашего стола. На последний поезд метро они уже опоздали. Теперь оставалась только надежда на случайный ночной автобус.

Сложенный пополам счет лежал на блюдце у локтя леди Макс с тех пор, как принесли кофе. Она не обращала на него ни малейшего внимания.

Наконец, обдав счет струей сигаретного дыма, она небрежным движением пальцев развернула его и сказала:

– Я в арифметике не петрю. Девяносто шесть разделить на семь – сколько получится?

Девяносто шесть фунтов я должен был ежемесячно вносить за квартиру, и мне не верилось, что мы слопали целый такой взнос. Но куда больше пугало то, что мне предлагалось оплатить свою долю. Вспомнилось распоряжение леди Макс «Принесите еще вина».

– А обслуживание входит в счет? – поинтересовался Марвуд.

– Будем считать по четырнадцать с носа, – сказал Хивидж.

Супруги Лаш побелели, на их лицах отразилось то же отчаяние, какое испытывал я.

– И еще по фунту с каждого на чай. – Хивидж выпустил счет из пальцев.

– Итого ровно по пятнадцать.

Марвуд принялся отсчитывать купюры в толстом кожаном кошельке.

Пятнадцать фунтов! Именно столько мне платили за рецензию. Хивидж знал это, но ему было явно наплевать. Я сделал вид, что шарю в бумажнике, хотя прекрасно знал, что такой суммы у меня и близко нет; у Пиппы тоже не было, и во мне шевельнулось к ней какое-то родственное чувство. Она выписала леди Макс чек, мистер Лаш сделал то же самое. Я пощупал в бумажнике хрустящую пятифунтовую купюру. Там же лежало несколько монет, но они нужны были мне на автобус.

– Вынужден стать вашим должником: остальное верну позже, – сказал я.

– Я получу с вас должок так или иначе, – отозвалась леди Макс.

Автобус шел лишь до автовокзала возле моста Баттерси, а потому, оставшись без пенса, я под моросящим дождиком раздраженно затопал домой пешком.

5

Единственным непреложным фактом моей лондонской жизни была моя литературная работа. Я чувствовал, что только так завоюю себе место в этом городе. Хотя действие моего романа развертывалось в джунглях, его пронизывала атмосфера Лондона. Для меня он был чисто лондонским произведением. Интересно, думал я, а если бы все было наоборот, если бы я где-нибудь в Новой Гвинее писал о жизни в Лондоне, был бы сходный эффект? Ощущалась бы в книге атмосфера джунглей, буйной природы и слепящего солнца?

На следующий день мне необходимо было сесть за работу в полном одиночестве. Алисон без особого интереса спросила, как прошел вечер.

– Прекрасно, – ответил я. – Роскошная еда, светская беседа, сплетни и несварение желудка. Я даже не напился.

– Хорошо, что я осталась дома, – заключила Алисон.

Я слегка завидовал ее безразличию. Вот откуда такая безмятежность! Меня же снедало паскудное любопытство ко всему на свете, которое приходилось всячески скрывать, потому что совать нос в чужие дела и задавать лишние вопросы у англичан совершенно не принято.

Больше я почти ничего не рассказал ей про странный званый обед в складчину, который устроила леди Макс, – как она нас пригласила, заказала еду и вино, а потом заставила всех платить. Я скрывал свою растерянность, потому что не в силах был выложить Алисон всю правду. Как я мог описывать все эти малопонятные подробности, если сам в них еще не разобрался? История эта ведь не закончилась, даже до середины не дошла. Я был уверен, что продолжение не заставит себя ждать. И последствия тоже.

Как всегда, я сел за стол и продолжил работу над романом. В тот день написал один абзац, на следующий – несколько страниц. Если утром я ничего не мог из себя выжать, то после обеда заставлял себя сочинить хоть несколько строк. Зато в дни, когда писалось хорошо, я частенько оставлял роман и брался за рецензию: можно было себе это позволить, потому что я ведь уже выполнил свою творческую норму. В ту неделю, изрядно поработав над собственной книгой, я прочел первый том «Писем Генри Джеймса», попутно делая выписки в надежде, что они пригодятся для развернутой, на всю полосу, рецензии.

Когда работа стопорилась, я бродил по сырому садику позади дома, разглядывая растения. Раздирал старые птичьи гнезда, чтобы посмотреть, как они сделаны, наблюдал за трапезой пауков, за спешащими по своим делам муравьями, за улитками, с трудом переползающими в собственной слюне через кирпичи. Все эти лондонские создания я перенес в роман, в джунгли Центральной Америки. Поглядев на тоненький ручеек, я превратил его в реку с илистыми берегами и заводями.

Порой, в предвечернюю темень, до того как открываются пивные, я шел прогуляться – так лучше думалось. Бродя по улицам, я проговаривал текст себе под нос. В течение дня бывали часы, когда я не знал, куда себя деть, и это меня пугало.

Позвонил Маспрат, но я от него отбоярился. Не хотелось вникать в его жизнь – меня раздражал кавардак в его квартире, еда на бегу, его назойливая манера брать в долг и скулить при этом, его творческая несостоятельность и без толку потраченные вечера в клубе «Ламберн».

Я писал книгу. Жил в своем доме. Любил свою семью. Другой жизни в Лондоне у меня не было, и я даже не подозревал, что она возможна, пока снова не позвонила леди Макс.

– Пол, это вы, мой милый мальчик?

В ее тоне, в манере речи не было и тени шутовства. Я сразу узнал ее голос, темно-коричневый от курения. Опасаясь очередного приглашения на обед, я насторожился.

Но нет: она звонила, чтобы получить с меня должок. Именно так она и выразилась. Сказала, что я обязан сходить с ней в галерею Тейт на выставку Уильяма Блейка.

– Встретимся в фойе примерно через час, – сказала она.

Таким способом, согласившись пойти с нею на выставку, я возвращал ей долг в десять фунтов. В тот день я свою творческую норму выполнил. И не было ощущения, что я обманываю Алисон, хотя по отношению к сыновьям выходило некрасиво: я ведь знал, что меня не будет дома, когда они придут из школы. Стало быть, я не увижу, как Энтон готовит чай, не услышу традиционного вопроса Уилла: «На какой ты теперь странице, папа?» Поэтому самонадеянность леди Макс и ее требовательное «Ждите там» неприятно задели меня.

Она опоздала. Те из лондонцев, кто причисляет себя к людям влиятельным, редко отличаются пунктуальностью, зато от других требуют ее неукоснительно. Леди Макс приехала на такси; в одиночестве поднимаясь по влажным черным ступеням, она выглядела маленькой и невзрачной. Но это было мимолетное и обманчивое впечатление. Прежде я видел ее в окружении других людей, а тут, очутившись рядом с нею, я почувствовал себя очень неказистым, несовременным, словом, опять типичным американцем.

Едва поздоровавшись со мной, леди Макс сказала:

– Обожаю дождливым днем ходить в музей.

Дождя как такового не было, плыли низкие тучи, в воздухе висела обычная для лондонской зимы мглистая морось, отчего город казался еще чернее обычного.

– Есть только одно место, где бывает еще лучше, – добавила она.

Мы шли мимо эротичной композиции Родена – сплошные мышцы и выпуклости: двое сплелись в большой бронзовый грецкий орех.

– В постели, конечно, – продолжала леди Макс, – и желательно не в одиночестве.

У нее была манера произносить сентенции, на которые нечего сказать. Своего рода словесный снукер – мне оставалось только держать кий, не имея возможности им воспользоваться.

Мы прошли мимо серии крупных плоских картин Мазеруэлла [48]48
  Роберт Мазеруэлл (р. 1915) – американский художник-абстракционист.


[Закрыть]– на всех черные, неопределенные фигуры, похожие на изъеденные молью тени, – мимо с самоуверенной лихостью исполосованного полотна Раушенберга [49]49
  Роберт Раушенберг (р. 1925) – американский художник, один из основателей поп-арта.


[Закрыть], мимо проекта интерьера Хокни, плавно изгибавшегося в трех направлениях, мимо мягкой, похожей на большую игрушку скульптуры, мимо подвешенного на проводах ржавого велосипеда и триптиха размером с три рекламных щита, сплошь покрытого глиняными черепками.

За этой старательно создававшейся легковесной дребеденью, в затемненном зале, в низких подсвеченных застекленных витринах лежали рисунки Блейка. Шагая во мраке позади леди Макс, я чувствовал тепло ее тела, глаза щипало от сладкого запаха ее духов. В стекле, поверх сцен из «Брака Неба и Ада», отражалось ее белое лицо, полные губы, большие глаза.

– Рескин [50]50
  Джон Рескин (Раскин) (1819–1900) – английский писатель, теоретик искусства.


[Закрыть]называл его примитивным художником, – заметила леди Макс.

– Как несправедливо! У него великолепная техника, тонкое чувство цвета и своеобразный провидческий дар. Взгляните на слияние плоти и духа.

– Это про Блейка говорят все.

Она даже не замедлила шага и не повернула головы.

Вот классический лондонский упрек – в безнадежной банальности ваших высказываний. Это говорят все. Ее замечание показалось мне грубым, но то был лишь очередной ход в шахматной партии. В начале своей жизни в Лондоне я бы ее возненавидел за такие слова. Теперь же я воспринял их как ловкий переход к обороне, легкое поддразнивание, а вздумай я обидеться, она подняла бы меня на смех. В Лондоне в таких случаях принято не ударяться в амбицию, а отвечать той же монетой, да поязвительнее.

– Это говорят все, потому что это очевидно и потому что это правда, – сказал я. – Если уж кто и был со странностями, то, по-моему, сам Рескин, а вовсе не Блейк. Увидев волосы на женином лобке, Рескин был потрясен. Он решил, что во всем свете они есть только у нее – этакая физическая аномалия.

– Рескин известен отнюдь не только этим, – заметила леди Макс.

– Но остальное совсем не интересно, – сказал я.

Мои слова пришлись ей по вкусу.

– Мне очень нравится его болезненная тяга к нимфеткам. Он ведь обожал маленьких девочек.

– Детская порнография, – бросил я.

– Чувствуется, это вас сильно шокирует. Тем не менее Рескин был невероятно романтичен, – сказала она, не отрывая взгляда от рисунков Блейка. – Кстати, раз уж речь зашла о волосах на лобке. Некоторые замысловато подбривают их, придавая определенную форму.

– Есть и такие, кто, если верить Д. Г. Лоуренсу, вплетает в них цветы календулы.

– До чего же дурацкая книжка, – сказала леди Макс. – Абсолютно неправдоподобная. Одни жуткие фантазии Лоуренса насчет английских классовых перегородок – мужественный егерь, сексуально озабоченная аристократка, оскопленный лорд. А кроме всего прочего, там совершенно превратно представлен оральный секс.

Она склонилась над подсвеченной витриной с гравюрами Блейка, ее лицо сияло над Богом-Отцом, который, в окружении ликующих ангелов и пышных облаков, держит в руке золотой циркуль.

– Навряд ли ей удалось бы ему отсосать, играя с его пенисом как с мини-сарделькой.

Она опять важно растягивала слова, тем самым несколько облагораживая непристойную фразу. Стоявший неподалеку едва различимый в сумраке человек смущенно и неодобрительно крякнул.

Хотя в затененном зале я не мог разглядеть лица леди Макс, мне почудилось, что она улыбается.

– В ваших романах сексуальной изобретательности куда больше, чем у Лоуренса.

Это был шаг вперед после слов «Вы пишете гораздо лучше Хью Уолпола».

– Я всегда считала, что описание половых сношений – большое испытание для литературного таланта.

– Да, секс на книжной странице – дело нелегкое. Приходится выбирать между медицинской абракадаброй, заборной лексикой и добропорядочной фразеологией. Я использую все три источника.

Но леди Макс меня не слушала.

– Как, например, вы обошлись с педерастией… – промолвила она.

У меня пересохло во рту.

– У вас редкая способность проникать в сокровенные глубины.

Опять очко в ее пользу. И нечего добавить.

– Уильям Блейк венчался в церкви здесь неподалеку, – сказала она. – Хотите взглянуть?

И решительно двинулась из зала; вскоре мы вышли на влажный воздух и зашагали по набережной вдоль белесой бездонной реки, казавшейся в тот день необычно бурной.

– Когда-то здесь была тюрьма, – сказала леди Макс, спустившись к самой воде. – Миллбанк. Ее описал Джеймс в «Княгине Казамассиме».

Я только что закончил рецензию на книгу Генри Джеймса, но об этом и не подозревал.

– Кажется, будто река течет вверх. Видите? – сказала она.

И правда – надорванная диванная подушка, сломанная ветка и куски пенопласта плыли по направлению к мосту Воксхолл.

– Сейчас вода и впрямь идет против течения, – объяснила она. – И так до самого Ричмонда – из-за прилива, понимаете? Лондонцы то и дело посматривают на Темзу, но никогда не замечают ее истинного характера, не видят, что течение в ней меняется на противоположное по четыре раза в день.

При этих словах она подняла затянутую в перчатку руку.

– В этих туфлях больше шагу ступить не могу.

На ней были те самые туфли, которые Маспрат назвал «ну-ка, трахни меня».

Она решительно остановила такси, и я остро ощутил свою никчемность. И потом, после интимного уединения во время недолгой поездки – шофер за перегородкой, ее рука лежит на моем бедре, – с неожиданной суровостью, будто наказывая меня за что-то, леди Макс вышла и зашагала прочь, предоставив мне расплачиваться с таксистом. В смятении я дал ему до смешного много на чай, а он лишь пренебрежительно фыркнул, давая понять, что для него это дело обычное.

Церковь Святой Марии на Баттерси расположена прямо на южном берегу Темзы, рядом с мельницей и пивной «Старый лебедь», а напротив, на том берегу – приспособленные под жилье баржи и кирпичные фасады Челси. Место выбрано великолепно, церковь вся окружена светом и водой; совсем рядом стояла на причале парусная барка. Выше по течению, над черным железнодорожным мостом, сквозь серые тучи пробивалось солнце.

– Эту церковь мне показал Кен Тайнан [51]51
  Кеннет Тайнан (1927–1980) – английский критик, прозаик и драматург.


[Закрыть], – сказала леди Макс. – Георгианский стиль. До чего ж хороша!

– Тайнан, который театральный критик? – спросил я, отодвигая засов и распахивая перед нею дверь.

– И фетишист, – добавила она, входя в церковь. По надгробным плитам мы прошли под низкими, обшитыми деревом хорами в боковой придел; от падавшего сквозь витражи света вокруг лежали разноцветные блики. Взяв со столика брошюрку, я прочел, что в церкви действительно венчался Блейк, что сюда заходил Тернер [52]52
  Уильям Тернер (1775–1851) – английский живописец и график.


[Закрыть], и многое другое.

– Тут, как я вижу, похоронен Бенедикт Арнольд [53]53
  Бенедикт Арнольд (1741–1801) – американский военачальник, во время Войны за независимость перешедший на сторону англичан.


[Закрыть].

– Да, Арнольд, смельчак и герой.

– Нет, Арнольд, гнусный изменник.

– Зачем говорить то, чего от вас заведомо ждут?

Я подошел поближе к алтарю и кафедре; как тут все аккуратно, размышлял я, и даже при известной скудости убранства нет впечатления сурового аскетизма: линии чистые, в их строгости чувствуется одухотворенность и сила. Тем временем леди Макс, не глядя на меня, заговорила вновь:

– Остальное время Тайнан разгуливал в женском платье. У него в спальне был зеркальный потолок. Как-то он спросил меня: «А вы пробовали мягкий бич?» Полагаю, он имел в виду легкую порку. У него лежали изрядно замусоленные номера «Раббер ньюс» [54]54
  «Раббер ньюс» – эротический журнал.


[Закрыть]. Вот это, знаете ли, настоящий представитель своей эпохи.

Она шла между полированными, украшенными резьбой скамьями к ограде алтарной части.

– А Тайнан что, умер?

– Нет-нет. Он тяжело болен, но это его не останавливает, – ответила леди Макс. – Нынче он балуется уролагнией с одиннадцатилетними девочками. Как же это называется? «Золотой ливень» или что-то вроде того? Обожаю такие изысканные завершения. Вам не по себе?

Я покачал головой. Что тут можно было сказать?

– Я рассказываю вам то, что вам знать необходимо.

– О сексе?

– О Лондоне, – ответила она. – Знание Лондона и любовь к нему присутствуют во всех великих английских романах. Смешной вы человек Сами не знаете, какой вы славный и каким можете стать великим. А теперь мне пора идти.

Мы вышли из церкви и пошли по Викаридж-кресент в поисках такси.

– Вот здесь жил Уилсон, – сообщила леди Макс возле двухэтажного дома серого кирпича. – Сильно недооцененный художник и великий натуралист. Он участвовал в экспедиции Скотта и умер на Южном полюсе.

Уже садясь в такси, она сказала:

– Завтра у меня встреча с моим финансовым управляющим, так что придется перенести нашу встречу на четверг – я вам позвоню.

Она даже не коснулась меня, но англичане вообще редко касаются друг друга, и от этого я, стоя в облаке вонючего выхлопа от ее такси, взволновался еще больше.

Когда наступил четверг, мы договорились встретиться днем в Мортлейке. После ее звонка я все утро успешно работал над романом и, порядком возбужденный, с нетерпением ждал нашего свидания.

В Мортлейке мы совершили экскурсию в очередную церковь, теперь католическую, а на обнесенном высокой стеной кладбище осмотрели могилу сэра Ричарда Бёртона [55]55
  Ричард Фрэнсис Бёртон (1821–1890) – английский ученый и путешественник, автор множества научных работ и 30-ти томов переводов, в том числе «Тысячи и одной ночи».


[Закрыть]– мраморное надгробие в виде аравийского шатра.

– Эта могила еще не упоминалась ни в едином лондонском романе, – заметила леди Макс. – Дарю ее вам.

Я прочел надпись на плите и начал рассказывать своей спутнице о том, как Бёртон исследовал глухие уголки штата Юта, но она перебила меня:

– Все потому, что у тамошних мормонов разрешена полигамия. Бёртон был помешан на сексе, но это помешательство сочеталось с большой эрудицией и любовью к языкам. Поэтому он перевел «Камасутру» и безумно увлекался фетишами.

Там, на мирном погосте при церкви Святой Марии Магдалины, она рассказала о некоторых эпизодах из своего детства и юности, в которых участвовали мужчины – всегда гораздо старше ее – и в той или иной форме присутствовала порка, «причем отнюдь не мягкий бич, смею вас уверить». Мужчины укладывались животом на стул, а она изо всех сил стегала их по ягодицам собачьей плеткой.

Завершив рассказ, она хихикнула и, отводя в сторону ветку, сказала:

– Этот заскок у них со школы. Англичане не в силах избыть свое школьное прошлое.

– А англичанки каковы?

– Среди нас встречаются всякие, но лучше всех умеют всыпать по первое число матроны вроде нашего премьер-министра – у этих командирш рука не дрогнет, и грудь у них большая, гостеприимная.

Подбоченившись, она всем телом повернулась ко мне, но я держался на почтительном расстоянии.

В тот день наша прогулка закончилась в Риджентс-парке, где мы любовались оленями. На следующий день мы встретились в Лондонской библиотеке. Это частное заведение наподобие клуба, куда допускаются только полноправные члены; Маспрат частенько ее упоминал. Леди Макс настояла, чтобы я немедленно вступил в ряды читателей библиотеки; я подчинился и выписал чек на тридцать фунтов – годовой членский взнос. А про себя подумал, что придется, видимо, перевести еще некую сумму на мой лондонский счет, иначе в один прекрасный момент на нем не останется ни пенса.

После выходных (в субботу – непременный поход по магазинам, в воскресенье – поездка в Бокс-Хилл) я встретился с леди Макс возле вокзала Блэкфрайарз, и она повела меня в Шад-Темз осматривать какие-то гнилые пакгаузы, от которых так и веяло романами Диккенса.

– Когда-нибудь все эти дивные старые здания реконструируют и превратят в скопище жутких квартиренок для отвратительных людишек.

В ту же неделю она сводила меня в парк Строберри-Хилл, в дом-музей Хогарта [56]56
  Уильям Хогарт (1697–1764) – английский художник.


[Закрыть]в Чизике, в Уорлдз-Энд, в Брикстон смотреть комнату, которую снимал Ван Гог; в дом-музей сэра Джона Соуна [57]57
  Джон Соун (1753–1837) – английский архитектор


[Закрыть]. Я раз тридцать проходил по Линкольнз-инн-филдз и знать не знал, что это прелестное здание превращено в музей экзотических сокровищ.

Пока я разглядывал какой-нибудь фронтон, лепной орнамент или картину, она продолжала свой импровизированный монолог на совершенно постороннюю тему, но, как правило, связанную с сексом.

– А я-то думал, что уже все повидал, – говорил я.

– Да, сэр Джон собирал эти памятники материальной культуры собственноручно.

– Нет, я про то, о чем вы только что говорили… Какое слово вы употребили?

– А, это. Frottage. По-французски – натирание. Работа, требующая большой скрупулезности. Мало кому нравится. Занимает массу времени. У кого же сейчас, мой милый, много времени? – И она повернулась к отпечатку с петроглифов. – А меня лично очень привлекает именно натирание.

На Терпентайн-лейн, в районе Виктория, она указала мне на дома без парадных дверей и по какой-то ей одной понятной ассоциации – разве есть здесь какая-нибудь логика? – добавила:

– И я никогда не ношу трусов.

Она раздолбала – в тот год это словечко входило у рецензентов в моду – памятник принцу Альберту, заметив попутно:

– Вставьте его как-нибудь в одну из своих книг.

И продолжила рассказ о том, как после смерти Альберта королева Виктория воспылала страстью к лакею-шотландцу по имени Джон Браун.

– Но почему бы и нет? Жизнь коротка, и пылкие натуры должны получать желаемое. На том стоит мир, а вреда это никому не приносит.

Верно, подумал я, но очень уж бесстрастно она это произнесла.

В тот день, по дороге от памятника Альберту в Кенсингтон-Гор, она сказала:

– Я живу здесь неподалеку. Можете меня проводить.

Она повела меня кружным путем, чтобы показать здание неподалеку от Глостер-роуд, где жил когда-то Стивен Крейн [58]58
  Стивен Крейн (1871–1900) – американский журналист, поэт и романист.


[Закрыть].

– Его гражданская жена была проституткой, но вы это и сами знаете, – заметила она.

– Да, знаю, – сказал я, хотя по правде надо было сказать «нет».

– В Джексонвилле, штат Флорида, она держала бордель, который назывался «Hôtel de Dream» [59]59
  «Отель мечты» (франц, англ.)


[Закрыть], – продолжала леди Макс. – Идеальное название, верно? Но вы много талантливее Крейна.

В длинном черном пальто и бархатной шляпке, она шагала быстро – туфли были уже другие, – немного опережая меня. Впереди замаячил ее огромный белый особняк, теперь он уже не казался таким белоснежным, как в первый раз, возле проржавевших желобов и сломанных горловин водосточных труб виднелись желтые потеки.

У ворот она предложила:

– Зайдете?

Стоял зимний полдень, быстро спускались сумерки.

– Мне пора. Надо вернуться домой к шести.

Но она не слушала моих отговорок. Стегая рукой поникшие безлистые, похожие на проволоку стебли клематиса, она сказала:

– Все это нужно срезать.

Я по-прежнему держался поодаль. Она закурила сигарету.

– Проводите меня до входа, – сказала она. – И не волнуйтесь. Не съем я вас.

На двери висел большой бронзовый, сильно потускневший молоток в форме черепахи с маленькой головкой. Стучать надо было панцирем.

– Я и не волнуюсь, – ответил я.

Но как избежать волнения в голосе, когда произносишь эти слова?

– У меня такое ощущение, что вам чего-то хочется – в жизни, в творчестве, – заметила леди Макс.

Она выпустила дым изо рта, но так легко, что сизые облачка окутали ее голову.

– Чего же именно?

Мне было тревожно и немного страшно стоять там с ней в обширном портике; кремовая краска на стенах и колоннах вздулась пузырями. Леди Макс измотала меня своими разговорами, а сама по-прежнему сияла свежестью, словно выпила у меня все силы. Я смотрел на маленькую площадь, всерьез размышляя, чего же мне хочется. Жизнь моя казалась полной и упорядоченной; не ощущалось никаких пустот и почти никаких желаний.

– Я всегда добивался всего, чего хотел.

– Стало быть, нас таких двое, – обронила леди Макс.

Я улыбнулся. Что тут можно было добавить?

– Об этом-то я вас и спрашиваю, – сказала она. – Чего вам сейчас хочется?

– Очень мало чего, – ответил я и сам удивился собственным словам.

– Значит, наверняка чего-то крайне важного, – заключила леди Макс.

– Очень хотелось бы, чтобы мое творчество стало более заметным. Я тружусь, пишу рецензии, а их суют на последние полосы. Мои книги попадают только в общие литературные обзоры, с тремя-четырьмя другими. Вот бы удостоиться рецензии на всю страницу! А вообще-то я вполне счастлив. Но большей частью сижу дома. Вот почему, наверное, мне так нравятся наши с вами экскурсии. У меня же нет друзей.

– Это доказывает, что вы настоящий писатель. Разве можно писать так много и так хорошо, одновременно поддерживая разнообразные дружеские связи?

Именно так я сам перед собой оправдывал ничем не заполненные предвечерние часы. Мне понравилось, как леди Макс меня защищает.

– Но меня-то вы считаете своим другом?

– Конечно.

– В таком случае у вас есть множество доброжелателей, – заявила она, – и вы без труда получите все, чего хотите.

Что я мог на это ответить? Запинаясь, я начал было что-то плести, но она оборвала мою невнятицу, словно приняла решение за меня:

– Вам пора домой.

Я поцеловал ее в щеку.

– Меня удостоили поцелуя, – сказала она, обращаясь во тьму позади меня.

С благодарностью это было сказано или с насмешкой, я не уловил, но уже тогда понял, что совершенно ее не знаю.