Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

8

У меня снова мелькнула мысль: большинство литераторов более плешивы и низкорослы, чем думает публика. Я вошел в читальный зал («Только для полноправных членов») Лондонской библиотеки; вокруг все что-то усердно писали, некоторые сидя за столами, другие – скрючившись в кожаных креслах. Среди писавших были и женщины, но они выглядели куда более умелыми, аккуратными и меньше бросались в глаза. В зале было тепло, попахивало кожей и старыми переплетами; в тишине слышался лишь шорох переворачиваемых страниц да шипели с присвистом старинные радиаторы.

Повернувшись к залу спиной, Иэн Маспрат работал над стихотворением. Он сидел лицом к окну, такому черному, сплошь покрытому пунктиром дождя, что стекло казалось жидким – будто высокая трепещущая стена воды, в которой расплывается желтый свет фонарей на Сент-Джеймс-скуэр. Пальцами с обгрызенными ногтями Маспрат стискивал голову. Заглянув ему через плечо, я увидел раскрытую записную книжку – зачеркнутые строчки, какие-то бессмысленные каракули и еще: «Отдаленное журчание унитаза похоже на человеческий голос, на вздох, который переходит в звук воды, призывно низвергающейся в трубу, – в нем вечно слышится грусть…» Там и сям были записаны отдельные слова и фразы: «Тюльпаны-горбуны», «хандра» и «ужас, до чего утешительно».

То были стихотворные заготовки, я это сразу понял по расположению строк, не доходивших до правого края страницы.

Видя, как трудится этот плюгавый неряха, я испытал к нему уважение, даже опять какую-то приязнь. Занятый сочинительством, он казался человеком интеллигентным и достойным восхищения. Вот в чем он нашел свое предназначение, его отвага поразила меня. Поза его говорила о сосредоточенности и напряжении, и даже в самой его невзрачности чувствовалась сила. Что-то такое было в его молчании, в том, как он заносил свои находки в лежавшую на коленях записную книжку, отчего он становился похожим на заговорщика. Маспрат увлеченно творил и не замечал меня.

Под локтем у него лежал пухлый том с надписью на корешке: «Мифология. Том 3. Происхождение застольного этикета».

И только когда я загородил ему свет, он поднял на меня глаза с недовольным видом хомяка, разбуженного в своей норке.

– Боже, до чего мне это обрыдло, – сказал он.

– Может, выпьем по чашке чая?

– Есть тут на Дьюк-стрит одно занюханное кафе.

Выходя из читального зала, он зацепился ногой за складку ковра, споткнулся и громко чертыхнулся. Все продолжали писать как ни в чем не бывало, только один господин поглядел на нас поверх газеты.

– Давно ли вы член библиотеки? – спросил Маспрат уже на лестнице, под портретом Т. С. Элиота.

– С тех пор как леди Макс настояла, чтобы я заплатил вступительный взнос.

Маспрат ничего на это не сказал.

– Над чем работаете? – спросил я.

– Да так, жуткое дерьмо про герменевтику.

– А поподробнее можно?

– Собственно, это выступление против Леви-Стросса.

– Того, который выпускает американские джинсы?

– Французский структуралист, – ответил Маспрат. И улыбнулся. – Но это мило. Непременно использую.

В кафе я сказал:

– Хочу расспросить вас про леди Макс.

Маспрат не отвечал. Он уставился в пол, затем высморкался в зажатый в кулаке задубевший мятый платок. Неприязненно глянув на влажный ком в руке, произнес:

– Я омерзителен.

И сунул платок в карман.

Помешивая деревянной палочкой чай в пластиковом стакане, он сказал:

– Я, в общем-то, ее ненавижу. Порой меня так и подмывает врезать ей по роже.

И, обсосав свою деревянную мешалку, добавил:

– Извините. Я же знаю, вы большой ее поклонник.

– Совсем даже не поклонник.

Он отхлебнул чаю, затем повернулся ко мне и уже с большим доверием сказал:

– Вы пишете рассказы. Хотите сюжетец?

И принялся грызть деревянную палочку.

– В самом начале творческого пути вы знакомитесь с одной особой; вы еще слабы, а особа сильна. И чертовски грубо обходится с вами. Идет время. Вы завоевываете кое-какое признание и снова встречаете ту особу. На сей раз она очень любезна. Она и думать забыла про свою прежнюю грубость. И на самом деле полагает, что отчасти содействовала вашему успеху. Однако вам запомнилось только одно – ее грубость.

Его деревянная мешалка превратилась в кучку мокрых щепочек. Тонкими нервными пальцами он взял свой одноразовый стакан.

– Впервые увидев меня, леди Макс без малого подняла меня на смех. Я знал, что совершенно ей не нравлюсь. Да и с чего бы мне ей понравиться? Я же грязнуля. Но когда я получил премию Хоторндена [63]63
  Премия Хоторндена – ежегодная литературная премия за лучшее художественное произведение в прозе или стихах, написанное английским автором не старше 41 года. Учреждена в 1919 году.


[Закрыть], она вдруг вспомнила, как меня зовут, и постаралась меня очаровать.

– Потому вас и подмывает врезать ей по роже?

– Нет. Наверное, я ей завидую. Я бы не прочь иметь столько же денег. И дом где-нибудь в хорошем районе. Я бы тоже охотно всюду ходил и сообщал всем и каждому: «Никогда не ношу трусов». Это у нее, знаете ли, боевой клич.

Допив чай, он стал жевать край стакана.

– Мать у нее была маркиза. Только к маркизу или маркизе положено обращаться «достопочтеннейший, достопочтеннейшая», – сообщил он и скорчил удивленную гримасу. – Как! Неужели вы этого не знаете? Американцы такие вещи обычно знают.

– Ну, вы, Маспрат, и фрукт.

– Терпеть не могу, когда меня зовут по фамилии. Очень уж школу напоминает.

– А если бы вы понравились леди Макс?

Теперь он улыбался, чувствуя некоторое свое преимущество, как если бы я пошел не с той карты. На лице у него играло робкое торжество.

– Если интуиция меня не обманывает, вы сами могли бы поделиться кое-какой информацией.

Вот еще одна их особенность. Когда англичане чувствуют свою правоту, они умеют выражаться пышно и многословно.

– Да я до нее не дотронулся, Иэн.

– Это меня не интересует, – сказал Маспрат, но его слова прозвучали как обвинение с подковыркой. – Зато посудачить есть о чем, ведь она свою жизнь не скрывает.

– То есть?

– Переспала со всеми, – сказал он. – Неужто вы не знали?

– Догадывался, – сказал я.

Но в свое время не хотел об этом думать.

– И с Хивиджем? – спросил я.

– С ним у нее был довольно громкий роман, – ответил Маспрат. – Да она чуть ли не под всеми главными редакторами побывала. И, считай, под всеми мало-мальски известными писателями. Занятие литературой, видно, действует на нее возбуждающе. Она в этом плане очень старомодна.

– Она упоминала Кеннета Тайнана.

– Они частенько приходили на приемы, поменявшись туалетами.

– А вы знаете кинопродюсера по имени Слак?

– Я – нет, но леди Макс знает.

Я перечислил гостей того памятного обеда: романиста Марвуда, выходца из Южной Африки по имени Лаш.

– С ними, небось, тоже переспала. Она же ненасытна. Понимаю, вы потрясены и все такое прочее, но я, как человек сторонний, могу сказать одно: по-моему, это все скучища смертная.

Маспрат опять сморкался, жевал обломки пластикового стакана и между делом называл все новые имена; казалось, он перечисляет участников тайного заговора. Среди них, скорее всего, были журналисты, упомянувшие меня в «Дневнике лондонца», издатели, присылавшие мне приглашения на презентации книг, директора музеев, редактор туристического журнала, заказавший мне очерк о Брайтоне. И Уолтер Ван Беллами. Я догадывался, что леди Макс пустила в ход кое-какие связи, но на самом деле она этим не ограничилась: все то внимание, каким я пользовался в последнее время, – ее рук дело. Подморгнула своим прежним любовникам, – быть может, в зачет старых долгов.

– Ничуть не потрясен, – сказал я.

Неправда, еще как был потрясен.

Решив держаться подальше от кишащих микробами пассажиров пригородных поездов, я отправился домой пешком. Я подхватывал простуду только после поездки в час пик на лондонском автобусе или пригородном поезде. А тут мне предстояла совсем нетрудная часовая прогулка через Сент-Джеймский парк, мимо дворца, через районы Виктория и Челси, потом через Темзу и дальше в гору – в Клапам.

По дороге я опять размышлял о Маспрате. Благодаря своей отрешенности и иронии он казался чуть ли не воплощением добродетели, а его обтрепанная одежда придавала ему, словно нищенствующему монаху, искренности в моих глазах. Бесстрастность же сообщала его взглядам широту. Он лишь наблюдал, испытывая легкую, вполне простительную зависть. Сила его заключалась в том, что леди Макс не удалось втянуть его в свою орбиту.

Расспрашивая Маспрата про леди Макс, я лучше понял его натуру – так же, как во время беседы о ней раскусил Беллами. И ключом была леди Макс. Она показала мне Лондон, ее Лондон, увиденный ее глазами, и это наложило свой отпечаток на мое восприятие города. Однако, посмотрев на леди Макс глазами других людей, я лучше понял, что такое Лондон. И конечно же, она мне помогла. Чем заметнее я сам становился, тем яснее видел Лондон, потому что она открыла его мне.

Но за это я платил чувством скорби и неизбывного долга. Что же делать с этой женщиной?

* * *

Она звонила мне еще несколько раз. Никогда не представлялась и не здоровалась. «Ну?» – с места в карьер начинала она и нетерпеливо ждала, пока я соображал, что сказать, и мямлил нечто невразумительное; моя уклончивость, казалось, разжигала ее пыл, ей словно бы нравилось преодолевать мое, как она полагала, безразличие. Она не понимала, что это был страх.

– Боюсь, я не слишком общительный человек.

И опять я не называл ее по имени – все еще не знал, как к ней обращаться.

– Ну, это мы посмотрим, – говорила она.

И вешала трубку.

Она рассматривала меня как интересную задачку. Но по-прежнему действовала окольными путями. Снова посыпались приглашения, уже от других людей и фирм, новые литературные заказы. Один телережиссер спрашивал, не хочется ли мне написать пьесу для телевидения. Редактор литературного издания интересовался, не возьмусь ли я писать для них рецензии. Предложения были солидные, речь шла о контрактах и условиях, суливших немалые деньги.

Как и в случае с Маспратом, знакомство с этими людьми помогало мне лучше понять натуру леди Макс. Теперь я знал, кто она и откуда, я представлял себе ее окружение и потребности, а умение сразу определить положение человека в обществе присуще только настоящим лондонцам. В этом городе нет небоскребов, но он густо застроен и раскинулся по всей долине Темзы. Лондонцы тут чувствуют себя на месте, но каждому вроде бы чуточку тесновато.

Опять позвонила леди Макс, разговаривала, как всегда, бесцеремонно, спросила, могу ли я прийти на обед тем же вечером.

– Нет. Я уже зван на обед.

И правда, в тот вечер мы должны были обедать с Алисон и ее приятельницей по работе.

– Куда же вы идете?

Я назвал ресторан.

– С удовольствием к вам присоединюсь, – сказала она.

Трудно себе представить большую беззастенчивость.

– А как же моя жена?

– Обычно я не очень-то лажу с женами, но ведь у нас с ней есть кое-что общее.

Я не понял, о чем она говорит, и так ей прямо и сказал.

– Вы, милый мой мальчик, – с ноткой высокомерия ответила леди Макс.

Я как последний дурак пытался противостоять ее напору и малодушно отменил самый обед, опасаясь, что леди Макс все равно явится и устроит сцену.

После этого я стал встречать ее буквально повсюду. Лондон – город призраков, воспоминаний и намеков. Город приглушенных голосов. А в темное дождливое время года, когда светят лишь фонари и зимние улицы отражаются в окнах, витринах и лужах на мостовой, он – город отражений.

Но это еще и город двойников – люди одеваются одинаково: вон знакомая шляпа, очень похожее пальто, тот же самый зонт. Здесь существует своя, лондонская одежда, есть даже и лондонская походка. Лондонцы ведь не гуляют по улицам, они целеустремленно шагают по своим делам, редко глядя в глаза встречным; лица у них каменные, подбородок вздернут, словно они идут в бой с сознанием, что предстоит очередная безуспешная атака. Походным маршем по Оксфорд-стрит проходят только лондонцы; все, кто тянется вразброд, как попало, – приезжие.

В этой толчее нередко мелькала леди Макс, ее стянутые на затылке волосы, белое лицо, ее разнообразные плащи и накидки; я считал, что она меня выслеживает. Безликость здесь – благо, но я свою, к сожалению, видимо, утратил. Леди Макс показала мне город, его сокровенные уголки; однако теперь, когда я начал обживать ее Лондон, выяснилось, что я стал слишком заметен. Меня не покидало ощущение, что она может появиться в любом месте и в любое время.

Проще было сидеть дома. Лондонское житье привило мне вкус к уединению. Лондонцы высоко ценят одиночество, им нравится, как выразился однажды Маспрат о себе одним из изобретенных им словечек, быть «недоставабельными». Здесь, в отличие от Нью-Йорка, затеряться совершенно немыслимо, зато можно спрятаться так, что никто не найдет.

Мне по душе была полная автономность моего дома, я целиком ушел в свой роман, и это давало ощущение счастья. За исключением телефонных звонков (но уже не от леди Макс, она перестала звонить), ничто не отвлекало меня от работы, не бередило попусту душу. Какой еще холодный северный город может стать таким же надежным убежищем, давая возможность без помех писать о джунглях Гондураса? Здесь играла свою роль и зимняя тьма. Однако уже в конце февраля появились робкие признаки весны – первые цветы: подснежники, ранние крокусы; даже в маленьких прямоугольных садиках позади лондонских домов веяло сельской Англией, там еще сохранились остатки древней плодородной земли – и старые корни, кусты, старые луковицы и клубни расцветали в вязкой грязи.

И тут вдруг раздался звук, подобный пистолетному выстрелу, – такой же внезапный, потрясающий с не меньшей силой; нет в Лондоне звука хуже и ужаснее, чем неожиданный стук в дверь вашего дома. Опять она.

9

На холостом ходу, пока пассажир расплачивается, лондонские такси бренчат и трещат совершенно по-особому; эту нетерпеливую дрожь мотора не спутаешь ни с чем. Затем хлопает дверца, со стуком закрывается окно, отделяющее кабину водителя от пассажиров; стекло еще слегка дребезжит, когда такси уже отъезжает. Я все это смутно слышал наверху, в глубине дома, где усердно писал свой роман, одолеваемый сомнениями, как его озаглавить.

Стоял ясный зимний день, цветы в садиках за домами высунули маленькие яркие разноцветные язычки.

Тут-то и раздался стук, затем звонок в дверь, и я лишь тогда связал звуки постоявшего и отъехавшего такси с незваным гостем.

– Вы что же, не пригласите меня войти?

Самым точным словом здесь был бы кошмарный сон: смесь привычного и странного. Только в дурном сне вы встречаете хорошо знакомого человека в самом невероятном месте – например, свою мать в раздевалке спортзала; или, наоборот, совершенно незнакомого человека, или кого-то, кого вы боитесь, в отрадном уединении собственного дома.

Как же мне хотелось, чтобы она ушла! Но я был ей кое-чем обязан – разве я мог ее выгнать?

Она вошла в дом и, поглядывая на картины, трогая мебель, сказала:

– Совсем не то, чего я ожидала.

Она уже глумилась, словно предчувствуя, что ее отвергнут.

– А я вам показывала моих Лиров? – спросила она, бросив быстрый оценивающий взгляд на акварель Эдварда Лира, изображавшую Нил.

Она прошла мимо меня в гостиную – не дожидаясь приглашения; я прямо-таки слышал исходивший от нее запах других мужчин, и мне вспомнился дверной молоток в виде черепахи, пятнистый и почерневший от многочисленных прикосновений всех тех мужчин, что входили в ее дом. Ничего видимого, один лишь душок, окружавший ее тело, словно аура, ее особая атмосфера. Он был неотъемлем от нее, как слой пыли и дыма неотъемлем от Лондона, отчего очертания его видны лишь вблизи. С самолета, на расстоянии город виделся неясно, леди Макс – тоже.

– Как интересно, – сказала она.

Держалась она чуточку с прохладцей. Каждая встреча, каждый разговор с леди Макс походил на собеседование при приеме на работу; только теперь отказывали ей. Все шло в тот день не так, как всегда. Она будто оборонялась от меня с подчеркнутой отчужденностью, видя во мне недруга или хотя бы человека, известного ей по имени, а особь мужского пола, и не более того. Сколько уж у нее было других мужчин! А мужчины ведь так предсказуемы. Здесь-то и крылась ее ахиллесова пята, ее неверное умозаключение, ошибочная оценка ситуации, да и причина ее неизбежной неудачи: она считала, что все мужчины одинаковы.

Вот почему она вызывала во мне неприязнь и даже страх: женщина с такими убеждениями наверняка обвинит меня во вреде, причиненном ей другим мужчиной.

Пока она рыскала по моему дому, смотрела со второго этажа вниз, на садик, я собирался с мыслями. Импульсивная, жадная, обожающая эпатаж, способная на базарные вопли – да она может уморить кого угодно, думал я.

– Не волнуйтесь. Я не собираюсь бросаться из окна.

Именно эти опасения во мне и шевелились.

– А если бы я это сделала, вы оказались бы в чертовски трудном положении: как бы вы все это объяснили?

– Если бы вы прыгнули из окна, – сказал я, глядя вниз на мокрые каменные плиты, – в трудном положении оказались бы, по-моему, вы, а не я.

– Да. Наверное, лучше бы выпихнуть вас.

– Зачем вам делать такую глупость?

Я старался держаться невозмутимо, но ее слова повергли меня в ужас; я не спускал с нее глаз, чтобы быть начеку, если она вдруг на меня кинется.

– Затем, что вы меня все время избегаете. Мне это неприятно.

Неужто все так просто? Неужто ее пыл вызван только моим упорством? Но она ведь тоже упряма. Отвергая ее, я оказывался совсем не похожим на других и уже тем побуждал ее усилить натиск.

Она остановилась возле маленького столика, на котором лежала стопка журналов и газет. В каждом номере была какая-то моя публикация.

– Это я просила их вас раскрутить.

– Но писал-то все я сам.

Приблизив ко мне лицо, она насмешливо поджала губы.

– В Лондоне писателей пруд пруди, – сказала она. – Многие ничем вам не уступают, только лучше воспитаны. Они бы меня поблагодарили.

Она закурила, выдохнула, и мне снова почудилось, что кто-то нарочно гонит в комнату дым.

– По-моему, вы плохо себе представляете, что именно я для вас сделала.

– Вы считаете меня неблагодарным?

– Крайне, – бросила она и оглядела комнату. – Маленький домик. Маленькая жизнь. Маленькая жена.

Поверх садика она посмотрела на следующий ряд домов; солнце заливало крыши предзакатным багрянцем, рдело сквозь черные ветки деревьев, воздух густел от наступающих сумерек.

– В таких домах на меня наваливается тоска, – сказала она.

– Не могу я сделать то, чего вы от меня хотите.

– Не понимаю, зачем я сюда приехала.

В ту минуту она выглядела очень одинокой – действительно всеми брошенной. У некоторых женщин, когда их отвергают, становится такой трогательный, едва ли не трагический вид, будто они вот-вот расстанутся с жизнью. Но стоит им встретить подходящего мужчину, жизнь начинается сызнова. Они воображают, что мужчина способен ради них творить чудеса. А для большинства отвергнутых мужчин это отнюдь не трагедия, всего лишь невезенье: сорвалось, снова в дураках; ладно, приятель, вперед, это же не конец света.

– Пожалуй, вы мне больше неинтересны, – грустно сказала она и отвернулась.

В таком состоянии я ее еще не видел и был глубоко потрясен ее горестно застывшим лицом, узкими плечами, ее слегка сгорбленной фигуркой потерпевшей фиаско женщины.

Быть может, она ждала, что я воскликну: «Скажите мне, чем я могу вас обрадовать, и я это совершу!» Но произнести такое было выше моих сил. И дело не в том, что я боялся близости с ней: наоборот, меня к ней тянуло. Но для нее близость – еще не все, это лишь первое блюдо. Она бы не успокоилась, пока не заполучила меня всего, целиком. Страстных послеполуденных свиданий и встреч на приемах ей было бы мало. Меня обуревал страх, что она жаждет высосать из меня всю душу.

Не промолвив больше ни слова, она медленно вышла из комнаты, в прихожей нашла телефон. Сняв трубку, набрала номер, и меня снова пронзила жалость к ней. Я молча смотрел, как она бьется из последних сил и взывает о помощи. Сейчас закажет такси, думал я.

– Джулиан! – произнесла она в трубку.

Откуда вдруг взялся этот голос? Ликующий, фальшивый. Что-то дьявольское было в том, как из ее тела родился этот совершенно новый голос, словно она была комом эктоплазмы [64]64
  Эктоплазма – субстанция, якобы вырывающаяся из уст медиума.


[Закрыть], способной в одну минуту предаваться грусти, а в следующую – кокетничать напропалую. Это тоже походило на Лондон: одна улица – прямо из романов Диккенса, другая – невыносимо скучная, следующая – реконструированная, дальше – дурацкая, уютная, опасная; не город, а множество городов сразу.

– Это я. Ну что, сходим выпить по рюмочке? – предложила она. Смолкла, слушая собеседника, затем сказала: – Прекрасно.

Она продолжала болтать этим новым голоском, называя какого-то издателя, журнал, редактора, кафе, договорилась и о времени – прямо на следующий день. В трубке по-утиному крякал баритон, в котором слышались удивление и благодарность; это был радостный голос молодого человека, признательного за внезапную перемену в его ничем не заполненном предвечернем существовании. Мне было знакомо это чувство.

Она еще продержала меня некоторое время, болтая со своим собеседником, затем положила трубку и бросила через плечо:

– Мне пора. Спасибо, что разрешили воспользоваться телефоном.

Я тронул ее за локоть, чтобы она обернулась и выслушала меня.

– Как-то проститутка в гостинице повела себя подобным же образом, – сказал я. – Покончив со мной, она стала звонить следующему клиенту.

– Какое же вы дерьмо, – бросила леди Макс.

Я распахнул дверь. Пока мы ходили из комнаты в комнату, наступил вечер. Слово «дерьмо» еще висело у нее на губах, когда она шагнула на верхнюю ступеньку входной лестницы. Несмотря на приставучесть и жадность леди Макс, я всегда считал ее очаровательной, но теперь-то я знал ее насквозь, и она показалась мне безобразной, костлявой, бескровной – ведьма ведьмой.

– Не удивляйтесь, если ваша лондонская жизнь теперь сильно переменится.

Это была угроза, и леди Макс удалилась в убеждении, что я обречен, что я растеряюсь и буду скоро забыт. Она вышла на улицу и исчезла, растворившись в лондонской тьме. Но я не испугался. Дом сразу показался мне просторным и надежным. Ничего, что среди литераторов я уже не буду в первых рядах; если я больше никогда не увижу эту женщину, оно того стоит.

Несколько минут спустя вернулись из школы дети. Была пятница, впереди два выходных; смех мальчиков очистил воздух в доме. С этого дня погода в Лондоне исправилась.

* * *

Наступила весна. Алисон ничего не заметила, кроме того, что какое-то время я был очень счастлив и успешно работал. Книгу свою я все еще не закончил. Но книга ведь не задание или реферат, она – часть моей жизни, а мне моя жизнь нравилась.

Тем не менее, когда я писал рецензию или отправлялся в поездку, мне вспоминалась угроза леди Макс, которая чем дальше, тем больше походила на ведьмино заклятие. Стремление противостоять ему придавало мне сил, и я особенно осмелел, поняв, что не в ее силах уничтожить меня. Это означало, что мое творчество самоценно, что вовсе не она меня создала, и мои достижения – не ее заслуга. Ее стихия – реклама и связи, самое подходящее занятие для ведьм.

Однажды я увидел ее на приеме у одного издателя. Она показалась мне некрасивой почти до безобразия: огромный белый лоб, вытаращенные глаза, жадный рот и красные когти. Я хотел было поздороваться, но меня уже для нее не существовало. В Лондоне с теми, кого списали со счетов, поступают особым образом. Леди Макс сначала заморозила меня взглядом, а потом – как отрезала: больше не замечала меня, хотя, вне всякого сомнения, увидела сразу. От нее ко мне прямо-таки хлынули ядовитые потоки ее подчеркнутого невнимания, когда она демонстративно устремилась к молодому писателю в дальнем конце комнаты – к тому самому Джулиану, которому она звонила из моего дома в памятный последний день.

Я ушел домой счастливый и больше уже ее не встречал. Леди Макс взяла Джулиана в любовники. Он стал ее новым творением. Молодой человек приехал откуда-то с севера, в Лондоне никогда прежде не бывал, жил в Хампстеде и писал о нищете провинциальных шахтерских поселков. Его имя стало мелькать во всех газетах, его услужливо упоминали, печатали рецензии на его книги, предлагали заказы и внесли в список кандидатов на весенние литературные премии. Не леди Макс ли все это устроила? Время покажет. А пока что Джулиан приобрел репутацию – наверное, как и я в прошлом – одного из молодых кавалеров леди Макс.

– По-моему, Джулиан – мерзкий маленький гнус, – сказал Маспрат.

Мы с ним снова стали играть в снукер, но уже не в «Ламберне». Маспрат избегал там появляться, потому что задолжал клубу кучу денег: членские взносы и неоплаченные счета в баре. Теперь мы играли в «Ридженси-снукер-холле» на вокзале Клапам-Джанкшн: два фунта в час, за дополнительную плату – чай и пирожки со свининой; стоящий за кассой паренек в серьгах и татуировках, типичный лондонский кокни, спрашивает: «Больше ничего брать не будем, папаша?»

– Но она еще хуже, – продолжал Маспрат. – Вы же знаете.

– Не знаю, – сказал я.

Мне хотелось разговорить его, узнать его версию событий.

– Я думаю о ней всякий раз, когда собираюсь платить налоги, – сказал Маспрат. – Она-то не платит, она ведь не англичанка.

– То есть как? Англичанка конечно. У нее ведь мать маркиза.

– А леди Макс – американка. Она сменила гражданство – из-за налогов. У нее американский паспорт. А иначе как бы она, по-вашему, смогла прожить в Лондоне?

Я должен был сам это сообразить. И все равно я был благодарен леди Макс. Она показала мне, что лондонцем я не стану никогда. Бесценный урок. А поскольку я не был ее любовником, то смог ясно понять, что она такое – и что такое Лондон. Я познал непростую жизнь чужака в этом городе и не сомневался – наступит время, и я напишу о леди Макс, о ее городе и о моей жизни там.