Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

У него было обостренное чувство классовой принадлежности, и в то же время он ненавидел английский социальный уклад. Отсюда и внутренние противоречия, а порой и страдания.

– Люди вечно передразнивают своих уборщиц. «Та тетка, котора прибирается у меня в комнатах и на куфне, кажинный день ходит, понимать».

А когда я рассмеялся: Маспрат очень хорошо спародировал простонародный говор в светском исполнении, – он явно испытал взрыв противоположных чувств: ведь он получил признание именно за то, что сам яро ненавидел.

– В Америке деньги правят всем. А здесь денег нет ни у кого.

Он подмахнул поданный ему счет. Официант показался мне малайцем, но мой старик-сосед сказал, что все официанты здесь – филиппинцы.

У старика были седые, пожелтевшие от никотина усы, говорил он оглушительно громко.

– Их абсолютно ничто не берет! Работают за гроши. Питаются одним рисом и рыбьими головами. – Он обвел взглядом сидящих за столом, словно надеялся найти и других слушателей. – У них есть один-единственный недостаток: они страшно суеверны, свято веруют в загробную жизнь. Только вот свою жизнь им доверять рискованно, ведь они очень спокойно относятся к смерти, понимаете? В денщики лучше брать атеиста. Но желаем мы того или нет, они всеми правдами и неправдами в нашу страну пролезают. Это же не Америка – чтобы попасть в Англию, экзамен сдавать не нужно.

Старик напротив, прислушивавшийся к нашему разговору, тут встрепенулся:

– Верно. Мой племянник сейчас сдает экзамены. Не представляю, что это за штука. Когда я учился в школе, отец просто-напросто позвонил своему старому наставнику, сказал, что я готов, и я попал в Тринити-колледж.

– Может быть, ваш племянник учится в одной из этих нынешних единых средних школ? – предположил мой сосед.

– Да. По-моему, там. Они очень дороги?

Старики разговаривали, а филиппинец пошел дальше по залу, и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Он мог, казалось мне, пройти куда угодно и увидеть все, что вздумается, – как невидимка.

Пока я наблюдал за молчаливым официантом, Маспрат обратился ко мне:

– Видите? Вот чем мне нравится клуб. Одни эти старики чего стоят!

Мы отправились в другой зал пить кофе. Там, среди акватинт с изображением древних индийских развалин, расположилась другая группа старцев.

– Она очень интересная женщина. У нее богатейший выбор поклонников. Засыпают ее розами. Муж, разумеется, об этом знает. Но смотрит сквозь пальцы. Он, видите ли, большой любитель крикета.

– Ни для кого не секрет, что в свое время принц завел с ней интрижку, – добавил другой старик. – Муж был в курсе. Но вы же знаете, люди даже гордятся, если у их жен или дочерей роман с членом королевской семьи. Их только больше уважают. Считают это своего рода достижением.

– Тут мне совсем не повезло, – сказал Маспрат, вступая как равный в беседу с этим стариком.

Меня осенили две мысли. Во-первых, подумал я, этот клуб ничем не отличается от любого другого, где мне приходилось бывать: чисто мужской, консервативный, типично английский дурацкий клуб, пекущийся о соблюдении своих вздорных правил, – только немного почище. А вторая была даже не мысль, а подспудное опасение, что эта клубная лондонская жизнь и этот разговор – нечто вроде перманентного состояния; вы вступаете в клуб, и ваше существование входит в незыблемую колею: из столовой в бар, потом в библиотеку, а по дороге – в уборную; жизнь неизменно протекает среди этих людей, предсказуемая, без неожиданностей, и так – до самой смерти.

Маспрат выглядел раздраженным и немного захмелевшим. Он глубоко вздохнул, внезапно помолодев при этом, улыбнулся мне, потом закашлялся и сразу снова постарел.

– Я вправду рад, что вы предложили пойти сюда, – сказал я, может быть под влиянием чувства вины оттого, что на самом деле был совсем не рад. – Помню, с год назад я пришел сюда в первый раз. Зимним вечером, когда снег…

– Господи, неужто вы пустились в воспоминания?! – сердито, брезгливо и смущенно воскликнул Маспрат.

Он отпил вина и, глотая, скроил неприятную гримасу.

– Давайте-ка займем бильярдный стол, пока другие не опередили, – предложил он.

Его манера вести себя, его резкости и ехидство давно навели меня на мысль, что в школе его изводили: маленький, бледный, в очках с толстыми стеклами; грызет ногти да еще и стихи пишет.

Длинная лампа над бильярдным столом ярко освещала зеленое сукно, окружающее тонуло в сумраке.

Маспрат мелом написал наши имена на грифельной доске, под которой висело похожее на счеты демонстрационное табло – шарики на проволочках. У Маспрата был красивый почерк, ровный и прямой. Школа его создала, она же его и погубила.

– Знаете, про кого толковали те два старых хрыча?

– Про какую-то женщину?

– Ага. Про вашу приятельницу, леди Макс.

– Да я ее совсем не знаю, – сказал я.

А сам подумал: у меня нет приятелей, кроме тебя. Ведь я все время проводил за письменным столом. У меня была жена и двое детей, в них заключалась вся моя жизнь, ими ограничивалось мое общество в Лондоне. Но мне не хватало духу сказать Маспрату правду – что он мой единственный приятель и что к таким походам дважды в месяц в «Ламберн» для меня и сводится светская жизнь.

– Мы познакомились на той презентации, – сказал я. – Только и всего.

Но я отчетливо представил себе ее облик – белый лоб, черные стянутые на затылке волосы, блестящие глаза, красивый рог и тонкие пальцы.

Маспрат выложил на столе пирамиду из шаров. Мы сделали по удару, причем каждый надеялся, что партнер пирамиду разобьет. Маспрат потянулся через стол, легонько ударил кием, и его шар остановился в дюйме от борта.

Стало быть, право первого удара принадлежало ему. Он взвесил свои шансы при игре от борта и тронул кием свой шар; тот едва задел пирамиду. Маспрат был доволен: и правила соблюдены, и пирамида осталась недвижима.

– Ваш удар, – сказал он.

Такими темпами мы играли бы еще неделю.

Существует нарочито замедленный, основанный на тонком расчете вариант игры в английский снукер. Я его терпеть не могу, хотя считается, что бильярдисты высокого класса признают только его. А есть более быстрый вариант, похожий на американский пул, – к нему я больше привык; там бьют смелее, маневры более предсказуемы, там играют на открытом поле, а не отколупывают шары от груды других.

Прицелившись, я сильно ударил по пирамиде, и шары разлетелись в разные стороны.

– Как опрометчиво, – проронил Маспрат. Шары все еще катались по столу, ни один не попал в лузу. – И как удобно.

И он принялся класть их в лузы. Наконец его шар чуть коснулся другого, так что у меня не оставалось никакого выбора, но, прицеливаясь, я случайно задел свой шар кончиком кия.

– Шар двинулся. Вы его коснулись. Удар сделан.

– Да я ненароком задел его, Иэн.

– Удар сделан, – непреклонно, суровым и чопорным тоном, которому он научился в школе, произнес Маспрат и принялся мелить свой кий. – Никаких исключений. Если мы начнем делать исключения, чем это для нас обернется?

Он нудил, как способен нудить только пьяный, спорил по каждой малости. А до меня только тут дошло, что ему страшно хочется выиграть, и мне сразу все опостылело, особенно та нервозность, с которой он отчаянно рвался к победе. Я пожалел, что не остался дома, среди моих немногочисленных домочадцев.

– Ну, пошел-ка в ту лузу, – сказал Маспрат, обращаясь к коричневому шару. – Я положил розовый, но он должен вернуться на стол.

Дело в том, что, покуда один игрок бьет, противник обязан его обслуживать, заменяя те шары, которые случайно оказались в лузах. Такое лакейство – еще одна из ролей, предназначенных в школе дня новичков или тех мальчиков, что моложе или бестолковее других.

По силам мы с Маспратом были почти равны, однако он, как правило, выигрывал, отчасти потому, что я всегда уступал, когда начинались споры, а еще потому, что играл он более методично – без агрессивности, зато упорно. Никто, кроме англичан, не обладает такой настойчивостью; когда они чего-то сильно захотят, их никакою силой не собьешь с дороги. И если уж они устремились к цели, то идут напролом, открыто, без колебаний, пренебрегая мнением и интересами окружающих. О поражении Маспрат даже не помышлял, но победа не сильно радовала его, он лишь становился болтливее.

– И по-видимому, – сказал он, продолжая прерванный разговор, – она ваша поклонница. Леди Макс. Она говорила об этом Хивиджу. А он сказал мне.

Вот так новость: она знакома с Хивиджем, отвратительным приставучим бабником. Все сочувствовали его жене, называя ее не иначе как «бедняжка Джилиан». Вдобавок Хивидж был очень скуп; по-моему, эта черта всегда присуща развратникам. А я терпеть его не мог еще и за то, что он обращался ко мне по-французски и третировал, как литературного поденщика.

– Что вы о ней думаете?

– Я уже говорил. Персик не первой свежести, – ответил Маспрат. И больше комментировать не стал.

– Мне она показалась остроумной.

– Вот уж чего в ней нет, того нет, – отрезал он.

– Стало быть, она вам не нравится?

– Что значит «не нравится»? Мне она совершенно безразлична. – Маспрат продолжал класть шары в лузы. – Впрочем, она неизменно добивается своего.

– А что в этом плохого?

– Так ведь она хочет всего на свете.

Он никак не мог забить зеленый шар. Прицелившись, мягко направил в него свой, и тот застыл между розовым и синим шарами.

– Все, заперт, – удовлетворенно пробормотал Маспрат.

– Ого, вот это да! – воскликнул невидимый в полумраке старик, и я вскоре сдался.

Маспрат потом сделался на редкость оживлен и благодаря дружелюбному топу казался необычно доверчивым и открытым. Он захотел еще выпить, затем посидеть у камина, потом его потянуло на разговор.

Он держался как благодушный дядюшка.

– Хотите, я дам вам рекомендацию для вступления в клуб? По правилам положено просто вписать ваше имя в книгу, а другие члены нацарапают рядом свои соображения.

Я не мог придумать, как бы мне отказаться, не обижая его, и ответил уклончиво, зная, что, протрезвев, он не станет возвращаться к этой теме.

– Что-то вы мрачнее тучи, – заметил он. – Не волнуйтесь. Я дам вам отыграться.

Он и представить себе не мог, как мне было грустно. Гораздо хуже, чем он думал, и это меня сильно угнетало. Он ведь был моим единственным другом. Больше мне не с кем и некуда было пойти.

4

– Разве она не знает, что ты женат? – спросила меня Алисон в тот вечер, когда леди Макс устраивала прием.

– Я ей наверняка об этом говорил, – поспешил оправдаться я. Но говорил ли на самом деле? – Я и видел-то ее только раз.

– Не понимаю, почему она меня не пригласила.

Огонь в камине уже погас, от груды углей шел жар, но света они почти не давали. Было около восьми часов. Я посидел с Алисон, пока она ужинала – холодной курицей с салатом; потом она, как обычно, уютно устроилась в любимом широком кресле и стала пить чай, аккуратно прихлебывая из чашки. Теперь с часок почитает или посмотрит телевизор, думал я, потом ее сморит сон и она нырнет в постель.

Размышляя об этом, я уже стал жалеть, что принял приглашение на этот поздний обед у леди Макс. Я устал после целого дня работы над книгой, мне необходимо было отдохнуть, прильнув к спящей жене. В те времена я спал так по девять часов, а утром, стоило мне вспомнить про роман, сразу видел, как над расчищенными среди джунглей полянами пробивается сквозь кроны деревьев солнечный свет.

– А ты бы пошла со мной, если бы тебя пригласили? – спросил я.

– Чтобы сидеть в каком-то душном доме в престижном районе и слушать бубнеж занудливых стариков о поэзии? – с вызовом откликнулась Алисон. – Нет уж, большое спасибо. Лучше я посмотрю «Даллас».

Перед уходом я заглянул в спальню сыновей. В комнате было прохладно, однако дети словно сами излучали тепло, оно веяло в воздухе над их кроватками, исходя, чудилось мне, от их чистых сердец. После мытья от мальчиков все еще пахло мылом. Я поцеловал каждого в теплую щеку и прошептал «спокойной ночи». Почему это в темноте невольно начинаешь шептать?

Усталость сморила их, словно бы окунула в теплую воду; дыхание становилось все менее глубоким, из бодрствования они незаметно соскальзывали в крепкий сон.

– Пап, а почему ты такой разодетый? – спросил Энтон.

– Я иду к одной даме. К леди Макс.

– К прекрасной даме на белом коне, – тихонько добавил Уилл. – Она богатая?

– Возможно. Я не знаю. Здесь деньги значения не имеют. Самое главное – классовая принадлежность, – сказал я и с досадой понял, что повторяю слова Маспрата. – Знаете, средний класс, высший класс.

– А мы какой класс?

– Никакой. Нам это все равно.

Подразумевая, что я всего лишь наблюдатель. Но сам не очень-то в это верил. Мне хотелось большего.

Мальчики поцеловали меня; их нежность вселяла душевный покой: значит, у нас с Алисон все хорошо.

Выходя из комнаты, я услышал, как Энтон прошептал Уиллу, лежавшему у противоположной стены:

– Думаю, мы – средний класс.

Для того чтобы зимой пуститься в путь на ночь глядя, требовалось усилие воли, как при переходе границы, ведь я вновь выходил в Лондон после целого дня, проведенного в цитадели моего высокого дома.

Ночью город выглядел тихим и ласковым, на лице его лежали тени – то был сонный город, которому пришло время укладываться спать. В нашем южном районе лондонский силуэт образовывали старинные дефлекторы на дымовых трубах, шиферные крыши и шпили церквей. В такие зимние ночи у меня возникало обманчивое чувство, что я тоже часть этого города, пришелец, поглощенный и преображенный его тенями. Я любил оранжевое мглистое зарево на ночном лондонском небе; возле Челси-Рич ложившиеся на воду блики света своей размытой призрачностью очень напоминали один из «Ночных пейзажей» Уистлера [36]36
  Джеймс Эббот Макнил Уистлер (1834–1903) – американский художник.


[Закрыть]. Я точно знал, где именно нахожусь; в этом еще одна особенность лондонцев: мы отлично ориентируемся в темноте.

Все это я наблюдал с переднего сиденья на втором этаже автобуса, и мне казалось, что я веду очень старый, летящий над самой землей самолет.

Дом леди Макс находился в нескольких минутах ходьбы от автобусной остановки и стоял на отшибе в незастроенном углу площади; у него был типично викторианский, недавно покрашенный в кремовый цвет фасад, который словно фосфоресцировал в свете уличного фонаря. Высокие эркеры, светлые колонны, внушающая трепет лестница.

Открыла мне миниатюрная женщина, хорошенькая и по-обезьяньи проворная; нараспев поздоровавшись, она приняла мое пальто. Тоже явно филиппинка.

Столь внушительный снаружи, внутри особняк выглядел огромным саркофагом. Из-за мраморного пола в холле, из-за пыли, полуживых цветов, сухих растений и мрачных картин в вычурных рамах, а более всего – из-за холода и запаха отсыревших ковров в доме веяло безжизненным унынием, как будто там давно никто не ел и не спал. Я сразу подумал про свой теплый, уютный дом на другом берегу реки, и тут же услыхал собственное имя: в соседнем зале объявляли о моем приходе.

– Здравствуйте, Пол! – громко приветствовала меня леди Макс. Как подобает королеве, она не поднялась с кресла.

Держалась она, однако, так, будто мы давно и коротко знакомы. Я приободрился, а она быстро представила меня гостям, небольшими группами стоявшим по всей комнате. Грэм Хивидж приветливо улыбнулся, не подавая вида, что накануне так решительно пресек мое поползновение написать главную критическую статью номера. Среди присутствовавших был пожилой романист по имени Дантон Марвуд, супружеская пара из Южной Африки – их фамилия у меня вызвала ассоциацию с борьбой против апартеида. Еще была женщина по имени Пиппа, она часто моргала, пока я с нею говорил. И наконец, американский поэт Уолтер Ван Беллами.

– Жена не смогла прийти, – объяснил мне Беллами, ероша указательным пальцем копну седых волос.

Он был очень высок и совершенно безумен. Увлек меня к камину, чуть ли не в огонь, навалился грудью и, пристально глядя в глаза и улыбаясь своей странной улыбкой, сказал:

– Вы ведь тоже из Бостона.

Камин горел вовсю, но тепла давал меньше, чем наш в Клапаме. У этого пламя задыхалось в нечищеном дымоходе.

– Вообще-то я из Медфорда.

Но Беллами, как то часто бывает с безумцами, был рассеян и пропустил мои слова мимо ушей; у него был мутный взгляд человека, одурманенного лекарствами.

– Мы, бостонцы, должны держаться вместе.

Я почувствовал себя польщенным, но тут он стиснул мне руку возле локтя – слишком крепко, до боли, в этом жесте было больше отчаяния, чем дружелюбия. Затем, потеряв ко мне всякий интерес, нетвердым шагом подошел к книжному стеллажу и вытянул томик собственных стихов.

– Макс только что рассказывала про вас, так что вы явились как нельзя более вовремя.

Это произнес Марвуд, романист. Его имя было мне знакомо по шкафу с новинками художественной литературы в «Нью стейтсмен»; у Гастона тоже всегда стояли пачки его книг. Он был женат на богатой, никому не известной даме и, по словам злоязычного Маспрата, славился завистливостью, самонадеянностью и занудством.

– Вы сейчас работаете над романом? – поинтересовался я.

– Вот это да, не ожидал! Обычно-то мне приходится втолковывать окружающим, что я романист. «Вы наверняка и слыхом обо мне не слыхали, – говорю я. – Ведь я занимаюсь так называемой высокохудожественной прозой».

– Марвуд – это Генри Джеймс для бедных, – заметил Хивидж. – Он на дешевку не разменивается.

– Боже избави, – отозвался Марвуд. – Нет, роман я уже закончил. Теперь уезжаю. На Корсику – знаете, где это? Пленительное место. Повторяю путь Эдварда Лира [37]37
  Эдвард Лир (1812–1888) – английский поэт, художник и путешественник, автор знаменитой «Книги нелепиц».


[Закрыть]. Все всерьез, никаких нелепиц. Нечто вроде «путешествия по стопам предшественника».

– То еще путешествие! – фыркнул Хивидж. – Только успевай увертываться от отдыхающих и туристов.

– Грэм обожает всех поддразнивать, – сказал Марвуд. – Слушайте, а ваш новый роман, видимо, удался.

– Мой новый роман?! – удивился я. – Это вовсе не роман, а описание моих путешествий.

– Нет, нет. Книга, над которой вы работаете сейчас. Судя по отзывам, просто блестящая.

Леди Макс улыбалась мне; она все слышала, все видела; мир был наг и беззащитен перед нею, в нем не было ничего загадочного, скрытого. И тут только, видя ее царственную улыбку, я вспомнил, что сам же ей и рассказал о романе.

– Смотрите не отказывайтесь от вашего названия, – посоветовал Марвуд. – Не позволяйте Макс сбить вас с панталыку. Она бывает дьявольски настырной.

Значит, она им уже все выложила.

Служанка-филиппинка обнесла гостей напитками; теперь и у меня в руке был бокал.

Подошел Хивидж. Я уже приготовился услышать обращенную ко мне французскую речь – и как прикажете отвечать? Но он очень дружелюбно произнес:

– Рецензия – блеск! – Очевидно, он имел в виду мой обзор книг, вышедший неделю назад, в котором я в пух и прах разнес четыре романа. – Вы что-нибудь новенькое прихватили тогда?

– Как я понял, мы договорились подождать, пока не появятся книги более стоящие.

Он невозмутимо выслушал меня и, ничего на этот счет не сказав, спросил:

– Любите Генри Джеймса? Выходит новое издание его писем. Первый том только что поступил в продажу. Говорят, очень неплох, многое никогда не публиковалось. Может получиться занятно: ведь вы с Джеймсом оба бывшие американцы.

Это был совсем иной Грэм Хивидж, и он вроде бы предлагал мне написать основной литературный обзор номера. Развернутые рецензии на такие книги обычно писал В. С. Притчетт [38]38
  В. С. Притчетт (1900–1997) – английский писатель, автор коротких рассказов и книг о путешествиях.


[Закрыть]. Тон Хивиджа озадачил меня; сегодня, у леди Макс, а не в своем кабинете, он выглядел потрепанным и безвольным. Этот человек, которому ничего не стоило с улыбкой оскорбить другого, который требовал сексуальных утех от своих подчиненных – а те, выпускники Оксфорда, с готовностью опускались перед ним на четвереньки в убеждении, что это поможет им сделать в Лондоне литературную карьеру, – сейчас этот мерзкий властолюбец делал глупые и неловкие попытки завязать со мной дружбу.

– Вот об этом и сможете порассуждать, – добавил он, – о жизни на чужбине.

Да, он предлагал мне написать большую критическую статью о Генри Джеймсе.

– Готов заказать вам статью на полторы тысячи слов, – продолжал он. – Собрание будет выходить невесть как долго. Так что можете не торопиться.

– Охотно напишу, – сказал я, пожалуй, чуть слишком поспешно. – А вам известно, что Генри Джеймс лет в восемнадцать получил удар пожарным шлангом в пах?

– Нет, но кто его знает, быть может, тот непрошеный удар по яйцам как раз и явится исходной точкой для ваших критических построений, – без улыбки проговорил Хивидж.

Марвуд захихикал, а Беллами громко расхохотался.

Я не сомневался, что Хивидж сделал мне такое предложение только потому, что встретил меня здесь, у леди Макс, а его натужное комикованье было проявлением дружелюбия. Англичанину, особенно такого, беспощадного типа, трудно делать щедрые жесты, не подпустив снисходительного высокомерия, но мне было все равно – во всяком случае, Хивидж уже не обращался ко мне по-французски в присутствии всех этих людей.

Леди Макс держалась в отдалении, но всякий раз, взглянув на нее, я не мог отделаться от ощущения, что она неотрывно на меня смотрит. Даже когда она сидела и курила сигарету, казалось, что она руководит здесь всем, – прелестная, словно фарфоровая статуэтка, кожа пленительно бледная, как часто бывает у женщин в этой вечно пасмурной стране.

Я был обескуражен тем, что она со мной не заговаривает; да и облик самой леди Макс, такой яркой и хрупкой, никак не вязался с этим огромным сумрачным домом; не слышно было запахов готовящейся еды, и это тоже почему-то беспокоило. В поисках туалета я выскользнул в коридор; заметив мою нерешительность и угадав, что я ищу, служанка-филиппинка указала мне нужную дверь. Там было еще сумрачнее: густые тени, влажные, холодные кафельные стены, – и я снова пожалел, что не остался дома. Над умывальником висел сатирический эстамп Роуландсона [39]39
  Томас Роуландсон (1756–1827) – английский карикатурист.


[Закрыть].

Когда я вернулся в зал, гости уже надевали пальто.

– Мы идем обедать, – сказала леди Макс. – Здесь рукой подать.

Мы гурьбой двинулись по Бромптон-роуд к французскому ресторану «La Tour Eiffel»; там нас провели в отдельный, обшитый деревянными панелями кабинет, в моем представлении подходящий скорее для влюбленных парочек или забубённых гуляк. Окна были занавешены пыльными бархатными шторами с толстыми золотыми кистями. Мы сбросили пальто на руки прислуге, и леди Макс рассадила нас за столом. Я был в замешательстве; неужто и остальные испытывают то же самое, думал я. Низко наклонив голову, миссис Лаш что-то взволнованно шептала мужу. Справа от меня сидела женщина по имени Пиппа, слева – Марвуд.

– А где Уолтер Ван Беллами? – спросила леди Макс.

Он исчез – испарился по дороге, но леди Макс рассмеялась и заявила, что это вполне в его духе.

– Он же чокнутый. Причем не на шутку.

В кабинет со скучающим видом вошел официант-француз в чересчур облегающей сорочке, волосы у него были влажные, лицо горело; раздав нам меню, он с пародийным французским акцентом перечислил фирменные блюда дня и те, которые уже кончились.

– Вы уж простите, – сказала Пиппа, – но меню мне подали липкое. Противно, сил нет.

Скорчив гримасу, она вернула меню официанту, который явно обиделся.

– Не принесете ли хорошего вина? – обратилась к нему леди Макс. – Ваше фирменное вино подается в залапанном графине и по вкусу напоминает лак для ногтей. Две бутылки «Мерсо», даже три, и подайте их сразу.

– Когда я пью «Мерсо», у меня возникает ощущение, что я вступаю в атмосферу «L'Etranger» [40]40
  «Посторонний» – повесть французского писателя Альбера Камю (1913–1960), в которой сильно ощущаются мотивы абсурдности жизни.


[Закрыть]Камю, – заметил, обращаясь ко мне, Хивидж.

Леди Макс тем временем продолжала давать указания официанту. Сидя во главе стола, она превратилась в деловитую, внимательную хозяйку. Властная сила чувствовалась в ее позе, в поднятом подбородке, в повороте корпуса – словно наэлектризованная, она чутко реагировала на каждую реплику и была сама любезность.

Вино разлили по бокалам, и официант вынул свой блокнот:

– А кг'оме того, сегодня имеем свежий омаг'. В меню их, пг'авда, нет.

– Да у них не настоящие омары, – сказала леди Макс, содрогнувшись, будто от оскорбления. – Всего лишь жалкие маленькие бесцветные шотландские лангусты.

В ответ официант лишь щелкнул шариковой ручкой.

– Зато паштет из креветок у них превосходный.

Мы дружно заказали паштет из креветок.

– И рагу из зайца, – добавила леди Макс и, облизнувшись, пробормотала французское название блюда.

– Civet de lièvre, – педантично чеканя слоги, произнес Хивидж.

Слушая его, я подумал, – англичане – нация педантов; вечно-то они вас поправляют и сами себя за это ненавидят, потому что сознание собственной правоты – довольно-таки пресное удовольствие.

Улыбнувшись Хивиджу – весьма неодобрительно, – леди Макс сказала:

– Здесь его готовят с каштанами.

Большинство собравшихся, кроме Пиппы, тоже заказало рагу, а Пиппа объявила, что она вегетарианка. Услышав ее слова, Марвуд раздраженно заворчал. Пиппа возбужденно посовещалась с официантом и в конце концов заказала овощное рагу.

– И я принесу вам овощной гарнир на выбор.

– А это уж на ваше усмотрение, – сказала леди Макс. Она закурила сигарету и отпустила официанта, ведьминским жестом швыряя в него пальцами клочья дыма. – Шуму много, а на деле ни словечку верить нельзя.

Все принялись болтать с соседями по столу, как вдруг Пиппа громко обратилась к леди Макс:

– И часто вы здесь ужинаете?

– А что такое ужин? Еда такая? – поинтересовалась леди Макс.

Пиппа вкратце объяснила, что значит это слово.

– Но ведь это же обед, правда? – сказала леди Макс.

– Рабочий люд называет это ужином, – объяснил Марвуд.

– Обожаю этот эвфемизм: «рабочий люд», – отозвалась леди Макс.

Официант принялся обносить всех паштетом из креветок – пузырчатой розовой пастой в керамических мисочках – и возле каждого поставил тарелку со стопкой поджаренных хлебцев.

Мы принялись намазывать пасту на хлеб, а леди Макс, продолжая курить, заметила:

– Терпеть не могу, когда мой заказ выполняют немедленно. В этом есть что-то оскорбительное, и у меня всегда закрадывается подозрение, что приличной еды тут не жди.

– А я прихожу к такому же мнению, когда меню липнет к рукам, – сказала Пиппа.

– У них чай – это полноценная еда. Ланч они называют «обедом», – продолжал свое Марвуд. – Я знаю это от моих помощников. У них непременно бывает что-то «на третье».

– Вот уж удивительная публика, – сказала леди Макс. – Я всегда считала, что придумывание таких странных названий для обычного приема пищи – это просто способ сэкономить на еде.

– А еще, – во всеуслышание объявил Хивидж, – они ходят исключительно «в туалет».

Он достиг той степени опьянения, когда человек глупеет и норовит подколоть окружающих, но это подкалывание вскоре приобретает жестокий, а потом и садистский характер.

– Я имею в виду рабочий люд.

В улыбке леди Макс читалось отвращение. Она сказала:

– Терпеть не могу этого слова. Неужели кто-нибудь в самом деле им пользуется?

Чтобы доставить удовольствие хозяйке, мы все, кроме Пиппы, рассмеялись, как будто никто из нас и вправду его не употребляет.

– «Туалеты» – почти полная анаграмма слова «алеуты», – сказал мистер Лаш, но никто его не услышал, потому что Марвуд снова начал возмущаться:

– А еще ненавижу, когда говорят «будем здоровы».

Услышав это, вернее, недослышав, Хивидж воскликнул: «Будем здоровы!» – и осушил свой бокал.

Глядя на меня, леди Макс сказала:

– Обожаю выражение «белая шваль» [41]41
  Белая шваль – презрительное прозвище нищих белых американцев, главным образом в южных штатах.


[Закрыть]. Американцы мастаки по части ярких оборотов речи. Как вы думаете, нам удастся ввести его в здешний обиход?

– Извините, но я нахожу весь этот разговор крайне оскорбительным, – заявила Пиппа.

Перегнувшись через меня, Марвуд приблизил лицо к лицу Пиппы и сказал:

– Мисс «Мелкая буржуазка, о чем она сама прекрасно знает» сейчас снова пытается стать праведной пролетаркой, да?

– А вы научились прекрасно разбираться во всех тонкостях классовой структуры – благодаря вашим помощничкам, конечно, – отпарировала Пиппа. Она часто моргала, но уступать не собиралась.

– Да, и гораздо лучше, чем склонны признать некоторые второразрядные рецензенты, – сказал Марвуд, не оставляя сомнений в том, что Пиппа написала на один из его романов весьма критическую рецензию.

– Кто-то, кажется, продавщица на днях сказала мне: «Не стоит благодарности», – промолвила леди Макс, завершая боевую ничью между Марвудом и Пиппой.

– Что за дурацкое американское выражение, – заметил Хивидж.

– Желаю удачно провести день [42]42
  Обиходное американское выражение при прощании.


[Закрыть], – сказал мистер Лаш жене.

– Извини, у меня другие планы, – откликнулась она.

Однако никто не обратил внимания на их диалог, потому что леди Макс в это время говорила:

– «Не стоит благодарности» вовсе не дурацкое выражение, это очень даже толковый ответ. А вот в Англии скажешь кому-нибудь «большое спасибо», и собеседник буркнет что-то невразумительное или просто пожует губами.

– Полагаю, оно ничем не хуже, чем «prego» [43]43
  Пожалуйста (итал.)


[Закрыть], – сказал Хивидж – И менее сомнительно, чем «bitte» [44]44
  Пожалуйста (нем.)


[Закрыть]. Весьма напоминает русское «пожалста».

– Мы не поняли, – сказал мистер Лаш.

– Да, и благодаря своей счастливой многозначности принадлежит к очень удобным речениям вроде «нам вас очень недостает», – сказала леди Макс и улыбнулась мне.

Тут принесли рагу из зайца – в глиняных горшочках, под слоем тушеной моркови и каштанов в густом коричневом соусе. Официант, вздыхая, сновал взад и вперед, расставляя блюда с овощами; когда он обслуживал меня, от его тела пахнуло потом и жаром, было слышно, как он нетерпеливо отдувается.

– Принесите еще вина, – распорядилась леди Макс.

– Спасибо за заказ, – произнес официант.

– Не стоит благодарности, – откликнулась леди Макс. – Вот видите? – бросила она нам.

Мы все еще дискутировали языковые вопросы. Обсуждали правильное произношение таких английских названий, как Марилебон, Теоболдз и Чамли. Все это делается ради меня, догадался я.

Мистер Лаш назвал по буквам длиннющее слово, а затем произнес его: «Фаншо».

Марвуд усмехнулся и сказал:

– У меня тоже есть словечко: «Вулсфардизуорти». Знаете, как на самом деле читается?

– Вулси [45]45
  Вулси – город в Австралии.


[Закрыть], – обронила Пиппа, устремив на него холодный взгляд.

– Мой дедушка многое произносил на американский манер, – сказала леди Макс, опять посматривая на меня.

– Как поживает ваша дочка Аллегра? – угодливо, почти подобострастно спросил Марвуд.

– Цветет, – ответила леди Макс. – Этот дуралей мистер Дайпай – во всяком случае, я его так называю – по-прежнему за ней волочится. Повез ее на прием в посольство, так она нарочно надела прозрачное кружевное платье, а под ним – в чем мать родила. Мусульмане жутко возмутились, а у него глаза и зубы разгорелись. Он даже не подозревает, что ей всего шестнадцать. Вот остолоп!

– Она может им увлечься, – заметил Марвуд.

– Что ж, значит, старине Дайпаю повезет. Но этому не бывать. Слишком уж Аллегра бессердечна. Все они теперь такие. Поэтому я за нее не беспокоюсь. Пусть сама разбирается. И я знаю, как она воспринимает всю эту историю. В ее возрасте за мной увивался Бутби.