Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

XI Шампанское

Бывает, прозвучит вдруг странное имя, прежде ни разу не слышанное, а потом, спустя короткое время, начинает звучать вновь и вновь. И уже куда ни повернешься, обязательно на него натыкаешься. Так у меня случилось с Андреасом Форлауфером. Вернувшись в Лондон, я прочел статью о нем в последнем литературном приложении к «Таймс». На него ссылались и в другом книжном обозрении, его упомянули в предисловии к сборнику повестей Дюрренматта, случайно попавшему мне в руки. Наконец, цитата из него украсила присланный по почте календарь; там говорилось, что путешествие – «самое печальное из жизненных удовольствий». Как и некоторые сведения о жизни и работе Форлауфера, рассказанные им самим, фраза на календаре тоже показалась мне знакомой.

Несколькими месяцами позже, томясь одиночеством, совершенно не дававшим мне работать, я пристрастился к прогулкам среди дня: бродил по улицам, дожидаясь, пока откроются пивные и бары. Заглянув однажды в лавку старьевщика на Лавендер-хилл, я увидел в ящике с потрепанными книжками, на самом верху, томик рассказов о Лондоне, где все авторы были иностранцы. Один рассказ, переведенный с немецкого, назывался «Шампанское». Его написал Андреас Форлауфер.

– Сколько это стоит?

– Одна штука идет за полфунта, три – за фунт, – сообщил торговец подержанным барахлом.

Покупка книги у человека с такими грязными руками больше походила на церемонию, нежели на совершение деловой операции. Чтение рассказа показалось мне частью все того же мрачного ритуала. Вот что я прочел.

Андреас Форлауфер

Шампанское

Бутылку с шампанским я уже открыл, однако приличия ради постарался, чтоб внешне все выглядело так, будто я к ней не прикладывался. Полбокала я успел опрокинуть, потому что слегка нервничал. И собирался выпить еще чуть-чуть, но тут услышал, что она приближается.

Есть такие звуки, возвещающие появление, издавать которые могут только супруги или самые преданные друзья; звуки, подобные ободряющим сигналам. Их смысл: «Это всего лишь я». Они тихи, но до того явственны, что ощущение близости любимого человека создают не хуже прямого уведомления. Сначала я уловил движение ключа в американском замке, потом – шорох плаща, задевшего дверной косяк, потом шаги. Эти ее совершенно особенные ботинки… И еще – не вздох, а едва слышный, почти беззвучный шепот, в котором мне почудилась глухая тоска. Все стало ясно, и я окликнул ее: «Иди сюда!»

– О, у нас затевается торжество? – сказала она, входя в теплую комнату.

От морозного воздуха и темноты глаза ее потускнели, во взгляде читалась тревога, словно она боялась увидеть что-то приятное, что на поверку обернется призраком и обманет ее. Неуверенность, беспокойство, счастье, страх – все эти чувства разом вспыхивали и гасли на бледном лице, пока я не поцеловал ее губы, еще прохладные после улицы. Я сжал ее руку и удивился, даже испугался, такие холодные были у нее пальцы.

– Моя лапка замерзла. – Она рассмеялась. – Я чувствую себя юной невестой.

– Наверное, ты путаешь себя со своими героинями. Вот, возьми, это вернет румянец твоим щекам.

– Чудесно, – сказала она, увидев, что я наполнил бокалы. – Не откажусь ни за что. Шампанское? Ну, ты даешь!

Каждое слово в ее устах принадлежало только ей, я знал, что она одна такая в мире, что мы с ней создали особый язык драгоценных для нас клише, надежных рукотворных принадлежностей нашего общего быта, создали целую культуру двух людей со своими ритуалами, шутками, привычками; знал, что на это ушла целая совместная жизнь. Долгая жизнь. Счастливые люди умеют разговаривать на свой особый лад. Употребляя слова и выражения, имеющие смысл только для них и непереводимые на обычный язык.

Я протянул ей тот бокал из двух, что был покрасивее, и сказал:

– За нас.

Тут она замешкалась, уголки губ опустились, глаза затуманились, и печально дрогнул подбородок.

– Пожалуйста, – сказал я и ухитрился легонько стукнуть о ее бокал краем своего.

– Это ошибка? – спросила она. Воодушевление мгновенно ее покинуло, ножка бокала задрожала в ослабевших пальцах, шампанское едва не пролилось на пол.

– Да нет же, конечно нет, – ответил я. – Это, так сказать, общая идея. Выпей, пожалуйста.

– Что ж, тогда ладно. – Она отпила немного, и улыбнулась, и тут же приободрилась.

Потом подошла к окну, которое вечер превратил в зеркало, и объявила:

– Я похожа на маленькую старушку. – И вновь на ее лице появилась растерянность, и казалось, она вот-вот заплачет.

– Ты выглядишь потрясающе, – сказал я. – Сядь. Давай прикончим эту бутылку.

На ней была хорошо знакомая мне твидовая юбка и толстый свитер, ботинки промокли, пока она шла от станции; усталость делала ее еще обворожительнее. Она сидела со скучающим величавым видом, что тоже придавало ей особую прелесть.

– Ты сделал заказ? – спросила она.

– Да, в «Оранжери».

– Значит, ожидается шик-блеск?.. – проговорила она на нашем общем языке, и голос ее звучал одобрительно.

– Со всеми прибамбасами.

– Ты не возражаешь, если я выкурю сигарету? – спросила Ютта, как спрашивала всегда, прежде чем щелкнуть зажигалкой, и дома, и в машине – с тех пор как восемь лет назад я бросил курить. Однако на сей раз меня поразила подчеркнутая вежливость, прозвучавшая в привычном вопросе.

– Не возражаю. Давай закуривай, – кивнул я. И наполнил бокалы. Мы снова выпили.

– Нам нельзя пьянеть, иначе мы не сможем по достоинству оценить грядущие яства, – произнесла она своим шутливо-назидательным тоном, и отхлебнула шампанского, и затянулась сигаретой, и вновь обрела безмятежный вид.

– У меня сегодня был ужасно тяжелый день, – сказал я. – Ни секунды передышки.

Лицо Ютты ничего не выражало, кроме полной невозмутимости, но мне-то было известно, какое за этим скрывается душевное волнение.

– С большинством дел я управился, но когда попытался позвонить Вольфи по номеру Тринити-колледжа, там никто не ответил. – Я торопливо глотнул еще шампанского, чувствуя себя предателем, оттого что урвал тайком полбокала, и сознавая, что своим жульничеством как бы свел на нет наш тост. – В Германии у некоторых студентов телефоны стоят прямо в комнатах.

– В Германии жизнь вообще в тысячу раз лучше, – отозвалась Ютта. – А наш бедный Вольфи зачем-то торчит в Кембридже.

Люди вроде нас, близкие и любящие, редко выражают свои мысли прямо; у них есть свой особый код, отчего самые бесхитростные, самые неловкие шутки звучат мило и остроумно.

Увидев, что я опять взялся за бутылку, она отвела в сторону руку с бокалом.

– Не надо. Если мы сейчас больше не будем пить, у нас останется немножко на потом.

Я не стал говорить, что шампанское скоро выдохнется. Меня утешило и ободрило, что она произнесла это «на потом».

– Кроме того, я знаю, когда следует остановиться, – сказала Ютта и рассмеялась, как смеялась всегда, с иронией цитируя какой-нибудь из смертельно надоевших нам лозунгов своей матери. – Сделаем паузу.

Она достала из ящика узкий нож и воткнула его в бутылку. Лезвие чуть коснулось жидкости.

– Теперь оно сохранит шипучесть.

Я помог ей надеть плащ, еще не высохший после прогулки с вокзала, и почувствовал острую боль, заметив залоснившуюся накладку на воротнике. Строгая одежда, которую она надевала на работу, ее стоицизм – как-то все это очень серьезно. Но ничто не могло огорчить меня больше, чем ее бережливость, в которой было столько мужества и ни малейшей нужды.

В общем, я обнял ее, чтобы утешиться, и она поначалу не стала сопротивляться, но потом напряглась, застыла, едва не оттолкнула меня прочь.

– Хватит, прекрати.

Она первой вышла в холл и, проходя мимо кресла у маленького столика с телефоном, указала на стопку конвертов.

– Что это?

– Рождественские открытки.

– Ах да, конечно. – Голос ее упал.

В дверях я попытался поцеловать Ютту в щеку, но она отшатнулась и отвернула голову, словно в поцелуе моем было нечто лицемерное, если не просто предательское. Я уже решил, что она снова собирается расплакаться, но вместо этого она лишь сердито фыркнула и хлопнула руками в перчатках.

– Ненавижу январь, – сказала она.

Снега не было, только холодный дождь прошел над городом, придав всему вокруг жирный блеск крема для обуви, да в разрывах черных клочковатых туч, мчавшихся по небу, мерцали звезды. Ветер беспощадно трепал голые ветви платанов на краю парка, и я пожалел, что выбрал холод, и непроглядную тьму, и сырые улицы, и предощущение мороза в воздухе.

– В чем дело? – спросила Ютта. Она всегда знала, когда меня что-то беспокоило.

– Да вот подумал: скверная погода в городе непременно наводит на воспоминания.

– И меня тоже. Стоит мне подумать о Сингапуре, и на ум сразу приходит переполненный водосток на Бакит Тимах-роуд или то, как на солнце выгорели все наши вещи.

– Мы были так бедны, – сказал я.

– Какое это имело значение?

– Мне это было ненавистно. Езда в автобусе. Вечная экономия. Постоянно чувствуешь себя жертвой.

– Боже мой, до чего жалостная картина!

Она сжала мое плечо, и я засмеялся, и мы взялись за руки и двинулись через парк, стараясь не ступать в грязные лужи, проходя под фонарями на высоких столбах, мимо облетевших кустов боярышника и скамьи из деревянных реек, сломанной хулиганами. Ресторан «Оранжери» находился в южной части парка и этим субботним январским вечером был полупуст. Пар осел на окнах с зеркальными стеклами, тянуло сквозняком, в воздухе было холодно – впрочем, мне казалось, что зимой в Лондоне так бывает во всех больших помещениях.

– Как ты полагаешь, будет правильно, если мы сядем вон туда, поближе к радиатору?

– Абсолютно.

– Рад видеть вас снова, сэр, – приветствовал меня официант, сопровождая нас к столику, на который я ему указал.

Он оставил нас наедине с меню и картой вин, и после того, как он ушел, я сказал:

– Знаешь, когда я работал в ресторане, нас учили не говорить именно этого. «Делайте вид, что не узнаете посетителя. Не называйте его по имени, если он с женщиной. Может, ей он сообщил, что его зовут Смит, а вы только что назвали его Джонсоном. Может, сегодня вечером он пришел с женой и сказал ей, что прежде тут отродясь не бывал».

– Это паранойя.

– Это деликатность. И она спасла немало браков.

Ютта выглядела удрученной. Помолчав, она спросила резким тоном:

– Ты здесь был с кем-нибудь?

– Нет.

– Можешь говорить правду, Андреас. Теперь-то какая разница?

– Это правда.

Так оно и было, но меня встревожило, что для нее это больше не имеет значения. Незнакомый человек решил бы, что она изучает карту вин. Но я-то знал: она ничего не изучает и даже не смотрит на эту карту, а просто размышляет о чем-то, внезапно погрузившись в уныние.

– Не выношу, когда ты называешь меня Андреасом. Это звучит даже враждебно.

– Опять паранойя, – усмехнулась она.

За спиной возник официант, и я порадовался, что не успел сказать ничего лишнего. Я велел себе: «Не буду ни о чем вспоминать, особенно об этом». И вдруг понял: пока я сокрушался, что мы сидим здесь, за этим дурацким обедом, она жалела о том же самом. Про то и были ее мысли, когда она делала вид, будто выбирает вино.

– Принести что-нибудь выпить? – осведомился официант.

– Бутылку шампанского, – ответил я. – «Вдова Клико» будет в самый раз. Двадцать второй номер.

– Ты уверен, что нужна целая бутылка? У них есть маленькие бутылочки «Лоран-Перрье».

– Уверен, – сказал я, но не ей, а официанту, и тот сразу же поспешил прочь, что-то бормоча себе под нос с показной услужливостью, которая, впрочем, выглядела непритворной.

– Тебе придется выпить львиную долю.

– Поскольку единственный лев здесь я, то, понятное дело, ничего другого мне не остается.

Официант принес сначала ведерко, потом бутылку, привычно разыграл маленький спектакль, заворачивая бутылку в салфетку и с помощью больших пальцев вытаскивая пробку. Весь этот ритуал был вполне бессмысленным. За ним последовали разлив на пробу, сама проба и мой непреложный вывод: «Отлично!»

– Торжественная дата? – поинтересовался официант, наполняя бокалы.

– Да, – ответил я.

– Нет, – ответила Ютта.

Сконфуженно улыбнувшись, официант удалился, не взяв заказ, но минутой позже вернулся с извинениями и перечислил на память все лучшие блюда, имевшиеся в заведении нынешним вечером.

– Откуда тебе известно, что, если засунуть нож в бутылку с шампанским, вино останется шипучим?

– Во что вонзишь нож, то и будет шипеть, – сказала Ютта. – Тебе-то следовало бы знать об этом лучше всех.

Я спросил:

– Как насчет bouillabaisse [88]88
  Рыбный суп с пряностями (франц.)


[Закрыть]? Одну порцию на двоих?

В меню было помечено: «На две персоны».

– Вот уж чего мне совсем не хочется, – с укоризной сказала Ютта, как будто я посягнул на ее независимость.

– Мне луковый суп и куропатку, – попросил я.

– А я возьму pâté [89]89
  Кулебяка (франц.)


[Закрыть]с лососем и индейку по-рыцарски.

– Тебе в жизни не хватало рыцаря.

На мгновение она улыбнулась, но тут же посерьезнела.

– Так что же мы все-таки отмечаем?

Она казалась рассерженной, и я уже начал раскаиваться, что дома заставил ее выпить шампанского: боялся, как бы она не заплакала или даже не закричала. Дабы не будить в ней зверя, в ответ я только неопределенно покачал головой. Что бы я сейчас ни произнес, все могло быть истолковано как провокация.

– Это были не рождественские открытки, – сказала она. – Я знаю, что это было. Извещения о перемене адреса. Я права, не так ли?

– Не надо, пожалуйста, – сказал я умоляюще, желая успокоить ее. И добавил: – Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Не о чем больше говорить. Мне омерзительны эти твои открытки.

– Дорогая, в переездах нет ничего необычного.

– Не называй меня «дорогая».

– Хорошо. Но при условии, что ты не будешь называть меня «Андреас».

Я оглядел ресторан, пытаясь понять, слышит ли нас кто-нибудь, попутно прикидывая, что может произойти, а точнее, кто будет свидетелем, если, как я опасался, Ютта вскочит и заорет на меня истошным голосом. Пряча глаза, съежившись на стуле, стараясь казаться маленьким и безобидным, даже ничтожным, быть может и жалким, я сидел затаив дыхание. Потом, продолжая молчать, сделал пару глотков.

Она сказала:

– Не бойся, я не собираюсь впадать в бешенство.

Она абсолютно точно знала, о чем я думаю.

Пришел официант, принес первое блюдо. По-прежнему стараясь не дышать, я дал ему расставить тарелки и после его исчезновения произнес со всей беззаботностью, какую смог изобразить:

– Как прошел рабочий день?

– Бывают минуты, когда я чувствую: реально в мире одно лишь зло, истинна только боль. – Сказала и улыбнулась какой-то затравленной, полубезумной улыбкой.

– Боже мой! – воскликнул я. – Никогда не слышал ничего более грустного. Ютта, неужели ты так несчастна?

– Нет. Это цитата. Из Монктона Милнса – лорда Хоуктона [90]90
  Ричард Монктон Милис, лорд Хоуктон (1809–1885) – английский поэт, литератор, оказывавший большое влияние на литературные вкусы своих современников; покровительствовал многим писателям.


[Закрыть]. Он был покровителем сэра Ричарда Бёртона и, бедный старик, временами впадал в тяжелую депрессию. Я как раз сегодня монтировала передачу о нем.

Опасность миновала, хотя цитата застряла у меня в мозгу как нечто неописуемо мрачное. Ютта оживленно продолжала:

– Бёртон слегка походил на тебя, серьезно. Помешался на путешествиях по миру. Всегда что-то писал, всем интересовался, большой был дока по части языков и знахарства. «Пердёж. Исторические заметки» – это, представь себе, он. И «Тысяча и одна ночь». Тоже, между прочим, был эгоистичное животное.

– Кроме того, он открыл исток Нила.

– Не он. Джон Хеннинг Спик [91]91
  Джон Хеннинг Спик (1827–1864) – английский путешественник но Африке; вместе с Р. Бёртоном исследовал Сомали и открыл озеро Виктория.


[Закрыть]. Ты не знал?

– Я забыл. Ты права. Произошла какая-то заваруха, и Спик покончил самоубийством.

– Это мог быть несчастный случай, – возразила Ютта. – Тебе бы надо послушать передачу.

– Непременно послушаю. Бёртон ненавидел неудобства, но обожал лишения. Это так, голову даю, как говорится.

– «Он был мой кумир», говорила Исабел [92]92
  Речь идет о жене Ричарда Бёртона (см. примечание 55), Исабел Бёртон. Преданная супруга ставила репутацию мужа выше творчества и после его смерти, дабы не опозорить доброе имя сэра Ричарда, сожгла почти все его блокноты и дневники, а также написала его биографию, в которой он представлен добропорядочным викторианцем.


[Закрыть]. Ах, наверно, мне надо было быть такой, как она! – Ютта с улыбкой посмотрела на меня. – Тук, тук.

– Кто там?

– Исабел.

– Исабел – кто такая?

– Исабел – на палочке верхом.

Когда я засмеялся, она заметно помрачнела и занялась своей кулебякой, орудуя ножом с силой, совершенно в данном случае необязательной.

– Нет, – отчеканила она. – Я не безвольная тряпка. – И нанесла новую рану и без того изрубленному лососю. – Ты что-нибудь сделал, чтобы перевести машину на мое имя?

– Да. Отправил документы заказной бандеролью.

– А как насчет страховки на дом?

– Нейвин сказал, что выслал мне бланки. И еще он сказал, что это будет страхование без вины страхователя.

– Вот что нам следовало сделать с самого начала, – сказала Ютта. И добавила: – Но вины-то ведь ничьей нет.

Я сказал:

– Невозможно представить, что Нейвин был на нашей свадьбе.

– И все еще жив, да? Африканцы, должно быть, умерли – тот забавный маленький клерк и твоя горничная Вероника. Она наворовала цветов и расставила по всему дому.

– Не по случаю свадьбы. Она это сделала, когда ты впервые пришла ко мне в гости. Старалась тебя умилостивить.

– Все старые слуги в Африке заражены страхом. Как только бвана женится, мэм увольняет всех его слуг.

– Но ты ж ее действительно прогнала.

– Она была грязнуха. Кухня буквально кишела тараканами. Вот что мне, кстати, вспомнилось. У тебя в рукописи я произношу слова «твою мать». Надо, чтобы ты их заменил.

– Но это же художественная проза.

– Я никогда так не говорю!

Ее злой голос разнесся над залом. Никто не посмотрел в нашу сторону, но фраза прозвучала так громко, что вокруг все стихло, и мне почудилось, будто люди напряженно прислушиваются.

– Конечно, я их заменю, – торопливо заверил я Ютту. – Помнишь британца, который явился к нам со словами: «Ну, надо же! Этот немец-перец женился на нашей английской пышечке»?

Ютта улыбнулась, вспоминая, но потом сказала:

– Давай больше не возвращаться к прошлому. От этого меня только тоска берет.

– Как, по-твоему, Вольфи справится с выпускными экзаменами?

– Ты, видно, не хочешь иметь к этому никакого касательства. Значит, ты его страшно подведешь.

– Не могу же я сдать выпускные экзамены за него.

– Тебе известно, что я имею в виду.

Я понимал, что не должен спорить, это нечестно, я просто пытался отвертеться, о чем мы оба превосходно знали.

– Ну, прости меня. Пардон.

Она нахмурилась.

– Пардон – это по-французски. А «прости» – от староанглийского слова, которое означает «печальный».

– «Прости» – название этой страны. «Прости» здесь говорят человеку, наступившему вам на ногу. В жизни не слышал, чтобы это слово произносили так часто. Бьюсь об заклад – в Англии наверняка есть деревня Прости. Готов также поспорить, что есть местный продукт – джем или вино, – именующийся джем «Прости», шампанское «Прости».

– Ты пьян? – поинтересовалась Ютта. – Когда я училась в Кембридже, Витгенштейн прочел нам целую лекцию об этом слове и его вариантах.

И тогда сквозь хмельной туман я увидел ее в университетской аудитории Кембриджа той знаменитой снежной зимой тысяча девятьсот сорок седьмого года. Она смотрела на Витгенштейна сквозь очки в стальной оправе и что-то записывала в тетрадку, такая серьезная, в черном платье, живущая впроголодь, считающая каждый пенс, взволнованная и грустная, оттого что вся жизнь лежала перед ней – все, чему суждено будет сбыться. Воспоминания разбередили мою душу.

– Почему ты плачешь? – спросила Ютта; мои слезы ее поразили.

– Я представил тебя такой, какой ты была в Кембридже. Вспомнил рассказы про то, как тебе приходится экономить. А твоя холодная комната! И эта омерзительная еда!

– Еда была не так уж и плоха, – сказала Ютта, а я подумал, как мужественно она держалась, и от этого мне стало еще хуже.

– Прошлое так грустно, – всхлипнул я. – Вся эта чистота…

– Бога ради, Анди, перестань реветь. Люди смотрят.

В голосе у нее прозвучало волнение, я обрадовался, что она мне сочувствует, и стал плакать тише, хлюпая носам и не смахивая слез, ручьем лившихся из глаз. Она взяла салфетку и промокнула мне лицо.

– Я чувствую себя безмерно несчастным, когда оглядываюсь назад и думаю, как искренне мы верили в будущее, как надеялись. Что горше этого? Просто два маленьких человечка. У нас и было-то всего ничего, мы начинали почти с нуля. Тут я как-то отыскал пару твоих туфель. Ты их, наверное, носила лет сто назад. Дешевые, вдрызг изношенные. Я держал их в руках и плакал – вот как сейчас. Просто сердце разрывалось. Почему минувшее кажется таким печальным?

Она сжала мою руку – скорее как мать, чем как возлюбленная, словно беря на себя всю ответственность. Очень мягко и нежно, и я успокоился.

– Ты впадаешь в мелодраматизм, Анди.

– Женитьба на тебе – самое лучшее из того, что случилось в моей жизни, – сказал я, слизывая языком слезы с губ.

– Очень приятно услышать от тебя такое. И все же давай не будем говорить о прошлом. Пожалуйста.

– Я не помню ничего плохого, что было бы связано с нашим браком. Только хорошее.

– Теперь это не имеет значения, – сказала она.

Появились ее индейка и моя куропатка, но когда, отвесив традиционный полупоклон, официант ретировался, Ютта оттолкнула свою тарелку.

– Я не смогу это есть. Зря только деньги потратили.

– Съешь хоть кусочек хлеба. Иначе опьянеешь.

– По-моему, я уже пьяная.

Она повертела в руках кусок хлеба, оторвала корку и швырнула прочь. Увидев, что я за ней наблюдаю, смутилась и предложила мне кусочек. Я взял хлеб, словно причастие. Она не съела ни крошки. Потом выпила и расслабилась, откинувшись на спинку стула, и сидела, одно плечо выше другого, и улыбалась.

Вместо еды мы налегли на шампанское, опустошая свои бокалы с такой быстротой, что официант не успевал нам подливать. В результате я сам доставал бутылку из ведерка.

– Нам бы следовало ходить сюда почаще.

– На свете куча вещей, которые нам надо было бы делать почаще, – отозвался я. – А кое-что вообще не следовало делать.

– Не желаю об этом думать.

– Налить еще?

– Не буду. Не хочу. Я знаю, когда надо остановиться. – Она говорила это, судорожно роясь в своей сумочке.

– Плач уя. Таков уговор.

– Нет, – возразила Ютта, продолжая копаться в сумке. Потом начала плакать, это был совершенно внезапный взрыв, лицо ее сморщилось, страх в глазах сменился величайшим страданием. Слезы текли по щекам, а она все рылась в сумке, перекладывая с места на место щетку для волос, компактную пудру, авторучки и кучу билетов. Этих слез я и боялся весь вечер. Невыразимо жалобных. Наконец она проговорила голосом, больным от горя:

– Господи, я потеряла свою кредитную карточку!

– Дай поищу, – сказал я и, взяв сумку, перебрал все, что там было. С какой же тоской смотрел я на эти знававшие лучшие времена вещицы: на поцарапанную пудреницу и кошелек со сломанным замком, на волосы, зацепившиеся за щетку, измазанные чернилами шариковые ручки, билеты, давно использованные, проштампованные, прокомпостированные, просроченные. Все эти поезда, везущие на работу, вся эта борьба… А она, пока я занимался поисками, сидела беспомощная, плачущая и даже после того, как я нашел карточку, выглядела столь же несчастной.

Мы опять немножко поспорили по поводу счета, я еще раз напомнил ей, что все заранее обговорено, и вручил официанту свою кредитную карточку. Вернувшись, тот сказал:

– Мне еще в прошлый раз, когда вы здесь были, хотелось спросить: вы писатель?

– Писатель.

– Завидую вам. Вот такая жизнь мне по душе. Я сам люблю путешествовать. Объездил всю Европу, но, наверное, с вашей точки зрения, это ненастоящее путешествие. Собираетесь снова куда-нибудь?

– Не знаю.

Ютта поглядела на официанта:

– Это значит «Собираюсь».

На улице я сказал:

– Интересно, видел он, как я плачу, или нет.

– Убеждена, что видел.

Она прошла чуть-чуть вперед, потом повернулась ко мне и выпалила на одном дыхании тоном завзятой сплетницы:

– Андреас Форлауфер, знаменитый писатель, вчера вечером сидел за восьмым столом и ревел белугой. Представляете?

Мне стало смешно, я расхохотался, и это все спасло. Ее язвительность будто доказывала, что она не может произнести ничего оскорбительного в мой адрес. Мы превосходно понимали друг друга, и для этого не требовались нежные слова. Существовало что-то неколебимое, нерушимое, связывавшее нас воедино.

– Жена его тем временем делала то же самое, – сказал я. – Пари держу, что это он заставил ее плакать.

Смех Ютты принес мне истинную радость, и мы двинулись под фонарными столбами через парк, не произнося больше ни слова, только крепко держась друг за друга, чтобы не поскользнуться, потому как оба были сильно нетрезвы, а на улице похолодало. На дорожке поблескивал лед, мелкие лужицы замерзли. Плечом к плечу, успокаивая и поддерживая друг дружку, мы медленно торили сквозь ночь свой путь к дому. Ночь была холодная, зимняя и ясная. Кристаллы льда под ногами, иней, покрывший траву, даже звезды и ледяная луна, иногда прячущаяся за тучей, казались неслучайными в облике этого мрачного, скованного морозом города.

Войдя в дом и топая ботинками, чтобы согреть ноги, я испытал гордое, почти возвышенное чувство удовлетворения, потому что дом был большой и прочный, четыре этажа, десять комнат, заставленных мебелью, увешанных картинами. Резкие запахи натертого воском пола и средства для чистки меди, застоявшиеся ароматы сгоревших свечей и кожаных переплетов, экзотические ковры, казалось, наделяли общую картину еще более значительным содержанием. Внушали мысль о трофеях, о почти двадцатилетнем накапливании любви и труда, о том, что все вокруг взялось из доходов, приносимых моим писательством, все возникло из тоненькой струйки чернил. Тем не менее над домом витала какая-то тень. Отчасти, должно быть, потому, что наступило тревожное ночное время, отчасти из-за моего состояния. Меня охватил вдруг страх пустоты, словно я вошел в собственный склеп.

Мы стояли молча, все еще не отдышавшись после разреженного морозного воздуха, глядя друг на друга с немой мольбой, будто боясь заговорить.

Наконец она сказала:

– Тут осталось еще полбутылки шампанского.

– Осталась бутылка с засунутым в горлышко ножом.

– Вино выдохнется, если ты его не выпьешь.

– Бог с ним, – отмахнулся я. – Мне надо очень рано встать. Часов, думаю, в шесть.

– Ну ты даешь! В шесть часов? Это же полный сдвиг по фазе!

Как я любил, когда она говорила со мной на своем непереводимом языке!

Она пошла в ванную вниз, я поднялся наверх, и в течение последующих десяти примерно минут вода циркулировала по дому туда-сюда, в стенах шумели потоки и били фонтаны.

Когда я переступил порог спальни, там было темно. Но по легкому трепету дыхания я понял, что она в постели. Я скользнул под пуховое одеяло и переместился в орбиту ее тепла.

Мы пролежали всю ночь, так же тесно прижавшись друг к другу и так же друг друга успокаивая, как в те минуты, когда шли через парк, балансируя на льду. Правда, тут мы были в укрытии, излучающем жар.

По ночам мне давно и часто виделось одно и то же: я держусь на поверхности огромного океана, постепенно погружаясь под воду, в сон. Во сне я не плыл, вообще ничего не происходило, было только ощущение ухода вниз, в глубинные слои океанской тьмы, туда, где вокруг носятся косяки светящихся рыб. Эту странную фосфоресценцию, это мерцание я всегда различал, находясь в темной спальне. Но самым лучшим во сне было другое: прижавшись к жене, обняв ее сзади, погружаться вместе с ней в воду, а потом повернуться и ощутить, как, оказавшись у меня за спиной, она гонит меня вниз, в бездонную, непроглядную глубину, где нет видений, где нет вообще ничего, кроме сна.

Будильник зазвонил внезапно, резко и слишком громко, словно подавая сигнал бедствия.

Ютта проснулась на мгновение позже, когда я целовал ее лицо.

– Анди! – сказала она.

Но я торопливо выбрался из-под одеяла и схватился за свою одежду.

– Я опоздаю на самолет.

– Нет, пожалуйста! Вернись! Пожалуйста, не уходи! Что мне делать без тебя? Нет…

Еще ужаснее слов был звук, их сопровождавший, – не вопль, нет, а всхлип, самый горестный на свете, точно она захлебывалась кровью. Это было как предсмертный стон. Ее стон…

Бывает, на большой автомобильной стоянке хлопнет дверца какой-нибудь машины, и ваш слух резанет громкий стук – хруст, схожий с ударом топора. Затем наступает пауза, кто-то набирает воздух в легкие, и раздается нечеловеческий крик. Я закрыл за собой дверь, зная, что, куда бы ни занесла меня судьба, я до конца дней повсюду буду слышать этот крик отчаяния.

* * *

Более печального рассказа мне не доводилось читать.