Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

2

Я помедлил у двери, улыбнулся Люси Хейвен, погладил бороду. Она же не знает, кто я на самом деле! Она оттолкнула мужчину по имени Эдвард Медфорд. Но Пол Теру? «Он потрясающий!» Смешно. Конечно же мне захотелось остаться. И захотелось сообщить ей мое настоящее имя.

– Вам вовсе не обязательно бежать сломя голову, – проговорила она.

Звучит гостеприимно, но произносится для приличия. На самом деле мне следует убраться побыстрее.

– Я, должно быть, вас обидела.

– Ничуть, – уверил я ее горячо и искренне. Меня так и подмывало подразнить ее еще немного, а потом спросить: «А знаете, кто я на самом деле?»

– Я имею в виду, что я уязвила вашу мужскую гордость.

Ответ вертелся на языке, но я сдержался – с немалым, хотя, надеюсь, незаметным трудом.

– По-моему, вы меня неправильно поняли, – добавила она.

Хорошенькая незамужняя женщина приглашает подвыпившего незнакомого мужчину в свой одинокий домик, чтобы провести вместе самую длинную ночь в году, приглашает распить с ней бутылку вина по случаю ее дня рождения – чего уж тут не понять? Что это, если не приглашение к сексу, бесшабашное и совершенно недвусмысленное?

Или я все-таки неверно трактовал ее поведение и поспешил с выводами? Поэтому она и говорит теперь об уязвленной мужской гордости? Она-то лишь проявила участие к одинокому путнику. Неужели не знает, что в Англии, как, впрочем, и во многих других частях света, слова «Не хотите ли зайти ко мне выпить» говорят о жажде вполне определенного толка?

– Останьтесь, побудьте еще, – сказала она. – Надо хотя бы допить.

Да, я вскочил так резво, что допить действительно не успел. Она протянула мне бокал. Я тут же сбросил рюкзак, всем своим видом демонстрируя, что охотно задержусь.

– У вас, наверно, создалось обо мне ложное впечатление, – сказала она. – Когда живешь одна, отвыкаешь от людей. Сама того не зная, рассылаешь вокруг самые противоречивые сигналы. Деревенские вообще думают, что я ненормальная. И, уверена, сплетничают у меня за спиной: «И чем она там одна занимается?»

– И чем же?

– Слушаю радио и граммофон, – затянула она знакомую песню. – У меня много книг. – Она обвела рукой полки, где тесными рядами стояло не меньше тысячи томов в мягких обложках.

Она прошла обратно к камину. Я остался где был, возле полки с собственными книгами.

Она подбросила в камин несколько кусков угля, подтолкнула их щипцами ближе к огню. В этом была определенность: пусть сгорят дотла, и побыстрее; сгорят и погаснут; тогда он уйдет. Она не хочет выставлять меня за дверь, но всячески намекает, что гостеприимство ее формально, вроде филантропических порывов, заставляющих ее посылать в Африку шерстяные вещи. В ней нет бесшабашности, а приглашение в дом – лишь робкая попытка доброты. Остальное я просто придумал.

Но она все же заслуживает правды. Надо сказать ей мое настоящее имя.

Я бы и сказал, не испытывай она такой неприязни к Эдварду Медфорду. И дело было не только в моей уязвленной мужской гордости, – что за идиотское выражение! – просто я ей не очень-то нравился, я сам, моя внешняя оболочка. Свалился вдруг ей на голову, этакий невежда-американец. Даже не весельчак – как положено путешественнику. Просто нескладный дурень.

Поэтому я и удержался, не выпалил мое истинное имя. И был теперь даже рад, что соврал при знакомстве. Экое выдумал имечко: Эдвард Медфорд! Что ж, пускай издевается, а его на самом деле и нету! У этих американцев такие странные имена…Чушь!

– Знаете, там, в «Ключах», вам не следовало приглашать меня в гости.

– Вы выглядели таким потерянным. К тому же канун Рождества.

– Значит, я – ваша рождественская благотворительная акция?

– Еще у меня день рождения. Может, это был маленький подарок самой себе?

– Так все-таки что? Решите наконец.

– Вы сердитесь.

Мне показалось – возможно, без всяких на то оснований, – что она говорит со мной свысока. Видно, жало отказа засело очень глубоко, один этот дешевый театральный наигрыш чего стоил: Вы что же, возомнили, будто я тут же улягусь с вами в постель?Но самое ужасное, что рядом с ней я был не самим собой, а просто грязным путником, случайно забредшим в эту Черную Яму.

– Я не сержусь. И ценю, что вы меня приютили. – Заметив, какое впечатление произвели мои слова, я тут же добавил: – Не беспокойтесь, скоро уйду. – Она промолчала. – Мне-то, откровенно говоря, показалось, что вам хочется с кем-то пообщаться.

– Решили, что я подыхаю от одиночества? – Она тихонько засмеялась. – Забавно.

– Вам что же, никогда не бывает одиноко?

– Мне некогда. Я страшно занята! – И, словно в объяснение, выпалила одно лишь слово: – Рождество!

– Вы были замужем?

– Нет, – резко ответила она.

– А помолв…

– Вопросики! – оборвала она меня и отвернулась. – У меня был когда-то жених. Умер, к несчастью.

– На свете немало хороших мужчин, – произнес я как бы в утешение.

Она оскорбилась, напряглась, точь-в-точь как от моего давешнего прикосновения.

– Я не воспринимала его как одного из многих мужчин.

Я промолчал – из уважения к памяти этого неизвестного мне человека.

– Несколько лет назад я встречалась с одним… – Она говорила как-то неуверенно. «Встречалась» означает, что между ними было все, подумал я. – Только он уехал.

Слова сами по себе печальные, но произнесла она их без горечи или сожаления, лишь чуть задумчиво. Это меня и привлекло в ней: кураж и внутренняя свобода; и еще я вообразил, будто она не случайно выбрала именно меня. Что ж, зато теперь все прояснилось. Ей просто вздумалось поболтать. Отлично, буду болтать.

– Вы, должно быть, много читаете?

– А вы полагаете это странным?

Я разозлился. С чего вдруг я «полагаю это странным»? Напротив, я безмерно счастлив. Но так уж она самоутверждалась, ничего не поделаешь.

– He только вам, многим кажется это странным. Люди не понимают, что я нахожу и той или иной книге, в авторе. А я не могу объяснить… Это такое чувство… полет воображения… Буйство фантазии. – Она снисходительно улыбнулась мне со своих интеллектуальных высот. – Взгляните на это иначе. Вы ходите в походы, а я путешествую по книгам. Новые тропы, новые сцены, новые люди. Вы странствуете, а я читаю. Это как глоток свежего воздуха.

Продолжая разыгрывать туриста-простака, я задал невинный вопрос:

– Может, порекомендуете мне что-то из этих книг?

– Из этих – любую. Я храню только те книги, которые стоит перечитывать. От остальных избавляюсь.

– Значит, все ваши книги равноценны? – Я обвел рукой полки. – И среди них нет любимых?

Какое-то садистское чувство во мне требовало, чтобы она произнесла мое имя: лишь тогда наши отношения, возможно, сдвинутся с мертвой точки.

– Я люблю читать о далеких странах, – сказала она.

– Что именно? Это? – Мои пальцы задержались на «Москитовом берегу», «Большом железнодорожном базаре» и других книгах автора, стоявшего между Теккереем и Томасом.

– Все, что питает мои фантазии.

– Какие же у вас фантазии? Расскажите…

– Они в основном связаны с путешествиями. Я мечтаю о солнечных странах и голубых небесах. Стейнбек… Какие чудесные городки он описывает! Монтерей, Фресно, Пасифик-Гров – одни названия чего стоят. Фруктовые сады. Читаю «апельсиновая роща» – и вздыхаю. Представляю, как солнце освещает ровные ряды деревьев, опаляет дороги и крыши. Веселые домики, пятна тени под деревьями, виноградники. Еще я мечтаю о Мексике. Там очень жарко и сухо и ничем не пахнет. Вам известно, что в пустыне нет запахов? Ни гнили, ни прели: все высыхает, засушивается, как заложенный в книгу прекрасный цветок. Маленькие городки в пыли бесконечного лета…

Она описывала то, о чем отродясь не ведали в Черной Яме, где декабрьский ветер завывал под стрехой и бился в окна, а лохматое море, в котором ей мстились бормочущие духи умерших, выплескивало холодную пену на твердые каменные уступы.

Люси Хейвен все говорила, теперь о городках в центре Америки: свежий воздух, сытная еда, дружелюбные люди и – жаркое солнце. Ее уносило то под солнце Африки, то в бунгало в Малайзии, то в Китай. Фантазии ее оказались непритязательны и тем странны: в них не было ни намека на роскошь. Она не мечтала о дорогом или экстравагантном – ни о пятизвездочных отелях, ни о блюдах для гурманов, ни о носилках под балдахином.

– Представьте, мы едем на пикник, – продолжала она. – Сидим на солнышке на берегу речки, трава зеленая-презеленая, еды вдоволь – я наделала кучу бутербродов, но всех уже клонит в сон, и тут кто-то говорит: «Давайте завтра приедем сюда снова!»

Мне вдруг тоже все представилось очень живо: мы с Люси Хейвен в Калифорнии или Мексике набиваем корзинку для пикника и отправляемся в путь под голубым небом. Безмерная простота этой картины пронзила меня будто током. Все возможно, более того – все легко осуществимо. Она даже не знает, насколько легко. Но я признаюсь. Я столько раз покупал билеты, перебывал в стольких местах, но повсюду – один, и мне всегда было неуютно, и, уезжая, я загадывал: когда-нибудь вернусь сюда не один и стану счастливым.

Люси встала с дивана. Я улыбнулся ей и приготовился изложить все, что было у меня на уме; мне не терпелось увидеть ее изумление.

Но не успел. Она тоже улыбнулась – с видимым усилием – и процедила:

– Туристские ботинки.

Мы оба посмотрели на мои ноги.

– В желобки набивается грязь, потом, в доме, она высыхает и осыпается. Видите?

Я топтался на зеленом квадрате ковра, а вокруг меня, точно маленькие шоколадки, темнели аккуратные комочки засохшей глины.

– Мне, право, очень стыдно. – Я поднял одну ногу и стоял теперь, с трудом удерживая равновесие. – Натащил вам столько грязи.

– Пожалуйста, не двигайтесь, будет только хуже.

– Может, снять обувь вовсе?

– Не знаю. – Она расстроилась до отчаянья и смотрела на ковер с неподдельной болью. – Я сама его выткала. На ручном ткацком станке. Училась в Йорке на курсах. Это такое кропотливое дело. Рисунок сейчас виден нечетко, но в основе его лежит кашмирский узор. Виноградные лозы и лотосы.

– Опороченные грязью лотосы.

– Боюсь, что да.

Голос упавший, печальный. Она мечтает, чтобы я вышел вон: за дверь и дальше, дальше – прочь из ее жизни. Она даже не спросила, где я собираюсь ночевать. А ночевать-то негде! Но она всячески старается показать, что здесь мне места нет. Я выпил все вино, задал слишком много вопросов и заляпал грязью ковер ручной работы.

Жизнь людей, привыкших обитать в одиночестве, подчинена церемонным ритуалам и строгим правилам. Я нарушил множество правил. И она хочет, чтобы я ушел. И жалеет, что вообще со мной познакомилась.

В ответ во мне взыграло задорное упрямство. Я одарил ее улыбкой. Наклонился, расшнуровал один грязный ботинок, потом второй, выпростал ноги и, поглаживая бороду, прошелся по комнате, выдерживая паузу. Потом вернулся к полкам и спросил:

– Но что вы все-таки о нем думаете?

– О Дилане Томасе?

– Нет. – Я никак не мог произнести вслух собственное имя. Казалось, скажу – и сразу выдам себя с головой. Буднично, как бы между прочим, я постучал по корешкам костяшками пальцев. – О нем.

– О Поле Теру?

Я сгреб бороду в горсть, чтобы склонить голову и укрыться от взгляда Люси.

– Я читала практически все его вещи, всё, что выходило в мягком переплете. Романы, рассказы, путевые заметки. Как прочла «Большой железнодорожный базар», так пропала. Вроде бы путевые заметки, но необычные, с секретом. Он весь в этой книге, и под конец кажется, будто знаешь его очень хорошо. А как людей описывает! Мужчины такие живые, смешные. А женщины, как на подбор, ужасны. Ой, у вас же носки совсем мокрые! Смотрите, на полу следы остаются.

Пол был каменный, и ноги мои так закоченели, что пальцы загнулись вверх, как носы турецких тапочек. Ей же и в голову не приходит спросить, удобно ли мне. Даже сесть не предлагает. Болтает об этом потрясающем писателе, который так живо описывает людей.

– Они и до завтра не высохнут. – Она все смотрела на мои следы на каменных плитках – теперь уже не с раздражением, а с отвращением. – Ненавижу ноги. – Она поморщилась. – Жители Таиланда абсолютно правы. В ногах есть что-то тошнотворное. Если на тайца указать ногой, он и убить может. Это настоящее оскорбление.

– Вы шутите? Я не знал! – воскликнул я. Надо записать в блокнот при первой же возможности.

– Я прочитала об этом у Теру.

– Вы уверены? – Я-то был уверен, что нет.

– Не выношу такие вопросы и никогда на них не отвечаю. – Она все хмурилась, глядя на мои ноги.

И хотя говорила она о ногах вообще, сейчас ее не устраивали именно мои ноги, и она этого ничуть не скрывала.

За окном висела предрождественская ночь, с моря наволокло туману, и берег лежал под его густой пеленой; я же был здесь абсолютно чужим и ненужным. Если б Люси меня обогрела, приветила, выказала ко мне хоть какой-то интерес, я поступил бы очень просто. Открыл ей свое имя и – ушел. А выкажи она неприязнь, сделал бы то же самое, хоть и по иной причине. Но я был ей безразличен. И поскольку теперь я твердо решил свое имя скрыть – иначе потом выйдет совсем неловко, – я спросил про этого автора, чьи книжки она так самозабвенно любит. Что же он из себя представляет?

Вместо ответа, она сказала:

– Был такой таинственный писатель – Б. Травен.

Она говорила снисходительно, снова и снова ставя меня на место: я турист-простофиля, а она – искушенная читательница редких книг.

– Никто не знал, кто на самом деле этот Травен. Вы, возможно, видели фильм «Клад Сьерра-Мадре». Он – автор книги, на основе которой сделан этот фильм, и еще многих других. Но никто, положа руку на сердце, не мог сказать, что когда-либо встречал этого человека. Он скрывался от публики, причем весьма ловко.

– Да, любопытно. А фильм я, кажется, смотрел по телевизору.

– Я же знала Травена очень хорошо, – продолжала она, не обращая на меня внимания. – Потому что прочла все его книги. А между строк прочитала, каков он с виду, откуда родом, что ест, как одевается, знала его привычки, его точку зрения по многим вопросам. – Она взглянула на меня в упор. – Я знала цвет его глаз. В книгах есть все.

Она самодовольно усмехнулась, а потом вдруг подмигнула мне, несчастному невежде: где уж мне, бедному, понять тонкую логику ее мысли…

– И я оказалась права, – продолжала она. – Несколько лет назад о Травене издали книгу. И там было все, как я предсказывала, точь-в-точь. И глаза у него лазурно-голубые.

– И вы так же вычислили и этого парня?

– Пола Теру? Да. Я знаю его как облупленного.

– Значит, он потрясающий, очень сексуальный, очень…

Она вспыхнула:

– Вы издеваетесь?

Ну, разумеется, я издевался. Оттого что нервничал, почти паниковал. Но издевался-то я больше над собой, чем над ней. И ужасно хотел ее прервать.

– Мне он представляется высоким, довольно робким… Мягким… – Она улыбнулась, отвела глаза. – И смешным. Нет, он не шутник, а сам по себе забавный, чудаковатый человек. И немного несчастный. Иначе зачем бы ему все время бродить по миру? Довольные жизнью люди сидят дома.

– Скажу вам из опыта: путешественники по большей части оптимисты.

– Оптимисты тоже бывают несчастны.

Тут уж возразить было нечего.

– Еще у него не очень удачный брак.

Возмущению моему не было предела.

– Вы и это знаете? – спросил я резко.

– Конечно. Книги выдают все. Сам он об этом, возможно, и не подозревает. – Она смотрела мимо меня: на книги этого замечательного американского писателя, стоявшие рядком на третьей полке. – Мне бы очень хотелось с ним познакомиться.

Я снова погладил бороду, на этот раз – чтобы унять дрожь в руках.

– Ну, познакомитесь. И что дальше?

– Мы бы потрясающе провели время, – ответила она вызывающе. – Я могла бы сделать его очень счастливым.

Она снова взглянула на мои ноги в мокрых носках, потом посмотрела мне в лицо с откровенной ненавистью. В огромных темно-карих глазах ее горел яркий, холодный огонь вражды. Глаза говорили: убирайся из моего дома!

Я захотел уйти. Направился к двери. Люси уступила мне дорогу, отошла подальше, как от прокаженного. Но двигалась она неспешно, задумчиво. Потом заговорила, не со мной даже, а в пространство, словно продолжая начатую мысль:

– Но, разумеется, мне с ним никогда не встретиться. И Калифорнии мне не видать, и Африки тоже. Мне не учиться в медицинском училище, и в теннис не играть, и верхом не ездить. Бридж так и останется для меня тайной за семью печатями. Королева не посетит мою свадьбу, а если я и выйду замуж, супруг станет скорее компаньоном, чем возлюбленным, и у меня никогда не будет детей. Мне не получить приза на конкурсе лучших хозяек года. У меня не будет компьютера, мотоцикла, «роллс-ройса». Я вряд ли овладею иностранным языком. Ничего не открою, не изобрету. Ничто в мире не назовут в мою честь.

Она смотрела мне прямо в глаза. Я тем временем надел ботинки. Теперь я ни за что не скажу ей свое имя. Ее слова были продиктованы не просто дурным настроением, а уверенностью в собственной обреченности – одной из самых мрачных разновидностей типичного английского пессимизма: «Ничего великого или хорошего со мной никогда не случится». И обреченность эта сковала ее точно паралич.

В ее голосе такая грусть. И если она узнает, кто я на самом деле, загрустит еще больше. Признайся я раньше, в начале вечера, еще куда ни шло, теперь же слишком поздно. Сам я тоже приуныл: ведь меня по-прежнему влечет к ней, она же мною ничуточки не интересуется.

– С другой стороны, ничего ужасного мне тоже не грозит, – продолжала она. – Я уже попадала в разные передряги и отделывалась сравнительно легко. Так что катастрофы мне нипочем. Уж не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Но я выживу. Вот так. По правде говоря, я вполне счастлива.

– Вы были ко мне очень добры.

– Нет, не была. – Она засмеялась беспечно и слегка истерически. – Я вас измучила и разочаровала. – Она подняла и всучила мне рюкзак – Впрочем, вы ничегошеньки обо мне не знаете.

На лице ее отразилась какая-то неприятная мысль, в глазах мелькнуло безумие, но она тут же отвернулась.

Мне снова захотелось сказать ей, как меня зовут, но – после стольких часов, стольких слов – поверит ли она теперь? Да и какая разница: поверит – не поверит? Признание уже не принесет мне победы, а прозвучит скорее как насмешка.

– Лучше уходите. – В ее голосе слышалась угроза.

Я окунулся в белесую тьму; туман ослепил меня и мгновенно вымочил до нитки. Медленно, осторожно я шел по чавкающей под ногами тропе, а внизу, совсем близко, бились об утес волны. Я смог перевести дух, лишь выбравшись на дорогу, что вела к тусклым огням и угольному дымку Черной Ямы.

Дверь «Скрещенных ключей» была заперта, но я забарабанил в нее и быстро разбудил хозяина. А-а, комнату? Имеется. Пять фунтов, деньги вперед, и хороший завтрак поутру – хозяйка, жена моя, подаст в столовой. До Солсбери? Рукой подать, а оттуда прямиком в Лондон, поезда ходят часто.

– Простите, что побеспокоил вас в такую поздноту, – сказал я.

– Мы привычные, нам в любой час стучат, трактир-то на прибрежной дороге. – Он вел меня наверх по узкой лестнице. – Всякий путник к нам завернет.

Мы очутились под лампой на верхней площадке лестницы. Внезапно он вгляделся в мое лицо пристально, словно обнаружил в нем что-то подозрительное.

– Я вас знаю, – озадаченно сказал он.

Неужели тоже читатель?

– Я уже заглядывал к вам сегодня, пропустил рюмочку.

– А, помню. – Но он не улыбнулся, не добавил дружеского словца. – Тогда еще в баре была эта… Черт, как увижу, мурашки по коже. Жуть.

«Все, что говорят о ней, – сплетня», – так сказала Люси Хейвен о миссис Пикеринг. Но хозяин трактира смотрел на меня по-прежнему хмуро.

– Ну, та женщина, которая своего любовника порешила, – пояснил он.

– Да-да, – кивнул я понимающе. – Бедняжка миссис Пикеринг, с собачкой.

– Миссис Пикеринг мухи не обидит! Я про эту ведьму, Люси Хейвен. Да откуда вам-то знать, вы же не из наших мест. Люси Хейвен убила своего жениха. Давненько уже. Ее тогда сумасшедшей признали, и все ей с рук сошло. Она заявила, что парень с ней жестоко обращался. Она, мол, и обезумела, набросилась на него с секачом. – Он распахнул дверь, щелкнул выключателем, и моему взору предстала крохотная комнатенка. – Хрясь прямо в грудь! А потом еще и еще раз! Господи-спаси-сохрани!

Болтая без умолку, он взбивал матрац, показывал мне полотенце и мыло. Я тщетно пытался его прервать – не вопросом, вопросов у меня не было. Я просто хотел, чтобы он замолчал: я боялся слушать дальше.

– Люси Хейвен! – говорил он, задергивая занавески. – Был ведь и другой любовник. Никто из наших его не знал. Так этот парень и вовсе исчез. Утопила небось. Да его никто и не хватился. – Он задумчиво покачал головой и медленно произнес: – Меня-то она не трогает, не нравлюсь я ей. Но мужикам, которых полюбит, верная смерть.

А потом со свойственным северянам радушием, то есть чуть ли не сквозь зубы, он пожелал мне спокойной ночи.