Текст книги "Моя другая жизнь"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

6

Иной раз достаточно просто повернуться спиной ко всему свету, чтобы получить желаемое.

Наутро я проснулся злым и вскоре буквально с ненавистью вспомнил об обещаниях леди Макс. Раньше я был вполне доволен жизнью. А теперь стал сам себе противен за то, что еще питал какие-то надежды. Не в том ли дело, что она разбудила у меня желание чего-то недостижимого и, по моим собственным ощущениям, мною незаслуженного? Нет, просто я нарушил принцип «Не проси». Вот уж что ненавижу, так это томительное ожидание. Желания должно держать в тайне, о них не рассуждают вслух. Поверив их ей, я почувствовал себя одиноким.

Старательно пытаясь отогнать эти мысли, я избегал встреч с леди Макс. Жизнь сразу упростилась. Она звонила трижды, говорила жестко и требовательно, а я упрямо отмалчивался. Дело было не только в моей уязвленной гордости. Мне надо было работать. И я просто повернулся спиной к леди Макс и к Лондону. Мне казалось, что эта женщина и весь мир – почти одно и то же.

Весь день я сидел за столом и работал, пока мальчики не пришли из школы. Когда открылась пивная «Герб рыбника», я купил «Стандард»; сел за стол и, потягивая пиво, стал читать газету, а выпив пинту-другую, отправился домой готовить ужин для Алисон с мальчиками. Случались дни, когда с утра до вечера ни единая душа со мной не заговаривала; то были дни, исполненные великой безмятежности и отъединенности от мира. Откуда это чувство, думал я, – оттого, что я стал истым лондонцем, или оттого, что я фактически так и остался чужаком?

Но однажды вечером бармен, обращаясь ко мне, сказал:

– Жуть какая с Джерри-то.

Предполагалось, стало быть, что я тоже в курсе.

* * *

Джерри Скалли меня не знал, но я его знал хорошо. На его похороны я пошел из чистого любопытства, потому что ни разу еще не видел в Лондоне кремации. Кроме того, мне хотелось проверить свою анонимность в этом городе. Мое присутствие на панихиде в тот будний день походило на откровенный шпионаж.

Я не питал к Джерри особой приязни. Он обычно сидел под мишенью для дротиков, в которые никто не играл, и, глядя на телеэкран, время от времени недовольно бурчал. Он был столяром, «стружечником», как он сам себя называл; католик родом из Дерри [60]60
  Дерри – графство в Северной Ирландии.


[Закрыть], он в мгновенье ока впадал в ярость при одном лишь упоминании английских войск или при виде английского солдата в шестичасовой сводке новостей. Наблюдая за Джерри, слушая его разговоры, я понял, почему устраиваются вооруженные засады, почему девушек, встречавшихся с английскими солдатами, обваливают в смоле и перьях, почему организуют бесчеловечные взрывы, а отцов убивают на глазах у детей: все это Джерри одобрял, он признавал только насилие. Порою, когда кто-нибудь из англичан говорил: «И что за чудовище подкладывает эти бомбы там, где наверняка погибнут ни в чем не повинные люди?» – я только усмехался, ведь я знал ответ. Это Джерри.

Как-то я оказался с ним за соседним столиком, когда на телеэкране появился принц Чарльз. Джерри плюнул в сердцах.

– Чертов ублюдок! – с ненавистью и болью, будто его ранили, процедил он.

До меня частенько долетало его брюзжанье, это были сплошные упреки англичанам. В собственных глазах Джерри представлял собой всю Ирландию.

Но на самом деле Джерри Скалли был заправским лондонцем. За работу ему платили наличными, получал он и пособие по безработице. Жил одиноко, из носа у него вечно капало, он был близорук и носил древние очки в проволочной оправе, которые получил от государства бесплатно; до того как назюзюкаться, он робел и терялся, глаза за толстыми стеклами испуганно таращились.

Напившись, он принимался орать, а в последнее время жаловался на боль в горле. Для него пьянство было одновременно и лекарством, и болезнью. От алкоголя ему сначала делалось плохо, но зато потом – хорошо. Пил он все больше, и в нездоровом горле возник болезненный бугорок, который, сколько ни пей, не проходил. Ему стало трудно глотать, хотя он по-прежнему сипло кричал на телеэкран в пивной. Врач выписал ему таблетки, но они не помогли, и Джерри отправился к другому врачу, который поставил диагноз: рак горла; наконец, третий специалист сказал ему, что сделать уже ничего нельзя. Он перестал ходить в пивную. И, как мне показалось, очень скоро после этого бармен и произнес ту фразу:

– Жуть какая с Джерри-то.

По его предсмертной воле его кремировали на кладбище в Эрсфилде, туда ходит девятнадцатый автобус; на похороны пришли все его старые единомышленники, завсегдатаи пивной, бледные и дрожащие в тусклом свете февральского дня. Некоторые выглядели полными развалинами, словно тоже были смертельно больны. Днем, когда пивные еще закрыты, вид у них был испуганный, движения неуверенные, как у жаждущего опохмела пьяницы, и казалось, что сюда, на Тринити-роуд, так далеко от родимой пивной, они попали случайно.

На ступенях красного кирпичного здания крематория лежали похоронные венки, завернутые в целлофан букеты и корзины цветов со словами прощания с Джерри. Одно подношение было от Мика, хозяина «Рыбника». Более странную цветочную композицию трудно вообразить: пивная кружка высотой в два фута, в которой ноготки олицетворяли светлое пиво, а маргаритки – пену. При виде кружки мужчины заулыбались, но не потому, что это было здорово придумано.

– Джерри к ней бы и не притронулся, – заметил один.

– Джерри пил только «Гиннесс».

Пока мы гуськом входили в небольшую церковь, шедший передо мной человек, хрипя и отдуваясь, сказал:

– Последнее время, когда я прихожу домой на бровях и хочу со своей бабой чуток побаловаться, она, дрянь, кобенится.

Маленький орган, задыхаясь, играл какой-то унылый псалом. Каждому из нас вручили по брошюрке с подробным описанием предстоящей церемонии, потом прочитал короткую молитву человек, который у этой величественной топки работал скорее кочегаром, чем священником. Он говорил о бессмертной душе Джерри и о бренности человеческой плоти, о краткости нашего пребывания на Земле и о тщете тех, кто полагает, будто земной успех хоть что-нибудь значит. Пока я его слушал, у меня возникло ощущение, что такой золотой человек, как Джерри, тлению не подлежит и что все эти годы он носил в себе тайну своей души. Мы помолились за Джерри и за себя, а потом Мик пораньше открыл свое заведение, чтобы мы могли промочить горло. Напитки подавались бесплатно, так что пивная открылась в десять тридцать вполне законно.

В тот день на стойке бара лежал самый ранний выпуск «Ивнинг стандард» – именно его покупают все, кто играет на бегах; в колонке светской хроники «Дневник лондонца» красовалась моя фотография и сообщение в один абзац под заголовком: «Американский писатель доволен жизнью в Лондоне» – как будто это и впрямь новость.

Так газета откликнулась на одну фразу из моей рецензии на письма Генри Джеймса – а я-то и понятия не имел, что она опубликована! В одном из отступлений я назвал Лондон «самым удобным для жизни из всех крупных городов мира», и тот факт, что я живу здесь, доказывает-де правоту моих слов. В заметке также говорилось, что я не принадлежу к американским профессорам-англофилам в одинаковых немнущихся костюмах из «Берберриз», в которых они все лето щеголяют в Белгравии [61]61
  Белгравия – фешенебельный район Лондона.


[Закрыть]. Нет, я писатель-эмигрант, не покладая рук работающий дома в Клапаме над своими произведениями. Фотография, маленькая и нечеткая, мне льстила.

Я три раза перечитал заметку, пока окружающие (они меня знать не знали и в жизни не взглянули бы на эту страницу «Стандард») предавались воспоминаниям о Джерри. Сам не понимаю отчего, но у меня было ощущение тесной связи между этой как с неба свалившейся заметкой обо мне и покойным Джерри Скалли – возможно, потому, что священник говорил о тщете земного успеха. Я радовался как последний глупец и сам это понимал.

Но дело на том не кончилось. Перечитывая заметку, я сообразил, что еще не видел написанной мною рецензии. Зашел в соседний газетный киоск и купил «Нью стейтсмен». Мое имя было напечатано на обложке журнала крупными буквами, не меньше, чем имя премьер-министра (чьей особе была посвящена другая статья), и мой обзор был гвоздем номера – самой крупной рецензией, какую я до тех пор написал.

Мне нередко казалось, что рецензия интересует лишь двух человек, только эти двое ее и читают: сам рецензент и тот, чье произведение рецензируется; иначе говоря, тот, кто написал критическую статью, и тот, кто написал книгу. Это, в сущности, публичная переписка одного человека с другим, которую никто больше не читает. Иногда – конечно же, в Лондоне – появляется и ответ, когда рецензируемый сам становится рецензентом, и наоборот. Но здесь-то речь шла о Генри Джеймсе. Кому до него дело?

Время от времени звонил Маспрат – сообщить, что видел какую-то мою публикацию, – но не упускал возможности пожаловаться на творческий застой. Больше никто не отозвался. Однако на следующий день после выхода того номера «Нью стейтсмен» Алисон сказала:

– На работе сегодня несколько человек говорили про твою рецензию.

Книга представляла сугубо научный интерес. В моей рецензии не было ничего из ряда вон выходящего. И я сомневался, что ее вообще кто-нибудь прочел. Но мое имя запомнилось. Главное, что теперь я сделался человеком заметным. Раньше я обычно бывал закопан где-то на последних страницах.

На той же неделе позвонил Хивидж и предложил отрецензировать книгу Уолтера Ван Беллами. Интересно, помнил ли он, что я познакомился с Беллами у леди Макс? Книга называлась «Тревога и уныние» – его первое публичное признание в том, что он лечился от депрессии. Рецензия должна была быть доброжелательной, но вдумчивой, глубокомысленной, полемичной. Ничего бесчестного в рецензировании нет, однако хорошая рецензия нередко способствует успеху книги, а рецензент становится известен благодаря этому успеху.

– Полагаю, вы прекрасно справитесь, – сказал Хивидж. – Объем – тысяча пятьсот слов.

Объем – это деньги: чем длиннее текст, тем больше чек. Еще один главный обзор номера; его прочли (благодаря Беллами, а не мне) многие и потом цитировали. Казалось, что теперь в общественном сознании мое имя накрепко связано с именем Беллами.

Меня пригласили выступить в радиопередаче «Калейдоскоп» – поговорить о книге Беллами. Вел передачу желтоглазый человечек в покрытом пятнами джемпере на пуговицах, с сильным раскатистым голосом; он вроде бы расхваливал произведение, но по сути умалял его достоинства. Затем он задал мне несколько наводящих вопросов о книге, вскоре громко поблагодарил меня, назвав мое полное имя, и после музыкальной отбивки – «Люблю Нью-Йорк в июне» – сказал в микрофон:

– А теперь еще один, но совершенно иной американец.

И начал говорить о новом фильме Вуди Аллена. За выступление мне заплатили двадцать фунтов.

Гонорар тут не важен – как любил выражаться Маспрат, «деньги с неба свалились»; главное, что я стал в Лондоне заметной фигурой. А ведь года через два-три после приезда туда мой литературный агент устроил мне встречу с одним из продюсеров «Калейдоскопа» – в надежде, что я буду приглашен для постоянного сотрудничества, но меня отвергли. Участие в передаче было для меня очень важно: теперь я убедился в ее мелкотравчатости.

Может быть, мелкотравчатость – это ключ к успеху? После моего выступления многие говорили, что слышали меня, в том числе и Уолтер Ван Беллами.

– Дорогой мой, – он явно был в хорошем настроении, – я тут слышал вас по радио.

Он пригласил меня на чай в гостиницу «Чаринг-Кросс». Может, это очередная его безумная затея, подумал я, подозревая даже, что он не придет на встречу. Но Беллами, большой и взлохмаченный, уже стоял в вестибюле – явился за десять минут до назначенного срока.

– Здесь когда-то было очень импозантно, – сказал он, хмуро поглядывая на выцветшую обивку кресел, пока официант-испанец накрывал нам чай. И, немного помолчав, добавил: – Я все больше убеждаюсь, что этот город совершенно несносен.

– А мне он только-только начал нравиться, – улыбнулся я.

– Объясните чем.

Он строго воззрился на меня, словно школьный директор, и не отвел взгляда, пока я не закончил фразу.

– Работается хорошо.

– Это я могу понять.

– И город ко мне добр. Я завел нескольких друзей. У меня появилось чувство, что я здесь не чужой; раньше такого не было.

– Ну да, – неуверенно произнес он без намека на одобрение.

Я понял эту интонацию. Мои слова его отнюдь не обрадовали, но он решил принять их за чистую монету, подозревая, что я добросовестно заблуждаюсь. Он был сердит и раздражен, но и не пытался разобраться в своих чувствах – слишком многое пришлось бы обсуждать вслух. Упоминание о моих новых друзьях вселило в него сомнения, возможно, вызвало зависть и недоверие. И все это он вложил в свое «ну да». Но затем все же продолжил:

– Когда впервые приезжаешь в Лондон, город кажется огромным – размером со всю Англию. Но с каждым годом он словно съеживается и наконец становится тебе тесноват: твой дом, твой кабинет, твой рабочий стол. Твое искусство.

Беллами начал разливать чай – сначала молоко, потом заварка, потом сахар. Затем стал помешивать ложечкой в своей чашке, и это движение было сродни мыслительному процессу.

– Я размышляю о тех, кто играет в искусство. Некоторые здесь, в Лондоне, этим и занимаются. Оно их околдовало. Не играйте с искусством.

Уж не меня ли он имеет в виду, подумал я; но не настолько же он глуп! Всякому было ясно, что я работаю очень много. Я догадался, что Беллами проходит курс лечения – вот откуда это важное глубокомыслие и безапелляционность.

– С кем же из лондонцев вы встречаетесь? – спросил он.

Вопрос показался неожиданным. Ах да, я ведь говорил о друзьях.

– Вы знакомы с поэтом Иэном Маспратом?

– Такого не существует, – заявил Беллами. – Во всяком случае, такого поэта.

– Но его последняя книга удостоилась литературной премии.

– В этой стране больше премий, чем писателей, которым их можно вручить. Назовите мне английского литератора, не получившего ни единой премии!

Он произнес это очень громко, с победной усмешкой и презрительно расхохотался. Наверно, действие лекарств уже ослабевало.

– И леди Макс, – в конце концов произнес я. – Она мой друг.

– О боже! – только и сказал Беллами.

Он криво усмехнулся, выражая свое отвращение, потом отхлебнул чаю и овладел собой.

– На днях меня осенило: британское правительство должно открыть в почтовых отделениях торговлю званиями. Также, как выдают абонементы на пользование телевизором. Берешь такую разграфленную в клетку книжечку. Покупаешь марки, по нескольку штук зараз, а как заклеишь все клеточки, сдаешь и получаешь звание кавалера ордена Британской империи 5-й степени. Две книжки заполнишь – и ты кавалер ордена Британской империи 4-й степени. Три – получай рыцарское звание!

Это маленькое отступление от темы развеселило его.

– Когда говорят «леди Макс» и слышишь это слово «леди», невольно на ум сразу приходит: «Три книжечки». Что такое титул? В чем его смысл?

– Просто мне было интересно узнать, что вы о ней думаете, – запинаясь, проговорил я.

– Давным-давно, по приезде в Лондон и, как бы сказать, при первом знакомстве можно было ею сильно увлечься. Молодой человек ведь впечатлителен. Он мог быть немного ослеплен, потому что еще очень мало знал. – Беллами снова отхлебнул чаю. – Но плениться ею – никогда!

Я проводил Беллами до его поезда и поплелся домой, несколько ошеломленный нашей беседой. Я-то ожидал услышать какой-нибудь яркий, интересный вздор, а получил отрезвляющий совет, своего рода предупреждение. Было совершенно ясно, что он неодобрительно относится к леди Макс. А в подтексте вроде бы сквозило, что мое новое заметное положение в литературном Лондоне объясняется весьма банально. Он предупреждал: «Не играйте с искусством».

Одновременно он вынудил меня занять оборонительную позицию. Так часто поступают те, кому есть что скрывать. «Можно было сильно увлечься». Как прикажете это понимать?

Но я повернулся спиной ко всему свету и к леди Макс.

Стояла середина февраля. Я по-прежнему старательно трудился над романом; к тому времени я писал его уже целый год, датируя каждую страницу. Делал по две-три страницы в день. Я был поражен, сообразив, что ровно год назад сидел тут же и занимался тем же самым, – но до сих пор не закончил, даже близко не подошел к завершению. Однако мне не настолько уж не терпелось дописать роман, чтобы пороть горячку, уже не радуясь развитию и неожиданным поворотам сюжета или новым художественным находкам, – пишешь, правишь, перечитываешь и движешься дальше.

Что же переменилось? Леди Макс заглянула мне в душу, что-то в ней поворошила и одним словечком заставила дремавшую там маленькую зверушку сесть и поклянчить, а потом наградила дворняжку печеньицем. Хороший песик. Помимо повседневной рутины, которая меня вполне удовлетворяла, я захотел признания. И будто невинный младенец, воображал, как именно его добиться: главный обзор номера, моя физиономия в рекламном анонсе, упоминания в газетной хронике.

Вскоре на меня посыпались нежданные награды – новые печеньица, и я, удивляясь и ликуя, завилял хвостом.

«Санди таймс мэгэзин» опубликовала интервью с банкиром сэром Джорджем Ракстро. На фотографии – работы лорда Сноудона – рядом с букетом цветов на кофейном столике сэра Джорджа лежит один из моих романов, причем, что особенно приятно, и название книги, и имя автора вполне различимы.

Моя книга оказалась тайным увлечением сэра Джорджа, как бы питавшим его ум и воображение, и в результате между нашими именами возникла прочная связь. Так что потом при виде его многие невольно думали обо мне.

Несколько дней спустя еще одна моя книга появилась на книжной полке в мебельном каталоге фирмы «Хабитат». Другая была упомянута в колонке светской хроники, озаглавленной «Чтение на ночь».

Такие упоминания оказались эффективнее, значительно заметнее, чем хорошие рецензии, и разные люди мне о них, естественно, сообщали. В том числе и издатели, заинтересовавшиеся моим следующим романом. И еще одно маленькое чудо: пришло письмо от кинокомпании с Уордор-стрит, желавшей купить право на съемки фильма по моей книге «Последний человек».

Когда и кому открыл я тайну этого, теперь уже отвергнутого, названия?

Я позвонил продюсеру по имени Слак и объяснил, что роман еще не закончен. Слака это ничуть не обескуражило, он по-прежнему жаждал поставить по книге фильм, горячо советовал мне поскорее завершить ее и очень меня воодушевил.

– А как закончите, дайте нам отрывочек на пробу.

– Откуда вы узнали о моей книге?

– Услышал на улице, – ответил он. – О ней много говорят.

Я мысленно повторил его фразу. «На улице». Прежде о моих произведениях на улице не говорили никогда. Я сразу представил себе улицу, такую симпатичную, узенькую, запруженную людьми. Типичную лондонскую улицу.

Другая кинокомпания заинтересовалась романом, опубликованным несколькими годами раньше, потом пришло письмо от фирмы, выпускающей иллюстрированные издания, с просьбой написать текст к фотоальбому о Лондоне.

«Хотелось бы, чтобы получилось своеобразное путешествие по городу, – писал издатель. – В известном смысле ВашЛондон».

Мой Лондон! За исключением тех церквей, памятников и глухих переулков, которые мне показала леди Макс, мой Лондон ограничивался пределами моего дома, ведь я целыми днями сидел взаперти, и тьма за окном предавала мне уверенности.

Одновременно на меня сыпались приглашения. С того дня, как вышел главный обзор номера и мое имя впервые мелькнуло в светской хронике, я получил более дюжины приглашений. Я и раньше их получал – на презентации книг, причем «с выпивкой»; Маспрат их не пропускал никогда. В рекламных отделах некоторых издательств я был известен как рецензент. Но теперь стал получать приглашения на вернисажи, на благотворительную дегустацию вин, на рекламные приемы по поводу запуска новых косметических линий и на кинопремьеры. По претенциозному лондонскому обычаю, я ставил приглашения на каминную полку; толстые белые картонки над камином – вот это шик!

Алисон, глядя на них, презрительно фыркала, ведь она в приглашениях не упоминалась ни как «супруга», ни как «также приглашается».

– Я бы не пошла, даже если бы меня попросили, – говорила она.

Я тоже предпочитал не ходить. Приемы такого рода, строго «с шести до восьми», устраиваются в неудобное время дня. Я сидел за работой до половины шестого, когда собираться на прием было уже поздно, к тому времени я слишком уставал, чтобы переодеваться, напяливать галстук и мчаться в Уэст-Энд. Мне надо было готовить ужин, встречать мальчиков, читать «Стандард», и, вместо того чтобы, стоя в шумном зале, потягивать вино, я отправлялся в мрачный «Рыбник» пить свою пинту «Гиннесса». Если я в те дни и уходил из дому, то шел в топографический отдел Лондонской библиотеки, чтобы проверить кое-какие факты для романа, действие которого происходило в Гондурасе.

Но в конце концов я почувствовал, что одно приглашение надо принять: было бы очень невежливо не пойти на открытие выставки «Викторианский Лондон» в Королевской академии искусств. Я сам жил в викторианском доме, писатели, которые создали мое представление о Лондоне, тоже были викторианцами, и само слово «викторианство» пленяло своей неоднозначностью – внешне всё пуритански строго, но за этим ханжеским фасадом из пяти слогов тайно шла совсем иная, бурная жизнь.

Рекламные плакаты выставки были развешаны в метро, над Пиккадилли трепыхались растяжки. Как-то в одну из наших экскурсий по Лондону мы с леди Макс забрели сюда; она показала мне Олбани [62]62
  Олбани – фешенебельный жилой дом на улице Пиккадилли, построенный во второй половине XVIII в. Там жили Байрон, У. Гладстон и другие.


[Закрыть]и внутренний Двор.

Словом, я опять думал о ней, ее образ витал перед моим мысленным взором, и потому, войдя в вестибюль Королевской академии и увидев ее, я испуганно вздрогнул. Лицо ее, как всегда, сияло, рот казался обольстительней прежнего; на ней было просторное черное мерцающее платье. Казалось, она только и ждала, чтобы заговорить со мной.

– Где вы пропадали? – громко сказала она и, бросив на пол сигарету, наступила на нее своей наводящей на грешные мысли туфелькой.