Текст книги "Костры на башнях"

Автор книги: Поль Сидиропуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Мама! Что вы?.. – Надя удивленно захлопала длинными ресницами. – Как вы могли подумать такое?

– Ничего такого я не думаю. – Лизу бросило в жар оттого, что разговор принял такой неприятный оборот. – Мне неприятно, что ты позволяешь ему себя провожать – вот и все.

– Но позвольте, мама, в чем моя вина? Мы с Азаматом работаем в одной школе. Скажите, что в этом плохого, если иной раз он провожает меня домой? А в кино, кстати, ходили мы не вдвоем, а группой. Не думала, что окажусь в таком нелепом положении. Обычные нормальные взаимоотношения двух коллег восприняты вами так превратно.

Очевидно, сноха хотела сказать все это иначе: вам-то, современной женщине, жене секретаря райкома партии, разве подобает придерживаться отсталых кавказских взглядов. Это, мол, раньше, до революции…

– Вам ли объяснять, время сейчас иное, – сказала Надя.

– Во все времена, – ответила Лиза, – к человеку предъявляется одна мерка. Оставаться человеком. И не делать того, от чего будет потом стыдно…

– Значит, вы считаете, что я…

– Я хочу сказать, – оборвала ее Лиза, – долго еще их род будет трепать мои нервы?!

– Старшие в ссоре, значит, и детям друг на друга таить зло?..

– Поступай как знаешь, – устало вымолвила Лиза. – В такой ситуации я бы повела себя иначе. Меня возмущает не то, что ты пошла в кино. Совсем от другого мне больно и обидно. Да что говорить, если ты понять меня не желаешь.

– Ну почему же вы так… – Голос у Нади дрогнул, глаза наполнились слезами. – Но и вы должны понять. Нельзя всех одной меркой… под одну мерку, – поправилась она. – Дядька мерзавец – да. Нет его. Ушло то время безвозвратно. В чем вина Азамата?

– Ладно. Оставим этот разговор.

– Вот видите. Обвинить его вам не в чем.

– Время какое, а он… здоровый мужчина…

– Разве вы не знаете? – посмотрела Надя на свекровь с недоверием. – На фронт его не берут из-за врожденного порока сердца. Даже от физкультуры был освобожден.

– На все у тебя есть оправдание. – Лизе было неприятно и то, как умело невестка защищала Азамата и как находила веские доводы: все, выходит, о нем знает, стало быть, откровенничают. И сгоряча чуть было не выпалила: всевышний карает их поганый род! Но промолчала.

Неприятный осадок остался от того разговора. Может быть, и она, Лиза, в чем-то не права? Ни к чему хорошему не приведет ее излишняя злобливость. И прав Виктор, как-то упрекнувший мать:

– Нельзя, мама, требовать от Нади того, что испытываешь сама к Азамату и вообще к Татархановым.

На самом деле, откуда взяться ненависти у Нади!

Какой уже день Лиза встает чуть свет и берется за тщательную уборку, как будто кто-то за ночь насорил, набезобразничал и в доме у нее – вверх дном. Какое-то странное испытывала она чувство, ей казалось, что очень скоро наступит войне конец и вернется в отчий дом сын. Она упрямо не хотела понять того, что происходило вокруг, не воспринимала нелепые, по ее разумению, утверждения людей, будто немцы совсем близко. Нет, говорит она, быть того не может, чтобы допустили фашистов в глубь страны. Но поверить пришлось: потянулись на юг обозы беженцев, отправлялись за Каспий.

Она старалась занять себя и, если не бывала на дежурстве в больнице, где работала и по сей день, находила себе дело, чтобы отвлечься от тревожных мыслей: вновь и вновь убирала в доме, поливала цветы, которые продолжала разводить в палисаднике, подметала во дворе.

И на этот раз Виктор застал мать с веником в руке.

– Боже! Ты ли это, сынок? – Она выронила веник, протянула к сыну руки, а шагнуть к нему не смогла: ноги то ли одеревенели, не слушались, то ли приросли к земле.

– Я, мама. Не узнала?

Виктор сбросил вещмешок и обхватил мать за плечи; щеки ее, чуть потные, горели и пахли солнцем – роднее этих влажных щек для него не было ничего. Он поцеловал ее.

– Неужто вернулся, сынок? – Она смотрела на него с удивленным недоумением, словно через минуту-другую он исчезнет так же неожиданно, как и появился. – Или как? Я что-то не пойму. – Она пыталась избавиться от наваждения. – Ты ранен? Тебя…

– Все нормально, мама. Успокойся, пожалуйста.

– Как же тогда? Как же ты оказался дома?

– Был ранен. А теперь поправился. Считай, прибыл в отпуск.

– Ты что-то скрываешь, Виктор!

– Ну что ты, мама. С чего ты взяла? Живой. Вот стою перед тобой. Гляди.

– Вижу, что стоишь. А похудел-то как. И седые волосы пробились на висках. Как же так, сынок? Что же это, а?..

Лиза крепилась, но вдруг уткнулась ему в грудь, расплакалась.

– Ну как вы тут? – Он поминутно смотрел в сторону застекленной веранды с нетерпением, полагая: сейчас распахнется дверь и к нему устремятся жена и сынишка.

Однако этого не происходило, а мать, перехватив его беспокойный взгляд, объяснила:

– Чуть свет Надежда уходит на стройку. – И Лиза рассказала о том, что на территории больницы освобожденные от занятий учителя помогали строить дополнительное помещение для раненых, которых с каждым днем становилось все больше а больше, и палаты не в состоянии были вместить сразу стольких. – Работы подходят к концу. Белят стены, красят столярку.

– А как Алексей?

– Спит пострел. Сейчас я его разбужу. – Лиза с удовольствием заговорила о внуке: – Очень за этот год вырос. Ни за что не скажешь, что пошел ему только третий годик. И на тебя похож. Обрадуется – папа приехал! – Она было направилась к веранде, но вдруг остановилась: – Скажи, Виктор, ты на самом деле приехал в отпуск? Только, прошу тебя, говори правду. Твой отец никогда ничего от меня не скрывал. Ты не думай – я человек стойкий. Меня не испугать.

– Родная ты моя! – Виктор обнял мать за плечи. – Все в порядке, не волнуйся. Но дома я побуду недолго. Меня сюда, в горы, направили по службе.

– Боже! Как же мы допустили сюда немцев?

– Причины, мама, разные, – насупился Виктор, словно речь зашла о его личных просчетах. – И нашей вины в том немало. Теперь надо срочно выправлять положение. Да что об этом. Будем защищать наши горы. От Василия Сергеевича тебе большой привет.

– Спасибо, – просияла мать. – Слышала в госпитале, что его к нам на Кавказ направили снова. – И сразу поняла: – В горы фашисты рвутся.

– Ничего, мама. Не первый раз они сюда рвутся. Здесь найдут свою могилу.

Неожиданно распахнулась дверь на веранде, и показался заспанный Алексей.

– Папа приехал. Иди же к нему! – поторопила внука Лиза. – Иди, мое солнышко.

А Виктор бросился к сыну, обнял, поцеловал и поднял на руки:

– Какой ты на самом деле стал большой.

Минуты через три во двор вбежала Надя; она задержалась у калитки, точно для того, чтобы собраться с силами и перевести дух. Румяная от быстрой ходьбы, с коротко стриженными волосами, как девочка.

– Виктор! – Наконец она бросилась к мужу.

– Вот мы и все вместе, – вздохнула Лиза с облегчением.

Они лежали в кровати.

– Родной мой боец. – Надя никак не могла выговориться. – Дождалась твоего возвращения. Снова мы вместе. Думала, уже не увижу тебя. Проснусь иной раз ночью и реву. Слезы сами текут… Господи, как трудно женщине одной. Мне казалось, что я многое смогу, найду в себе силы. Настраивала себя. Не я одна в таком положении. Оглянись, твердила себе. Не раскисай. Но увижу почтальона… кровь вдруг останавливается… Столько приходит похоронок…

– Ну что ты… Ты у меня стойкая.

– Если бы… Если бы у меня хоть чуть-чуть было от твоей матери! Смотрю на нее… Клянусь, если бы не она…

– Мама прошла с отцом суровую школу.

Он наклонился, обхватил ее упругое тело крепкими руками, как будто она могла от него отстраниться, и поцеловал в сухие, горячие губы, и она, казалось, этого ждала, потянулась к нему, легкая, порывистая.

– Не думал, что выпадет такое счастье. – Он словно оправдывался, что не может укротить себя.

– Любимый, родной. Как хорошо, что ты приехал. Увидела тебя, радостью наполнилось мое сердце.

Стояла тихая ночь. Трудно было поверить в то, что где-то тем временем идут бои, гибнут люди. Покачивались свисающие над окном листья вишни, и легкий ветерок проникал внутрь комнаты, которую матовым светом освещала луна.

Виктор устал, но сон не брал. Кто знает, много ли таких ночей еще выпадет на их долю?! Там, в окопах, а затем на госпитальной койке он не мог предположить, что очень скоро, до окончания войны, выпадет ему счастливая возможность оказаться дома, лежать с женой, обнимать и целовать ее.

– Мама твоя, наверно, очень любила мужа. – Надя не могла выговориться, снова заговорила о свекрови, невольно сравнивая ее с собой. – Еще бы, если не захотела больше выходить замуж. Я вот год без тебя, а думала, с ума сойду.

– Такого мужества всем нам подчас не хватает, – заключил Виктор, коснувшись оголенного плеча жены.

– Виктор… – Она приподнялась, склонилась над ним, секунду-другую думала и, теребя локон темно-русых волос, упавших на высокий лоб мужа, заговорила, едва сдерживая волнение. – Нехорошо как-то получилось. Мне так неприятно. Мама поначалу обиделась, но потом, мне кажется, и она меня поняла…

– Опять из-за этих Татархановых?

Она кивнула.

– Вам не о чем больше говорить? – усмехнулся Виктор.

– Понимаешь, ходили коллективно в кино. А кто-то наболтал.

– У мамы Татархановы – больное место.

– Если откровенно, мне по-человечески жаль Азамата.

– Я тебя нисколько не упрекаю, что ты!

– Ты у меня самый лучший в мире. – Она поцеловала его. – И вообще мне повезло. И с мужем, и со свекровью. И сын у меня… Если бы не война. А кто пригласил меня в клуб горняков? Азамат. Откажи ему тогда – не встретила бы тебя.

– Встретились бы. Непременно!

– Ты прав. Разве могли мы не встретиться? Исключено! – Надя сидела в кровати, поджав ноги. – Скажи, Виктор, – заговорила она совсем о другом, – что происходит? Как все это можно объяснить? Фашисты – вон уже где! Представить невозможно. Детям рассказываем о том, что наша армия непобедима, а тут…

– Объяснить такое, конечно, сложно. – И Виктор приподнялся. – И мне многое не совсем ясно. Но убежден – долго такое не может продолжаться. Горы за нами.

Надя и в это утро поднялась рано, когда муж еще спал, вышла из дому. Быстро прошла несколько кварталов до больницы, торопливо и как-то торжественно простучала высокими каблуками по крашеным доскам пола в коридоре.

Строительной бригадой руководила завхоз школы Маргарита Филипповна Кузнецова, крупная пожилая женщина, потерявшая руку по локоть в гражданскую войну. Суровая на вид, вроде бы чем-то недовольная, но необыкновенно доброй души. Некоторых учителей, правда, удивляло не совсем педагогическое обращение завхоза: молодых и немолодых преподавателей называла она по имени и обращалась ко всем на «ты». Однако никто не протестовал, не возмущался, да и обращалась она с такой душевной теплотой, что вряд ли кого-то могло это обидеть.

– Девочки, хорошие мои, – предложила она учителям, когда понадобилась их помощь, – надо подсобить нашим медикам. Ничего, что мы не строители. Надеюсь, красить, белить каждый из нас сможет? Не раз, должно быть, приходилось.

Потом она и учащихся старших классов к работам подключила.

Надя шагнула в небольшую темную комнату, которая служила раздевалкой, и тотчас оказалась в объятиях женщин. Все называли ее счастливой, и она, не удивляясь тому, что очутилась в центре внимания сослуживцев, принимала как должное чистосердечные поздравления. Всех облетела весть о том, что муж ее приехал с фронта.

– А мне сказали, – добродушно высказалась Маргарита Филипповна, – будто Надежда сегодня не явится. У нее уважительная причина. Выходит, не знают они нашей Наденьки. Вот ведь она, золотце наше! Да с таким настроением все заработаем. Назло всем фашистам!

Когда от Надежды отступили наконец женщины, когда она повязала голову косынкой и появилась с щеткой в руке, к ней подошел Азамат.

– Может быть, и мне позволишь поздравить тебя? – Он взял ее руку и, не выпуская из своей, продолжал неторопливо и ласково: – Я очень рад за тебя… И за Виктора, разумеется. Живой, невредимый, как говорится. Да, да… Я понимаю твое состояние.

– Спасибо, спасибо, – смутилась она.

Азамат как будто заглянул ей в душу и понял, что творится с ней.

– Как он? Почему долго не давал о себе знать?

– Был ранен, лежал в госпитале. Сейчас чувствует себя вроде бы нормально. – Лицо Нади запылало, и снова она не могла удержаться от сияющей улыбки.

– Надолго приехал? – продолжал расспрашивать Азамат странно хриплым, осевшим голосом.

– Да нет. – Надя и сама толком не знала, на какой срок муж приехал, какое конкретно задание будет выполнять в горах и можно ли ей на этот счет распространяться, и поэтому отвечала неопределенно, а у Азамата могло сложиться мнение, что она от него что-то скрывает.

– Понятно, – вымолвил Азамат так, словно и сам сообразил.

Надю удивил его тон:

– Что ты этим хочешь сказать?

– То, что всем известно. Драпаем…

– Азамат, миленький! – донесся из соседней комнаты голос Маргариты Филипповны. – Принеси-ка девочкам из подвала краску.

– Сейчас! – крикнул он в ответ, а потом тихо добавил: – И кому это теперь нужно?

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Надя.

– Весь этот трудовой энтузиазм. Кому нужен этот нелепый сизифов труд, когда не сегодня-завтра все достанется немцам?.. Вон они уже подступают к Нальчику.

– Что-то не нравится мне твое настроение, – сухо отозвалась Надя.

– Брось. Оттого что ты светишься, как медный пятак, мало что изменится на фронте.

Все-таки уколол он ее, попытался испортить ей праздник! А она-то думала, что Азамат мягкий, добрый человек. Может, ошибалась?

Надя макнула щетку в краску и стала красить оконную раму.

– Господи! – бросила учительница физики. – Шла бы ты лучше домой. Муж приехал. Должно быть, на день-другой. Или мы без тебя тут не управимся?

– Пусть остается, – воспротивилась Маргарита Филипповна. – Побудет с нами. Украсит наши постные лица. Сегодня она влила в наши души заряд бодрости. А то скисли мы что-то.

Надя промолчала; от ее бодрости, приподнятого настроения уже мало что осталось после грубости Азамата.

Впрочем, и сам Азамат был мрачен, бледен, под крупными карими глазами проступили темные пятна, как у людей, страдающих бессонницей. Он почти не спал всю ночь, ворочался в постели. «Соколов приехал…» – твердил он поминутно с ненавистью и отчаянием. Долго от Виктора не было никаких известий. Азамат видел: Надя приходила в школу, да и на строительную площадку, уже сюда, в больницу, сама не своя. Он ее всячески утешал, убеждал, что с Виктором ничего плохого не случится.

– Все будет хорошо, вот увидишь, – подбадривал он ее озабоченно. В душе, однако, ликовал: он был убежден, что Виктора уже нет в живых, и говорил о нем, как о покойнике, о котором по добрым кавказским обычаям, как известно, не полагается говорить плохо. Похоронки же, полагал он, нет до сих пор лишь потому, что Виктор пропал без вести – в такой несусветной кутерьме немудрено исчезнуть бесследно.

Азамат надеялся, что рано или поздно Надя будет его. Ему казалось, а она к нему неравнодушна: она принимала участие в его судьбе, старалась поддержать. Они могли подолгу беседовать друг с другом, и ей, видимо, было приятно общение с ним. И вот возвратился Виктор, и все рушилось.

Ох и живучи эти Соколовы! Всю жизнь стоят им, Татархановым, поперек горла. Отец Виктора, Соколов-старший, житья не давал его родным: по его указанию был раскулачен дед. Азамат уверен, что и в смерти его отца повинен также секретарь райкома – относился к нему как к злейшему врагу. Когда отца не стало, взялся за дядьку, за Амирхана, домой приходил, у матери выспрашивал… Кто знает, где теперь дядька? Да и жив ли вообще? Из мужчин только он, Азамат, один и остался. И ему теперь нет ходу, и на него смотрят с подозрением. Так и норовят стереть с лица земли род Татархановых!

Поперек пути стал ему и Виктор. Не он ли, Азамат, пригласил молодую учительницу литературы в клуб на танцы? И что же из этого вышло? Соколов-младший, горный инженер, скалолаз, привыкший брать горные массивы штурмом, и тут набросился на девушку, как только она переступила порог клуба. До боли в сердце, до слез было обидно Азамату: впервые в жизни по-настоящему полюбил девушку, хотел жениться, однако осуществиться мечте не дал Соколов-младший.

Как быть? Неужто простить? Нет, это не по горским обычаям. Надо отомстить.

Во двор больницы въехал автобус, из него стали выносить на носилках тяжелораненых. Нехотя пошел помогать санитарам и Азамат.

Надя прекратила красить оконную раму, смотрела во двор. Глядели из окон и другие женщины, побросав на время работу. Многие раненые были укрыты простынями с головой. У некоторых были перевязаны головы так, что и лица не видно.

Наде хотелось закричать от жалости и душевной боли. Глаза наполнились слезами – она на минуту представила, что такое может случиться и с Виктором…

– Господи! – невольно вырвался стон из груди учительницы физики. – Одного-двоих выпишут, а десятками – везут и везут.

– Девчата, спокойно, без паники! – строго вмешалась Маргарита Филипповна. – Самое лучшее, мои милые, если денька через два закончим все работы и сдадим помещение. Сами видите, некуда раненых класть.

«А если все это на самом деле достанется немцам? – вспомнились Наде слова Азамата. – Они совсем уже близко. Нет! Не бывать этому!»

Надя стала поспешно красить оконную раму, чтобы уйти с головой в работу.

Вернулся Азамат.

– Как я и предчувствовал, – заговорил он сумрачно, – наши сдали Пятигорск. Что там творилось! Ад! Сколько полегло, рассказывают. Эшелонами везут оттуда раненых…

Когда Надя возвратилась домой, она застала в спальне мирную картину: муж и сын сидят друг против друга на полу, на коврике, поджав по-турецки ноги, в руках игрушки. Они так увлечены игрой, что не обратили внимания на появившуюся Надю. А она залюбовалась ими.

«Боже! Неужто этому счастью скоро наступит конец?!» – кольнула ее горькая мысль; через день-другой Виктору нужно отправляться в горы…

– А вот и мама пришла, – торжественно объявил Виктор, он первый увидел ее. Поднялся, поцеловал в щеку. – Что-то случилось? – спросил Виктор: Надя была бледная и, кажется, вот-вот расплачется.

– То, что я видела в больнице… Как только там работают? Все это видят постоянно… Это ужасно, Виктор. Наши сдали Пятигорск… Говорят, там ад кромешный!

– Я слышал, – ответил он. – Ну! Не будем падать духом. Сейчас нам этого делать никак нельзя.

– Мамочка! – Алексей вскочил с пола. – Когда я вырасту, мы с папой поднимемся на самую высокую гору. Правда, папа?

– Обязательно, сынок. – Виктор потеребил вихрастую головку сына и задержал на нем долгий взгляд: дай-то бог, чтоб не только внешностью, но и в главном он был похож на своего деда, чтобы прожил свою жизнь так же ярко и с честью.

Глава шестая

Он снился за ночь дважды, и, когда приснился уже во второй раз, Тариэл Хачури, проснувшись в тревожном недоумении, решил более не искушать судьбу, не стал дожидаться, когда Амирхан Татарханов явится еще и в третий раз, встал с кровати.

Был ранний час. Только-только стало рассветать. Заколыхалась, ожила после ночной дремы неподвижная синева неба, зарябила, как потревоженная легким ветром, поверхность воды в озере – из далекой глубины выплывало жаркое солнце, источающее золотые россыпи лучей. Сквозь распахнутые настежь оконные створки донеслись птичьи трели.

Тариэл вышел в сад, здесь, под краном, он любил умываться – кстати, эту привычку перенял от старшего Соколова. Но замешкался, глядя на раздавшиеся вширь кроны деревьев: вон как потяжелели ветви от крупных краснобоких яблок, налились янтарным соком медовые сорта, за которыми он ездил в Ларису.

Да, тогда, в тридцать третьем году, привез Тариэл саженцы, высадил возле дома. И какими богатырскими стали за эти годы некоторые из них! Деревья для него – как живые существа, близкие сердцу: у каждого свое имя, свой характер, привычки. Яблоня, например, проявила свой норов в том, что нежданно-негаданно зацвела однажды осенью – дала только три цветка, и они долго пестрели среди поспевших плодов. У груши обильными бывали урожаи только в четные года. Орех, крупный, со сладким зерном, отличался еще и тонкой коркой кремоватого цвета, так что особого труда не составляло раздавить его руками.

Тариэл открыл кран, но умываться повременил, смотрел на воду; ручей потянулся от ствола к стволу по извилистой тропке – первую влагу охотно поглощал чернозем.

Успокаивающе шумела вода, самозабвенно пели птицы, а где-то неподалеку шли жаркие бои. И гнев охватил Тариэла. «Проклятые фашисты! Было время – гнали немцев из гор как шелудивых собак. Не образумились, не учли уроки прошлого, снова нагрянули, как оголтелые разбойники! Но не избежать вам возмездия и на этот раз…»

Вспомнилось Тариэлу, как Амирхан Татарханов, сопровождающий немецких карателей в тот год в горах, схватил его мать и поволок в сарай… Тариэл не понимал тогда, что этому мерзавцу нужно было от нее, он бросился ей на помощь.

– Пустите ее! Пустите!

– Убирайся прочь! Убью! – угрожал оружием Амирхан.

– Тариэл, сынок… – стонала мать, смущенно отводя от него глаза, – платье на ней было разорвано. – Он убьет тебя…

Она не думала о себе, беспокоилась о нем. Но Тариэл не собирался уступать: пусть стреляют, убивают – наплевать. Ему нужно спасти мать. Чьи-то сильные руки оттащили его от Татарханова и отбросили к поленнице дров, которые он с матерью заготовил на зиму. Поленья покатились, обрушились ему на голову, но он вскочил на ноги и снова набросился на Амирхана, как кошка.

Татарханов никак не мог избавиться от Тариэла, не помогали и удары, которые он наносил ему кулаками по голове. Мать могла воспользоваться моментом и выбежать из сарая: Амирхан ее уже не держал. Однако она не скрылась, напротив – стала помогать сыну.

В сарай ворвались дюжие немцы. Схватили Тариэла за руки и за ноги и отбросили в сторону, словно мешок. Тариэл ударился головой о что-то твердое, потерял сознание. Пришел он в себя, когда матери уже не было в живых. Горело село. А вокруг него стояли односельчане в скорбном молчании. Он лежал на траве, его отнесли подальше от горевших домов, и горько плакал.

Никто толком не знал, как убили мать, никого из односельчан не было поблизости, никто не поспешил ей на помощь – каждый боялся за свою жизнь и оставался у своего очага. Да и чем бы они могли помочь? В селе оставались одни женщины да дети.

…Пока Тариэл брился, жена приготовила завтрак. Она удивилась, конечно, что он встал намного раньше обычного, но не стала приставать с расспросами: время такое – мало ли какие спешные дела могут быть у начальника отделения милиции.

После завтрака он шел по улице не спеша: время раннее, в такой час еще не жарко. Но вдруг из-за угла появился мужчина – точь-в-точь Амирхан Татарханов. Тариэл оцепенел, ноги приросли к земле, и он не смог сделать ни шагу, как стреноженный конь. «Что это со мной? Нервы стали сдавать, что ли? Ну-ка, возьми себя в руки, страж порядка!»

Наконец он справился с секундным замешательством, рванулся вперед, на ходу расстегивая кобуру.

Мужчина тем временем свернул в переулок и пошел в сторону больницы. Тариэл настиг его уже у подъезда и хотел было крикнуть: «Руки вверх!» – но смутился: те был Азамат, а не Амирхан. Вот тебе и следопыт! Посмотрел бы на него Василий Сергеевич Тимофеев сейчас!

Чтобы не вызывать подозрения, – бог весть что может подумать Азамат, скажет: следит за ним начальник отделения, как за опасным преступником, – Тариэл сразу же свернул в первый попавшийся проулок.

Да, нервы стали сдавать. И неспроста: время тревожное. Вчера на заседании в райкоме партии говорилось о необходимости особой бдительности: немцы используют белоэмигрантов, – переодетые в форму советских солдат и командиров, они проникают в наш тыл.

Тариэл направился в отделение милиции. Дел было много: в городке проводились митинги и собрания, на них зачитывались обращения Советского правительства, чтобы народ подымался на борьбу с фашистскими захватчиками. На митингах люди принимали решения, в них выражалась горячая любовь к Родине, горцы клялись в безграничной верности ей: «Мы превратим в неприступные рубежи каждую тропу, каждое ущелье. Всюду, за каждым выступом, врага будет подстерегать смерть. Мы никогда не склоним голову перед хищными германскими разбойниками, какие бы тяжелые испытания ни пришлось нам перенести. Мы знаем, горячо верим, враг будет разгромлен!»

На одном из митингов, который состоялся на площади Терека, выступил недавно и Тариэл. Собрались не только горожане, съехались крестьяне из ближайших сел. Площадь была заполнена до отказа. Тариэл тогда сказал:

– Наши войска стремятся остановить грозное продвижение фашистов на нальчикском направлении, у Терека и Баксана. Обстановка, конечно, напряженная. Но так будет недолго, товарищи! Иноземцы не раз уже пытались захватить наши горы, покорить нас. Но каждый раз разбивались о кремнистую стойкость братских народов, как о скалистую твердь наших гор. Так будет и с фашистами! Наши отцы, братья завещали нам отстоять свободу и независимость родной земли. Клянемся! Содрогнется враг перед нашей ненавистью и местью!

…Тариэл ответил на приветствие дежурного милиционера и прошел к себе в кабинет. Открыл окно, чтобы проветрить комнату. Все это он проделывал не спеша, чтобы, казалось, отвлечься.

Время от времени Тариэл ловил себя на мысли, что думает о своем странном сне и о недавней нелепой встрече – как же это он обознался! Азамат появлялся перед его главами с насмешливой улыбкой: что – не вышло? Азамату только дай повод: будет опять трепаться на каждом углу, как тогда, когда Тариэл выступил на бюро райкома против того, чтобы Азамата приняли в партию. Каждому встречному жаловался историк: блюститель порядка, член бюро райкома, а с пережитками прошлого – мстит, мол, за дядьку. Разумеется, не болтовни Азамата остерегался Тариэл на сей раз – он не желал посвящать Татарханова-младшего в сокровенную тайну: никогда, никому не говорил Тариэл о том, что не теряет надежду найти однажды Амирхана и рассчитаться с ним за все. И за мать, и за Алексея Викторовича Соколова.

К открытому окну, у которого стоял Тариэл, подбежал возбужденный подросток:

– Дядя Тариэл, скорее! Они убьют друг друга.

…Никто уже не помнит, как и когда началась нелепая вражда между родными Махара Зангиева, водителя комбината, и Асхата Аргуданова, молодого чабана. Этого не помнят даже их родители и родственники, живущие по обе стороны одной улицы. Кому-то, однако, понадобилось снова поссорить двух парней, чтобы возобновить вражду, расстроить назревающее сватовство Махара к сестре Асхата, семнадцатилетней Заире.

Асхат, пожалуй, не вспомнит, кто передал ему обидные слова, оброненные якобы Махаром: пусть, мол, за честь посчитают кабардинцы, что придет сватать их дочь осетин… Но не это важным было для оскорбленного до глубины души Асхата: трепался ли сосед языком, или именно так высказывался Махар, – выяснять не стал.

– Это мы еще посмотрим! Кто кого будет добиваться. И кто останется с носом, – кипел Асхат; краснощекое и без того лицо его наливалось багровым цветом. – Я, кабардинец, тебе, осетину, покажу, как нужно уважать наша горские обычаи. У ног будешь ползать. Не видеть тебе моей сестры, как собственных ушей.

А когда вскоре повстречал Заиру и Махара, идущих по соседней улице, неподалеку от своего дома (галантный кавалер набрался дерзости провожать горянку до отчего порога), прогнал сестру домой, а ухажеру пригрозил:

– Придушу, если еще раз увижу с сестрой. Запомни!

Но Заира, несмотря на запреты брата, который был старше ее на пять лет, продолжала встречаться с Махаром тайком.

– Разве я не знаю, что ты не мог такое сказать, – говорила она и печально жаловалась: – Кому-то, наверно, хочется позлить моего брата. Знают, что он очень вспыльчивый. И вообще… – Легкий румянец покрывал ее красивое смуглое лицо.

– Это от зависти, – приходил к выводу Махар и сжимал от обиды кулаки: так бы и поколотил того, кто распускает подобные слухи. – Специально кто-то наговаривает, чтобы поссорить нас. Разве не понятно!

– Мне уже пора. – Она остерегалась долго задерживаться на виду у людей с Махаром, а ему от этого еще горше становилось.

– Из-за кого-то мы не можем побыть вдвоем хоть чуть-чуть. Я должен убедить Асхата. Что он, в конце концов! Кто-то нам становится поперек дороги. А мы…

– Не горячись, Махарбек. Мама обещала поговорить с братом. Ты не думай, он хороший. Но злись на него. Вот только поскорей бы окончилась война.

В ее тихом и мягком голосе чувствовалось столько невысказанной нежности, что он убеждался – Заира от него ни за что не отступится. И все-таки, считал Махар, нужно уговорить, убедить Асхата в том, что ничего плохого он о них, Аргудановых, не думал. Да и как мог Махар осуждать семью, с которой хочет породниться, чего ради будет против себя настраивать старшего брата девушки, которую любит?!

Кто же их норовит поссорить? Вот и теперь кто-то, очевидно, предупредил Асхата об их встрече, и он выбежал из дому как угорелый. Подлетел разъяренный, как зверь, выпущенный из клетки.

– Убирайся домой! – толкнул он сестру.

– Асхат, прошу тебя! – Она попыталась заступиться за Махара, стать между ним и братом. – Не надо, пожалуйста.

– Кому говорю – убирайся! – зло прикрикнул на нее Асхат. – У нас мужской разговор.

Заира, горько плача и вздрагивая, поспешила домой.

– А тебя я уже предупреждал. – Асхат стал закатывать рукава рубашки, грозно обнажая крепкие, густо заросшие черными волосами руки. – Но ты не понял. Упрямо нарываешься на скандал. А наглых ставят на место.

Махар отступил: драться со старшим братом любимой девушки он не собирался. Если тот не соображает, что делает, то кто-то из них двоих должен быть благоразумнее.

– Ну что ты пятишься? – с ненавистью глядел на противника Асхат. – Если ты мужчина, умей за себя постоять. На Кавказе живешь.

– Да что ты, на самом деле?! Перестань! И моему терпению наступит конец. – Махар еще надеялся решить конфликт миром, не воспринимал всерьез угрозы Аргуданова. – Давай миром все кончим. – И двинулся ему навстречу, намереваясь пожать его руку.

Асхат – левша, левой и нанес удар. Махар отлетел на метр-полтора и ударился затылком о каменный забор. Морщась от нестерпимой боли, слабея, он сполз вниз. Однако, когда к нему приблизился Асхат, встрепенулся, как после сна, схватил его за ногу и резко, по-борцовски рванул на себя что было силы.

Асхат, не ожидавший такого приема от поверженного, потерял равновесие и рухнул на пыльную тропу.

– У-у, шакал! – взревел он и стал отбиваться ногой, норовя угодить Махару в грудь.

В это время послышался топот бегущих людей; Махар повернулся в их сторону и – получил тяжелый удар в челюсть…

Сидя на земле, он нащупал рукой увесистый камень.