Текст книги "Костры на башнях"

Автор книги: Поль Сидиропуло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Может, нам спуститься ниже… – предложил Зелимхан.

– Туда не пройти, – остудил его Махар. – Немцы наверняка засаду оставили.

– То-то и оно, – пожалел Никола.

…Асхат глянул на дно траншеи – у ног его лежали три последние гранаты, всего три. Запасы гранат, которые Аргуданов уважительно называл «резервом главного командования», иссякали, как ни старался Асхат применять их в самых крайних случаях.

Немцы тем временем один за другим начали карабкаться по неустойчивой щебенке наверх, накапливаясь в расселине для нового штурма.

– Бросай гранату! – не сдержался Махар, нервы его сдавали.

Он поражался хладнокровию Асхата – брат Заиры менялся не по дням, а по часам. Вроде бы мешковатый в первые дни боевых действий, он незаметно превратился в энергичного, смышленого командира.

– Не время еще, не время, – твердил Аргуданов сурово, будто сдерживал себя, чтобы как можно экономнее распорядиться последними запасами боеприпасов. – Как видно, комбат Хачури нас совсем позабыл.

– Может быть, и они попали в переплет? – предположил Махар.

Он метился в немца, который нетерпеливо вскакивал и ложился – должно быть, никак не мог дождаться атаки.

– Все может быть, – ответил Асхат.

Зангиеву уже было не до разговоров: он не хотел промахнуться – каждый патрон теперь на счету. Наконец улучив момент, выстрелил и уложил немца. Ну-ка, не будет гад вскакивать более. Но тут поднялся офицер и что-то крикливо скомандовал. Солдаты, как бегуны на старте, поднялись одновременно и рванулись в атаку по открытой, незащищенной местности.

– Ну вот, теперь пора!

Граната Аргуданова оборвала штурм сразу же – одних отбросило взрывом в сторону, другие упали животом в грязь.

Но наверх продолжали карабкаться новые группы. Фашисты пытались наступать сразу большими силами.

Асхат снова посмотрел на дно траншеи – у его ног оставались две гранаты.

– Что-то затевают фрицы. Тебе не кажется? – спросил он Махара устало, его заросшее щетиной лицо было потным и грязным. – Надо поторопить их, чтоб одной гранатой управиться… Эх, жаль, запасы кончаются! Надо что-то придумать. Солдатскую смекалку проявить. Чего молчишь?

– Что тут придумаешь? – спросил Махар.

– Вот и я хочу у тебя узнать. Одна голова хорошо, а две…

Не дождавшись от Зангиева совета, он предложил:

– Ну-ка, бери камень. Бросай как можно дальше. Чтоб в расселину угодить.

– Собак будем разгонять? – опешил Махар, он не поверил, что Аргуданов предлагает такое серьезно.

– Собак, да еще каких. Псов-рыцарей. Двуногих шакалов, – в сердцах сказал Асхат. – Давай-давай! – Он нагнулся, взял гранату. – Пусть думают, что наши запасы кончились. Ну, чего медлишь? Действуй!

Камни были под рукой, лежали перед ними на бруствере траншеи. Махар схватил один из них, подержал на весу, будто взвешивая, а потом бросил в расселину.

– Смотри-ка, далеко и метко, – одобрил Асхат. – Ну-ка, еще! Не клюют что-то гады. Бросай, чего ждешь?!

– Да ничего это не даст.

– Даст! Бросай!

Зангиев схватил еще один камень и тоже бросил со снайперской точностью. Не дожидаясь команды Аргуданова, бросил третий.

Подождали.

– Ну! Вперед, псы-рыцари! – кричал с ненавистью Асхат. – Чего хвосты поджали!

И вдруг немцы, словно услышав команду Аргуданова, поднялись во весь рост с твердой уверенностью в том, что у советских бойцов кончились боеприпасы.

– Смотри-ка, клюнули! Надо же! – возликовал Махар простодушно, как будто совершил нечто очень важное.

Асхат бросил гранату и, угодив в гущу врагов, с удовлетворением отметил:

– Теперь они не скоро решатся атаковать. – И вытер рукавом бушлата потный лоб.

Время от времени строчил трофейный немецкий пулемет в руках Измаилова. Экономно расходовали боеприпасы и другие бойцы, и тем не менее они были на исходе.

– Продержимся… – стиснул зубы Асхат.

Позже, когда фашисты попытались предпринять еще одну атаку, поднимаясь то тут, то там по два, по три, как бы подгоняя друг друга, бойцы короткими очередями из автоматов останавливали их порыв.

– Смотрите, наши идут на помощь! – послышалось с левого фланга, и взоры всех устремились в ту сторону.

– Наконец-то! – вздохнул Аргуданов с облегчением, словно с этого момента с него снималась ответственность за боевые действия отделения.

За скалами, чуть левее «каланчи», показались наши бойцы. Они были еще далеко, чтобы сию же минуту вступить в бой, но они шли на помощь и одним этим уже вселяли уверенность в подчиненных Аргуданова. Им предстояло продержаться не более двадцати минут. Последние. Самые, может быть, решающие и самые долгие.

Немцы тоже заметили подкрепление и заволновались. Их офицеры сообразили, что нужно во что бы то ни стало занять траншею и башни, самую надежную позицию, пока к противнику не подошла подмога, иначе будет поздно. И они снова пошли в атаку.

– Асхат! Они могут нас обойти. Смотри! – Махар рванулся было вперед, намереваясь выскочить из-за укрытия, но Асхат схватил его за руку.

– Вижу. – Коротко и твердо предупредил: – Никогда не спеши.

И он тут же бросил последнюю гранату в гущу бегущих фашистов. После взрыва и непродолжительной заминки неприятель возобновил атаку. Немцы спешили, их небольшой группе уже удалось осилить подъем на правом фланге и, обойдя стороной траншею, прорваться к сторожевой башне.

– За мно-ой, бойцы-ы! – протяжно прокричал сержант Аргуданов.

И первым выскочил из траншеи. Махар поспешил за ним.

С нарастающим гулом прокатилось за их спиной дружное «ура». Бойцы во главе с Тариэлом Хачури спешили на помощь.

Аргуданов вдруг пошатнулся, будто споткнулся о камень. Но упасть ему не дал Зангиев.

– Асхат, что с тобой? – Он опустился вместе с ним на землю, положил его голову себе на колени. – Ты ранен?

Махар расстегнул бушлат, стал пугливо и торопливо осматривать друга. В двух местах, на груди и чуть ниже, у живота, расплывались пятна крови.

– Асхат! Почему ты молчишь? Асхат! – звал Зангиев с отчаянием.

Лицо Аргуданова было бледным, еще чернее стала его густая борода.

– Махар, – позвал Асхат тихо, шевельнув длинными черными ресницами, приоткрыв глаза. – Держись, братишка.

– Да я что, что ты обо мне… Все уже, немцы драпанули. – Слезы покатились по заросшим щекам Махара. – Ты-то как? Напугал меня… Я думал… Так много хочу сказать тебе…

– Не обижай ее… – Глаза его закатились, голова бессильно завалилась назад.

– Асхат! – отчаянно вскрикнул Зангиев, приподнимая голову командира, чтобы ему легче было дышать, но вдруг понял, что это конец.

Их окружили бойцы из отделения, из тех, кто пришел на помощь.

– Он ранен? – склонился к ним комбат Хачури.

Махар поднял голову.

– Все, товарищ старший лейтенант, нет больше у меня брата. – Он снял с себя шинель, свернул ее, подложил под голову Асхата и, всхлипнув, отчаянно прошептал: – Он меня все время прикрывал. Меня спасал. Меня, понимаете?

Комбат опустил на плечо Зангиева руку, но долго не мог вымолвить ни слова.

Стали подходить и другие бойцы. Как по команде снимали шапки, склоняли головы.

Глава двенадцатая

Промелькнули, как железнодорожные столбы мимо окон вагонов, дни, миновало немногим более полугода с той поры, как Амирхан Татарханов появился здесь, на родной кавказской земле. Каковы обретения? Что в перспективе? Амирхан был потрясен тем, с какой суетливой поспешностью уходят с Кавказа немцы. Как же так?! Уже набирались специалисты для акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Амирхан полагал, что со дня на день начнутся разработки ценных стратегических руд в горах – он заранее отправил послание своим покровителям, германским промышленникам-финансистам. Намечался пышный парад войск…

Казалось, судьба Кавказа предрешена, иссякли последние силы у красных частей и они выбросят с минуты на минуту спасительный белый флаг. И вместо этого, однако, оснащенная германская армия, захватившая почти всю Европу, стала по не понятной ему причине отступать. Действия немцев показались Амирхану такими же странными, бессмысленными, как предательские действия казаков, которые в гражданскую войну неожиданно отказались воевать против революции. Неужели немцы ни на что уже не способны? Неужели не найдут в себе сил, чтобы возобновить наступление? Неужели уйдут отсюда, и всем его надеждам и на этот раз не сбыться?

На что же он надеялся там, в далекой и чужой Германии? Где же она, ее непобедимая армия?! А он-то радовался, ликовала душа – у себя он наконец, на Кавказе, в родных и дорогих местах. И не важно, что многое здесь изменилось в последние годы: появились новые улицы, кварталы родного города подчас те узнавались. И люди, на которых Амирхан рассчитывал, оказались совсем не теми, на кого можно было положиться. Все, все становилось противным. Даже эта обрюзглая женщина, некогда стройная, нежная, чуткая, на которой он хотел жениться, опротивела, надоела. Он продолжал приходить к ней, жил с нею, но с каждым разом все неохотнее ложился в постель: она, кажется, теперь никогда не протрезвлялась.

– Ты что, не можешь обойтись без пьянки? – Амирхан указал на бутылку, которая стояла на краю стола. – Может быть, перестанешь?

Саниат посмотрела на него невидящими глазами и ничего не ответила.

– Научил тебя пить на свою голову, – вымолвил он брезгливо и отвернулся. – Противно. Неужели не соображаешь, что с собой делаешь?

Женщина дурашливо усмехнулась, но тут же поникла головой: в случившемся и она виновата. Ведь она сама заставляла себя пить вино. Да, да, заставляла. Ей тяжко, когда она трезвая. И успокаивалась, и слезы легко лила, когда была пьяна. Особенно напивалась, когда должен был прийти Амирхан. Он как-то говорил, что терпеть не может пьяных женщин и никогда не ложится с пьяной в постель. Она учла это и делала ему назло. Пусть не ложится. И ей приходится делать над собой мучительные усилия, чтобы лечь с ним в постель.

Но ведь она его любила. Да когда это было, сколько воды утекло в Тереке! Все давным-давно внутри перегорело. Пусть уходит. Плакать она не будет.

– Что усмехаешься? Находит на тебя, что ли?! – наливался Амирхан злобой – глаза покраснели, выкатились, как у распаленного быка.

– Может и находит, мне все равно. – Она пожала плечами с равнодушной беспечностью: ей доставляло удовольствие, когда он сердился, выходил из себя.

Она была уверена, что Татарханов не уйдет ни при каких обстоятельствах и бить ее не будет. Бить женщину, говорил он, – значит пачкать свои руки. Он будет сердиться, шуметь, а пальцем не тронет. А потом ляжет рядом и будет некоторое время напряженно лежать, ее не трогая, не приставая, пока не успокоится. Вообще-то он – бесчувственный зверь. Он никогда, кажется, не был с нею ласковым, и всегда она ложилась с ним в постель из страха. И не сопротивлялась, чтобы он не сделал ей больно. Привыкла покоряться, как все глупые восточные женщины, и никак не могла подавить в себе отвратительную животную покорность.

Амирхан продолжал смотреть на нее, опьяневшую, ухмыляющуюся, и неожиданно с сердитой решимостью схватил бутылку и налил полный стакан красного густого вина. Поднес его ко рту и стал пить с поспешной жадностью. Сладкая и крепкая жидкость обдавала его грудь и живот жаром, сняла нервное напряжение, и он успокоился. «Очевидно, вот так утешают себя беспомощные, безвольные люди, – думал он с горькой иронией. – И все-таки какая гадость – это сладкое и крепкое вино! Как водка с сахаром». Тем не менее налил себе еще один стакан. И выпил, делая большие глотки, словно боялся, что его вырвет.

Саниат праздновала победу, пусть маленькую, незначительную, но победу. Он – в смятении. И от этого ей было чуть-чуть весело и беззаботно.

– Послушай, долго ты еще будешь загадочно ухмыляться? – приставал он: в ее глазах было что-то вызывающее, чего прежде он не замечал.

Она подняла голову и откинула со лба нависшую прядь волос – на самом деле глаза ее были влажные и победно блестели. Как хорошо ей сейчас – заставила его выпить, он хочет напиться, забыться, как делает и она все это время. Она шевельнула губами, ей хотелось вызывающе смеяться назло ему. Она его уже не боится, и он сломлен. Наконец-то! На дне стакана оставался глоток-другой вина, она пыталась поднять стакан, но он выпал из ее вялых пальцев. Красное, как кровь, пятно расплылось на белой скатерти. Саниат потянулась к бутылке, чтобы налить себе еще, но Амирхан убрал вино подальше.

– Ладно. Пей сам, – бросила она великодушно.

Саниат поднялась со стула. Жеманно зевнула, прикрыв кистью руки рот, затем сняла халат и перекинула его через спинку стула. Потом легла в постель, отбросив одеяло в сторону. Лицо ее покраснело от вина, будто накрашенные яркие губы раздвигались в довольной улыбке. Она зажмурила глаза, как бы в ожидании наслаждения.

И ему не терпелось поскорее оказаться в постели. Он снова налил себе вина, выпил, потом разделся, лег с нею рядом, но лежать неподвижно на спине долго не смог.

«Что – голова кружится?» Она понимала, что происходит сейчас с Амирханом, и с нею в первые дни, когда перепивала, творилось то же самое – потолок надвигался на нее, подступала нестерпимая тошнота. Она вставала, шла в туалет, чтобы освободить желудок от муторной тяжести. И только потом засыпала как мертвая. Сейчас и с ним должно произойти то же, что и с ней. Или мужчины крепче, привычней к пьянке? Нет, Амирхан не такой. Он никогда не напивался, как теперь. Он пил, как европеец, чуть-чуть. Вино обязательно должно ударить ему в голову.

Он лежал, напряженно посапывал. Она же крепилась, чтобы не уснуть, увидеть, когда же он бросится во двор: должно же, в конце концов, затошнить, и он обязан испытать все муки, через которые заставил пройти ее…

И все-таки она дождалась. Он встал и, налетая в темноте на стулья, убежал в коридор.

Саниат, довольная, усмехнулась, повернулась на бок, лицом к ковру, который висел на глухой стене, и мигом уснула.

Она проснулась от неприятного ощущения: что-то холодное настойчиво липло к ней, Саниат отчаянно и молча отталкивала его, но у нее не хватало сил, чтобы с ним совладать. Распластав ее на кровати, Амирхан в отместку за все надругался над женским телом. Зверь! Зверь! Он никогда подобного не позволял себе с нею, а сегодня, похоже, скинул с себя притворную маску, чтобы показать, на что способен, каков есть на самом деле. Зверь! Лютый, ненавистный. Страдая телом и душой, она стонала и плакала от боли и обиды, но он упорно не замечал ее страданий…

Кто-то громко постучал в деревянные створки ставни. Амирхан утихомирился. Посмотрел на Саниат так, будто заподозрил ее в каком-то заговоре. Потом встал с кровати и скрылся в темноте.

Вслед за ним встала и Саниат. Она взяла со стола острый кухонный нож, сунула под подушку. И легла в постель, укрывшись теплым одеялом. Стало знобить, она дрожала, непонятно от чего больше – от холода или боли, или от предчувствия того, что может произойти с минуты на минуту.

Пришел Хизир, закутанный овчиной, из-под папахи, глубоко посаженной на маленькую голову, торчал тонкий хитрый нос.

– Немцы тикают, – сказал он глухим бесцветным голосом.

– Знаю. Уйдут и придут, война есть война. – Амирхан смотрел на полуночного гостя недовольными мутными глазами. – Где есть день, бывает и ночь.

– Говорю к тому, что утром придут наши… то есть красные, – поправился молла.

– Если есть где спрятаться – прячься. Надо переждать какое-то время. Думаю, недолго оно протянется, – заметно нервничал Амирхан, как ни пытался это скрыть.

– Не думал я, что немцы побегут назад.

– Не болтай попусту. Они решили применить новую тактику. Предпримут наступление в другом месте.

Молла обреченно кивнул.

– Как быстро все поменялось, – сказал он и ушел.

Амирхан вернулся к кровати. От растерянности он не снял старое пальто, которое набросил на себя, когда выходил открывать дверь. Теперь зло забросил пальто на спинку стула. Ложиться спать, однако, расхотел. В темноте отыскал на столе бутылку – на дне еще оставалось немного вина, – выпил из горла и кашлянул.

Тотчас обожгла тревожная мысль: и чего это молла приперся? Только ли для того, чтобы сообщить ему о том, что немцы дают деру? Амирхан знает о том и без него – не секрет. Стало быть, не это привело сюда Хизира. Что же? Что-то очень подло бегали туда-сюда его хитрющие глазки. Не иначе какую-нибудь подлость затевают против него собачьи дети! А молла явился разнюхать, здесь ли Татарханов проводит ночь.

– Ты спишь?

Она молчала.

– Ладно, спи. – Он стал одеваться.

Одевшись, вышел во двор, постоял у калитки, прислушиваясь к ночной тишине. Кажется, никого.

Амирхан услышал за собой шаги, когда был уже у площади, на которой совсем недавно встречали хлебом и солью немцев. Он поспешил свернуть в подворотню одного из домов, прижался к стене. Здесь и дожидался преследователей.

Среди идущих по другую сторону улицы людей Амирхан узнал бритоголового – тот шел впереди остальных, делая большие торопливые шаги. Узнал и сухопарого. В ватаге не было моллы. Хизир сделал свое дело: разведал, на месте ли Татарханов. А в остальном, очевидно, ему позволили не участвовать.

«Собачьи дети! – выругался про себя Амирхан. – Бараны безмозглые. Это вы меня хотите схватить и передать красноармейцам? Надеетесь, это убережет вас от наказания? Ну, расправились? Да таких, как вы, я в бараний рог скручивал. Продажные людишки. Родную мать продадут – и «ах» не скажут, и аллаха не побоятся».

Долго и настойчиво стучал Амирхан в ставни, но никто не откликался. Он выбился из сил, проголодался, спешил до ночи добраться к своим, ему хотелось домашнего тепла, горячей пищи, близких людей, но, оказывается, никому он не нужен, и пускать его, по-видимому, не хотят. Он стучал обозленно и громко, однако никто не откликался, не открывал ему дверь. Нехорошее предчувствие охватило Амирхана: что бы это значило? Куда все подевались?

Наконец он решил пробраться во двор. «Мадина и Чабахан остались одни, – рассудил он, – время уже позднее, опасное, боятся открывать, притихли, голос не подают – мало ли кого может ненароком занести». Он смерил взглядом высокие ворота, забор – их явно ему не осилить.

Татарханов направился к соседнему забору – он пониже, и его осилить будет нетрудно. А от них, от соседей, перебраться затем во двор к своим и того проще. Для начала, чтобы не попасть впросак, Амирхан заглянул через щель внутрь двора. Ни людей, ни собаки не видать. Безлюдно и на глухой улочке. Кому охота в такой поздний час выходить из дому: холод, снежно кругом, крепкой выдалась в этой году зима, как нарочно, чтобы попугать немцев.

Амирхан перелез через забор и, озираясь по-воровски, направился к невысокому штакетнику, отделяющему двор Татархановых от соседей. Он покосился на темнеющий под ним сугроб и задержался ненадолго, как перед сложным препятствием. «До каких пор я буду шастать по чужим дворам, снова и снова прятаться от людей?!» – подумал Амирхан с горечью.

Корка, образовавшаяся на сугробе, сразу же треснула под ногой, и он провалился по колени в снег. Как ни старался, все-таки выпачкался, прежде чем оказался во дворе своих родственников. Первым делом решил отряхнуться от грязи, а уже потом пробираться в дом.

Дверь на веранду была закрыта. Амирхан забарабанил кулаком так, что стекла задребезжали. Дом продолжал молчать. Неужели никого нет? Все, что ли, как Азамат, разбежались? Как крысы с корабля… Но какой смысл? Мадина и Чабахан чего бояться? Разве только из-за сына? Да что они могут знать? Или натрепался дурак-племянник?

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

– Это я! – поспешно крикнул Амирхан. – Свой, свой. Что это вы, на самом деле? – Он волновался, и голос стал просящим. – Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

– Да я же это, я! Ослепли, что ли? – громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. – Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

– Послушай, мать! – покосился он с удивлением и попросил: – Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

– А кто ты будешь? – Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

– Я – Амирхан. А где остальные?

– Амирхан? – продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

– Амирхан, деверь Мадины…

– Плохо вижу.

– Мадина? Ты ли это? – Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. – И ты тоже… не узнала меня. Я – Амирхан, – жалостливо добавил он и приблизился.

– Ты? – Она попятилась, оставляя дверь открытой.

– Вот так новости! Не узнали друг друга, – заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. – Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

– Вижу, что ты, – сухо оборвала она. – Проходи, чего стал. – И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

– А где дети? Где Чабахан? – спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

– Пришел-таки…

– Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? – зажмурился он.

– Много чего говорил. Не помню теперь.

– Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, – добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

– Зачем они тебе? – угрюмо бросила она. – Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

– Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

– Для чего они тебе? – Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. – Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

– Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. – Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

– Там они! Там! – свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. – И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

– Не то ты говоришь, сестра. – Тревожный холод обволакивал его сердце – непонятное творится с женщиной, жаль ее.

– А ты не стой, – невозмутимо бросила Мадина. – В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? – Она задержала на нем взгляд. – Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

– Жизнь меня не балует. – Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. – Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…

– Мелькают, мелькают, – согласилась она торопливо, но, похоже, думала совсем о другом. И опять уставилась на гостя безумными глазами. – Никак не могу понять – ты это или не ты? Почернел, как чугунок. Трудной оказалась судьба у Татархановых. Тяжкими, знать, были грехи. Вот и карает аллах. А я помню тебя. Избалованным был через край. Никого не замечал вокруг. Рамазан, брат твой старший, попроще, душевнее. И внешностью не то, что ты. Что же стало с твоей красотой? Как же ты поблек!

– Ты-то тоже… не кровь с молоком, – отплатил Амирхан раздраженным тоном.

– Кровь – это ты верно сказал, – уступчиво заметила она. – Много ее пролито. Все норовят кровью залить…

– Спятила, что ли? – насторожился он.

– К святым и не святым все пойдем… Никто здесь не останется. Всех примет безотказная земля.

Мадина повернула голову к дверному проему, словно поманили ее из темной глубины.

– Возьми и мою душу, – вымолвила она, непонятно к кому обращаясь, и что-то еще зашептала, как молитву, и удалилась, унося с собой свет.

Амирхан остолбенел: что это с ней? На самом деле спятила! Вот нашел же себе пристанище: оставаться на ночь с полоумной! Что ты теперь скажешь, эгоист проклятый?! – ощетинился, ополчился против племянника Амирхан. Бросил мать из-за бабы. Напрочь голову потерял, собачий сын. А где же дочь? Где Чабахан? Ну и семейку оставил после себя старший брат. Лучше никаких, чем иметь таких детей. Бросили мать на произвол судьбы. Конечно, такая зачем она им! И ему, Амирхану, оставаться здесь никак нельзя. Не по обычаю кавказскому – оставаться в доме наедине с женой старшего брата…

Но куда ему идти? К кому? На дворе глубокая ночь. И в ногах нет сил. Муторно в животе от голода. Проклятие! Связался на свою голову с недоносками. Собачьи дети!

Он схватил с пола сумку и поспешил на двор. Ночь стояла темная и холодная. Амирхана закачало от усталости и голода, как на судне во время шторма. Он чуть было не полез через штакетник, но потом сообразил, что теперь может выйти из калитки.

…Мадине почудилось, что прошло достаточно времена и пора действовать. Она вытащила из-под матраца приготовленный заранее топор и, бережно держа его перед собой, босиком направилась в комнату сына. Дойдя до двери, остановилась, прислушалась. Было тихо. Дверь оказалась открытой, словно приготовлена для нее. Она шагнула в комнату. Волнуясь, неуклюже задела стул. Он сердито прогремел, ударился о стенку. Мадина замерла в кромешной темноте. Подождала. По-прежнему было тихо, никто не вырывал из ее рук топор. Она открыла глаза. Затем подошла к кровати, поближе к изголовью. Замахнулась. Но тут же бессильно опустила топор.

К горлу подступила тошнота. Мадина подождала, пока уляжется слабость, взяла себя в руки. Снова занесла топор вверх и обрушила его на то место, где должна была лежать подушка. Так она делала, когда рубила дрова, либо отрубала на толстом бревне во дворе голову курице. Топор глубоко погрузился во что-то мягкое, податливое. Она легко вытащила его и бросила на пол. Жар усилился и опалил ей грудь, горло перехватывала тошнота. Мадина хотела уйти из этой комнаты, но ноги одеревенели, и она не могла сделать шага. Что-то легкое, пушистое коснулось ее лица. Она провела по нему рукой, но это не помогло. Теперь лезло в глаза, рот. Она вытиралась, отплевывалась и никак не могла отделаться от мучительного ощущения – что-то продолжало липнуть к ее дрожащим губам, потному лицу. Временами ей казалось, что это пух. Ее охватил зуд, чесались лицо и руки, шея и грудь.

Она долго мылась под умывальником, а ей все мерещилась кровь, и она никак не могла отмыться…

Рано утром Таня была уже у Татархановых. Ей не пришлось стучать: в доме, должно быть, уже встали – калитка была открыта настежь. Таня вошла во двор. И дверь веранды тоже была открыта. Однако, перед тем как пройти внутрь, она все-таки постучалась и громко спросила:

– Можно к вам?

Никто не ответил.

– Есть здесь кто? – Таня подождала еще немного и нетерпеливо шагнула внутрь.

Но вскоре опрометью выбежала во двор.

– Помогите! Помогите! – кричала она.

К штакетнику приблизилась соседка.

– Что случилось? – испуганно спросила пожилая женщина.

– Тетя Мадина повесилась.