Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Ошибки нет – Невский, – сказал он.

За ним, наступая на валенки Бочарова, выскочил Сухов.

– Точно говорю, как на святой исповеди, Невский это! – и снял ушанку и зачем-то развязно поклонился офицеру.

– Кто еще знает старика? – спросил Каульбарс. – Кто знает, пусть выйдет и скажет.

Он все время отирал платком шею и ворчливо торопил переводчика, чтобы тот оформлял акт сельского схода о признании в пленном знаменитого Невского.

Народ упорно молчал, хотя многие знали Невского в лицо и были знакомы с ним.

Вдруг что-то зашумело позади толпы, и, расталкивая обомлевших баб, на круг выскочил полураздетый Павел. Лицо его было зелено, страшно, оно выражало мучение.

– Я знаю Невского, – сказал он.

– Ты? – Каульбарс был растерян. – А ты кто?

– Сын его!.. У них я скрывался, – сказал Павел, кивая на Бочарова и Сухова.

– Для вас, для вас, господин капитан, птичку эту приготовили, – выскочил вперед Сухов. – Как же! Сын, ей-богу, сын!

– Так-так-так. Ну, вот скажи. Вот погляди… Это отец? – спросил Каульбарс.

– Мне и глядеть нечего, – бесшабашно, будто во хмелю, сказал Павел. – Не мой это отец, нет.

Народ зашумел, придвинулся ближе.

– Ушел, братцы, Невский! – кивнул Павел.

– О, колоссальный дрянь! – захрипел офицер. – Эй, Бочаров, Сухов! Чей это сын? Где был? Ну, быстро!

Теперь, когда все в жизни стало необычайно ясно и просто, ни следа не осталось от обычной робости Павла. Какое-то страстное вдохновение, какое-то исступленное бесстрашие овладели сейчас им, и он не в силах был молча ожидать смерти, но сам рвался к ней, упоенный собственной отвагой.

– У них я и жил, свинья дурная! – улыбаясь, ответил он офицеру.

– Не дури, Пашка! – остановил его Сухов, но Павел небрежно отмахнулся от него.

– Все мы Невского партизаны! – прокричал он, захлебываясь восторгом. – И Бочаров, и Сухов, и я – все мы Невского агенты, дурак ты немецкий! Сами погибнем, а Невского выручим. Он тебя еще, скотину, причешет!

Мысль, что он, Павел, сейчас расплатился с подлецами Суховым и Бочаровым, что он казнит их за предательство и измену, поднимала его в собственных глазах. Если б немец вдруг помиловал его, Павел растерялся бы.

Он взглянул на Сухова и резким движением головы позвал его к себе.

– Что ты, Паня! – хотел остановить его Сухов, но дюжие руки солдат уже крепко держали его за плечи.

Бочаров, опутанный ремнями, безучастно глядел на происшедшее.

– О, сукин сын! – задыхаясь, сказал Каульбарс. – О, колоссальный подлес!.. Все вы одно, это есть русские свиньи, – убить всех, убить!

Долговязый веснушчатый немец в очках быстро подскочил к Бочарову и, повернув его голову так, как ему удобнее, выстрелил Бочарову в ухо. Потом повернулся к Сухову и, взглянув на своего офицера, убил и Сухова. Перешагнув через труп, он приблизился к Павлу.

Народ зашумел. Без слов прошло по толпе возбуждение, сказавшееся в откашливании, в искании какого-то общего для всех жеста, который должен был мгновенно родиться, подобно взрыву.

Но Невский медленно приоткрыл заиндевевшие глаза и последним взглядом обвел окружающих. Все замерло. Ничего, кроме напряженного ожидания, не выражал его взгляд. Так смотрят, – немного вверх и наискось, – когда к чему-то прислушиваются, чего-то ждут. Не услышав того, что волновало его – выстрелов коротеевской группы, он снова обвел взглядом человеческий круг, увидел Павла, заложившего правую руку за борт полушубка, и из тусклой, почти безжизненной пустоты зрачков глянуло светящееся тепло.

– Молодец, – одним дыханием прошептал Невский. – Спасибо… Вместе умрем… Семья мы… Вместе надо…

Легкая, в полкапли, слеза заволокла его глаза, и они, потемнев, оживились и чуть заиграли.

Что-то звонкое коротко постучалось в воздух. Тупая, как у дрозда, трель автомата сейчас же возникла в другом месте. Двум трелям ответила третья, поближе. Немцы, сторожившие народ возле Невского, загалдели и стали расталкивать толпу, знаками веля всем расходиться.

Народ упрямо стоял на месте.

– Эйн, цвей, дрей!.. В окончательный раз! – прокричал Каульбарс. – Невский это? – и поднял пистолет к виску Павла.

– Я сказал – не он это.

– Что, мы Невского не знаем? – закричали из толпы. – Невский, господин офицер, вон он где, – и чья-то рука показала в сторону выстрелов, которые, нарастая, сливаясь в залпы, приближались к селу.

– Невских не перебьешь! – все с тем же веселым, озорным выражением в голосе произнес Павел и только хотел взмахнуть рукой, как выстрел долговязого немца остановил его и потянул все тело вниз. Каульбарс, окруженный солдатами, побежал, расталкивая народ, к своей избе.

Павел упал к ногам отца и ощупью обнял их мягким, как бы сонным движением. Все, что должен совершить человек, умирая, сегодня свершил он. Недолог и прост был его жизненный подвиг, но ведь и жизнь Павла была не сложна, а скорее пуста. Тело Павла, вздрагивая, остывало, и рука его, незаметно дергаясь, точно гладила, точно ласкала отца.

Вот жил он, никому не нужный, себялюбивый, робкий парень, и – кто его знает – как сложно, путано думал прожить, а вышло иначе: лежит он у ног отца верным сыном, выполнив все, что следует выполнить честному человеку перед тем, как перестать жить. Умер сам, но не дал жить и предателям. Вместе с собой забрал их в могилу, казнив по заслугам.

Бой врывался в село. Партизанские автоматы работали на задах, за избами.

Но толпа, стоящая возле Невского с сыном, все медлила расходиться. Наконец кто-то сказал:

– Чего же это мы?.. Давай кто-нибудь одеяло!.. Поднимайте!

Чей-то тулуп распростерся на снегу. Осторожно положили на него тело. Кто-то подхватил пылающую головню, кто-то другую.

– Несите в избу Бочарова, туда, где офицер жил…

– Переждать бы стрельбу!

– Взяли, чего там! Стрельба ему не в новину.

Две пылающие головни осветили путь по улице. За четверыми, несущими Невского, шли женщины.

Невского внесли в избу Бочарова, где жил Вегенер, а после него Каульбарс, и положили на кровать, покрытую сине-серым французским пледом.

Спотыкаясь в темных сенях, окруженный деревенскими мальчуганами, вбежал Никита Коротеев.

– Как он? – спросил у женщины одними губами.

– Плох. Крови потерял много, – ответили ему и расступились, чтобы пропустить к постели.

Он подошел, взглянул на лицо, лишенное красок, взял руку Невского, потом нагнулся к уху его.

– Слышишь меня, Петр Семенович?.. Наша взяла.

Невский не ответил и, казалось, даже не услышал слов этих. Но вот он сделал над собой огромное усилие, глаза широко и быстро открылись, и он зорко и ясно поглядел на Коротеева. И что-то, слагаясь в начало улыбки, красиво легло вокруг губ.

Хотелось долго стоять и глядеть в его лицо, и обдумывать жизнь, и навек унести в своей памяти эту последнюю улыбку, это последнее торжество воли, умирающей победительницей.

Но нельзя было. Коротеев приложил руку ко лбу Невского – лоб уже был прохладен. Он крепко пожал еще податливую, но тоже уже холодеющую руку Петра Семеновича и вышел.

У ворот толпились люди.

– Кто такие? – издали спросил Коротеев.

– Прими, товарищ комиссар! За Невского мстить вступаем!

Коротеев снял ушанку, голова его была потна, переспросил:

– За Невского?.. Что ж… Только помните – все от вас возьму, все силы.

– Бери!.. Жизнь надо – и жизнь бери.

– Хорошо.

Он сделал несколько шагов, еще не вполне владея собою.

– Умрет, товарищи, один такой человек, как Петр Семенович Невский, и сколько сердец дрожит от желания быть таким, как он, и жить, как он, и геройски погибать, как он! Не забывайте этого дня!..

15

В землянке долго не знали о беде, постигшей отряд. Долго ждали вестей от своих. Много ночей провела Наталья без сна, слушая, не заскрипит ли снег под окном, не раздастся ль знакомый голос.

Никто не являлся.

«Беда, – думала Наталья, – опоздаем. Не выедем в такие морозы».

И до того все здешнее опостылело ей, что решила она уходить с Алексеем, не ожидая отца.

Стоило закрыть глаза, как тотчас же появлялось солнце, горячее, красивое, веселое не по-здешнему, и с ним вся южная жизнь, которую со слов Алексея сказкою представляла себе Наталья. И Алексей в горах – сильный, веселый.

В канун Нового года Наталья начала всерьез собираться. Очень уж плох стал Алексей.

Мороз сушил его на глазах.

«Уж если и на Новый год тут останемся, проку не будет», – думала.

И решила сама сходить на деревню, к жене Чупрова, за санями и лошадью.

Только вышла под вечер, услышала далекий осторожный скрип лыж. Притаилась. Издали узнала – Васильков! Окрикнула. Но все же автомат с плеча сняла, приготовилась.

Он тоже стал подходить с автоматом.

– С добром идешь ко мне или как? – спросила одними губами.

– С бедой, Наташа. Петр Семенович погиб.

Дрожащими пальцами легонько коснулась сосны, как бы проверяя, выдержит ли та, и прислонилась щекой к шершавой коре ствола.

– Коротеев Никита Васильевич налетел на них той же ночью. Ну, на час какой-нибудь опоздал, вот беда. Зато, брат, до единого фрицев порубал. Каульбарса ихнего колхозники убили. Которые пробовали убежать, тех Чупров перехватил, – сказал Васильков, оживляясь. – Из любавинского колхоза в тот же час встало в строй восемнадцать человек. «За Невского, говорят, хотим отомстить!» Ну, и пошло! Из Егорова – девять, из Ольгинского – пятнадцать.

– Говори, Васильков, говори…

– Наш народ, знаешь, какой: смотрит, смотрит, а как навалится – ног из-под него не вытащишь. В наших деревнях, как узнали о Петре Семеновиче, все в один голос: «Собирай новый отряд!»

– А ты… ты что сказал?

– Подождать, говорю, надо Коротеева. Чем вас вооружать, чем кормить, кто вас знает! Ты что на меня так смотришь?

– Ничего.

…Как был обманчиво прост и счастлив тот невозвратный день, быть может, выдуманный, воображенный, когда она, простая, счастливая, впервые предстала перед Алексеем и поняла – вот ее жизнь! Не простой, не легкой вышла жизнь, но менять ее, искать другую, полегче, было нельзя сейчас.

– Когда же ехать располагаешь? – спросил Васильков. – Ты поплачь, не робей, твое дело женское. Кругом одна.

– Кругом одна, – повторила Наталья.

– Отвезу тебя с Алексеем, будь спокойна.

– Куда? – зло спросила Наталья. – Куда ж мне теперь от отца уезжать? Куда с родной земли побегу?

– Да что ж… отца не вернешь, а у тебя счастье в руках.

– Молчи. Чем жить будете, если уйду? В моих руках ведь все запасенное.

– Это точно.

– Ни одного дня нельзя терять. Иди, сзывай народ на Березовый заказ. На четверг. Навстречу Никите Васильевичу посылать надо.

– Созвать не долго. Вооружить-то чем?

– Это есть.

– А питание?

– И это есть.

– Ты не торопись, подумай. Если ехать, так я отвезу. Как же это, а?.. Твердо?

– Иди за народом. Ни дня нельзя терять, ни человека.

– Твердо?.. Алексей-то как же?

– Разговоры мы будем тут с тобой разговаривать! С нами останется Алексей! – и по-отцовски размашисто ударила ладонью по стволу.

Снег крупной охапкой осыпал ей плечи и голову. Она вздрогнула. Провела рукой по глазам.

– Твердо! – и пошла назад к землянке. – К себе, друг, не зову, ты прости, – бросила уже на ходу.

– Да я понимаю, как же, – растерянно сказал Васильков, сняв ушанку и слабо взмахнув ею вслед Наталье. – Значит, на четверг?

– На четверг.

– К полудню собирать?

– К полудню.

Поднималась метель, и лес задымился шуршащею снежною пылью. Снежинки были колючи, и лицо больно горело от них, точно кожу прокалывали тупыми иголками.

Но кровь текла не по лицу – по сердцу. Валами валила вьюга, крепчая, как волна в океанском шторму.

«Ну что ж, подождем… Как он пел про бурю-то? – и вспомнился ей предоктябрьский вечер и Коротеев. – «Ты подуй, подуй, ветер-батюшка!..» Нет, не то… А хорошо пел… «Мети, метель, заметай тепло, выноси меня на вольную волюшку…» Ах, опять не то… Но придет же мой день! Придет! Все вспомню!..»

Проваливаясь в снег, натыкаясь на погребенные в сугробах заросли мелкого ельника, Наталья с трудом добралась до землянки. И обомлела. У входа стоял Алексей.

– Ты все слышал? – робко спросила она.

Не отвечая, он взял своей горячей, воспаленной рукой ее одеревеневшую на морозе руку.

– Я так тебя знаю, Наталья! – волнуясь, сказал он. – Сто человек пело бы и ты среди них – сразу узнал бы твой голос. Сто человек шло бы – твой шаг узнал бы. Знал я, что ты так поступишь.

– Ведь нельзя, Алешенька, иначе, – сказала Наталья, точно прося прощения за то, что она одна так быстро решила их общую судьбу. – Прости меня, родной, нельзя иначе… Одна из семьи осталась я.

Алексей остановил ее взглядом.

– Морозно, не остыл бы ты, – просто сказала тогда Наталья. – Входи-ка в нору, входи.

И, прежде чем войти самой, взглянула вокруг. Стремительно неслась метель, деревья, бурно шумя, тоже точно неслись за нею, а вверху, в черно-вороненом небе, все напряженнее, все краснее мерцали крупные, сильные, багровые звезды. Они были грозно страшны. И она подняла вверх руки и к ним, к звездам родины, направила и свое – как звезда в метель – обагренное кровью, все победившее сердце.

Декабрь 1941

Степное солнце

1

В середине июля в гараже, где работал Емельянов, состоялось экстренное собрание. Надо было отправить в степь, на уборочную, пять грузовиков с водителями. Решали, кому ехать. Андрей Емельянов вызвался первым. Месяц назад умерла его жена. Андрей и его десятилетний сынишка тяжело переживали потерю. Заведующий гаражом, ценивший Емельянова как толкового работника, предложил ему вне всякой очереди отпуск и обещал устроить сынишку в пионерский лагерь, но Андрей не мог ни расстаться с мальчиком, ни наладить жизнь без жены.

А тут предложение ехать на уборочную – новые места, новые люди, напряженный темп жизни, – и он вызвался первым.

– А Сережка как же? – спросила комсорг гаража Вера Зотова.

– С собой возьму, пусть привыкает к колхозной жизни, – коротко ответил Емельянов.

Выступать решено было колонной не позже четырех часов утра, чтобы успеть «позоревать», как говорили когда-то чумаки, то есть пройти зорькой горные дороги и миновать степную полосу до полдневной жары.

Всю ночь Андрей провозился в гараже, латая камеры, заливая горючее, припасая на всякий случай мешки и веревки, и забежал к себе собрать вещи всего за час до выступления колонны.

Сережа, с вечера предупрежденный об отъезде, спал, не раздеваясь, на отцовской постели, положив под голову рюкзачок с бельем, заботливо приготовленным соседкой Надеждой Георгиевной, подругой покойной матери.

Андрей подхватил спящего сына одной рукой, чемодан – другой и, не запирая комнаты, побежал в гараж.

От шума заводимых и проверяемых моторов и крика водителей Сережа проснулся и захныкал. Ехать с отцом ему очень хотелось, но он еще никогда не выезжал из родного города, и было страшновато от неизвестности, что принесет ему дорога.

Впрочем, он быстро успокоился. Водители все были знакомые; они ласково окликали его, хваля за то, что он едет с ними в дальний рейс, и уверяли, что там, в степных колхозах, куда они направляются, нынешний урожай скучать не даст.

Вера Зотова потрепала его за подбородок и, как всегда, сказала неприятность:

– Вытри нос, а то смотри, уплывает…

Заведующий гаражом, толстый, усатый, суетливый Антон Антонович, произнес напутственную речь. Зотова прибила к борту каждой машины плакат «Все на уборку урожая!» и к смотровому стеклу своей машины прикрепила еще букетик левкоев.

– Ордена и медали надели? – громко спросил Антон Антонович. – Не срамите там себя, держитесь, как подобает. Емельянов, веди колонну! Ну, в добрый путь!

Отец отпустил ручной тормоз, включил первую, затем вторую скорость, а когда выехали на шоссе – перешел на третью.

– Как там, не отстают наши? – спросил он сына. – Поглядывай время от времени.

Встав коленями на сиденье, Сережа поглядел в заднее стекло кабины. Колонна проходила главную улицу города. Вот остались позади городской сад, киоск фруктовых вод, клуб на углу.

– Идут, – сказал он, и вдруг слезы, независимо от его воли, ручьем полились по лицу, и, неловко обняв отца за шею, он спросил: – Пап, а мы домой-то вернемся?

– Куда ж мы с тобой, Сергунька, денемся! Конечно, вернемся, – грустно улыбнувшись, сказал отец. – Ты дом-то наш любишь?

– Люблю, – ответил Сережа.

Не было у него на свете никого дороже матери, и когда не стало ее, вещи их комнаты и места в родном квартале, где он бывал с нею, ежечасно напоминали ему о покойной и как бы сохраняли ее незримое присутствие рядом с ним. Их вещи как бы многое знали о нем самом, Сереже; ему ни за что не хотелось уезжать куда-нибудь насовсем, где все было бы чужим и необжитым…

– А не мобилизуют? – опасливо поинтересовался он, на минутку переставая плакать. – Дядя Петров говорил к гараже: замобилизуют нас до окончания той… уборки, что ли.

– Да хоть и мобилизуют, подумаешь! Всего две недели каких-нибудь! – успокоил его отец таким искренним тоном, что Сережа сразу же поверил ему. – Зато поездим мы с тобой, новых людей повидаем, урожаю порадуемся. Нынче, брат, урожай замечательный! Радость людям.

– А ехать нам далеко? – спросил Сережа, оглядываясь на колонну, уже оставляющую пределы городка и поднимавшуюся по извилистому шоссе в горы, где он еще никогда не бывал.

– К Перекопу. Слыхал, небось?

– Это где Фрунзе был?

– Вот-вот. Там, брат, и в нынешнюю войну повоевали! Говорили мне, все, как есть, осталось, и пушки, танки битые…

– А каски есть?

– Это уж обязательно.

– Хорошо бы нам, пап, каску достать, да еще флягу… или автомат.

– А что ж, вполне свободно возьмем. Понравится нам какая пушка, мы и ее забуксируем.

– Пушку-то, наверно, милиция отберет, – вздохнул Сергей и, совсем уже успокоившись, погрузился в размышления о том, на какие трофеи с полей сражений ему придется обратить особенное внимание.

Солнце еще не взошло, и вокруг было темно, как перед ужином, когда мама не зажигала свет, чтобы не налетели комары, и только на востоке небо раскалилось докрасна, Почти до пламени. Сейчас оно вспыхнет, задымится, и в образовавшуюся дыру, как в прореху, выглянет солнце. Но горы и море пока дремали. Море точно заледенело, и, казалось, по его ровной, белесо-сизой глади можно было пробежаться, как по асфальту.

А горы – горы выглядели сонными птицами, когда, спрятав голову под крыло, они замирают на ветках, потеряв весь свой птичий облик, похожие на крупные сосновые шишки.

Горы свернулись калачиком, спрятав свои ущелья, долины и скалы, и оттого стали маленькими и скучными.

Взбираясь на перевал, шоссе запетляло так круто, что дорога открывалась всего на каких-нибудь двадцать метров, а потом пряталась за выступ горы, и нельзя было ни увидеть встречные машины, ни уследить за своей колонной.

Сергей решил пока что присмотреться, как отец правит, – в глубине души он был уверен, что и ему выпадет случай прикоснуться к рулю во время уборки хлеба, когда все будет стремительно и отважно, как на войне. Дома все как-то было некогда заняться отцовой машиной: то он считался маленьким, то начал ходить в школу, да и мама побаивалась машины.

Сережа стал внимательно рассматривать своего отца и должен был признаться, что тот сразу понравился ему как водитель. Не то что Вера Зотова, которая сидела, как за швейной машиной. Андрей Васильевич вел грузовик легко, уверенно. Сидел он, откинувшись свободно, но пальцы рук его были напряжены, и руки – сильные, загорелые и мускулистые – ходили у него как бы сами собой.

– Это ты что сейчас сделал, папа?

– На холостой перешел.

– А что это такое – холостой?

– Знаешь, Сергей Андреич, – засмеялся отец, – ты мне сейчас не мешай, дорога – никуда: секунду не рассчитал – разобьемся. Ты поспи, сынок, – привыкай спать в машине. Кто в машине не спит – не шофер.

А Сергею, как назло, не хотелось спать именно сейчас, когда его отец шел в голове колонны и можно было, пользуясь этим, оглядываться назад и критиковать водителей за то, что они отстают или, наоборот, чересчур напирают на головную машину. Он несколько раз даже высовывался в открытое окно кабины и махал им рукой, пока отец не заметил, что так не принято: шоферам рукой не машут, а нужно сигналить, но что и в этом сейчас никакой нужды нет.

Сергею казалось, однако, что отец просто-напросто стесняется своей власти, что ему, молодому, неудобно командовать более старшими, хотя он, впрочем, и бывший сержант и носит орден Красной Звезды. Сергей не одобрял этой, скучной скромности, хотя и смолчал.

За Емельяновым шел Егор Егорыч Петров, которого все в гараже звали дядей Жорой. Даже покойная мама, недолюбливавшая шоферов за лихость, и та всегда была почтительна с Петровым. У него были две медали, и он считался человеком справедливым, рассудительным. Петрова на всех собраниях обязательно выбирали в президиум, а он всегда отмахивался.

За дядей Жорой шел Петя Вольтановский, бывший танкист, с тремя боевыми орденами и множеством медалей, самый веселый из знакомых Сережи. О нем мама говорила, что у него мозги в ногах. За Вольтановским тянулся пожилой Еремушкин, всегда с цыгаркой во рту, молчаливый и мрачный человек, а замыкала колонну Вера Зотова, комсорг гаража, мамина любимица. Она не имела орденов, но окончила техникум, и образование у нее было, как говорили, почти что высшее.

Когда была жива мать, Вера дневала и ночевала у Емельяновых, и Сережа привык к ней, хотя и не особенно любил ее. Она все время вела какие-то кампании и только о том и говорила, что у нее одни лодыри и лентяи и что она в конце концов «погорит» из-за них.

Сергею в глубине души очень хотелось поглядеть, как что так можно «гореть» без огня, но когда однажды, хитро улыбнувшись, он попросил Веру скорее «погореть», она отшлепала его на глазах у матери.

Вера выступала на собраниях, была агитатором, писала в стенную газету.

И все-таки старше всех был отец. Покойная мать часто говорила соседке Надежде Георгиевне, что у него голова – огонь и что при хорошем образовании он давно был бы завгаражом или механиком. Сережа помнил, как прошлой зимой отец занимался по вечерам, а мама была за учительницу. Раскрыв книгу с чертежами и цифрами, она строго спрашивала у отца урок, а тот, едва шевеля губами от усталости, всегда отвечал невпопад.

Мама ужасно из-за этого огорчалась, и Сергею было жаль отца и обидно, что тот плохо учится.

Но на отца никто не мог долго сердиться, даже Вера Зотова. Он был веселый человек. То смастерит, на удивление всем, какую-то трещотку для огорода – «антидроздовик», как он говорил, или сделает игрушечный ветряк для Сережи, или летающую модель самолета, любоваться которой сбегались мальчишки со всего квартала.

А как он ловко собирал кизил, когда осенью на выходной день всем гаражом ездили в горы! А как он хорошо умел петь под гитару!

Мама, милая мама, которой больше уже нет и никогда не будет, часто говорила, что отец покорил ее песнями.

Сама она не пела, у нее болело горло, но слушать песни могла целыми днями. Дома у них был маленький самодельный приемник, и когда передавали концерт из Москвы, мама обязательно звала Сергея: «Послушай, маленький, это кто поет?»

Скоро Сергей научился узнавать голоса всех известных певцов и никогда не ошибался, верно называл по первым же тактам – Козловский это или Александрович.

Сережа глубоко вздохнул и почувствовал, что у него противно засосало под ложечкой и немножко зарябило в глазах. «Наверно, укачиваюсь», – со страхом подумал он.

Дорога в самом деле ужасно завиляла и завертелась до одурения.

Она бежала между горами и морем, то карабкаясь вверх, то стремглав летя вниз, и, где-то нечаянно зацепившись за мостик на крутом повороте, опять упрямо стремилась вверх, заглядывая за очередную гору.

Сергей никак не мог представить себе, где и как тут живут люди и что они делают.

Размышляя о неуютности гор для жизни человека, Сергей, вероятно, вздремнул, потому что когда он вновь что-то увидел перед собой, то не сразу даже понял, что это. Они спускались с перевала к узкому заливу, на берегу которого, далеко-далеко внизу, громоздился – дом на дом – небольшой поселок. Он был так невелик сверху, что казалось, его можно схватить в охапку.

Солнце лежало, положив подбородок на горизонт, и всем своим веселым кругом уже светило и грело так ярко, что было больно глазам.

Скалы и горные холмы, то ярко освещенные, то скрытые легкими полутенями, то и дело менялись в цвете, будто во что-то играли между собой. Вдали, за холмами у залива, почти сливаясь с небом и как бы составляя его часть, воздушно синели таинственные горы. Их было много. Они сбегались отовсюду. Они скакали навстречу или, отступив от дороги, пересекали путь напрямую, забегая со стороны.

– Пап, а где ж земля? – спросил Сергей и ахнул.

Грузовик, круто выскочив на улицу курортного городка, промчался мимо рыбачьих баркасов, разложенных на берегу сетей, мимо ранних купальщиков и еще закрытых нарядных киосков.

А потом снова пошла горная дорога. Приближался главный перевал. Сергею было страшно интересно: как же это они будут перелезать через горы и что окажется по ту сторону их?

– А там тоже море, куда мы едем? – спросил он.

Отец сказал, что за перевалом пойдут предгорья с широкими долинами в густых фруктовых садах, а за ними, часа через два, откроются гладкие, как стол, степи, сплошь в золотых хлебах.

– А как же горы и леса?

– А горы кончатся, и леса не будет, – коротко ответил отец.

Трудно было понять, как это могут кончиться горы, которых такое множество, что, казалось, их хватило бы на целую неделю пути, и почему не будет леса на ровном месте, хотя там, наверное, легче ему расти, чем на крутых каменистых склонах, где все время дует ветер.

Сереже многое еще хотелось узнать, но он не решался спросить.

Теперь, когда машины повернули к перевалу, море осталось позади, и перед глазами стоял шумный горный лес. Он был в движении, точно старался высвободить из земли свои корни и разбежаться куда глаза глядят. Гнулись молодые дубки, раскачивались сосны, трепетали кусты кизила и ежевики, и на поворотах свежий ветер с такой силой влетал в кабину, что у Сережи каждый раз сдувало с головы тюбетейку.

Такого леса он еще никогда не видел. Тот маленьким лесок возле их города, куда несколько раз водила его мама, был ласково-теплый и без всякого ветра. Мама собирала там шишки для печки, а он играл ими, как солдатиками. Когда набрался полный мешок, они уложили его на тележку с колесами на шарикоподшипниках и потащили домой. Тележка убегала вперед по спуску, и они едва поспевали за ней, гудя на поворотах в кулак, чтобы на них кто-нибудь не наскочил.

С мамой все как-то было гораздо милее и интереснее, без нее же многое совсем не привлекало Сережу.

Никогда бы, например, он не полез один в гущу этого горного леса, хотя бы и за шишками, никогда бы не остался один на этом шумном ветру, от которого противно ныло в ушах.

– Ну вот и перевал! – произнес отец. – Тут мы, сынок, маленько передохнем. Устал, а?

Сереже было стыдно сознаться, что он действительно притомился, хотя ничего и не делал.

– Что ты! Я так тысячу лет могу ехать! – лихо сказал он, зевая и потягиваясь, и остановился на полуслове.

Все, кроме неба, было теперь внизу. Море где-то далеко тонуло в солнечном тумане, а четкие резные горы были так близки, что хотелось дотянуться рукой до их острых гребней. Вся земля как будто кончалась небольшим холмиком у дороги, где стоял дом с широким балконом и с разноцветными зонтиками перед ним.

Колонна Емельянова съехала с шоссе; водители приподняли капоты, отвинтили пробки радиаторов и прилегли на траве, в тени густых дубков.

– Эх, беда-бедовая, я ж с собой ничего не взял! – виновато сказал Емельянов, увидя, что дядя Жора раскладывает подле себя помидоры, огурцы, яйца и хлеб.

Со своей обычной строгостью Зотова приказала Сергею: «Иди садись к дяде Жоре, съешь яичко», будто все, что вез с собою Егор Егорыч, было ее собственным.

Сереже не хотелось прикармливаться у чужих, чтобы не срамить отца, и он отказался. Но Зотова молча взяла его за руку, усадила рядом с дядей Жорой и положила ему в руки ломоть хлеба и крутое яйцо. Сережа знал, что спорить с ней невозможно. С Зотовой и шоферы не спорили.

Он очистил яйцо, потыкал им в щепотку соли и стал есть, как Егор Егорыч, держа ладонь у подбородка, чтобы не уронить ни крошки.

Водители тем временем покурили, подлили воды в радиаторы, осмотрели скаты и, перед тем как тронуться дальше, поговорили о хлебе. Дядя Жора сказал, что хлебом все завалено, и Зотова сейчас же заметила, что это головотяпство: зерно надо сдавать прямо с тока, не задерживая ни на минуту. Дядя Жора хотел что-то ответить ей, но только пожевал губами, а Вольтановский, зевая до слез, сказал, что было бы только что сдавать, а они, шоферы, не подкачают, потому что хлеб убирать – красивое дело.

– Загоняют только, вот что обидно, – прокашлял Еремушкин и пошел к машине.

Отец был задумчив, но словам старика улыбнулся.

– Однако поехали, хлопцы, день нас обгоняет, вижу я… Прощайся с морем, Сергунька, – сказал отец, – теперь ты его долго не увидишь.

В самом деле, не успели спуститься и на два поворота, как лес заслонил море, точно его никогда и не было. Приоткрылись горные долинки, предгорья, сады. Рядом с шоссе зашумела в узкой стремнине речка. Она бежала по камням, то перелезая через них сверху, то обходя с боков, и казалось иной раз, что не вода стремится меж камней, а сами камни скачут вниз, разбрызгивая вокруг себя мешающую им воду.

Лес осторожно, бочком спускался с гор и где-то вдруг отстал от машины. Пошли сады. Замелькали стаи птиц. Раскинулись бахчи и огороды.

– Это уже степь, папа?

– До степи, сынок, еще далеко. Спал бы ты, а?

– Да что я – все спать и спать! Так и просплю самое интересное.

– Если что будет, разбужу.

– Ну, тогда буду, – согласился Сергей. – Я уж совсем как шофер сплю, папа. Верно?

– Верно, сынок. Из тебя, я уж вижу, заправский Шофер выйдет. – Андрей Васильевич вздохнул и запел, но, испугавшись того, что делает, сразу примолк.

Сергей еще раз взглянул на то, что открывалось его взгляду. Впереди, за нисходящими грядами садов и огородов, выглядывали белые меловые взгорья. Где-то за ними и была, очевидно, степь.

«Насмотрюсь еще на нее», – подумал он и свернулся калачиком на сиденье.

2

Была уже глубокая ночь, когда колонна, поднимая за собой тучу пыли, въехала на улицы спящего степного колхоза.

Отец с Верой Зотовой пошли разыскивать уполномоченного по хлебозаготовкам, третьи сутки не покидавшего здешнего тока, а Сергей с остальными остался при машинах.

Долгая тряска по раскаленной степи утомила его ужасно. Степь в июльский полдень была невыносимо душна, воздух был горяч и противно дрожал в глазах и еще противнее верещал голосами цикад. До сих пор у него звенело в ушах и хотелось пить. Он почти не запомнил степи, да сейчас и не жалел об этом.