Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
Он сказал, что его речь – к старикам, и начал ее с того, что коснулся событий ужасной ночи.
– Наш сосед Беги, старший кулак, так сказал, покидая аул: «Именем пророка проклинаю благополучие Денезли. Проклинаю труд денезлийцев и зову на их головы все беды, какие могут случиться, и говорю: червь погибнет здесь и шелковица перестанет расти и люди будут жить, как дикие звери, пока не кончится срок проклятья».
Уходя, Беги и его люди попортили корни многих деревьев. Пожар погубил другие. Теперь старики говорят, что вот проклятие Беги вступило в силу и что нам грозят нищета и голод. А я говорю: его проклятие ложь, нет Магометов-пророков, карающих нас, есть враги революции. Но если бы и был пророк и если бы проклял он нас, я, Анна-Мамед, вызвал бы его на соревнование и победил бы на ваших глазах.
Кто говорит, что нам нужно, подобно умирающим животным, уйти в свои логова и распустить колхоз? Кто говорит, что мы не можем платить налогов? Кто говорит, что нужно послать деньги святому человеку, чтобы он замолил проклятие?
А я скажу, что мы должны платить государству прежнее, кто же против – заплатит вдвое, и будем жить в колхозе, и жизнь наша улучшится, а кулакам и их людям утроим обложение, чтобы помнили свое зло.
Потом он открыл решето, которое во время произнесения речи держал перед собой, и показал всем, говоря:
– Сказали нам, что червь проклят и жить не будет. Но вот! Не только жив червь, но даже есть новый корм. Найти его легче легкого, и пусть никто не боится, что листа шелковицы не хватит. Не уменьшим, а увеличим выкормку – вот наш ответ пророку.
Он сошел с трибуны и показал, что у него в решете лежат сытые черви и покойно едят листья одуванчика.
– Я поеду в город, – сказал он, – и там выясню, как кормить новым кормом, чтобы было правильно.
На этом можно было бы и закончить нашу историю, если бы она не получила в скором времени своего продолжения в жизни. В прошлом году я был в Денезли. В большой шелководческой артели черви кормились по-новому: в первые возрасты одуванчиком, в старшие – листом туты. Фатьма была техноруком этой новой фабрики коконов, и в ее каморке увидел я кипу газет из разных концов Союза с портретами Анны-Мамеда.
– А где же он сам? – спросил я.
– Не знаю, – сказала Фатьма. – Сердце его стало диким, и он наверно никогда не вернется к нам.
Я пересмотрел газеты и потом, вернувшись в город, расспросил об Анне-Мамеде нескольких человек. Вот что я прочел и услышал о нем:
«То, что червь питается не только листьями шелковицы, но и листьями скорцопера (ковельца, ежевики, сладкого корня), козлобородника и одуванчика, известно давно, – сказал мне как-то инструктор по шелководству. – Кое-где в Китае шелководы кормят червей в первых двух возрастах одуванчиком, а затем до конца выкормки дают лист шелковицы. У нас к использованию суррогатов шелковицы не приступали потому, что у нас еще нет перепроизводства червей и листа шелковицы вполне хватало, но как только мы взялись за выполнение шелковой пятилетки и увеличили планы выкормки, стало ясно, что при наших методах хозяйствования шелковицы, конечно, не хватит и надо подумать о суррогатах. Да ведь в чем беда! Дехканин еще пока человек темный. Если у него дело с одуванчиком не выйдет, он никогда за него не возьмется вновь.
И вот Анну-Мамеда заело: надо ввести суррогаты, одуванчики, говорит. Стал объезжать аулы, держать речи к комсомольцам. «Давайте, говорит, выдвинем наш встречный план. Если, говорит, примерно тысяча деревьев кормила миллион червей, так при подкормке одуванчиком та же тысяча деревьев выдержит полтора и два миллиона червей. Тута, даже при кустиковой культуре, идет в эксплоатацию через два года, а одуванчик – посеял его весной, а уж летом собирай урожай».
Так было организовано с десяток молодежных артелей. Упрямый парень.
– В другой раз, – продолжал рассказчик, – беседовал я с директором шелкосовхоза.
– Дело не только в том, о чем вам инструктор рассказывал, – заметил директор. – Этот Анна-Мамед еще почище дело задумал. Надо вам сказать, что наш тутовый червь не единственный вид шелкопряда. Во-первых, есть еще дикий тутовый шелкопряд, по-видимому предок нашего одомашненного, затем есть тутовый японский шелкопряд «ямамай», он дает шелк, близкий по своим качествам к шелку тутового шелкопряда, известный под названием туссота. Затем есть североамериканский дубовый шелкопряд, индийский и китайский. Ну-с, затем клещевинный и айлантовый.
На юге Испании вырабатывают шелк из кокона дубового шелкопряда, тоже и в Индии и в Северной Америке.
Вот Анна-Мамед, дьяволенок, и задумался над тем, почему бы у нас не попробовать разведение диких дубовых и айлантовых шелкопрядов. Вы представляете, что это значит? У нас на Кавказе тутовых лесов много, а в Восточной Сибири еще поболе. А если случится, что он в нашем климате на воле жить не сможет, почему бы не поставить опыта и сделать его домашним, комнатным? Подсчитали мы с ним, что если только в одной Сибири развести тутового шелкопряда, так шелку от него будет столько, что через пять-шесть лет всяких мануфактурных кризисов перестанем бояться.
Или вот айлантовый шелкопряд. Айлант, как известно, растет у нас как сорная трава, особенно на Кавказе. Дерево это красивое, засухоустойчивое, растет быстро, а, между прочим, ничему не служит. Почему бы им действительно не кормить червей?
Потом товарищ вынул из бумажника газетную вырезку и прочел:
«Украина, Северный Кавказ и Нижняя Волга быстро становятся районами сплошных технических культур. Хлопок, кендыр, джут, рами, клещевина и ряд новых для СССР эфироносов уже вошли в наше хозяйство. Предложение тов. Анны-Мамеда Мамедова, вызов, сделанный им от имени туркменских комсомольцев комсомолу Украины, преследует дальнейшее расширение этого плана.
Тов. Мамедов вызывает нас на соревнование по шелку. Климат Украины вполне подходящ для культуры тутового дерева. Что же касается айлаита, то его просто девать некуда, и таким образом создание украинского шелководства – дело, находящееся полностью в наших руках.
Надо немедленно мобилизовать внимание пионерского и комсомольского актива на политическом и хозяйственном значении вызова-предложения тов. Мамедова. Детские сады, школы, кружки юных натуралистов, вступайте в соревнование!»
А вот кусок доклада профессора на комсомольском активе Полтавского района:
«Что такое шелк? Когда-то он был волокном садоводческих стран, и червь представлял собою, образно говоря, садовую овцу земледельца, живущую на тутовых деревьях. Шелк был когда-то одеждою буржуазных классов и материалом для изделий ненужной торжественной роскоши. Фантазеры мечтали сделать его одеждой трудящихся. Но наш шелк – не только одежда. Мы будем изготовлять из него не только ткани, но применять в воздухоплавании, в мукомольном деле, в хирургии, в научно-исследовательских учреждениях – для изготовления точных измерительных приборов, в рыболовстве – для производства снастей, в электротехнике – для изоляции электропроводов и, наконец, для получения шелкооческов ткани, сгорающей без остатка, что важно в военном деле.
После разводки шелка получаются отбросы: серицитин, клей, соединяющий нити, и куколки. Клей идет для изготовления желатина, употребляемого на фабрикацию фото– и кинопленок, а куколки заключают в себе сорок два – сорок пять процентов масла, которое является прекрасным смазочным и осветительным материалом и служит в Японии для изготовления высокого качества туалетных мыл. По извлечении из куколок масла получается отброс, являющийся прекрасным кормом для скота, птицы и рыбы, а также сильным удобрительным туком.
Таким образом, принимая вызов Туркмении, мы должны иметь в виду одно: что мы можем приступить к шелкостроительству не кустарными способами, еще господствующими на родине тов. Мамедова, а во всеоружии индустриальной техники. Следует прямо начинать с создания шелковопромышленных комбинатов, которые охватят и сельскохозяйственную сторону дела (устройство тутовых и иных плантаций): и выкормку червей, и производство грены, и, наконец, выработку из шелка-сырца тканей и фабрикатов».
Я украинских газет не читал, но вот случайно мне попала в руки стенновка Яндыкского сельсовета, под Астраханью. Вот она:
«Заслушав доклад тов. Ирины о туркменском товарище насчет посадки шелка, принять единогласно и запросить инструкции».
Из резолюции этой понять ничего нельзя, но несомненный факт – шла речь о шелке.
– Этот Мамедов завернул громадное дело, а? – спросил второй из трех присутствующих.
– Дело горячее, – сказал рассказчик, читавший стенновку.
– Я, по-видимому, один ничего не знаю об этом Мамедове. Впрочем, простительно, я не шелковод, – сказал третий из нас.
Да тут, знаете, дело совсем не спецовское: вопрос поставлен политически. Вопрос поставлен отнюдь не в спецовском плане. Сельские комсомольцы Туркмении пробуют себя на шелке, как заявил Мамедов. Каждая сельская школа организует шелководческую артель, каждый пионерский отряд – свою. Индивидуальное соревнование между комсомольцами и пионерами: кто больше посадит тутовых деревьев, кто больше червей выкормит, кто больше сдаст осевшие в быту очесы и сырец. Но Мамедов, хоть и здорово поставил вопрос, но как типичный сельчанин, а украинцы, приняв его вызов, отвечают опытными индустриалами.
Сибиряки примкнут к соревнованию, по-видимому как экспериментаторы, как опытники. Тута у них не растет, а с дубовым шелкопрядом сроду у нас работа не велась.
– Вы куда теперь едете?
– На Кавказ. Там, говорят, очень здорово взялись. Обидно показалось, что из туркменской глухомани им, старым шелководам, вызов. Очень, говорят, здорово взялись.
Недели три тому назад я такую вот штуку от одного человечка подслушал:
– Когда Ермак вдруг свернул на юг, стремясь по линии сегодняшнего Турксиба, песками, проникнуть в Среднюю Азию, не за шелком ли шел он?
А был тогда шелк, как золото, ценен и добывался, как слыхать было, с деревьев. И про ту хитрость на Руси никто не знал ни пуха. И может быть, вспомнивши Ермака, царь Петр в свое время строго повелел повсеместно сеять шелковицу, и посеяли ее гибельное количество по-за Астраханью, в калмыцких степях, а при царице Екатерине, которая во всем, где способна была, подражала Петру, стали высаживать туту в Новороссийском крае и Украине.
В прежнее время в Москве, в Покровской общине сестер милосердия, долго кормили червей для интереса и оригинальности, и в Москве с тех пор остались шелковичные деревья. Нежинский садовод Ансютин еще в 1896 году развел у себя туту, и она у него не страдает от морозов и прижилась. В Томске профессор Кащенко в зиму чрезвычайно суровую сохранил туту и даже червей потом ею выкормил. В ЦЧО, вокруг Воронежа, шелковица известна во всех районах, а на Одесщине в свое время ловко выкармливали червей.
Да вот все так. Там идет, тут валится, там откормили, здесь прогадали. А вот пришел человек, взял всех за хвост: «Тяните, говорит, а то хвост оторву». И потянут! Наши ребята в сердцах взяли да свой отдельный от нас, стариков, себе будто колхоз молодой устроили. Тута у нас издавна растет. Все деревья за собой записали, будто, значит, мобилизация, – всем нам объявили запрет, чтоб мы до их туты даже пальцем не касались, и давай червей кормить. Выписали им: червяка зеленого да страшного. Силач, говорят, шелк выплевывать.
– Да и видать, что силач: не по своему росту жрет. Прямо не хуже мыши.
Имя Анны-Мамеда и слух о его вызове обежали десятки газет от Одессы до Владивостока, и начинало казаться, что этот хромой подозрительный парень подобен вихрю, проходящему по стране, и ни степи, ни пространства не существенны для него.
Впрочем, очень возможно, что Анны-Мамеда, такого, каким я описал его, не было вовсе. Я видел выборы рабочих из среды лучших колхозников, тушил пожары в аулах, пересчитывал срубленные кулаками деревья туты и сторожил у костра вместе с ребятами судьбу завтрашнего дня от внезапных кулацких ударов. И потом, вернувшись к себе, – закончил рассказчик, – я надумал этот рассказ, как если бы все происшедшее в нем случилось на моих глазах с самого начала и до конца.
1931
Муха
1
Это была самая беззаботная собака, какую только можно себе представить. Она никогда никому не принадлежала и, по-видимому, не хотела принадлежать. Никто точно не знал, где она живет; встретить ее можно было всюду – и на пристани, и у реки, и на бойне; ночью она попадалась на глаза в общественном саду, а поутру спокойно и очень деловито переезжала на пароме реку.
Была она ростом с шестимесячного котенка и запоминалась своей веселой пестротой, потому что спинка у нее была рыжая, хвост черный, лапы белые, а морда в черно-рыже-белых крапинках, будто покрыта собачьими веснушками. Вообще вся она была страшно смешная, торопливая и непонятная.
Низкие лапы ее едва держали худое, узкое туловище, но были так подвижны, будто бегали каждая сама по себе; хвост скромно путался между задних ног и цеплялся за землю, как тормоз.
Худая морда всегда бывала в чем-то выпачкана. А высокие, крепкие стоячие уши казались не ей принадлежащими, а взятыми напрокат у другой собаки. Уши были величиной с ее голову.
Точного, раз навсегда известного имени она не имела и любила откликаться на самые случайные клички, словно играла сама с собой в перемену фамилии. Пароходные грузчики прозвали ее «Теткой». Ей понравилось. Стоило крикнуть «Тетка!» – и она сумасшедше неслась на зов. Но через неделю это ей надоело, и когда кричали ей: «Тетка, Тетка!» – она виновато тормозила хвостом по земле и беспокойно повизгивала, но зову не подчинялась. Как-то ребята возвращались домой из школы, видят – она бежит, высоко задрав одно ухо, а другое положив отдыхать на макушку.
– Тетка, Тетка! – закричали ребята.
Она и виду не подала, что слышит.
Стали вспоминать все ее прежние клички:
– Лайка! Шарик! Мунька! Клякса!
– Наверно, она оглохла, – сказал один мальчик.
– Давайте пойдем домой, пусть себе бежит.
– Домой, домой!
Собака остановилась, присела, оглянулась.
– Домой, домой!
При этом слове она вскочила и бросилась к ребятам и стала плясать у их ног и потом несколько дней отзывалась на кличку «Домой», чтобы через неделю не отзываться уже ни на какое прозвище.
Она жила одиноко и не водила дружбы с другими собаками. Она была слабая собачонка и надеялась только на себя. Все в городе ее любили, потому что она никого не пугала лаем, не кусалась и не крала на базаре мяса. Но как и где она живет, никто не знал.
Многие хотели ее приучить к своему дому, но она не давалась и вежливо удирала при первой же попытке запереть ее в коридоре или в комнате.
И вот однажды заметили, что ее характер стал резко меняться. Она почти не показывалась на рынке, не каталась на пароме, не шлялась вечерами в общественном салу. Решили, что у нее щенята и она с ними нянчится, но оказалось, что это неверно.
Перемена началась с того, как в городке появился пограничник Андрон Андронов.
Городок был невдалеке от границы; раненный контрабандистами Андронов лечился и отдыхал в этом городке. Когда ему разрешили выходить из больницы, он первым делом пришел к реке, на пристань. С утра и до позднего вечера толпились здесь люди и шла веселая, шумная работа. Андронов садился на каменную тумбу у края набережной и подолгу молча смотрел на баржи, на плоты, на пароходы.
Клякса (это была ее последняя фамилия) тоже по-своему любила пристань; здесь она увидала Андронова и полюбила его. Шевеля своими огромными веселыми ушами, она сидела у самой воды, водила носом из стороны в сторону, нюхала запахи железа, муки, консервов, кожи и с безумным любопытством, высунув язык и блестя глазами, подсматривала за рыболовами, которые невдалеке от нее дремали с удочками в руках.
Она давно уже обратила внимание на Андронова, и сначала он ей нравился – большой, тяжелый, того и гляди – задавит; плюется, голос хриплый, громкий. Но он сидел на пристани так тихо, что это успокаивало ее. «Не хочет ли он меня поймать?» – может быть, так сначала подумала она и стала приглядываться. Но он просто смотрел, как выгружают баржи, слушал песни пароходных грузчиков, любил видеть шум на пристани и большое небо над рекой и над полями за ней, где тонкими дымками возникали очертания далекой деревни. Он себя вел как-то непохоже на людей: почти не говорил и, конечно уж, не кричал неожиданным голосом, какой вдруг оказывался у людей, когда они хотели напугать бедную собаку. Он не махал руками и спокойно держал ноги.
Он произвел вполне приятное впечатление. Знакомство началось с того, что Клякса подошла и села против его лица. Он молчал. «Вот, право, удивительный, милый какой», – может быть, подумала Клякса. Он молчал и глядел за реку, она тоже. Так прошел час. Андронов поднялся и ушел в больницу.
Когда на другой день Андронов явился на набережную, Клякса уже чинно и будто совершенно-совершенно случайно сидела у его тумбы. Не глядя и просто, должно быть, не замечая ее, Андронов стал молча прислушиваться к шуму и грохоту дня на реке. Потом ушел, не проронив ни слова. Оставшись одна, Клякса беспокойно зачесалась и зевнула несколько раз от переживаний «Хороший человек! Вот уж человек хороший!» – прямо, казалось, говорили ее глаза.
Самое главное, что она чувствовала себя с ним совершенно непринужденно: не нужно было угадывать его желания, лаять на что-то непонятное или служить на задних лапках. Клякса все это умела, но всегда стыдливо скрывала: ей было как-то неудобно проделывать эти штуки.
Когда они встретились на третий день, Клякса первая сделала шаг к сближению. Она села у самой его ноги. Потом, как всегда, они стали рассматривать реку. Вдруг она взвизгнула. Взвизгнула и переступила лапками. Взвизгнула и оглянулась на Адронова, как бы готовя ему какую-то неожиданность.
Тут в первый раз он с ней заговорил:
– Ну, – буркнул он, – что тебе? – И мрачно сказал: – Ерундовская ты собака, Муха.
Так она приобрела новую фамилию.
Она опять взвизгнула и переступила с лапки на лапку, и где-то далеко-далеко прогудел пароход.
– А-а, слух, – сказал Андронов. – Смотри, пожалуйста!
Но и на этот раз он ушел, не позвав ее за собой. Любовь же Кляксы-Мухи теперь дошла до того, что она только и ждала его зова: она полюбила его самой верной любовью, на какую была способна собака ее породы.
Андронов ушел, но Клякса решила быть верной ему до крайней возможности и только сбегала на колхозный рынок позавтракать маленькой бараньей косточкой, а потом вернулась к реке, позевала и улеглась спать рядом с тумбой. Она проспала всю ночь и утро, стараясь не просыпаться, чтобы не чувствовать голода. Ее всю трясло – так хотелось есть, но Муха хотела быть верной и не сходить с места, раз он ничего не приказал ей делать.
Она страшно хотела заснуть и не могла и все-таки наконец заснула. Ее разбудил тяжелый голос, ради которого она мучилась со вчерашнего дня.
– Эх ты, Муха, ерундовская ты собака, – сказал Андронов. – Так и спишь со вчерашнего дня? Бить тебя некому.
Он не понял, что она пролежала целые сутки на его любимом месте из большой к нему дружбы. «Просто ленивая собака», – подумал он про нее и сел смотреть на людей и небо, не сказав ей больше ни слова. Муха чувствовала, что она не понята и что отношения могут испортиться. Ей очень хотелось навсегда остаться с Андроновым, но она не умела добиться этого.
Тогда она решила показать ему, что она хорошая собака и умеет быть веселой и делать много дел. Вскочила, пролаяла в сторону парома, попрыгала, поиграла с камушком, рыча на него и топорща шерсть, будто она злющая цепная дворняжка. Потом сделала стойку на ползущего мимо жучка, как первоклассный охотничий пес. Потом села на задние лапы. Перевернулась через голову. Принесла в зубах щепку. Сбежала к реке, немножко поплавала.
Андронов искоса, одним взглядом, наблюдал за ней. Он уже приметил, какая это занятная собака, только не подавал виду.
А Муха разошлась вовсю. Вот как она может, пожалуйста! Через голову? Пожалуйста. Сальто-мортале в воздухе? Пожалуйста.
Устав, она села у его сапога и, высунув язык, растерянно и влюбленно глядела на него. И опять… взвизгнула, как вчера, переступила с лапки на лапку – и из-за горы, на том берегу, показался обоз.
– Ага, слух, – сказал Андронов. – Это, брат, слух у тебя, да.
Она смотрела на Андронова и изучала его. Что за человек? Что же, разве он из одного голоса состоит? А руки? А ноги что же?
Для нее человек всегда как бы состоял из трех человек – из человека-ног, человека-рук и человека-голоса.
Можно было состоять в дружбе с человеком-голосом и получать от человека-ног самую чудовищную трепку. Человек-руки мог ласкать, а человек-ноги в это время с размаху бить ее собою в живот, а человек-голос, глядя на это, добродушно смеяться.
Муха больше всего любила человека-голос: от него не бывало никаких неприятностей, – ну, крикнет, подумаешь!
А вот драться человек-голос не мог, это она знала наверное, и это было очень приятно. И то, что Андронов знакомился с ней только голосом, ей здорово нравилось, и постепенно ей стало казаться, что голос – это старший над ногами и руками, от которого все зависит, и что если хорошо дружить с голосом, то ни руки, ни ноги не посмеют сделать ничего дурного. Правда, голос никогда не давал поесть, едой заведуют у человека руки, но еду она находила самостоятельно. Что же касается ног, то их дело было самое простое – ходить. Куда они, туда и она, никаких недоразумений не получалось.
Значит, старший был голос. От него исходили ласки, угрозы, приказания, насмешки. Прекрасно. Муха занялась голосом Андронова, а он, к счастью, разговаривал мало, разговаривал медленно, и скоро ей стало понятно почти все, что он говорил ей.
Она ничего теперь не имела и против дружбы с ногами и однажды подошла и потерлась о его сапоги, как это – она видела – делают кошки подхалимки, потом лизнула Руку.
– Ладно, Муха, ладно. Будет тебе. Пойдем, – сказал Андронов. – Пойдем.
В тот день все страшно удивились в городке, видя Муху впереди мрачного, молчаливого пограничника. Она хлопотливо бежала перед ним, чуть высунув уголок розового языка, и не отзывалась ни на смех, ни на завывания.
Андронов стал ее хозяином.
2
Граница шла вдоль реки, заросшей густым камышом.
Пограничники жили в мазанках среди камышей. Днем камыш все заслонял от глаз. Ночью же из густых и спутанных его зарослей ветер приносил и разбрасывал в воздухе непонятные шорохи, писки, мяуки, странные, незнакомые запахи, которые никак не умела Муха определить – к добру ли они, ко злу ли, и она страшно всего этого боялась.
Каждое утро Андронов брал Муху в камыши. Он держал на ремне за плечом винтовку и шел очень тихо.
Муха вспоминала ночные тревоги и бежала по памяти на следы вчерашних шорохов.
Ага! Отсюда вчера слышалось мяуканье – так, так, так! – вот и котом пахнет. Так. А вот здесь запах птички. Интересно. Значит, она и пищала. Ну, понятно. А это, это что же за запах? Странно. Вот как странно! А чьи следы это? И вдруг Андронов подавал ей знак: «Тихо. Тсс!»
Она сжималась в комочек. Лапки ее двигались бесшумно, как в воде. Тсс…
Где-то недалеко в стороне трещал камыш – шел человек. Андронов и Муха стороной обходили треск, преследовали его, пересекали, опережали. «Следи за ним, Муха, – говорили глаза Андронова. – Не упускай… Ну, вот сейчас. Приготовься. Ну вот. Подожди. Ну, возьми!»
По запаху следов Муха знала уже, что шел свой человек-пограничник. Она подбиралась к нему совсем близко и вдруг – а-ах! – бросалась под самые ноги, визжа и тявкая нестерпимо. Пограничник испуганно отпрыгивал в сторону. А Муха суетилась и визжала от радости – так ей нравилось пугать людей, и такие прогулки стали ее любимой игрой. Скоро она привыкла к камышам и научилась жить в них, все знать и все видеть.
А затем Андронов научил ее ездить с ним на коне, сидя на задних лапках в пустой переметной сумке, прикрепленной впереди седла. Ах, она лаяла тогда, лаяла на весь свет и ворчала и тихонько виляла хвостом на дне переметной сумки.
Однажды выехали Андронов и Муха на своем рыжем балованном жеребчике в дозор. Была ночь. Совершенно спокойная ночь. Лишь только въехали в глухие камыши, Андронов вынул Муху из сумки и, перегнувшись с седла, спустил ее на дорогу.
– Ищи, Муха, – шепнул он ей. – Ну, вот здесь, вот здесь ищи. Быстро. Тсс!
Муха была такая маленькая, что, когда Андронов выпрямился в седле, он перестал ее видеть впереди лошади. Но он знал, что она где-то тут, у самых копыт, потому что конь то прибавлял шагу, то неожиданно быстро останавливался. Видно, он сам следил за Мухой, чтобы случайно не наступить ей на лапу. Так и ехали: быстро – тихо, быстро – тихо, стоп – быстро – стоп. Стоп-стоп!
Что такое? Андронов опять перегнулся с седла к самой земле. Ну? Кто тут, Муха?
Муха даже не оглянулась на него. Она стояла, вытянувшись до дрожи в мускулах, и вечно согнутый ленивый хвост ее одеревенело торчал вверх.
«Вот ерундовская собака, – подумал Андронов, – всего боится». Он ударил ее концом тяжелой нагайки. Ну! Она не двинулась.
«Что же это может быть?» – подумал Андронов и стал прислушиваться. Долго он ничего не мог разобрать, но вот скорее понял, чем услышал: впереди, в камышах, кто-то шевельнулся.
«Э-э, дело плохо, – подумал Андронов, – видно, я наскочил на кого-то», – и стал осторожно снимать из-за плеча винтовку.
– Эй, выходи! – не по-русски закричал голос из камыша, и тут же раздался близкий выстрел. Пуля пропела над плечом Андронова.
– Ай-ай-ай!.. – отчаянно взвизгнула Муха, донельзя перепуганная громом выстрела, и прижалась к земле, скуля и попискивая, и поползла на животе в камыши.
Андронов тихонько щелкнул пальцами.
Но перепуганная Муха не слышала его зова.
– Нет ничего, это собака была, – сказал нерусский голос в камышах. – Напрасно стрелял, народ будил.
– Кто же знал, что собака, – сказал другой голос, – мог и человек быть.
Андронов крепко сжал поводья. Малейший шорох, стук копыта, звон стремени, дыхание коня – все могло его выдать.
«Во-время, однако, запищала, – думал он про Муху, – выручила меня все-таки. И где только она спряталась, не найти мне ее теперь».
А в камыше опять заговорили.
– Давай наших будить, – сказал один голос. – Скоро утро. Те-то, наши, уже переправились.
– Нет, рано еще, не переправились, – сказал другой.
И стали спорить голос с голосом, переправились ли те, или нет, и не пора ли возвращаться за реку, и из разговора понял Андронов, что перед ним стоит контрабандистский дозор, охраняющий переправу главной партии с товарами. Он понял, что нужно немедленно дать знать на пост, чтобы успеть задержать главную группу.
«Эх, чорт возьми эту Муху, – думал он. – Какая несообразительная собака! Другая бы накинулась сейчас на этих людей, страху бы нагнала, лошадей их вспугнула и мне бы дала возможность удрать назад!»
Тихо-тихо, сдерживая дыхание, наклонился он с седла и старался найти взглядом где-нибудь притаившуюся Муху, но было темно, и он ничего не мог различить.
«В бой вступить с ними, – продолжал думать Андронов, – невыгодно. Дело не в этих людях, а в той партии, которая контрабанду везет. Но как уйти незаметно? Подстрелят обязательно».
Но выхода не было. Не стоять же так покойником до рассвета? Решил он – будь, что будет! – повернуть коня назад и скакать под выстрелами.
«Авось доскачу благополучно, – подумал он, – сейчас же расскажу, в чем дело, и надо будет за той, главной партией кинуться».
И в этот самый момент Муха взвизгнула и, зажмурив глаза от страха, прыгнула из камышей прямо на контрабандистский дозор.
– Стреляй! Стой! Подожди!
– Что такое? А, чорт!
Что-то, звякнув, упало, тяжело затрещал камыш.
Андронов ударил по коню, повернул его на задних ногах и понесся в сторону своей заставы. Сзади не скоро раздался выстрел-другой, вразнобой зашумели голоса и стихли. «Эх, хорошая собака, – подумал он теперь. – Как учил ее, так и поступила». Он чмокал губами и звал ее: «Муха, Муха!» И нагибался с седла, ища глазами по бокам лошади.
– Вот спасибо, какая собака, – ворчал он и торопил коня, чтобы сообщить на заставу о контрабандистах и успеть задержать главную партию.
А Муха, прыгнув на чужого человека, который сидел в камышах, упала с его груди на землю, подкатилась под ноги второму, задела лапами лицо еще какого-то спавшего и юркнула назад в камыши. От страха она едва бежала. Уши ее были полны шума, в глазах шли красные круги, нюх отказывался работать. Но след рыжего жеребца издавал сильный знакомый запах, и она не боялась сбиться с дороги. Она мчалась, почти не дыша. Она не знала, что ей делать в этих страшных камышах с неожиданными людьми, и она мчалась, мчалась, ничего не слыша, ничего не видя, только бы догнать жеребца, только бы догнать его и увидеть Андронова, и он все скажет, что нужно.
Она не видела, что впереди, совсем уж недалеко, показались огни заставы, и не слышала идущего оттуда шума конного взвода, быстро уходившего по дороге к реке.
Если бы она остановилась и отдохнула, ее ухо, может быть, уловило бы слабый крик Андронова: «Муха! Муха!» Но она не могла остановиться, если бы и хотела. Ноги мчались сами собой, глаза вылезли на лоб, сердце потерялось в тонкой грудке, его прямо не было, и, не дыша, ничего перед собой не видя, она с размаху ударилась о невысокий камень, почти слившийся с землей. Она высоко кувыркнулась в воздухе, махая лапками, и упала уже мертвой, все порываясь встать и продолжать скачку.
Там ее утром и нашел Андронов, в десяти минутах ходьбы от своей мазанки, когда возвращался с удачного набега на главную партию.
1933
