Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

У Мусы взвизгивают кости на стыках, и он решает, расспросив о всех свежих могилах в округе, провести мимо них красноармейский отряд.

3

В аул Чимкент пришла женщина, пропавшая без вести тому назад года три. Она вела в поводу хорошую русскую, казенного вида, лошадь. Женщина вошла во внутренний двор небольшого, у края аула, домика. Дом был пуст. Она оглядела двор, вошла внутрь дома, прибрала там, вернулась расседлать лошадь, найденную в пути у колодца, и, сбросив халат со значком на груди, осталась в длинной красной рубахе. Волосы цвета черного крученого шелка были сплетены у нее во множество мелких кос и лежали на голове, как виноградные гроздья. Она взяла коврик, бросила его на землю в угол двора и тяжело опустилась на это жесткое ложе. Ей хотелось спать, но она ждала хозяина дома. Он пришел, когда стало смеркаться, и не заметил ее.

– Нур! – крикнула женщина вслед ему.

Голос ударил мужчину по ногам, и, даже не обернувшись на женщину, человек побежал в сторону, остановился, пошарил на груди под халатом и отстранился руками от зовущего его голоса. Борода его извивалась, как проволока на огне, и руки вытянулись почти до колен.

Женщина подошла к нему.

– Опусти руки, я без оружия, – сказала она. – Один живешь?

– Один, – ответил мужчина.

– Я прибрала в доме, как прежде делала. Долго я ждала тебя там, в углу, думала, не придешь ты, и испугалась, так хотелось мне тебя видеть.

– Значит, ты жива, Ареаль, – сказал мужчина, – за мной пришла?

– Посмотрим, – ответила женщина.

Они вошли в дом. Ламповое стекло долго билось, звеня, прежде чем влезть на горелку. Он зажег лампу, она развела огонь и поставила воду.

– Будем пить чай и разговор вести будем, – сказала она и, боясь, что Нур убежит, взяла его за халат и потянула сесть.

Только теперь вобрал он в себя полным взглядом ее лицо и фигуру. По-прежнему были сухими и неподвижными ее громадные глаза, и на лице стояла прежняя решительность. Кровь прожгла ее щеки, и они светились ожогом темного румянца. Начинаясь позади уха, за ворот рубахи уходил быстрый рубец. Помогая взгляду мужчины, гостья откинула ворот, и он увидел, как, перевалив через плечо, впивается рубец в вершину правой груди, кончаясь у темного и, как старый мундштук, прожеванного соска.

Он опустил глаза, и она сейчас же прикрыла грудь.

– А нога ничего, – сказала она, – только хромаю, когда плохая погода.

Он кивнул головой.

– Чем ты меня ударил после ножа? – спросила она.

– Это в спину?

– Да.

– Кетменем ударил. Хотел, чтобы не мучилась ты. Сразу хотел.

– Я что – кричала?

– Ох, как кричала. Как сто человек.

– А яму ты после засыпал?

Он кивнул головой.

– Никто ничего не знает?

– Все так и думали, что я живьем тебя закопал, да молчали – семейное дело, кто может сунуть свой нос в него? Потом прошел слух, что ты живешь легкою жизнью, спишь за деньги с мужчинами, корить меня стали старики, что не убил я… Да ты сама расскажи, как у тебя дела вышли. Зачем приехала, тоже скажи.

Вода закипела. Женщина сняла с огня чайник, сказала:

– Много было. А ты напрасно меня убить хотел, ребенок твой. Много было. Меня русский товарищ подобрал, увез в город, учиться я стала, в партию поступила, нашим аулсоветом управлять теперь буду.

Мужчина рванул на себе халат и заскреб ногтями грудь. Он хотел вскочить, но от волнения не мог.

– Ты что, на смерть пришла? – спросил он.

– Теперь не убьешь, – сказала женщина и стала наливать чай. – Я хорошую жизнь знаю, тебя поучу.

– Про аулсовет правду говоришь? – спросил Нур.

– Завтра увидишь. Возьми пиалу. А не дело тебе про меня говорить – за деньги ни с кем не была.

– Где будешь жить?

– Разве это не мой дом? Здесь буду жить. Разве я не жена тебе?

– Я не муж тебе! – крикнул Нур и расщепил ладонью пиалу с чаем.

Ноги его приходили в себя.

Женщина твердо сказала:

– Как хочу, так и буду жить с тобой. Так буду жить, чтобы пример всем был. Молчи!

Ворот рубахи откинулся с груди ее – рубец, волнуясь, взбирался на грудь и шевелился у темного соска.

– Все по-новому сделаю. Понял? – сказала женщина, отдышавшись.

Ноги Нура пришли в себя, он вскочил и вынесся в темный двор. Он пробежал по двору, раз и другой, хватился за камень и камчу. Ночь вокруг него пахла женщиной, он визжал и бил себя в грудь.

«Проклятая нечисть! Пришла, чтобы мучить, чтобы на смех поднять, ах, проклятая! Что делать? Сегодня утром весь аул собрался говорить о седле. Русские инженеры важное седло потеряли, конь черный, как кот, без одной отметины, на коне казачье седло с надрезом на подушке, в подушке зашиты бумаги. Броситься за конем, что ли? Дома не жизнь».

Он бил себя в грудь, и липкие слезы, как плевки, скатывались с лица на халат.

«Ах, найти бы русского коня, – все успокоится. Предаст Ареаль, предаст, проклятая».

Сквозь дрожь он услышал – конь под навесом. Он быстро оседлал его, черного, и вскачь, качаясь на непривычном седле, ушел в темноту.

Женщина выскочила во двор. Топот пробегал улицу, и от коня, на струе взбаламученной ночи, слетали на землю белые листы бумаги, выдавая путь всадника.

Женщина подняла брови, облегченно вздохнула, сказала:

– Неприятность может мне быть за чужого коня.

И пошла от листка к листку до последних тутовниц за аулом, чтобы подобрать бумажный след и сказать себе, что Нур ушел в пустыню и что она одна, наедине с жизнью.

4

В ночь прибытия на холмы Чеммерли, где стоит серный завод в центре пустыни, сидели они кружком, все уцелевшие манасеинцы, и повествовали о своих приключениях командиру выручившего их эскадрона.

Командир вертелся от интереса к рассказу, и шпоры его дрожали наперегонки с сердцем.

– Тьфу, дурачье, – шептал он, – какое седло упустили.

Следователь Власов, отписав допросы, спал у огня. Он поднялся на шопот.

– Чвялев! Как, ты здесь, чорт проклятый?

– Да Нури меня перепутал, – равнодушно и недовольно сказал командир, не здороваясь. – Захотелось мне Магзуму шишку сбить, вот что. Да ты слушай, слушай, какие дела у них заведены были! – закричал он на следователя и отвернулся к Елене – рассказчице.

– Едем завтра в Ашхабад, – сказал следователь, вставая, и спросил: – Ты, что ж, в Кисловодск не ездил?

– Покуда Магзума ловил, все сроки прошли.

– Поедем со мной, – начал Власов.

– Да брось трепать, не поеду. Слыхал, какое седло упустили? Гад буду – седло это найду. Гад буду, понял? – сказал он, оборачиваясь к Нефесу.

Тот, не мигая, осмотрел его медленно.

5

– Хочется мне, пока вы к делу вернетесь, кампанию одну провести, – говорит Манасеину Семен Емельянович. – Она же никому ничего, кроме пользы. Промхоз организую, Александр Платоныч.

Все уже устроено и сговорено. Уйдут они – Ключаренков, Ахундов, Овез и старик глашатай в пустыню, под аму-дарьинские берега, и, пока там суть да дело с водным строительством., заложат питомник змей.

– От Госторга аванс в кармане, – говорит Семен Емельянович. – Попробую за осень поставить два-три камышовых домика. Камыш – дело легкое и заменить должен шерсть, кошмы, шерстяные кибиточные поселки. Куллук Ходжаев обещал с комсомольцами кампанию закрутить против папах, а Итыбай тому делу в своей лавке поможет, и если удастся замысел, то к осени сэкономят Кара-Кумы стране от одних папах сорок тысяч пудов шерсти. А если кибитки доведется сменить нам, так в полумиллионе пудов будем, честное слово. Как-никак, а продержимся без убытку.

Без слов Ключаренкова становится ясной задача – притти и жить в пустыне, обстроить ее домами, протянув от колодца к колодцу станции – камышовые дома.

Сквозь представления, родившиеся у Манасеина, едва проникают слова Ключаренкова.

– Если еще змея яйценосная попадется нам, мы свой договор прямо, можно сказать, перевыполним. Овез так считает, что с матки по пятьдесят яиц надо в среднем считать. Поставим щелканчики на полевых мышей, тут их – завались, мышами кормить будем… без всякой доставки сырья. А змея тут видная из себя, экспортная.

Потом трясет руку Манасеина и говорит:

– Не серчай, Александр Платоныч, что тебе скажу: жаль мне, что Максимов наш помер в походе. Про его это радио для дождя никем не расспрошено, не узнано, а то – взяли бы, да опыт и провели у себя. Нам дай только дождя, Александр Платоныч, так мы тебя весной ягодой с своих гряд побаловали бы, как ты к морю пойдешь. Ну! – махнул он. – Встренемся где-нибудь. Мне тут еще три года втыкать-то в ваших краях.

– Стой! – Адорин хочет крикнуть громче, хотя его слышат и так. – Семен Емельянович, песками я сейчас не ходок, но объеду кругом, через Ашхабад. Где будете?

– Да что нам, Моор и будем, обживать сызнова.

– В Мооре? Так ждите меня.

Сказав, Адорин взглянул на Елену, – ее рука вздрогнула, будто он ударил взглядом по ее пальцам. Он сделал то, что должно было ей нравиться. На том внутреннем языке, на котором говорят чувства, его короткая фраза могла иметь несколько смыслов. Она могла звучать как признание в любви, как выражение покорной уважительности или как вызов, за которым подразумевалась борьба. Вот он пришел, увидел, понял и начинает здесь чувствовать себя по-своему, по-новому, объявляя борьбу всему бывшему до него.

Вот он сказал – я люблю то, что ты любишь, но не так, как ты, и отныне будет по-моему или не будет никак. Она поняла, что ей следует что-то сделать, но что? Предложить ли ему опеку и покровительство, или подчиниться, не рассуждая, не защищаясь?

Нефес мог бы подсказать ей, что истинное благоразумие в риске, и такая мысль ей бы все развязала без спора.

Но она только осторожно, на всякий случай, сказала:

– Хорошо бы мне с вами добраться домой.

И тут же она спохватилась, что не с кем оставить Манасеина и что ехать в пески, не решив своих чувств, бесполезно.

Она подумала быстро: «Подождем, все выяснится», – и успокоилась.

– Саят говорит, что Максимов свой план насчет дождя в седло спрятал. Где теперь оно, проклятое? Придется сообча поискать. Ну, бывайте здоровы. Привет там которым! – сказал Ключаренков и быстро всем подал руку. Он понимающе улыбнулся Елене, в этот момент она упустила все передуманное, инстинктивно распахнула руки и, делая из смешного, из того, что ни в какие, кроме смешных, не укладываются слова, простую такую и режущую сердце боль, шопотом крикнула ему:

– Я вам; привезу его!

– Ну, доброго добра! – сказал Ключаренков, не разобрав – седло иль Адорина и, прихрамывая, полез на коня.

6

Не прощаясь, Нефес сидел в стороне за кибиткой и, не мигая, смотрел на Елену. Потом он отвел глаза в степь и долго держал их в тяжелом оцепенении.

Караван скрылся за поворотом. Колокол головного верблюда взлетал и падал в воздухе, как сонная, ищущая отдыха птица.

«Да, инженерия – это только один из методов вождения человеческих масс, – думал Манасеин. – Вождения? Скорее – воспитания. И даже нет. Организации. Да, да, организации масс. Сквозь цифры должны проглядывать люди».

Он представил себе Ключаренкова в новой работе.

Вот они строят дома, организуют змеиный питомник, разбивают первые бахчи и заводят первые пастбища в пустыне.

Они будут все время думать о воде. Они будут искать ее. Они будут говорить о его – манасеинском – плане перевести Аму из одного моря в другое. Он открыл глаза.

– Надо заново переучиваться, – сказал он. – Не то знаем и не так знаем, как надо.

Елена подошла и погладила его здоровую руку. Он не почувствовал ее прикосновения.

– Человек приехал шерсть контрактовать, – сказал он, имея в виду Ключаренкова, – шерсть покупать приехал, а тут наводнение, – он пошел наводнение ликвидировать. Пока суетился, оказался в пустыне. Видит, дело неладное, кругом средний век, и пошел вот жить в пустыню, обстраивать ее будет. У него семьдесят семь дел и все на один прицел. В сущности, что же? В сущности он всегда одно дело делает, чем бы ни занимался. А я…

Тут мысли его ушли в себя, и он ничего не произнес вслух.

Нефес встал, не отводя глаз от куска неба, скрылся в улочке меж новых глиняных хижин и быстро вернулся верхом на своем вылинявшем от пота жеребце.

Манасеин сидел на стуле, и обе женщины, наклонясь над ним, суетливо успокаивали его. Отстраняя их, он смотрел вдаль – на караван, поднимавшийся на скаты далекого холма.

– Делибай, – сказал Нефес и открыл инженеру свой немигающий взгляд, – сам видишь: надо!

Глаза его нашли среди песков ключаренковский караван.

Он взмахнул перед глазами коня камчой, будто стряхнул с руки на песок пять лет дружбы. Окутав человека и лошадь, песок взорвался под четырьмя остервеневшими от злобы копытами, и желто-серое пламя, кружась спиралью, стало удаляться в пустыню.

Адорин долго смотрел в пески, хотя уже ничего не было видно в них.

«Собственно только сейчас начинается то, что будет первым событием после наводнения», – подумал он и повторил про себя:

– Экспедиция Ключаренкова… экспедиция Ключаренкова…

Скольким надо было случиться происшествиям, чтобы дать начало событию!

Люди умерли, сошли со сцены, сломали и сделали карьеры, сошлись, разошлись, – и в сущности все только для того, чтобы создать экспедицию Ключаренкова.

Он говорит Манасеину:

– Поедем потом к нему?

Манасеин, глаза которого фосфоресцируют, отвечает:

– И Нефес ушел с ними. И Нефес ушел с ними… А? Да, поедем, попросим работу. Дадут ведь, а?

– Что значит, дадут или нет? Все это теперь мое на всю жизнь.

Нужно было, чтобы люди умерли и перестрадали мучительно, чтобы прошли неожиданные встречи и были высказаны в злобе и любви самые противоречивые и случайные мысли, чтобы пробежали над людьми облака дождей и ветров, чтобы глаза навеки запомнили мрачную радость пустынных колодцев, где жизнь человеческая заключена в нескольких глотках мутной воды, где ее можно случайно выплеснуть вместе с своей порцией влаги, и это будет самоубийством, где воду надо беречь, как здоровье, как бодрость и молодость. Все должно было произойти, что произошло, в видимой своей разобщенности и в хаотическом и противоречивом порядке, чтобы одни люди отговорили все мысли, а другие услышали бы их и запомнили, чтобы родились воспоминания о пережитом, заботы о завтрашнем, и прошли бы перед глазами пейзажи, оголенные от человеческого труда, о которых Нефес мог бы сказать, что месту, где нет труда, нет имени, а Хилков, умирая, вспомнить, как пылят вот так же, как здесь, изможденными травяными запахами возы с сеном на деревенских дорогах под Симбирском…

Вот случилось происшествие – одно, другое, третье, потом они слились, чтобы дать начало событию.

И еще было грустно думать, что забудется все происшедшее до вчерашнего дня – только о неразысканном седле напишут песни и станут думать, что в нем-то и скрыто счастье пустыни, – а история просто откроет страницу, надпишет на ней, минуя истекшие частности, год, месяц и завтрашнее число, и назовет то, что начало жить, экспедицией Ключаренкова.

Так, может быть, следует назвать и эту повесть.

1931

Русская повесть

Человек без родины —

Соловей без песни.

И. Бауков.

Нам смерть – не родня.

Партизанская поговорка

1

В сырую октябрьскую ночь к емельковскому леснику постучался путник. Хозяин долго не открывал – не до гостей в такую пору. Но стук был уверенный, собаки лаяли на него без злобы – и лесник босиком подошел к двери, нащупал по пути дробовик в углу, у притолоки, и спросил:

– Кто там?

– Впусти, отец. Это я, Павел, – ответил стучавший.

– Откуда будешь? – осторожно переспросил хозяин, не торопясь открывать.

– С гнезда в перелет по своему следу, – видно, условную фразу произнес стучавший. – Впускай, отец. Промок я до глубины души.

Лесник затарахтел затвором.

– Перестал бы по ночам шататься, нечистая сила. Только людей пугаешь, – проворчал он, впуская сына.

В темную комнату ворвалась прохлада ночи, струя ветра пробежала по полу, всколыхнув занавески, и скрип деревьев стал так явственен, словно скрипели и шатались сени избы.

– Маскировано у тебя, что ли? – спросил вошедший, ощупью подвигаясь к столу. – Ты, отец, зажег бы лампу, дело есть.

– До утра не потерпим?

– Зажигай. Какой ни час – все выгода.

– Побили вас, что ли?

– Вроде того. Ух, и продрог я! Водки нет? Ты, папаша, ничего про нас не слыхал? Никто у тебя не был?

– Проходили шестеро бойцов, к фронту пробивались, – ну, вывел я их на тропу, показал, куда итти. А больше никого не было.

– К фронту! Вот бы и нам с тобой за ними, – кряхтя, сказал Павел, сбрасывая сапоги и встряхивая скомканные портянки.

Лесник зажег крохотную керосиновую лампочку и, не отвечая сыну, как бы даже не слыша его, сказал:

– Чай будешь пить? А то кликну Наталью.

– Пускай спит. С глазу на глаз потолкуем.

Павел снял с себя мокрый брезентовый плащ с глубоким капюшоном, сбросил стеганый ватник и оказался невысоким сухощавым парнем лет двадцати трех, с негустою, кляузною, как говорят в народе, бородкою, отпущенною, видно, поневоле.

Могучий, тяжелый в плечах лесник, на котором все было узко, молча глядел на сына.

– Ну, папаша, разбили нас, – сказал, наконец, Павел, садясь к столу. – Коростелев Александр Иванович погиб.

– Коростелев? Александр Иванович? – переспросил лесник и нахмурился, будто соображая, может ли это быть.

– Ситников Михаил Ильич погиб. Большаков Николай погиб. Сухов едва живой от немца вырвался.

– Ну, этот и вырвался зря. Тех вот жаль. А ты что, сам был в бою, сам видел?

Павел кивнул головой.

– Все там были. Из сорока – много если пятнадцать осталось. Поодиночке вышли, к утру, пожалуй, соберутся.

– Кто ж начальником теперь?

– А чего начальствовать? Бежать – на то командира не требуется… Да, в общем, Сухов взялся…

– Сухов теперь командир? – с неприязненным удивлением спросил лесник. – Вот оно какое дело, скажи… Сухов, значит. Так… А тело-то Александра Ивановича где схоронили?

– Где там хоронить! У немца остался.

– Вы, что же, живым его отдали, выходит?

– Говорят, что мертвый был, а сам я не видел, – ответил Павел.

Лесник еще более насупился.

– Уходить надо, – сказал сын. – За линию фронта надо уходить, тут дело битое.

– Это кто же вам сказал – уходить? – передвинув лампу так, чтобы лучше видеть сына, спросил лесник. – Приказ имеете?

– Добьет нас немец теперь. Большакова пытал, Ситникова пытал, Сухов сам это видел, его тоже на пытку было взяли, да убежал, повезло парню.

– Выдали они, думаешь?

– Все может быть.

Лесник ударил ладонью по столу.

– Молчал бы, дурной! Кто это выдаст? Коростелев? О ком говоришь?

– Я говорю: все может быть, – упрямо ответил Павел, не глядя в глаза отцу. – Не он, так другой, а уж если к немцу попали – молчать не даст. Не нынче, так завтра ожидать надо немца. Ты не серчай, отец, ты слушай. В Старую Руссу немец финнов привез, две тысячи… Природные лесовики. Они нам дадут жару.

– Это что же, решение такое или сам придумал?

– Сухов как командир принял такое решение. С пятнадцатью не развоюешься. Я потому вперед и прибежал, чтобы тебе сказать. Собраться ведь надо. Вскроем две твоих глубинки, запасемся хлебцем – да и прощай, прощай, леса родные.

– Меня, значит, тоже приглашаете? – насмешливо спросил лесник.

– А то как же. Тебе оставаться нельзя. Это уж факт.

– Не дело вы задумали, – сказал лесник. – Я этому Сухову, как придет, все уши повыдергиваю за такое решение.

– Не имеешь права. Раз командир, так вся дисциплина на его стороне.

– Какой он, к хренам, командир! Кто его, дурака, ставил? Таких командиров – за хвост да в прорубь.

– Не советую, – ответил сын и, приподняв голову, прислушался. На печке послышался легкий шорох. – Ты, Наталья?

– Я.

– Слезай. И к тебе дело есть.

Пошумев за занавеской, вышла и стала, облокотясь о край печи, высокая, статная, вся в отца, девушка. Ее лицо было не по-девичьи строго, но природа дала этой строгости выражение такой наивной чистоты и взволнованности, что превратила строгость в обаяние. Брат невольно залюбовался ею.

– Что же к столу не идешь? Я не жених, чтобы меня стыдом угощать, – сказал он.

– Да не прибрана я. Говори, какое там у тебя дело, – кутаясь в шаль, небрежно ответила сестра. – Мне и отсюда слышно.

– Разговор, сестра, короткий, как телеграмма. Сухов Аркадий Павлович велел мне с тобой договориться до точки. «Пусть, говорит, Наталья бросит заноситься, да и выходит за меня – поставлю ее жизнь на высший уровень».

– Это Сухов-то? – презрительно спросил лесник.

– Сухов, да. А в чем дело? Есть у него кое-какие трофеи, деньги есть. За линию фронта выйдет, награду дадут. Возьмет отпуск, Наталью в Москву свезет, будет она там с утра в кино ходить да лимонад пить. – И Павел засмеялся своим словам, как острой шутке.

– Как, Наталья? – спросил отец. – Хочешь суховского лимонаду? Пашка-то наш, гляди, и то соблазнился – глаза заблестели.

Наталья еще глубже спряталась в шаль и долго не отвечала. Молчали и мужчины, ожидая ее ответа.

– Мне итти некуда, незачем, – сказала затем она. – Я вам и в тот раз, как Сухов приставал, объясняла: была у меня любовь такая, какой и в песнях нет, и ждала я счастья, как трава солнца ждет… но сломалось все, нет у меня теперь никакой жизни, и никуда я отсюда не пойду. Где он искать меня будет? Не найдет, если уйду.

– Это кто же тебя искать будет? – насмешливо перебил ее Павел. – Валюта какая, подумай, – обратился он к отцу все с той же насмешкой в голосе. – Это она все о том плясуне страдает, который весной тут шатался? Так о нем что говорить. Их полк порубил немец в мелкую щепу, – не то что человека, целого седла не осталось.

– Все бывает, – серьезно сказала Наталья. – Бывает, уж и бумага придет, что погиб человек, и товарищи о том напишут, и пособие выдадут, а он – стук в дверь и входит… Нет, папаша, я буду ждать Алексея, – и, резко взмахнув занавеской, она исчезла за нею.

– Дура! Я тебе практический совет даю… – начал было Павел, но отец остановил его:

– Хватит. Ложись спать, – и погасил лампу.

Павел лег на лавку у стола и с головой накрылся старым отцовским тулупом.

– Откроешь, в случае чего, на три совы. Пароль – «Тамбов», – сказал он.

Отец, не отвечая, побрел к своей постели.

Новости, рассказанные сыном, взволновали и расстроили его до крайности. Партизанский отряд Александра Ивановича Коростелева, секретаря райкома, был одним из лучших в районе между Ильмень-озером и Валдаем.

Здесь, в густых лесах, пронизанных озерами и болотами, в древнем Приозерном краю, ютившем еще новгородскую вольницу, раздолье было для партизан. Коростелев, сам исконный ильменец, рыбак с детства, знал леса, как хороший волк, разбирался в озерной путанице, как дикая утка. Это был лесной рыбак, редкая разновидность русского человека. Ему партизанить сам бог велел. Еще немцы были у Витебска, а он закопал в лесах продовольствие на добрых полгода, вооружения на две сотни людей, угнал в лес колхозное стадо в сорок коров да с десяток коней. Еще шли дожди, а его партизаны везли в лес лыжи и сани, в артелях шили им белые маскировочные халаты. И все это хоронил он в десяти местах, никому не рассказывая, где и что. Только Ситников, Большаков да отчасти емельковский лесник одни и знали его таинственное хозяйство.

После того как немцы взяли Старую Руссу, Коростелев остался в городе, поручив партизан Ситникову.

В городе наладил Александр Иванович своих подпольщиков и взрывал там немцев добрых две недели, выжигал из домов, вырезал на темных улицах, душил в постелях.

Уходя в лес, оставил в городе верных людей с походной радиостанцией.

Из города сообщают в лес Коростелеву: на таком-то тракте колонна, там – пушки, в ином месте – танки. И он выберет самое важное место, самый обнаженный пункт и ударит, где не ожидали. За голову его определили немцы сначала пять тысяч марок, потом десять тысяч, а в последнее время двадцать пять тысяч советскими, три коровы и пять мешков пшеницы. Но взять Коростелева они не могли ни силой, ни хитростью. И вот теперь он погиб.

Рассказ сына о неудачном бое и еще более, чем самый рассказ, его непонятная привязанность к Сухову, вместе с явным желанием уйти за линию фронта, – все это не нравилось леснику, и он чувствовал, что за всем этим кроется недоброе. Затаив дыхание, он прислушивался, спит ли Павел.

«Спит, подлец, – думал он со злостью. – Набили столько народу, а ему и горюшка нет, храпит, дьявол».

И тоска, как ломота, охватывала его кости и ныла в них, хоть кричи.

– Россия наша, Россия, – бессвязно повторял он, переживая огромную боль за родину, за ее беды, за все то страшное, что навлек на нее немец.

Он, как и любой простой человек, плохо знал родную историю, он не мог бы толком назвать ни одного царя или исторического деятеля и что именно и когда они совершили; он путал последовательность многих событий и мог приписать Кутузову то, что совершил Петр, но за всем тем он любил и понимал русское прошлое. Знал он, что Россия велика, сильна и богата, помнил ее великую славу, верил в ее людей, знал, что и во тьме веков, в ранних истоках державы, всегда выручали ее из беды великие подвижники и герои. В годы бедствий Россия всегда рождала героев. С детства помнил он удивительное житие князя Александра Ярославича Невского, своего «однофамильца». С детства запечатлелись в его памяти фигуры дремлющего Кутузова на совете в Филях; худенького Суворова с задорным седым хохолком; Скобелева с мясистыми щеками и тщательно распушенною бородой; солдата Архипа Осипова, взрывающего пороховой погреб, или солдата Рябова в плену у японцев.

Для него и Суворов и матрос Кошка были родными. Они и строили ту Россию, которую он любил, которую и сам он, Петр Семенович, строил не покладая рук.

Теперь все великое русское проходило перед его неспящими глазами.

То проносилось какое-то острое слово царя Петра, то что-то связанное с Суворовым сжимало сердце. А то вдруг – ни с того, ни с сего – вспоминался ему запах черники, такой тонкий и нежный, что его слышно лишь изредка и лучше всего, когда ешь чернику с молоком, – и этот запах был до того нежный, как запах родного ребенка.

То пробегал перед глазами вид Новгорода, то скрип уключин и плеск воды под веслами возникал в ушах – и господи, боже мой! – сколько образов родной и милой сердцу русской жизни вставало сразу.

Вспомнил он, как лет пять тому назад в здешних местах открывали санаторий для туберкулезных ребят, и как он пошел туда поглядеть, что это такое за санаторий, и целый день просидел у решетчатой ограды санатория, следя за играющими детьми, любуясь их игрушками и слушая песни женщин в белоснежных халатах, и как было трудно тогда ему встать и уйти от этой новой, приятной и уютной жизни, которая вдруг возникла в глухих лесах.

Вспомнил он, как создавался совхоз за соседним лесным участком, вспомнил молодежь, уходившую из деревень в города и возвращавшуюся с медалями, со знаниями.

Вспомнил невысокую, кряжистую девушку, как-то приехавшую к нему на участок «лечить лес». Была она проста и неопытна, как ребенок, не умела отличить клюквы от брусники, но болезни деревьев знала и умела лечить их. Вечерами долго рассказывала о солнце, о жучках и червях. Он сладко, точно сам был ребенком, задремывал под ее рассказы, с веселою нежностью бормоча: «Лечи, лечи, дочка», – и была она ему приятна, как вся та новая жизнь, что властвовала над ним. Да, много было хорошего, радостного.

И вот ее, эту жизнь, топчет сапогом немец, и, казалось, при нем ничего не будет из прежнего – ни солнца, ни рыбы в озерах, ни запаха земляники, ничего…

– Ах, беда ты моя, беда, Россия наша, – шептал он, ворочаясь с боку на бок, и, не в силах справиться с ворохом мыслей, от которых бил его мелкий озноб, встал и, как был, неодетый вышел во двор.

Ночь подходила к концу.

Лес бормотал и выл под сильным ветром. На поляну выметало последние запахи осени. Дыхание размокших под дождем ометов, дров, дорог, навоза, пролитого кем-то дегтя, вздувшихся хмурых, студеных озер, укропа на раскисших грядках было широким, сытным.

– Нет, не может того быть, – сказал он вслух. – Россия свою тягу имеет, как пламень. Ее мало взять, ее тушить надо. А огонь-то – ого, до Тихого океану! Не загасишь, нет!

И как-то сразу при такой мысли отлегло от сердца.

Прислушался. Издалека доносился крик совы.

«Баловники. Сигнал ответственный, вроде пароля, а они его по всему лесу на десять верст трубят», – и, набирая злость на этого Сухова, стал поджидать партизан на пороге сторожки.

2

На печи было жарко. Наталья не покрывалась одеялом, а лежала в легком ситцевом платьице, как в жаркий день у реки, когда, бывало, выходили гурьбой из деревни и как бы невзначай поджидали военных из лагерей, давая знать о себе песнями.

Там, у реки, Наталья и встретила его прошлым летом. Он шел, – она прижала руки к сердцу, так было явственно сейчас это виденье, – он шел, легко неся тело на длинных упругих ногах, и как бы сдерживал их, чтобы они не унесли его дальше.

Среднего роста, щупленький, он не сразу бросался в глаза, но стоило заговорить ему – сейчас же запоминался и нравился своей речью. Он был русский, родом с Кавказа, и говорил с сильным акцентом, что очень шло к нему. И смеяться любил он долго, весь загораясь от смеха и как бы нехотя замолкая. Он не был красив, но Наталья залюбовалась им, а он тоже, видно, отметил ее из всех и рванулся к ней, но сдержал себя и, рассмеявшись, небрежно красивой походкой прошел мимо девушек. Как хорош был тогда день – такой настоящий русский, с крутыми белыми облаками на голубом небе, с гулом далекого грома за лесом, с душистым полевым ветром. Из лесу доносились визгливые крики ребят, – сегодня с утра все ушли за ягодами, – лес ухал от ребячьих криков, как пустой котел.

Слабый запах тлена, словно дымок, пронизывал горячий летний воздух. И все было хорошо, как никогда. Как они тогда познакомились? Как они тогда сразу поняли, что им назначено любить друг друга и нельзя терять ни часа, ни секунды из счастья, раскрывшегося с такой щедрой простотой?

Теперь Наталья не могла даже вспомнить, как все это произошло. Одно она могла сказать – день тот был самым лучшим в ее жизни. Ни до, ни после него она уже не испытала того высшего наслаждения жизнью, как тогда, у реки, когда увидела его и сама предстала перед ним – вся, на всю жизнь.

День тот длился долго. На исходе его, утомленная, Наталья купалась в реке. Вода была розовой от бокового солнечного света, и кожа на ее теле тоже казалась красной, разгоряченной, как в бане.

«Вот и пришло мое счастье, – думала тогда Наталья, – какое ни есть, а мое навек, и для него, и с ним только и жить теперь. Только б не разминулись дороги, не разошлись пути…»

Шатаясь, вышла она из воды и, заломив над головою руки, долго глядела на первые, растерянно мигающие, подслеповатые звезды.

И Анюта Большакова громко и раздраженно сказала тогда при всех:

– Не могу я на тебя смотреть, – какая ты счастливая.

Как все удивительно в человеческой жизни! Еще и счастья нет, оно лишь слегка почувствовалось, а сразу изменился вид Натальи.