Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Тут справа донеслось: «Ура!» – Потом – немного погодя – раздалось и слева. Соседи вышли в атаку.

«Ну, мы, стало быть, центр!»

Лейтенант встал во весь рост, махнул наганом. Все давно ждали его знака и так закричали, что голоса слышны стали поверх выстрелов. И бросились к высоте.

Осталось до нее метров шестьдесят – семьдесят.

Финны забегали туда-сюда, становились на лыжи, лезли на деревья, стреляли друг в друга, а некоторые лежа поднимали вверх руки.

Тут лейтенанта ранило.

– Не вовремя! – стукнул рукой по столу инженер.

– Тсс! Ранят всегда не вовремя. Ну-ну… – и танкист поднял руку, чтобы никто не мешал рассказчику.

Тут лейтенант упал. Нога в крови. Колено. Подняли его на носилки, а он: «Подтяните провод ко мне. Опустите носилки. Продолжаю командовать».

Из штаба позвонили, спросили относительно обстановки. «Ничего, – говорит, – идем вверх, я вот только ранен в ногу, но сил хватит».

И стал говорить с ротами.

Сил-то, может быть, и хватило бы, а движения нет. Обороной еще можно лежа руководить, а атаку с носилок не управишь.

И тут опять Рязанов подползает, с перевязанной рукой.

Как тяжело – он тут.

«Позвольте помочь командовать батальоном! Вы давайте мне указания, а я буду выполнять!» – «Забирайте все время левее, – говорит ему лейтенант, – вон к тому камню, левее дороги. А то они сейчас выскользнут у нас из рук».

Глядит – минут через пятнадцать роты стали забирать левее и выходят уже к самой вершине, к редкому сосновому лесу с откусанными верхушками и черными, обуглившимися ветвями, с расщепленными стволами и кучами раскиданного по снегу щепья. Точно на вершину упал сверху метеорит и все, что мог, пожег и пораздавил. Снегу тут вовсе не было, обнажившийся из-под снега песок покрыл все вокруг желтой пеленой, и белые маскировочные халаты наших бойцов теперь один пестрели на грязно-зелено-желтом фоне горы.

«Эх, сбросить бы сейчас халаты!.. И от дерева к дереву», – говорит лейтенант.

Он поминутно терял сознание от боли и от волнения за исход дела. Бой дошел до своей критической точки – и сейчас должна решиться судьба всего дня…

«Минометы и станковые попридержать, ударить штыками?» – спросил его знакомый голос. «Вы, Рязанов?» – «Я». – «Почему вы здесь?» – «Повязку накладывают, товарищ лейтенант».

Поглядел командир, видит: у Рязанова локоть разворочен осколком мины, боль, наверно, ужасная, раздробленная кость торчит наружу, но парень ничего, терпит, только на лбу пот выступил.

«Ничего не поделаешь, – говорит лейтенант. – Придется еще вам поработать, товарищ Рязанов. Примите командование батальоном. Последний рывок, поняли?»

Часика через полтора высотку взяли.

– А Рязанов что: цел? – в один голос спросили все.

– Я конца боя уже не застал, – ответил рассказчик. – А потом госпиталь, эвакуация, в запас, так и не встретился. Но знаю, что цел и награжден и, кажется, в школе военной учится.

– Вот это прекрасно, это долг! – довольно сказал инженер. – Долг – страсть, долг – вдохновение. Вот именно так я понимаю долг.

– Это геройство…

– А долг – не геройство?.. То, в чем нет героизма, – то не долг.

– Опять сцепились! – насмешливо сказал врач, но тут же сам вскочил на ноги и, хватая всех за руки, стал что-то доказывать, чего никто не мог услышать – так все кричали.

И никто не обратил внимания, как дверь в купе раскрылась и вошел пожилой с утомленным лицом проводник.

– Граждане! Граждане! Не забывайтесь! – крикнул он. – Должен буду оштрафовать все купе: три часа ночи, а такой шум подняли – весь вагон на ногах.

Враждебно взглянув на проводника, инженер молча сбросил с себя пиджак и стал развязывать галстук. Врач последовал его примеру, а рассказчик с танкистом вышли в коридор.

– Ну что же, выяснили они в копне концов, кто кому должен? – спросил из соседнего купе чей-то сонный голос.

– Не видать! – ответил проводник злым голосом, перелистывая квитанционную книжку. – Не чувствуется заключения дела! – И, отбросив карандашом очки на лоб, повторил: – Должен я их сейчас привести к порядку.

Рассказчик и танкист переглянулись и рассмеялись.

– А ведь, правда, смутное, сухое слово, а сколько за ним всего!

1942

Удача

Было за полдень. Над тускло-золотистыми ржами медовыми волнами струился зной. Легкий ветер напоминал приливы и отливы жара, пышущего цветами и спелым хлебом.

На переднем крае было тихо. Лишь иногда редкий выстрел нашего снайпера нарушал дремоту ленивого августовского дня.

Ряды колючей проволоки перед нашими и немецкими окопами напоминали нотные строчки. На немецкой – нотными знаками пестрели консервные банки и поленья.

Третьего дня ночью какой-то веселый сапер – не Голуб ли? – нацепил на колья проволочного заграждения немцев эту «музыку» – баночки и деревяшки – и до зари потешался, дергая их за веревочку из своего окопа. И до зари не спали немцы и всё стреляли наугад, всё высвечивали ночь ракетами, всё перекликались сигналами, с минуты на минуту ожидая, видно, нашей атаки. Утром же, разобрав, в чем дело, долго – в слепом раздражении – били из крупных орудий по оврагу и речке за окопами, разгоняя купающихся.

А потом опять все затихло до темноты, и наши побежали ловить глушеную рыбу.

Вечером же, когда поля слились в одно неясно мглистое пространство, немцы выслали патрули к своей проволоке, и те всю ночь ползали взад и вперед, взад и вперед, мешая нашим саперам, которые должны были взорвать проход в проволоке, но так и не сумели этого сделать из-за проклятых патрулей, хотя ходил не кто иной, как старший сержант Голуб. Ему обычно все удавалось. Ночь в общем пропала даром, и наступил тот самый день, с которого начат рассказ.

Было так тихо, будто на войне ввели выходной день. Окопы переднего края казались пустыми.

Роты, стоявшие во втором эшелоне, косили рожь и неумело вязали снопы. Война как будто вздремнула. И никто поэтому не удивился, заметив над окопами хлопотливый «У-2», «конопляник», летевший с сумасшедшим презрением к земле, метрах в двадцати пяти, может быть даже и ниже. Немцы открыли по самолету стрельбу. «Конопляник», как губка, сразу вобрал в себя дюжины три пуль и клюнул носом в ничье пространство, между нашей и немецкой проволокой. Пока он валился, его успело все-таки отнести по ту сторону немецкого заграждения. Самолет негромко треснул и развалился, как складная игрушка. Первый выскочивший летчик был убит сразу, второй же успел сделать несколько шагов назад, к проволоке, и перебросил через нее на нашу сторону полевую сумку, а потом его свалило четырьмя пулями. Видно было, как он вздрагивал после каждой.

Немцы попробовали было захватить раненого летчика, но наши, открыв пулеметный огонь, не дали им этого сделать. Летчику и полевой сумке суждено было проваляться до темноты.

Саперы и разведчики кричали раненому:

– Лежи, терпи, друг! Стемнеет – вытащим!

Но тут позвонили из штаба дивизии, и сам командир лично приказал немедленно и любою ценою доставить ему полевую сумку, в которой, подчеркнул он, находятся документы огромной важности. Немецкие автоматчики тем временем уже пытались расстрелять сумку разрывными.

Бросились будить всемогущего Голуба, который после ночной неудачи спал, как сурок, но он уже проснулся и следил за развитием драмы, что-то прикидывая в уме.

Еще до звонка командира дивизии ротный уже поинтересовался у Голуба, что он обо всем этом думает, и тот, прищурясь на самолет, сказал:

– Гробина! До ночи и думать нечего, товарищ старший лейтенант.

Но сейчас, когда получен был точный приказ, операцию нельзя было откладывать, и Голуб без напоминания понял, что выполнять ее придется именно ему, а не кому другому.

Он был опытный, храбрый и, как говорили, еще и везучий. С ним на самое рискованное дело без страха шел любой новичок. И, конечно, сейчас итти нужно было Голубу, он это отлично знал. Выбора не было. И сразу, как только понял он, что выбора нет, дело начало представляться ему в новом свете – и уже не таким гробовым, как раньше, бесспорно, рискованным, но отнюдь не смертным.

Он собрал всего себя на мысли, что приказ забрать сумку не получен, а отдан им же самим, что это его приказ, его личная воля, он сам этого хочет.

И когда «я должен» звучало в нем, как «я хочу», задание не то что сразу стало более легким, но жизнь и задание слились в одно, и нельзя было ни обойти его, ни остановиться перед ним в нерешительности, оно стало единственным мостом, по которому мог пройти Голуб.

Теперь, когда выбора не было, он не думал и об опасности, потому что думать о ней и о других менее рискованных делах – значило сравнивать их, то есть опять-таки выбирать, предпочитать, а он не мог этого.

Все прежние рассуждения заглушило в нем желание – сделать!

Никто и ничто не может принудить человека к геройству, так же как и к трусости. Все идет от себя. Один и тот же жестокий огонь высекает из первой души отвагу, из второй – трусость. Одно и то же побуждение – жить! – направляет первого вперед, на противника, а второго – назад, в тыл. И как первый бегущий на вражеский окоп знает, что на пути его не раз встретится смерть, но он, может быть, и даже наверное избежит ее, так и второй, когда бежит с поля боя, отлично чувствует, что и на его пути встретится смерть от руки командира или товарища, и он тоже рассчитывает как-нибудь избежать ее.

Никто не дает приказа совершить подвиг, кроме своей души. И если может она волю командира сделать своей и добиться ее выполнения, – велика такая душа.

Волевое, математическое напряжение быстро овладело Голубом. Ничего не слыша, кроме приказа, и ничего не видя, кроме полевой сумки, он быстро, как спортсмен, соображал, выйдет или не выйдет и как именно может выйти.

– Товарищ старший лейтенант, – попросил он, – дайте огонь сразу всеми нашими пулеметами. Сразу и подружней. И «ура».

И, быстро выскочив из окопа, он с несколькими бойцами пополз к проволоке. Никто не ожидал этого. Тут пулеметы шквальным огнем прижали к земле немецких автоматчиков – те потеряли точность. Немцы предоставили слово снайперам, наши – тоже.

Вступили в дело минометы. «Ура» из наших окопов сковало внимание немцев. История с сумкой перестала быть самой важной для немцев. Она растворилась в других деталях внезапной схватки, вот-вот, казалось, могущей перейти в рукопашную.

Тем временем Голуб подполз к сумке и перебросил ее товарищу, тот мгновенно передал третьему, как мяч в футболе, и она быстро влетела в окоп. «Ура» наших грянуло с новой силой, точно был забит гол в ворота противника.

Однако наши пулеметы продолжали вести огонь с прежней настойчивостью, ибо Голуб все еще полз куда-то вперед, к немцам. Ползли за ним и его бойцы.

Теперь, когда так удачно была проведена операция, казавшаяся невыполнимой, ощущение удачи и веры в себя не знало границ. Сначала Голуб сам даже не сообразил, что делает, и только занося руку с ножницами для резки проволоки, которые он всегда брал с собой по ночам, понял, что ножницы по привычке повели его дальше. Зачем? Может быть, исправить неудачную ночь? И только когда рука прорезала узкий лаз в проволочной плетенке, вспомнился раненый летчик. Пулеметный и винтовочный огонь и крики «ура» еще более усилились.

Голуб полз и резал, полз и резал, пока не очутился возле истекавшего кровью летчика.

– Помоги, родной, помоги! – прохрипел тот.

Но Голуб не задержался возле него. Все самое трудное было позади. Приказа не существовало, приказ вошел в кровь, он стал отвагой, жаждущей полного торжества. И Голуб сделал еще несколько шагов, чтобы коснуться убитого летчика. Пули обсевали его со всех сторон. Он крикнул саперу Агееву:

– Не могу работать с убитым! Ползем назад! – и повернул к раненому.

Если бы хоть один человек из тех, кто прикрывал Голуба и Агеева своим огнем, лишь на одно короткое мгновение потерял веру в успех, все провалилось бы.

Схватка шла так, словно была заранее сыграна, каждый угадывал смысл своего следующего выстрела, еще не сделав его. Командовать было некогда.

Это была музыка, где звук ложится к звуку и краска к краске. И когда Голуб застрял с летчиком в узком проволочном проходе, пулеметчики, снайперы и минометчики сразу же прикрыли его таким точным огнем, что дали лишних четыре минуты на возню с проволокой.

А затем все было сразу кончено.

Отдуваясь, сдирая с брюк и гимнастерки шишки репея, чему-то смеясь, Голуб пошел докладывать о выполнении задачи ротному командиру, который, впрочем, все видел сам и уже успел позвонить в штаб дивизии.

Пулеметы смолкли. Укрылись в своих норах снайперы. В воздухе, как эхо боя, несколько секунд еще реяло «ура», но и оно затихло.

Медово-сонный зной, звеня, еще стал как-то гуще, плотнее, дремотнее и необозримее.

Командир роты сел за представление к награде, а Голуб прилег до темноты.

Но он заснул не сразу. Возбуждение спадало медленно. Мускулы, точно подразделения, рассредоточено расходились на покой. Голуб хорошо знал это блаженное состояние после удачного дела и наслаждался им.

– Удачливый, чорт! – услышал он о себе и улыбнулся.

Умей он говорить, он ответил бы:

– Удача? Может быть. Но удача не в том, что я полез под огонь и вышел целым. Удача в другом. Надо, чтобы приказ зазвучал в тебе, как свое желание, чтобы ты исполнил его не как придется, а пережил всем сердцем, чтобы он только легонько толкнул тебя, а там и пошло от себя, свое, на полный газ, без стеснения. Удача – уметь вобрать в себя приказ, как желание боя. И она есть у меня. Тогда многое удается. Это закон.

1942

На высоком мысу

Если, предварительно заглянув в карту, разыскивать батарею, называя мыс, на гребне которого она утвердилась, никогда не разыскать знаменитой батареи. Надо спрашивать прямо: «Где Зубков?»

Тогда нам так же прямо ответят, что он там-то, и заодно уж обстоятельно объяснят, где нужно свернуть с шоссе в гору по едва заметной тропе.

Никакого разоблачения военной тайны тут, между прочим, не произойдет, потому что немцы не только знали расположение батареи, но и видели ее в течение многих месяцев и бомбили так, что в эти часы на добрых пять километров вокруг прекращалось всякое движение.

Было бы неправильно сделать на этом основании вывод, что хозяйство старшего лейтенанта Зубкова плохо замаскировано. Помнится время, когда сам Зубков не сразу мог найти орудия, так как они были замечательно укрыты в густом хвойном лесу.

Тогда высокий мыс, заросший густым лесом, казался девственно-нетронутою горою и батарея была отлично скрыта от постороннего взгляда. Над бетонными двориками, посреди которых стояли пушки, над блиндажами команд и погребами для боеприпасов заботливо склонялись деревья.

Чтобы пройти от пушки к пушке и не сбиться с тропы, приходилось делать засечки, ставить приметные знаки. Густой лес казался самой надежной защитой от неприятельского огня. Было уютно, тихо, как в лесном поселке.

Но вот немцы появились невдалеке на высотах, и Зубков дал по ним свой первый залп. Это произошло 22 августа 1942 года. В тот день краснофлотцы батареи, в большинстве своем пришедшие из запаса, начали одну из блестящих страниц истории борьбы за Черноморское побережье Кавказа.

Батарея Зубкова – дитя севастопольской славы. Недаром входит она в дивизион севастопольского героя Матюшенко. Ее первые выстрелы по немцам сразу же показали, что дух Севастополя никогда не будет сломлен в черноморском моряке, школа севастопольской доблести всегда найдет талантливых учеников.

Густой лес вокруг батареи быстро превращался в кряжистый кустарник, пушки теперь уже не прятались под гостеприимной тенью, а заметно возвышались над невысоким, хотя еще и густым кустарником. Скоро, однако, исчезла и гущина. Холм стал быстро обнажаться, приоткрывать свои каменные кости, и в декабре 1942 года исчезло, наконец, все, что было характерно для местности еще в конце лета.

Не было уже ни леса, ни старых тропинок, ни тишины; был холм, развороченный тяжелыми снарядами, в воронках, рытвинах, пнях, со следами прежних, теперь уже осыпавшихся или раздробленных тропинок и пунктиром новых, еще не нахоженных, но тоже разбитых и засыпанных. Истерзанные деревья с переломанными, расщепленными, срезанными стволами и обгоревшими кронами редкими группами торчали по склону.

Пушки со своими двориками, хотя и прикрытые зеленью сверху, стали теперь самыми заметными точками на холме.

Очередь дошла, наконец, и до пушек. В январе их стволы покрылись ссадинами до сурика, – казалось, что они кровоточат; щиты – во вмятинах, разрывах; дворики – точно надкусаны, в трещинах, с отбитыми бетонными бортами.

Однажды после бомбардировки не нашли ни рукомойника перед командным пунктом, ни кипариса, к которому рукомойник был прикреплен.

Батарея Зубкова приняла на себя пять тысяч немецких снарядов и авиабомб, послав немцам в то же самое время несколько тысяч своих снарядов.

В истории борьбы на этом участке фронта, борьбы ожесточенной, изобилующей сотнями драматических эпизодов, борьбы, характерной тем, что немцы так и не продвинулись здесь, – батарея Зубкова займет почетнейшее место. Это был маленький Малахов курган по живучести и упорству, ни на минуту не прекративший огня и ни разу не помысливший о перекочевке, потому что, как ни терзали его немцы, он терзал их гораздо сильнее.

Против «горы Зубкова» немцы поставили несколько своих батарей, так сказать, «прикрепили» их к Зубкову. Стоило краснофлотцу пробежать по открытому месту, – а кроме открытых мест почти ничего не осталось, – как на батарею уже летел 210-миллиметровый снаряд. Люди батареи с удивлением вспоминают, что они пережили дни, когда батарея принимала на себя до двухсот пятидесяти немецких снарядов. В те дни передышка от грохота и опасности продолжалась лишь каких-нибудь три-четыре часа, и тогда артиллеристы падали и засыпали.

Однажды орудие младшего сержанта Зинченко получило три прямых попадания. Снарядами разворотило бетонный дворик, пробило щит, снесло прицел. Орудие продолжало работать. Стреляя прямой наводкой, его расчет еще совсем недавно подбил два неприятельских танка.

В другой раз прямым попаданием 210-миллиметрового снаряда разбило кожух у орудия младшего сержанта Репина. Орудие было умерщвлено, хотя приборы его были целы.

Шли самые горячие дни, орудию нельзя было бездействовать. Позвонили в артиллерийскую мастерскую старшему техник-лейтенанту Шульге. Его крохотная мастерская – любопытное учреждение. Тут подобрался народ отчаянный, изобретательный, умеющий воскрешать пушки по третьему, по четвертому разу. Шульга вызвал мастера Гавришко.

– Где тревога, туда и дорога. Едем!

К утру пушка работала. Но в расчете ее недоставало одного номера. Гавришко стал к орудию.

– Проверим, как починили.

С тех пор орудие дало уже достаточно много выстрелов.

…Батарея то обрабатывала побережье, то окаймляла своим огнем пехоту немцев, то подавляла вражеские батареи и дзоты, то, наконец, отбивалась сама от воздушных нападений. За день она сбила два «юнкерса». Последние остатки леса валялись изрубленными в валежник, точно какой гигант заготовил на холме мыса огромный костер. Оставалось только зажечь его. К счастью, пожара удалось избежать, хотя лес кое-где и загорался.

Когда нам посчастливилось побывать на знаменитой батарее, бои неподалеку от нее переросли в сложное сражение. Взрывы один за другим поднимались на высотах, занятых немцами, и вокруг высот. А день был солнечно голубой, и море играло синевой, как в те дни, когда оно было вполне мирным морем.

Девятка «юнкерсов» показалась на небе, держа курс на Зубкова. Белые, очень стойкие, долго не тающие облачка зенитных снарядов тотчас появились на боевом курсе «юнкерсов». Те свернули в сторону от батареи. Однако на шоссе близ мыса никто не задерживался – ни пеший, ни конный. Словно у дороги виднелась надпись, как на перевалах: «Обвал! Опасно! Не задерживайся». И действительно, бомбовый обвал мог произойти в любую минуту.

Мы поднялись на высотку, заваленную лесным мусором. Так в сибирской тайге выглядят участки молодых поселенцев, корчующих лес и пока живущих в землянках. Камни исчерчены осколками. Не видно ни следов прошлогодней травы, ни молодой поросли туй, кипарисов и дубков. Гора состарилась и облысела.

Лежа на солнце, у блиндажей, краснофлотцы проводили партийное собрание. Здесь весь распорядок дня строится от одной боевой тревоги до следующей. Сейчас было как раз такое время, когда можно подзаняться, прочесть газеты, послушать новости о фронтах.

Старший лейтенант Андрей Эммануилович Зубков – двадцати пяти лет от роду. Как он ни старается выглядеть старше, ничего не помогает: он выглядит худощавым юношей, только начинающим жизнь, и всему рад, и все ему в помощь.

Он рассказывает о пяти тысячах бомб и снарядов, упавших на батарею, о своих удивительных командирах орудий – Павле Репине, Кирине и других, о наводчике Бобыльченко, о погибшем военфельдшере Степане Ивановиче Стрельникове, из врачебных достоинств которого особенно отмечает храбрость, так же, как, говоря о погибшем командире огневого взвода Борисенко, вспоминает с нежностью, что тот был отличнейшим мастером на все руки.

О своем же геройстве что сказать?

– Трудно иной раз вспоминать, как день прошел. Бьем, отбиваемся. Ночью наскоро поедим, подвезем боеприпасы – и опять пошло, завертелось. Голова гудит от грохота, слух отказывает, глаза болят, а сил столько, что заснуть не в состоянии.

…Боевая тревога. Начальник артиллерии подполковник Малахов приказывает открыть огонь. Соседние батареи уже начали. Воздух крошится, как сухая земля.

– Огонь! Огонь!

Там, вот за этими высотами, сражается наша морская пехота, она просит поддержки. Сейчас!

Прибегает радист. Лейтенант Воронкин сообщает из зоны сражения, что снаряды ложатся по целям. Полный триумф батареи!

1943