Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Осторожно вылезши из кабинки и размяв затекшие ноги, Сережа прошелся вдоль машины. Ночь была сухая, жесткая, без прохлады, и беспокойный звук цикад еще стоял в воздухе, сливаясь с отдаленным лаем псов и криком лягушек в какую-то раздражающую мелодию. Казалось, воздух скребут жесткими щетками. Летучие мыши, как черные молнии, мелькали у его лица. Ему стало не по себе.
– Дядя Жора, а дядя Жора! – тихонько позвал он. – Не знаете, где тут у них напиться?
Из машины никто не ответил, и, обеспокоенный, не оставили ли его одного, Сергей встал на подножку и заглянул в кабину Егора Егорыча. Тот мирно спал. Потоптавшись в нерешительности, Сергей заглянул к Вольтановскому. Положив голову на баранку руля, тот тоже спал, по-детски поджав ноги. Храпел и Еремушкин.
«Заснули, – недовольно подумал Сергей, – а за машинами теперь я наблюдай, самый маленький, будто я сам не хочу спать. Я, может быть, еще больше хочу, чем они…»
И стал, как часовой, взад и вперед прохаживаться вдоль колонны, трогая рукой горячие крылья и скаты и тихонько посвистывая для смелости.
– Палку бы надо с собой взять, – пришло ему в голову. Очень пригодилась бы».
Дома как раз была такая, очень удобная, палка, которой мама всегда выбивала тюфяки и одеяла, и теперь она там зря стоит за дверью кухни. Многие из их вещей после смерти мамы как-то ни к чему нельзя было приспособить…
На улице раздались шаги. Громкий и, как показалось Сергею, злой голос спросил из темноты:
– Это кто тут? В чем дело?
У Сергея перехватило дыхание. На всякий случай, он поднялся на подножку отцовой машины и потянулся рукой к сигналу.
– Грузовики… на уборку, – сказал он, вглядываясь в подходившего человека.
– А-а, это хорошо, – тотчас же раздалось в темноте уже гораздо добрее, и чья-то грузная фигура обозначилась рядом. – Это замечательно! Сколько?
– Три полуторки, две трехтонки.
– Очень замечательно! Откуда?
– С Южного берега, – уже гораздо смелее и развязнее ответил Сергей, сходя с подножки. – Жали вовсю, торопились. Сейчас так спят, бомбой не разбудишь.
– Это ничего, это пускай, часа два можно, – добродушно согласился подошедший. – А ты у них заместо дежурного, что ли?
– Ага.
– Толково придумано. Старший кто у вас?
– Емельянов Андрей Васильевич. – Сережа хотел было тут же добавить, что это отец его, но удержался, посчитав, что незачем прикрываться родней. – Пошел к уполномоченному какому-то… за нарядом, – уже вполне независимо добавил он.
– Эх, вот это зря! – крякнул подошедший. – Надо было сразу же до меня! Что вы, порядка не знаете? Я тут председатель, всё же от меня, через меня… вот же, ей-богу… и покормил бы и спать уложил… А уполномоченный что? Раз-два – и загонит так, что с милицией не найдешь. Зря, зря, – и заторопился, что-то бурча себе под нос.
– Вода тут у вас далеко? – крикнул вслед ему Сергей, делая вид, что ему безразлично, кто тут старший, но ответа не разобрал.
– Если хочете, я вам принесу воды, – сказал кто-то тоненьким голосом, и, оглянувшись, Сергей заметил девочку лет восьми-девяти, в купальном костюмчике, с короткими, торчащими, как перья лука, косичками. Она стояла у левого крыла отцовой машины, смущенно почесывая одной ногой другую.
– Бадейка есть у вас? Может, свою принести?..
– Ведро есть.
И, молодцевато прыгнув в кузов, Сережа вынул из мешка и протянул девочке брезентовое дорожное ведро.
– Смотри не зажиль: казенное, – предупредил он как можно строже.
– Буду я тряпичные ведра зажиливать! – высокомерно ответила девочка. – Сами пойдите – я покажу, где вода.
– Дежурный я, – ответил Сергей. – Колонну нельзя оставить.
– Уй, такой маленький, а уже дежурный! – удивилась и даже как будто не поверила его словам девочка.
– А тебе сколько? – небрежно спросил он.
– Мне десять в мае справили.
– А мне десять в ноябре справили, в самые праздники. Подумаешь!
Взяв ведро, девочка скрылась, и тотчас послышался шум воды из уличного крана. Водопровод был, оказывается, в трех шагах.
– Будете в машину заливать? – И девочка с трудом приподняла ведерко.
Сергей принял от нее ведерко и поставил на землю.
– После, – сказал он, не вдаваясь в подробности. – Наготове чтоб была. Пусти-ка, я попью…
И пил долго, с прихлебом, всем своим существом показывая, до чего он устал на трудной и важной своей работе.
– Ну, вот и спасибо, – сказал он напившись.
Девочка не выражала, однако, желания уходить. Опершись о крыло машины, она играла своими косичками и, позевывая, внимательно рассматривала Сергея.
– А вы на трудоднях или как? – наконец спросила она, подавив очередной зевок.
– Нам зарплата идет, – небрежно ответил Сергей. – Ну, за экономию горючего еще выдают, за километраж набегает кое-чего… Ну, буду своих будить, – чтобы отвязаться от девчонки, сказал он. – Пока до свиданья.
– До свиданья, – ответила та, не трогаясь с места. – А только зачем их будить, когда еще ночь! Мои тоже еще не вставали, хра-пя-я-ят… Мамка у меня в огородной бригаде, отец – завхоз, а хата вся чисто на мне: и с курами я, и с готовкой я… А тут еще черкасовское движение подоспело… У вас тоже бывает?
– А как же! – солидно ответил Сергей и хотел было рассказать, как они со школой ходили на разбивку приморского сада, но девочка, не слушая его, продолжала:
– А тут еще пионерская организация, будьте любезны, на уборку колосков вызывает! Прямо не знаю, как и управиться!
Она говорила, подражая кому-то из взрослых, наверное матери, с некоторым как бы раздражением на свою занятость, на тысячи обступивших ее дел, но в то же время явно гордясь тем, что она такая незаменимая.
– А тут еще Яшка Бабенчиков вызов мне через «стенновку» сделал – на шесть кило колосков. Ну, вы хотите верьте, хотите нет, а я шести кило за все лето не соберу. У нас так чисто убирают, прямо на удивление…
Она приготовилась рассказать еще что-то, но Сергей прервал ее. Девочка ему, в общем, понравилась, и чтобы закрепить знакомство, он спросил:
– Тебя как зовут?
– Меня? – удивилась она. – Зина, – и кокетливо улыбнулась, почувствовав в его вопросе интерес к себе. – А фамилия наша знаете какая? Чумаковы. А хата наша – вот она, номер четырнадцатый, самый центр.
Вдали послышался голос отца.
– Ну, пока до свиданья, – как можно решительнее произнес Сергей. Ему совсем не хотелось, чтобы о его новом знакомстве стало сразу известно отцу.
– До свиданья пока, – ответила Зина, продолжая стоять у крыла и почесывать левой ступней правую голень.
– Люди добрые, спите? – издали крикнул отец.
– Нет. Я дежурю, папа. Мне тут одна девочка воду принесла, – я думал, может подольем в радиатор… Вот ведро, – скрывая некоторое смущение перед отцом, скороговоркой доложил Сергей.
– Ты, я вижу, сынок, тут без меня не растерялся, – сказал отец, не без удивления разглядывая Зину и одновременно гулко сося воду из ведра, поднесенного им к самым губам. – Ффу!.. Правильная установка. Здравствуй, хозяюшка!
– Какая же я хозяюшка, я просто девочка! – ответила Зина Чумакова. – А вот ваш мальчик, знаете, мне даже свою фамилию не сказал, а про меня спрашивал.
– Что ж ты, сынок, не представился?
– Да ну! – Сергей стеснялся девочек, знакомых среди них у него никогда не было. – Еще представляться… Ну, Сережа я… Емельянов… пожалуйста.
Отец, залив воду, распорядился будить водителей. Тут Зина поняла, что сейчас уже не до нее.
– Пойду и я своих будить, – сказала она зевая. – А ты, мальчик, завтра приходи с нами колоски собирать.
Сергей не решился вслух ответить ей.
«Колоски еще собирать! – подумал он недовольно, хотя в сущности ничего не имел против того, чтобы пойти с ребятами на сбор колосков. – У меня своей работы хватит». Он услышал, как отец крикнул Чумаковой:
– А ты зайди за ним, хозяюшка! Он же новый у вас, не найдет ничего.
– Как с хатой приберусь, зайду, – тоненько донеслось издали.
Водители просыпались нехотя.
– Хорошо бы еще часиков шесть поработать над собой, – хрустя суставами и гулко зевая и отплевываясь, бурчал Вольтановский. – Что там, Андрей, какие новости?
Отец наскоро объяснил, что вся их колонна остается в здешнем колхозе, что тут плохо с транспортом, а урожай гигантский, и завтра начнут сдавать первый хлеб.
– Значит, будет гонка, – сокрушенно заметил Еремушкин. – Нет тяжелее – первым хлеб возить.
Включив фары и сразу далеко осветив спящую сельскую улицу, машины тронулись к току, где предполагалось переспать до утра. Когда машины, поднявшись на косогор, свернули к току и свет фар блеснул на лицах работающих у веялки девушек, раздались голоса:
– Браво, шоферы! Спасибо! – и кто-то захлопал в ладоши.
На ворохе соломы была уже разостлана длинная клетчатая клеенка, и две молодые колхозницы при свете нескольких «летучих мышей» расставляли на ней съестное. Россыпью лежали дыни, помидоры, лук и чеснок, в тарелках – творог, в баночках – мед; сейчас расставляли сковородки с яичницей.
Председатель колхоза, тучный человек с узко прищуренными и оттого все время будто улыбающимися глазами, усаживал гостей:
– Дружней, ребята, дружней! На обеде все соседи!.. Муся, Пашенька, что ж вы? Приглашайте! Берите бразды управления!
Сережа думал, что председатель его не узнает, но тот если и не узнал, сразу догадался, кто перед ним.
– А-а, товарищ ответственный дежурный! – как знакомого, приветствовал он Сергея. – Садись, садись!.. Твой, значит?
– Мой, – сказал отец, немного дивясь осведомленности председателя. – Когда же познакомились?
– Первую ориентировку я от него получил!.. Бери, товарищ дежурный, самую большую ложку и садись рядом с Мусей, вон с той, с красавицей нашей… – и он подтолкнул Сергея к невысокой худенькой девушке, устало развязывающей белый платочек, которым было закрыто от солнца ее лицо.
Видно, забыв о нем, она проходила в платке до ночи, и теперь, когда она развязала его, глаза казались темными, точно глубоко запавшими внутрь на светлом, почти не знающем загара лице.
– Будет вам, Анисим Петрович, – произнесла она укоризненно и, взяв Сережу за плечо, посадила рядом с собой.
А председатель, никого не слушая, носился среди гостей.
– Наша передовичка! – говорил он, указывая на Мусю: – В Героини идет, в Героини! Гордость наша… К ста тридцати пудам подобралась…
– Будет, Анисим Петрович, и за сто тридцать, – сказала Муся, усталым движением протягивая коричневую руку за дыней. – А тебе чего: творожку или масла? Ешь, хлопчик, не робей.
Полная, румяная девушка, которую все называли Пашенькой, с лицом, которое, однажды расплывшись в улыбке, так навсегда и осталось смеющимся, прокричала председателю:
– Сейчас мы подсчитали с первого гектара! Располагаем, что к ста сорока…
– Ой, не загадывайте вы мне, дочки! – махнул рукой председатель. – Ешьте, дорогие гости, заправляйтесь, так сказать…
И, придвигая дыни и помидоры, раздавая вилки и ножи и поудобнее всех усаживая, он начал рассказывать об урожае и о том, что он первый в районе начинает сдавать хлеб и что бригада Муси Чиляевой – самая передовая во всем районе, что о ней уже упоминалось в газетах и что дважды приходили из обкома поздравительные телеграммы на ее имя.
Зотова спросила:
– Комсомолка?
– Ясно, – строго ответила Муся, даже не взглянув на нее.
Отец, Петя Вольтановский и даже дядя Жора разглядывали Мусю без всякого стеснения. А она, ни на кого не глядя, ела дыню. Но Сергей чувствовал, что у нее сейчас тысячи глаз и что она все замечает. Вольтановский, тряхнув медалями, подсел к толстой Пашеньке. Зотова стала расспрашивать председателя об условиях вывозки хлеба. А дядя Жора, слегка закусив, привалился к Еремушкину, который молча что-то жевал с закрытыми глазами.
– Ешь, ешь, хлопчик, – сказала Муся, – да на утро что-нибудь припаси.
– А у меня ничего нет, чтобы припасать, – пожал плечами Сережа.
Муся отрезала два больших ломтя хлеба, густо намазала их медом и, положив один на другой, протянула Сергею.
– И батьку своего заправь с утра, а то наш как поднимет с зорькой…
– И подниму, Мусенька! Еще до зорьки подниму, – ответил ей все умеющий слышать председатель. – Тут, братцы, не до поросят, когда самого смолят. Верно? Первый в области сдаю – это раз; а второе – урожай замечательный, с ним нельзя долго канитель разводить, темпы утеряю. Вот вы слушайте… Слышите?.. Это Алексей Иванович Гончарук со своим комбайном еще спать не ложился… То-то… Да вы сами, милые мои, сна лишитесь, когда завтра наш хлеб увидите.
– А на сдачу кто из нас поедет? – спросила Пашенька, из густых волос которой Петя Вольтановский, напевая песню, выбирал остья и соломинки.
Председатель долго не отвечал.
– Надо бы, конечно… – вздохнул он, – по всем данным, надо бы праздник… и Мусю, конечно, послать, да ведь как же вас с уборки снять!.. Надо бы!.. Весь цвет народа будет. Еще бы: первые в области!
– Я ж сказала – своего участка не оставлю! – раздраженно ответила Муся, и было понятно, что разговор этот велся не первый раз. – Ваш Гончарук столько зерна пораструсит…
– Ну вот! Ну опять!.. Муся, не имей ты печали за рассыпку, поезжай сдавать хлеб!
Отец неожиданно поддержал председателя, сказав, что первый день сдачи – праздник, и Сергей заметил, как Муся порозовела и смутилась, однако не сдалась.
Только когда председатель обещал выслать на ее поле бригаду пионеров во главе с самим Яшкой Бабенчиковым (этот, видно, славился своей строгостью), она нерешительно стала склоняться к отъезду.
– А ты пойдешь с нашими мне помогать? – спросила она Сережу, и тот от счастья, что будет необходим ей, почти Героине, совершенно необдуманно согласился.
И тут же раскаялся: ехать с хлебом на ссыпной было бы, наверное, куда интересней. Он съел еще меду с огурцом, хотел было попросить дыни, но почувствовал – не осилит, встал, ощупью добрел до соломенного стожка и свалился в его пахучую мякоть.
Ночь в это время была уже тиха. Только изредка где-то очень далеко, в полях, постреливал мотор. «Ну, завтра посмотрю, что у них тут за степь», – еще мелькнуло у него в сознании, и он уже не слышал, как отец прикрыл его своей курткой и прилег рядом.
3
В мире стояли блеск и тишина.
Сергей не сразу вспомнил, где он и что с ним. Главное, он был совершенно один, а вокруг него – степь.
Она играла золотыми оттенками убранных и еще дозревающих хлебов, стерни, соломы и ярко-желтым, колеблющимся огнем подсолнухов.
До самого неба, со всех сторон до самого неба шла степь, как золотое море. Это была совсем другая степь, чем вчера.
Хаты колхозов, будто крадучись, ползли по низу узенькой балочки, из которой боязливо выглядывали верхушки густых садов.
Сергей долго сидел, сложа на коленях руки и не зная, за что приняться. Колонна, должно быть, давно уже снялась на вывозку хлеба, и кто ее знает, когда она будет обратно. Сергей не знал, итти ли ему на село, или поджидать отца на току. Отцова куртка лежала на месте, но рюкзак с полотенцем и мылом уехал с машиной. Большой ломоть хлеба, намазанный медом (второй ломоть исчез), лежал на листе лопуха рядом с курткой. Стайка пчел ползала по хлебу, и, чтобы не раздражать их, Сергей стал осторожно отщипывать кусочки от ломтя. Пчелы не уступали. Они садились на кусочки хлеба у самых губ, любой ценой пытаясь отбить их от незваного едока.
Признаться, Сергей никогда не имел дела с пчелами и, как любой городской мальчик, побаивался их. Ему сейчас уже и есть расхотелось, а пчелы все кружились вокруг него, все угрожали, и, щурясь и морщась от страха, он стал отчаянно отмахиваться от них.
Вдруг что-то острое, как электрический ток, ударило его в палец, и ослабевшая пчела вяло свалилась с его руки. Белое пятнышко на месте укуса на глазах обросло опухолью. Сережа вскрикнул и, засунув палец в рот, побежал к селу.
– Сережка!.. Емельянов! – раздалось за его спиной, и вчерашняя Чумакова, все в том же купальном костюмчике, заменяющем ей летнее платьице, приветливо замахала ему рукой. – Бабенчиков зовет! Быстро!
– Бабенчиков? – переспросил Сережа, вынимая изо рта палец и пряча за спину. – Ну, так что? А Муся где?
– Будет тебе Муся колосками заниматься! – И с вызывающим высокомерием Зина повела плечами. – Муся на хлебосдачу уехала.
– Уехала? Как уехала? – спросил Сергей. – Она же сама мне сказала, что останется и чтобы я помогал ей…
– Как же ей оставаться, когда первый день сдачи и товарищ Семенов даже нарочно сам приезжал на велосипеде!
– Это кто, председатель?
– Уй, какой: без понятий! Чего ему на велосипеде срамиться, когда у него двуколка! Семенов – из райкома комсомола. Ну, побежали, а то Яшка даст нам дрозда! – И, взяв Сергея за рукав курточки, она потянула его за собой.
Сергей отстранился.
– Меня пчела укусила, – как можно мрачнее сказал он.
– Боже мой, какие ж вы! – с искренним сожалением воскликнула Зина, переходя на «вы», что, вероятно, означало у нее высшее презрение. – Надо поплевать на землю и вот так, видите? – И, поплевав на свои ладони и замешав на слюне щепотку земли, она обмазала укушенный Сережин палец, ласково приговаривая: – Они ж такие у нас смирненькие, никого не трогают, а вы, наверно, на них кинулись, как угорелый, вот и попало.
Внимание растрогало Сергея, и он непрочь был поговорить о том, как бы отобрать у пчел недоеденный ломоть с медом, но тут в конце сельской улицы показался сухощавый парнишка, в одних трусах на почти кофейном теле, исполосованном следами солнечных ожогов, царапин и синяков. Его малиновый чешуйчатый нос ярко выделялся на смуглом лице, выражавшем одно геройство. Сомнений быть не могло: это подходил Яшка Бабенчиков.
Он шел, оттопырив согнутые в локтях руки, как делают борцы – будто у него такие уж здоровые мускулы, что рукам некуда девать их, – и с интересом наблюдал, как Зина Чумакова врачевала сережкин палец.
В глазах его светилось явное пренебрежение.
– Откуда? – спросил он недружелюбно, будто и в самом деле не имел понятия о мальчике из автоколонны.
– А ты сам откуда? – в том же тоне отвечал Сергей.
– Я-то знаю откуда, а ты чей?
– А я ничей. Тебе какое дело?
Они стояли, как два молодых петушка, готовые к поединку.
– С колонной, что ли? – спросил Бабенчиков, склоняясь к мирному решению дела.
– С колонной.
– Так бы и сказал. Пионер?
– Пионер.
– А галстук где?
Сережа схватился за шею – галстука не было.
– Врать, вижу, мастер. За это знаешь чего?
По глазам Бабенчикова Сергей угадывал, что произвел дурное впечатление.
– У меня мама недавно умерла, – сам не зная для чего произнес он одними губами и сразу же устыдился сказанного: незачем было говорить о своем горе чужому.
– Так бы сразу и сказал, – смягчился Бабенчиков. – Колоски пойдешь собирать? Мы и беспартийных ребят берем.
– Конечно, пойду. В чем дело!
Яшка показал глазами следовать за ним.
Пионеры уже были в сборе. В широкополых соломенных брилях, в белых матерчатых шляпчонках, в треуголках из газет и лопухов, с сумками через плечо, а некоторые даже с флягами у поясов, ребята шумно обсуждали предстоящий им день.
Сергей молодцевато сбросил с себя рубашонку, завязал узлом подол и повесил эту самодельную сумку через плечо на связанных рукавах.
– Работает шарик! – на ходу похвалил его Бабенчиков и скомандовал: – Смирно! Бригада Муси Чиляевой держит первое место, – сказал он, поводя растопыренными руками. – Надо стараться, чтоб она всех обогнала. Так? Теперь я вам такую задачку дам. В гектаре десять тысяч квадратных метров. Значит, если по одному колоску на метр, так сколько на гектар? Чумакова, скажи!
– Уй, я ж на тысячи еще не проходила! – воскликнула Зина испуганно.
– Кто скажет?
– Десять тысяч колосков! – Сережа крикнул это чересчур громко, но потому только, чтобы его не опередили.
– Точно. Ну, а если каждый колосок – грамм весу, то сколько всего будет кило?
Но тут уж никто не мог сказать, и бригадир, угрожающе пошмыгав носом, в конце концов сообщил, что всего будет тогда десять килограммов.
– Вот какая сумма получается от тех колосков! – нравоучительно закончил он. – Так что стараться со всем вниманием!
Слушая Бабенчикова, Сергей откровенно любовался им. Это был мальчик лет двенадцати или тринадцати, с энергичным лицом, скуластым, но милым и даже немножко смешным благодаря облупленному носу и кособокому чубчику над расцарапанным лбом. Но в нем, когда он говорил, уже рисовался юноша с властным характером и сокрушительной волей. Бабенчиков знал себе цену, и, видно, недаром его вчера хвалили взрослые, и уж, наверное, не зря на него надеялась Муся. На этого парня вполне можно было положиться в любом деле. И, конечно, не дай боже оказаться его врагом. Сергей любовался им и очень бы хотел подражать ему в манере держать руки и стоять, раздвинув ноги, и говорить, подмигивая со значением, и заканчивать каждую фразу взмахом кулака, точно он прибивал ее гвоздями на глазах у всех.
Укушенный палец поламывало, но обращать на это внимание перед лицом Бабенчикова не приходилось, и, чтобы отвлечься, Сергей стал опять рассматривать здешнюю степь. Она была позолочена до самого горизонта. Все в ней было как на ладони. Люди удалялись, не исчезая из глаз. Сергей видел, как за узкой балкой ходила какая-то черная муха с вертящимся крылом, похожая одновременно и на мельницу, лежащую боком, и на колесный пароход из старых журналов, и к ней то и дело подъезжали конные подводы, крохотные, как букашки.
Сыроватая утренняя пыль лениво курилась на дальних дорогах за колесами грузовиков и телег. Запах чабреца насыщал воздух особой прелестью. Так бывало, когда мама собиралась в клуб на самодеятельность и душила свои волосы из пузатого флакончика, – в комнате долго стоял красивый, праздничный запах. И Сергей сейчас повторил его в своей памяти, как забытую песню.
Но воздух пел и сам, у него был звонкий приятный голос: хотя птиц не замечалось, но что-то незримо звенело и заливалось как бы само собой.
Закончив речь, Бабенчиков разбил пионеров на тройки. Сергей и Чумакова оказались вместе. Третьим к ним причислил себя бригадир.
Бестарка, сгрузившая зерно, возвращалась в поле. Ребята ввалились в нее и понеслись. Никогда не предполагал Сережа, что лошади могут мчаться с такой ужасающей быстротой. Спустившись с косогора в балку, по дну которой кустились невысокие камыши, бестарка вынеслась на пологий склон частично убранного пшеничного клина, навстречу комбайну – той самой машине-мухе, которой Сергей только что любовался издали.
Комбайн ходко врезался в стену густого высокого хлеба и точно смахивал его своей вертящейся мельницей.
Машина поразила Сережу. На высоком открытом мостике, у штурвала, стоял рулевой. Время от времени он давал сигналы трактористу, и тот ускорял или замедлял ход, брал левее или правее.
Возле камеры, на площадке в конце комбайна работала копнильщица. Сергей узнал ее – она была вчера на току среди ужинающих вместе с водителями. Она уминала солому и ровно распределяла ее по всей камере, а затем, открыв дно и заднюю стенку камеры, выбрасывала копну соломы на стерню. Зерно оставалось где-то в машине. В то время как штурвальный вел свой тарахтящий корабль, второй – он, оказывается, и был старшим – возился с чем-то, стоя на боковом мостике.
В левой части комбайна выдавался длинный брезентовый рукав. Это была выгрузная труба. Возчики на ходу опускали рукав в свои бестарки, и зерно, мягко пыля, доверху наполняло их. Кони побаивались машины, и возчики с трудом соразмеряли ход повозок с ходом комбайна.
Алексей Иванович Гончарук, о котором вчера спорили, хорошо или дурно он убирает, приветствовал ребят взмахом руки.
– Алексей Иваныч! – прокричал Бабенчиков комбайнеру, когда подвода поравнялась с комбайном. – У Муси первое место! Первое, первое! – показал он еще руками, и Гончарук кивнул головой, что он понял его, хотя было ясно, что он ничего не мог разобрать.
Ребята, разделившись на тройки, наметили себе полосы.
– Стань за хедером, будешь крайним правым! – приказал Сергею Бабенчиков.
– За хедером? – испуганно переспросил Сережа, но Бабенчиков уже показывал, куда именно ему стать.
Зина Чумакова, ни о чем не расспрашивая, приступила к работе. Она шла, перегнувшись надвое, едва не касаясь земли своими косичками, и обеими руками быстро и ловко, кик курица, разгребала стерню. Сергей стал делать то же самое. Чумакова поднажала, и расстояние между ними увеличилось.
Итти, согнувшись, было очень трудно. Палец и вся рука ныли немилосердно, и очень жгло голову. Тюбетейка не спасала от солнца. Кроме того, никаких колосков не попадалось. Боясь, что он просто не замечает их, Сергей терял много времени на копанье в стерне и все больше и больше отставал от своей тройки.
Скоро неясные круги заходили в глазах Сергея, и он стал чаще разгибаться, чтобы отдохнуть, хотя отлично понимал все неприличие своего поведения. Когда, скажем, ползут в атаку, никто ведь не отдыхает, не разминается, это же ясно.
Зерновозки то и дело подъезжали к комбайну и на ходу ссыпали зерно из его бункера через широкий шланг. Толстая Пашенька, за которой вчера вечером ухаживал Вольтановский, стоя на боковой площадке, следила за ходом зерна. Ее смеющееся лицо сегодня было повязано платком, и казалось, что она забинтована. Она покрикивала на возчиков и даже на комбайнера, спрыгивала с комбайна наземь и сама оттягивала в сторону коней или бралась за вожжи, чтобы соразмерить ход комбайна с ходом подвод. Ей, как и Мусе, наверное, казалось, что хлеб убирается плохо, и она искала случая придраться к любому пустяку.
– Алексей Иваныч! – кричала она комбайнеру, и если он не слышал, по-мальчишески свистела, вложив пальцы в рот. – Ветер справа набегает, не слышите? Может, левую заслонку пошире откроете?
И Гончарук, махнув рукой, открывал левую заслонку. А когда комбайн приближался к взгорку, которого Алексей Иванович мог не заметить с мостика, она обеспокоенно кричала:
– Алексей Иваныч! Не получится быстрый сход зерна с решета? Вы уж доглядайте, пожалуйста!
И Гончарук, пожевав губами, что-то поправлял в решете. Но Пашенька не доверяла ему:
– Яша, прыгни до Алексея Иваныча, скажи ему про решето!
И Бабенчиков влетал на мостик и что-то докладывал Алексею Ивановичу, а тот серьезно слушал его и успокоительно кивал головой.
Сергею тоже очень хотелось бы что-нибудь подсказать или что-нибудь выполнить по приказанию Паши, но она ни разу не обратилась к нему, хотя и видела, что он тут.
Сергей, тараща глаза, чтобы в них перестали мелькать водянистые круги, тяжело дышал открытым ртом, торопясь за Зиной, голые пятки которой мелькали уже далеко впереди. Степь колыхалась от зноя, как экран в летнем кино, когда дует ветер.
И вдруг заволокло в глазах. Он придержался рукой о землю. Холодный пот побежал по его лицу и закапал на руки, тоже почему-то ставшие потными.
Тяжелая, мокрая, горячая голова не держалась, шея устала поднимать ее.
Ребята, шедшие слева, прокричали «ура». Он хотел узнать, в чем дело, выпрямился и вдруг упал лицом вниз.
4
– Сережа!.. Емельянов!.. – услышал он издалека и, кажется, улыбнулся. Чья-то рука теребила его за плечи.
Он почувствовал, как его поднимают и несут. Было легко, прохладно и спокойно, даже палец – и тот перестал болеть. Его положили на что-то сыпучее.
– Чумакова, поезжай с ним, присмотришь! – расслышал он приказание Бабенчикова, и легонькая рука Зины коснулась сережиной щеки.
– Какой он бледный! А может, уже помер?
– Да ну! – сказал кто-то. – Солнце ударило, только и всего. Скупаешь в ставке – и делу конец.
И, точно в сказке, сразу же легкая струя откуда-то взявшейся воды высвободила голову из тисков и пробежала по шее.
Сергей удивленно открыл глаза.
Он полулежал на берегу маленького ставка, по краям заросшего низкой осокой. Несколько белых уток, покрякивая и шевеля хвостами, деловито точили носами влажный прибрежный песок.
Зина Чумакова пригоршнями лила воду на голову Сергея, а какая-то незнакомая старуха, в синей мужской куртке с блестящими пуговицами и в железнодорожной фуражке, придерживала его за спину.
– Живой? – спросила Чумакова и остановилась с пригоршнями, полными воды.
– Живой, – ответил Сергей. – Где это мы?
– Да на селе, где же! – удивилась женщина. – Что ж тебя батька одного бросил? Я б ему все ребра поотбила.
– Он не бросил, он наш хлеб поехал сдавать, тетя Нюся, – сказала Чумакова.
Сергей равнодушно оглядел новое место, где он так неожиданно очутился. Пруд врезался в гущу старого сада с яблонями, на двадцати ногах каждая. Не сразу можно было сообразить, что яблони стоят на подпорках. Без них им не удержать на себе плоды – так их было много и так они были крупны.
– Зинка, выбери яблочко, какое получше, дай ему, – сказала женщина.
И, следуя взглядом за девочкой, Сережа увидел разостланный под деревом мешок, а на нем горку яблок, берданку и рядом мирно дремлющую собаку.
– Тебе какое дать, Емельянов? – деловито спросила Чумакова, как будто ему было не все равно.
Равнодушно оглянулся он на ее зов.
Горка яблок, падалицы, или, как тут говорили, ветробоя, сначала не привлекла его внимания. Яблоки как яблоки. Сергей делил их на кислые и сладкие и понятия не имел, как их зовут. Мама всегда признавала только дешевые яблоки; а если они дешевые, то как они называются, уже не имело значения. Но тут перед ними лежали яблоки, не похожие одно на другое.
– А это какое? Как зовут? – спросил он, показав пальцем на небольшое, шаровидно-приплюснутое яблочко с золотисто-желтой кожицей, покрытой ржавой сеткой и желто-бурыми точками. Солнечный бок был слегка зарумянен.
Чумакова робко взглянула на тетю Нюсю, задумчиво курившую свой «беломор».
– Это, Емельянов, будет «золотое семечко». А это «шафран». На, попробуй!
Оранжево-желтая кожица «шафрана», испещренная красными точками, была маслениста на ощупь. Казалось, яблоко вымазали маслом, как крашеное яичко.
– А это «белый кальвиль», зимний, – и Чумакова протянула ему такое красивое, прямо-таки игрушечное яблоко, что Сереже захотелось им поиграть. Золотисто-желтая кожица издавала нежный запах.
– А эти румяненькие – «синапы», – продолжала объяснять Чумакова. – Они у нас до самой весны сохраняются. Мы ими на Новый год елки убираем…
Но Сергею надоело ее слушать, и он перебил ее:
– А куда вы деваете яблоки?
– Да сдаем же, чудак какой! В Москву, в Ленинград посылаем, на консервный завод сдаем, у нас же план какой огромадный. А что на трудодень получаем, то сушим, узвары варим, в шинкованную капусту закладаем.
– Квас и брагу варим, – деловито добавила тетя Нюся. – Дай ему «Наполеон», сочней будет.
Чумакова протянула ему самое некрасивое яблоко.
– А почему «Кутузова» нет? – спросил Сергей, поднимаясь на локоть. – «Наполеон» почему-то есть, а «Кутузова» нет.
Тетя Нюся искоса глянула на него и, вынув из кармана своей синей куртки папиросы, опять закурила, лихо сдвинув на ухо фуражку железнодорожника.
