Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Ах, да что там…

Ей хотелось и продолжать воспоминания и отстранить их, потому что были они без окончания, без торжества, без Алексея.

– Найти бы Алексея, найти, – шептала она.

И ей в самом деле казалось, что если она найдет его, то прежнее ощущение счастья сразу вернется к ней.

И в глубоком сне она застонала и, морщась, нехотя проснулась. За окном трижды прокричала сова. Послышались голоса, фырканье уставших коней, ругань.

«Ох, опять этот Сухов», – мелькнуло в мозгу, и, словно убегая от него, пока он не заметил, Наталья заснула.

Бой, о котором наспех рассказал отцу Павел, произошел третьего дня на развилке двух проселочных дорог, возле деревни Безымянки. Немцы заночевали в деревне, выставив охранение. К вечеру Коростелев окружил деревню и послал Большакова с Суховым и Павлом скрытно подползти к избам и поджечь из них две или три – для паники.

Часа через полтора избы запылали.

Крича и стреляя в воздух, немцы выскочили на улицу, и тут Большаков сразу был ранен в руку, а немного погодя еще и в ногу. Сухов и Павел поволокли его к скирде сена и укрылись там вместе с ним. Бой шел на улице. Пули шуршали наверху, в сене. Оно, наконец, вспыхнуло. Тогда поволокли Большакова к какому-то огороду, в кривую, покосившуюся баньку. Из нее кто-то вышел, поглядел на них и окликнул:

– Пашка, ты?

Сухов уронил Большакова, припал к земле.

– Я. А это кто?

– Это Бочаров Дмитрий. Здоров! – И к ним, с немецким автоматом в руках, низко нагибаясь к земле, подошел человек в русской одежде. – Давно я хотел, Сухов, с тобой повидаться…

Сухов что-то прокашлял.

– И Коростелев тут? – спросил Бочаров.

– Тут, – ответил Сухов. – А ты что, у немцев?

– Вроде. А ну-ка, ты полежи, парень, – сказал Бочаров Павлу, – мы с Суховым отдельно поговорим.

– Ты не убивай меня, Бочаров, – сказал тогда Сухов. – Я тебя умоляю, не убивай меня.

– Да что ты! – сказал Бочаров. – Я, помнишь, сам к вам в отряд просился, да Александр Иванович не взял за мою анкету. Кулак; говорит, то да се. Помнишь?

– Помню, – сказал, вставая, Сухов, и они отошли в сторону, а Павел пополз в капусту, оставив Большакова.

Минут через десять он услышал голос Сухова. Тот звал его, Павел побоялся откликнуться.

– Брось искать. Удрал он, ну и все тут, – сказал Бочаров. – Еще лучше. Ничего не узнает. Так договорились? Или нет?

– Это дело серьезное, Бочаров, – ответил Сухов. – Как я могу обещать? Выйдет – выйдет, а не выйдет – не обижайся.

– Должно выйти. Надо во всем свой интерес иметь. Я тебе так скажу: ни тебе в партизанах, ни мне у немцев делать нечего.

– Это-то так. Ну, поглядим… Бежать надо. А то еще твои немцы прикончат, – сказал Сухов.

– А это кто ранен? – спросил Бочаров. – Не Большаков ли?

– Я, – медленным, страшным голосом ответил Большаков. – Сволочи вы… Слышал я, о чем сговаривались, – и он выстрелил из «вальтера» раз пять или шесть.

Бочаров кинулся наземь, застрочил из автомата. Кто-то, – наверно, Сухов, – пробежал мимо Павла.

Тогда и он на четвереньках, ползком, а потом в полный рост кинулся к балочке, перемахнул ее и, обойдя деревню задами, вышел к своим.

Сухов был уже тут. Он докладывал Коростелеву, когда подошел Павел, и здорово испугался, увидев его.

– Жив, Павел?.. Золото мое… Ну, рад я, так рад… хоть ты жив.

Коростелев сидел на завалинке у крайней избы и молча смотрел на них. Потом сказал:

– Где бросили Большакова?

– Александр Иванович, да как не бросить, когда под автомат попали…

– Где бросили, я спрашиваю?..

– Да чорт его найдет – то место. Темнота ведь. На огороде каком-то. Ты не запомнил, Павел?

Коростелев посмотрел в сторону улицы: бой достиг ее середины, немцы, бросая повозки, пешком уходили за дорогу.

– Скажи Ситникову: я за Большаковым пошел, – сказал Коростелев своему связному Грише Курочкину. И, встав, оправил на себе патронташ. – Веди, Сухов.

Двое партизан – они всегда находились при Коростелеве – молча вскинули на плечи автоматы и тоже пошли. Павел остался. Гриша сказал:

– Судить теперь вас, сволочей, будем. Как это вы Большакова бросили? И Александра Ивановича от дела отбили. Ну, и сукины же вы дети.

– Мы не бросили. Отбить не могли.

– Конечно, голыми руками не отобьешь, – сказал Гриша.

Павел схватился за грудь: винтовка-то осталась в капусте.

– Ты помолчи, не твое дело, – сказал он Грише. – Иди, куда тебе сказано.

– Я лучше тут подожду Александра Ивановича, – сказал Гриша. – Фланг открытый, а тебе поручить нельзя. Сходи к Ситникову, передай, что слышал.

Павел сразу обрадовался – спасение! Побежал к Ситникову и, передав, что было сказано, добавил:

– Фланг открытый, беспокоюсь я за Александра Ивановича.

Ситников покачал головой.

– Это какие же такие хрены Большакова там раненого оставили? Придется Александра Ивановича теперь выручать, беды бы какой не вышло.

И все пошло бесом. Пришлось отойти с улицы и повернуть на огороды.

Немцы, совсем было оставившие деревню, вернулись в нее и, хоронясь за избами, открыли по огородам такой огонь, что кругом посветлело, и партизаны лежали в зареве сплошных ракет, пожаров и красно светящих пуль. Павел сохранил в памяти лишь отдельные звенья этого ужаса. Он помнил, что душа его металась от испуга к отваге, то он оголтело куда-то бегал с поручениями Ситникова, то подносил патроны, то оттаскивал и перевязывал раненых, то, притулясь к какому-нибудь плетню, вздрагивал и выл, как пес.

Ночь была на исходе, когда увидели – немцы что-то зажгли в деревне. Украинец Сковородченко, из красноармейцев, пополз узнать, в чем дело.

– Большакова на огонь кладут! – крикнул вернувшись. – Сначала били, в ранах штыком ковыряли, все требовали нашу базу открыть – молчит. А сейчас к сараю привязали, сеном обложили – жечь хотят.

– Не дам Большакова жечь, – сказал Коростелев. – Нет, не дам я им этого.

Прямо на огонь сарая взял направление Коростелев. Ни о чем не заботясь, бежали за ним партизаны. Наскакивая на немцев, били их наотмашь прикладами, кололи штыками, хватали за ноги и валили наземь. Пулеметы замолкли. Пошла рукопашная, и все смешалось. Свой своего окликал по имени.

– Ситников?

– Я.

– Коробейник?

– Здесь.

– Ты, Сема?

– Я, Николаша.

Человек двадцать немцев валялось вокруг сарая на освещенной пожаром земле. Уже было рукой подать до Большакова, но тут сразу пропали немцы и по нашим рванули из миномета. Коростелев взмахнул рукой и упал.

И это было последнее, что хорошо помнил Павел… А потом стоял он у полусожженного тела Большакова, и плакал, и дрожал.

Подбежал Сухов:

– Бежим, Панька. Александра Ивановича убили. Видел?

– Куда?

– Как – куда? Вообще убили.

– Куда бежать?

– В лес, поодиночке. У твоего отца – послезавтра.

И они побежали, шарахаясь от выстрелов, и никак не могли разделиться. Ночью остатки отряда еще раз встретились где-то на пути к леснику, и тут был ими избран временным командиром Аркадий Сухов.

Сова прокричала три раза.

На поляну из лесу выехала группа конных.

– Ишь, спят-то как, и часового нет, – фальшиво заботливым голосом сказал Сухов. – А ведь Паньку загодя посылал…

– А чего тебе, Сухов, музыку, что ли, выставить? – сказал лесник.

Конные быстро подъехали к нему.

– А-а, Петр Семенович! Привет! – Сухов спрыгнул с коня и, покачиваясь на занемевших ногах, стал привязывать лошадь к плетню. – Ну как, собрался?

– Куда это?

– Панька тебе ничего не пересказывал?

– Да какую-то глупость говорил. Бежать будто вы, ребята, собрались. Да я не поверил.

– Бежать? Вот сукин сын! – засмеялся Сухов. – Это называется перебазироваться. Про нашу беду слыхал? Беда, чистая беда. Слез до сей поры не удержу, как об Александре Ивановиче вспомню. Без него – сироты. Конец всем.

– А Ситников? – спросил лесник, словно не знал ничего.

– Погиб и Ситников. Что же это Панька, ей-богу… Я ж ему велел тебя в курс ввести…

– Осталось много?

– Человек десять. Ну, потом, за чаем, Петр Семенович, поговорим.

– Вы что, ребята, чумные какие? – спокойно всматриваясь в лица партизан, спросил лесник. – Откуда кони? Кто дал?

– Коней в одном селе взяли – до утра. Пойдем; в тепло, там поговорим.

– Стой, пока я стою, – сказал лесник. – За что тебя чаем поить? Ты кто, партизан или нет?

– Да, я тебе забыл сказать, вчера ребята меня командиром проголосовали. – Сухов положил руку на плечо лесника, но тот стряхнул ее. – Так что давай не будем. Решение принято, отбою нет.

– Здорово воюете. За такую войну к стенке бы вас поставить, да еще, может, и поставят, погоди.

– Мы, Петр Семенович, не виноваты, – сказал один из партизан. – Насчет отходу – это мы от беды решили. Без командира – гибель. А где его взять?

– Молчи. За командиром всем отрядом итти хотите? Совести нет у людей. Рапорт надо составить да кого-нибудь одного и послать, пришлют командира…

– Да ты слушай меня, Петр Семенович, – несколько раз начинал было Сухов, но лесник не обращал на него никакого внимания. – Слушай, Петр Семеныч… Десять нас человек, что за отряд?

– Молчи. И одна голова – отряд, если мозги целы. Откуда десять? На седьмой дистанции у вас четверо легко раненных, в Волчеве, у колхозников, слыхал я, двенадцать бойцов хоронятся, отстали, отбились от части, к нам просятся. В Чижове есть люди, в Затоновке, в Ямках. Кликнем клич – отовсюду сойдутся. Надо объехать деревни, – там же знали, что у нас нет набора, – и сказать, что теперь принимаем.

– После того как Александр Иванович погиб, не сильно пойдут-то, – сказал Сухов.

– Врешь, пойдут. За него пойдут.

– Хотя верно, – только чтобы отделаться от упрямого лесника, сказал Сухов. – Мстить пойдут, конечно.

– Что за месть, когда нечего есть, – мрачно сострил партизан, лицо которого трудно было узнать в темноте.

Раздался смешок.

– И то верно, – подхватил лесник, словно не понял насмешки. – По деревням теперь стон стоит, пухнут с голоду. У кого еще хлеб есть – так это у нас. Приходи любой, становись с нами – накормим… А ты, крест тебя накрест, – я хоть и не узнаю тебя, а сейчас надеру уши, – нашел время шутки бросать над святым делом. Где у вас родина, обормоты? – Петр Семенович передохнул, вытер ладонью пот с лица.

Сухов воспользовался паузой.

– Что же, предложение ничего – пошлем за фронт не всех, одного. Я, к примеру, за три дня обернулся бы. Как вы, ребята, смотрите на это?

– Что ж, валяй, узнать надо… Всем не всем, а итти безусловно… – раздались голоса.

– Отинформируюсь и – назад, с полной картиной событий. А то ведь, Петр Семеныч, какая неувязка. Немец слух пустил – Москва, мол, взята, большевики, слышь, к Волге отступили, армии все разбиты.

– А ты и веришь?

– Верить не верю, но, как говорится, уточнить надо. Может, какая правда и есть, кто его знает. А то выйдет, что одни будем бороться… Так вы как, не возражаете против общего мнения?

– Поезжай, – сказал лесник. – Поезжай и в четыре дня все выясни да привези с собой командира.

– Лады! – развязно сказал Сухов, говоривший на том нелепом русском языке, который присущ у нас некоторым городским, полуинтеллигентам, почему-то думающим, что они пользуются самым современным советским языком.

– А вы, ребята, с полдня отдохните и поезжайте по деревням за людьми, – сказал партизан Невский. – Всех к нам зовите, в ком душа живая, богатая. Мужиков, баб, ребят, бойцов заблудших… Может, пленный какой бежал от немцев, хоронится у солдаток – и его берите. А главное – у кого обида, тех надо нам. Перед кем родную кровь пролили, тот будет воевать не как вы. У того рука с клешней, кулак с гирькой.

Партизаны засмеялись.

– Теперь покормишь? – спросил Федорченков, низенький, на кривых ногах, псковский сапожник. – Полностью нас покорил, старый. А как накормишь – я с тобой разговор хочу иметь с глазу на глаз.

– Ступайте в дом, грейтесь, – сказал лесник.

Сухов тоже пошел вслед за всеми, но хозяин остановил его.

– А тебе курс даден, валяй.

– Да я Паньку хочу взбудить. Какого же чорта, ей-богу…

Лесник, повернув Сухова за плечо, сказал:

– Не теряй времечка, валяй. Коня-то сдуру чужого не забери. Валяй, валяй. К вечеру там будешь. – И, войдя в сени, заложил дверь изнутри на щеколду, потом поглядел в «глазок».

Сухов вынул из холщового мешка, что висел на седле, три яйца, ломоть хлеба, сунул все за пазуху и, громко высморкавшись, двинулся в лес.

Лесник вошел в комнату.

– Чаю попьем, да и перебазируемся, – сказал он. – По вашему следу как бы гостей не было.

В тот самый день, когда происходила ссора в лесной сторожке, в городке X., на квартире у заведующего районным отделом народного образования Никиты Васильевича Коротеева собрались подпольщики, делегаты квартальных бригад. Председательствовал секретарь горкома Медников. Заседание было посвящено итогам действий отряда за последние две недели. Слово имел Коротеев:

– За последние четырнадцать дней городское партизанское движение, товарищи, пережило многое. Численно оно сократилось – террор, страх, голод, доносы, но качественно возросло и окрепло и, что важнее всего, накопило новый опыт.

Вспомним, как действовали мы в сентябре. Взорвали склад с боеприпасами, раз пятнадцать портили связь, подожгли комендатуру, порознь уничтожили десять немцев. Всё. Какие потери мы понесли? Сто человек расстреляно из числа жителей, да наших попалось добрых двадцать пять душ.

Потом немцы усилили бдительность, удесятерили террор, активность населения пала, мы стали перед опасностью полного отрыва от города, от народа.

В чем ошибки сентябрьской тактики?

Ошибки сентябрьской тактики следующие:

а) мы действовали изолированно от масс – первое;

б) мы брали курс исключительно на большие, шумные дела, пренебрегая малыми, – это вторая ошибка;

в) Мы действовали по шаблону, воевали, как вообще партизаны, большими группами, забывая, что городские бои – одиночны, что поля городских сражений – это не только площади и улицы, но, главным образом, отдельные дома.

Учтя это, мы быстро перестроились, и что же, чем можем похвалиться за первые две недели октября?

Семнадцатью домовыми пожарами от неизвестных причин. Сорока разобранными печами в домах, предназначенных для постоя немцев. Больше чем тремя сотнями разбитых окон в домах, уже занятых немцами. Заражены ящуром все коровы и телята на скотном дворе комендатуры. По пятому и шестому разу свалены телеграфные столбы к железнодорожной станции. Одно крушение поезда. Три столкновения грузовиков на тракте. И как общий результат всех этих мероприятий – снижение немецкого хамства, боязнь выходить по ночам в одиночку, тяга их солдат из нашего городка.

Есть у нас одна такая активистка из третьей бригады, номер ее девятнадцатый. Натопила она немцам, что у нее на постое, баню, да и закрыла вьюшку до времени – один помер, пятерых увезли в околоток. Другая, из одиннадцатой бригады, работала по принуждению в их гарнизонной прачечной и сожгла двести комплектов белья, да так хитро – комар носу не подточит. Появилась недавно и такая старушка: две недели поила немцев недокипяченой водой, пока не свалились они с расстройством желудков…

Делегаты негромко засмеялись.

– Оно верно, что смешно. Но ведь, как ни говорите, и то дело.

Есть еще один парень у нас. Взяли они его воду возить для автопарка. Возит парень воду с утра до утра, трудится всем на удивление, а у них машина за машиной из строя. Понять не могут. А он что сделал?

Они на ночь из радиаторов начнут воду спускать, а он между делом позакрывает крантики. Утром, глядишь, у десяти – пятнадцати машин прихватило радиаторы, вышли машины из строя.

В чем, значит, успех? Вовлекли в свое дело маленьких, рядовых людей – вот и успех.

Борьба с оккупантами в городе – дело новое. Приходится учиться на ходу. Нужно в самом процессе борьбы находить и новое оружие и новые методы.

Мы вот все говорим о себе: мы – партизаны. Это неверно, по-моему. Какая у нас, к чорту, малая война? У нас новая, еще небывалая война, в которой действия гигантских армий взаимосвязаны с выступлениями народа. Мы – сито, сквозь которое вперед и назад пройдет немец. Пока наши армии вынуждены отходить, мы дезорганизуем немецкий тыл и взвинчиваем немецкие нервы, но вот начнут наши теснить немцев – и тогда уже не о дезорганизации придется говорить. Тогда мы должны хватать и бить, жечь, душить, препятствовать их отходу и спасению.

Мы – сито, сквозь которое пройдет немец. Чем мельче сито, тем лучше. Из этого вытекает и тактика: пятьдесят мелких дел наших важнее одного нашего крупного. Не сражениями возьмем, мы, а бытовой войной, чтобы самый воздух был нетерпим для немца, чтобы он боялся есть и пить, боялся ночи и дня, боялся луны и солнца, громкого крика и шопота.

За последнюю неделю мы очень многого добились словом. Вы видели, на стенах домов появились надписи углем по-немецки? Мы написали:

«Имена всех мародеров и убийц нам известны. Куда бы ни скрылись они – мы достанем их».

И перечень: «Капитан Вегенер – убийца. Лейтенант Штарк – убийца и вор».

Мы имеем сведения, что на немцев надписи эти произвели гнетущее впечатление.

Надо больше говорить с народом. Подбодрять его, оживлять, внушать ему веру в победу и разоблачать перед народом всю сволочь, что продает родину.

С завтрашнего дня на всех стенах будет написано:

«Список объявленных вне закона. Каждый может убить подлецов Игнашева, Суркина, Василькевича, Трохину, продавшихся немцам».

Что нам хотелось бы организовать в дальнейшем? Минную войну. Само собой разумеется, для нее надо иметь мины. Отсюда вытекает задача разведки – выяснить, есть ли в городе мины надавливающего действия, где они и как их добыть.

Второе – разыскать и связать с нами всех химиков, какие есть в городе, конечно, проверив сначала их. Сдается мне, что кое-что можно было бы изготовлять самим, вспомнив опыт царского подполья. Вот это – самая важная и самая срочная задача, которую мы перед вами ставим.

Что касается нашего штаба, то мы предпринимаем ряд шагов, чтобы объединить или, как у нас иногда говорят, увязать свою деятельность с лесными партизанами, в частности с секретарем, нашего райкома Александром Ивановичем Коростелевым. Я думаю, он и минами нас ссудит, и вообще, может быть, удастся подготовить комбинированные удары по немцам извне, из лесу, на город, и внутри, в самом городе.

– Эх, это было бы здорово! – не стерпел председатель. – Чесануть бы сразу с сотню. А то по одному как-то не то, вида нет.

После речи Коротеева стали выступать делегаты.

– В моем квартале их полевая почта, – сказал один. – Так вот мы уж который раз почтовые мешки, что адресованы в тыл, засылаем на фронт, а что на фронт – в тыл возвращаем. Такая путаница у них получилась, с неделю не могут разобраться, а почты с обоих концов тонны четыре накопилось, весь двор завален.

– Сжечь ее, сжечь.

– Вот мы так и думали. Наверное, завтра и сожжем.

Второй делегат сказал:

– У нас один школьник по-немецки малость читает, так он собрал штук пять или шесть дощечек с надписью «Минировано». Помните, они, как заняли город, выставили такие вокруг? Собрал их да на выходе из города и растыкал. Честное слово, аж смех брал! Скопилось машин пятьдесят. Шоферы руками машут, саперов вызвали. Те и карты посмотрели, полезли, как дураки, по всем обочинам, с полдня ползали, пока догадались, что это обман.

– Молодец твой школьник. Ты скажи ему это от имени штаба. Еще у кого что?

Делегаты кратко высказались и стали по одному расходиться.

Остались Коротеев и Медников.

– Когда выходишь? – спросил Медников.

– Немедленно.

Коротеев вынул из печи сверток, достал из него грязную немецкую шинель, белье, обувь.

– Боюсь я за тебя, Никита Васильевич, а итти надо, ничего не поделаешь.

– Я сыграю чеха, это у меня выйдет, – сказал Коротеев. – Бегу, мол, из русского плена. Точка. Да я не немцев, скажу тебе, боюсь – опасаюсь я партизан наших не найти. От Александра Ивановича никаких сведений вот уже трое суток. Никогда этого не было.

– Пустяки. Мы бы слыхали, если что. Они б тут по всему городу раззвонили, попадись им Коростелев. Пустяки.

Коротеев нарядился немецким солдатом.

– А ну, сыграй, как оно у тебя выйдет, – попросил Медников, но Коротеев замахал на него руками.

– Не проси. Сглаза боюсь. Я, брат, суеверен. Дай я тебя поцелую, – увидимся ли, кто его знает.

Он подошел мелкими шажками полного и немолодого человека и, громко чмокая, расцеловал Медникова.

– Шаг не забудь. Шаг! – сказал тот сквозь поцелуи.

– Да, да. Верно. Спасибо – заметил.

И вялым, но широким шагом, шаркая сбитыми в каблуках сапогами, словно превозмогая болезненную усталость, Коротеев, не оглядываясь, вышел из комнаты, совершенно не похожий на того Коротеева, который только что целовал Медникова.

3

…Страшны леса приильменьские.

Кто и родился в них, не знает всех тайн, всех глубин, всех излучин этого дикого царства.

Веками стоят леса эти, и что в них таится, какие дела совершались на их давно заглохших тропах, чьи тела берегут их бесчисленные курганы, никто не знает, никто не слышал. Даже в старых песнях не выдана тайна леса.

Ни сжечь его – воды много; ни срубить – сил мало.

И стоит лесище, раскинувшись от Селигера до Ильменя пещерой со многими ходами, океаном с подводными струями, стоит и воюет, старый.

– Все в нем – война. И жестче нет ее для пришельцев. Голос гибнущего недалеко слышен округ. Пуля не бьет дальше ста метров: деревья встречают ее то веткою, то стволом и сдерживают, гасят.

Танк не пробьет топкой гущины, конь провалится в ней…

Страшна лесная крепость.

В той необыкновенной войне, которую мы сейчас ведем, леса играют и все время будут играть роль чрезвычайную, первостепенную. Лес – крепость народная. Нет техники, способной сломить упорство русского леса. В его благословенных глубинах нет для немца ничего, кроме смерти. В этом зеленом море есть свои штормы, рифы, мели и омуты. Гибель тому, кто боится их. Спасение тому, кто знаком с ними.

Безлюден, мертв был лес. Ничто не оживляло его утомительной тишины. Звук топора показался бы сейчас чудовищно страшным.

Старик с котомкой, которого встретил Коротеев на второй день пути, шмыгнул с тропы. Коротеев догнал его.

– Куда, отец?

Старик затрясся, упал в ноги.

– Не губи, господин немец. За хлебцем ходил. Да нигде ничего нету, пусто.

И никак не мог или не хотел поверить, что перед ним русский.

Глядел куда-то в сторону, выражался туманно и, как только Коротеев отпустил его, быстро скрылся в стороне от тропы.

В лесу пахло дымом. Деревни были сожжены. Снег близ них был черен. В черном снегу рылись черные вороны, поклевывали куски человеческого мяса.

Вилась тропа – куда? Деревня впереди выгорела, тропа никуда не вела.

Под широкой елью стояла швейная машина. Чья она? Чьи обессилевшие руки бросили ее?.. На перильцах лесного мостика лежала мокрая кукла. Чьи озябшие ручонки положили ее сюда, поручив игрушку случайному путнику?

На стене дорожной будки висел плакат об очередном розыгрыше займа. Все это теперь где-то там, в России. А сколько дней до нее? Сколько сражений до нее?

Грязная, изголодавшаяся собака у сгоревшего хутора проводила путника удивленным лаем.

Потом встретил Коротеев двух женщин. Шли к Валдаю. Не знали, там ли наши.

– Говорят, Москву, гад, забрал? – спросила одна.

– Все равно, пойдем: хоть до самой Волги, – сказала другая. – Задичала я тут, кусаться охота, как зверю.

…Коротеев благополучно дошел до первой деревни и, узнав, что поблизости немцев сегодня не было, направился в детский санаторий ВЦСПС к учителю Ползикову, который должен был провести его на партизанскую базу.

Штаб карательного отряда стоял в здании детского санатория в глубине парка, посаженного еще при Екатерине.

На полураздавленных колесами клумбах доцветали «золотые шары» и стояли мальвы, сожженные ранними заморозками.

На грязных аллеях грустно торчали фанерные аисты и кони-качалки, гимнастические снаряды и маленькие домики с маленькой деревянной мебелью. Еще сохранилась похожая на недоеденный пирог куча песку со следами детских лопаточек, и на шестах вблизи санаторного здания много скворечен. Деревянные бирки с именами и фамилиями ребят, прикрепленных к скворцам, болтались на жестком ветру, стукаясь о шесты.

В первом этаже, где когда-то была столовая, выкрашенная светлой масляной краской, с краснощекими малышами, поедающими супы и каши, на больших дешевых панно, в красном уголке и в учительской, где все еще сохранилось, вплоть до глобуса с продавленной Африкой, – теперь разместилась команда карательного отряда.

Офицеры же: капитан Пауль Вегенер и младший лейтенант Рихард Штарк – устроились наверху, в маленькой угловой комнате, выходящей окнами на пруд и село за ним.

Солдаты спали на детских кроватках, – три кроватки на одного, – взломав их высокие перильца и приставив кровати одна к другой.

У офицеров два низеньких детских столика вместо стульев, гладильная доска на козлах вместо стола, умывальник и две койки. Из комнаты офицеров открывался вид на пруд, деревню и холм за нею, с церковью, строенной при Грозном.

Капитан приказал ежедневно звонить в колокол по всем правилам, и, так как русские сами не хотели звонить, дежурный солдат ежеутренне и ежевечерне взбирался на колокольню и вяло раскачивал веревку колокола в течение двух-трех минут. Днем не звонили, так как это мешало работать. Но утром и вечером, сев у окна, капитан Вегенер блаженно вкушал своеобразный уют этой лесной стороны, чужой, страшной и все же привлекательной неизвестно чем.

Если бы выбирать себе имение, он, пожалуй, попросил бы что-нибудь ближе к югу. Но в конце концов даже здесь он мог представить себя счастливым – не будь войны.

Зимы еще не было, осень превратила дороги в клейкое черное тесто. В солнечную погоду было еще ничего, зато в пасмурную хотелось сойти с ума. Главным образом, из-за ночей. Ночи были черны до ужаса. «Партизанские ночи», как называли их все. А когда надлежало появиться луне, шел дождь или спускался такой туман, что все равно было темно.

И вот была такая ночь, когда не видно и своего носа. В воздухе стояла беспокойная ветреная зыбь, лес поскрипывал, будто все деревья его шагали вразброд, махая ветвями, чтобы не споткнуться.

Капитан Пауль Вегенер возвращался в штаб из деревни за прудом. До парка его довели с фонарем, но по аллее он пошел в темноте один. Он шел от дерева к дереву, прислушиваясь, оглядываясь. Отовсюду что-то шагало на него, что-то покрикивало со всех сторон. Он несколько раз вздрогнул позвоночником, как лошадь под укусом овода. «Проклятая ночь». Но дом был, к счастью, рядом.

Капитан Пауль Вегенер ощупью взошел на террасу и долго искал входную дверь. Из комнаты доносились голоса солдат. Он постучал в стену. Они не слышали.

Капитан постучал громко, но в этот момент солдаты захлопали в ладоши и опять не услышали его стука. Тогда деревянной кобурой маузера Вегенер ударил в стену.

«Хоть бы окно попалось под руку, чтобы разбить стекло, крикнуть им», – подумал он.

И оно как раз очутилось под деревяшкой маузера. Раздался звон стекла. В комнате, падая, затарахтели стулья, послышалось клацанье затворов, и проклятая дверь настежь распахнулась. Несколько солдат с фельдфебелем во главе едва не сбили с ног капитана.

– Назад! – сказал он, щурясь от света, и рукою, вытянутой вперед, загнал их обратно в комнату. – Фельдфебель! Почему нет дневального у входа? Почему здесь крик, как в пивной?

Солдаты замерли в грязном нижнем белье.

– Спать не раздеваясь. Мы на войне. Соблюдать тишину и поставить дежурного снаружи.

Он поднялся наверх, еще дрожа от ночной темноты, которая до сих пор стояла перед его глазами.

Комната была заперта.

– Что за чорт? Рихард!

Лейтенант был в комнате, но открыл не сразу.

– Я помешал тебе, Рихард? – раздраженно спросил капитан.

– Да нет. Чем ты мне можешь помешать, капитан? Я просто запутался в вещах, – и лейтенант кивнул в сторону стола, на котором разложены были детские пальтишки, костюмчики и ботинки, приготовленные для упаковки.

– Откуда это у тебя?

– Круглосуточная круговая разведка – залог успеха, капитан. Спустился я в подвал – ты слушаешь? – и вижу: наш сторож, этот высокий русский, прячет там троих ребят. Мы тут с тобой сидим, ни черта не знаем, а внизу – целое сборище.

– Да, безобразие, – безразлично сказал Вегенер. – Ты распорядился там?

– Все устроено, капитан. Завтра я сам найду другого сторожа.

– Отлично. Надо бы выпить, Рихард.

– Темная ночь, капитан?

– Да, чорт бы побрал. Висит над головой, как снаряд замедленного действия, висит – и не знаешь, когда он падет на твою несчастную голову: сейчас, завтра или, может быть, никогда.

– Психопатия заразительна, капитан. Я тоже начинаю бояться ночи, – сказал Штарк, стоя на коленях и держа в зубах конец веревки, которой он перевязывал пакет.

– Убирай поскорее всю эту ерунду, Рихард, и давай выпьем, хорошо поедим и хорошо выпьем. Мы, что же, остались без сторожа?

– Оказывается, он был учителем, – сказал лейтенант, быстро завязывая второй пакет. – Я подозреваю, что в сторожа он определился с особыми целями. Но сейчас это уже не имеет значения. Я кончаю. Одну минуту…

Капитан сел к столу.

– Бочаров только что привез тело Коростелева. Его опознало человек тридцать – сомнений нет, это он.

– Он? Браво! Поздравляю. Все оформлено?

– Все.

Лейтенант быстро сунул все три пакета под койку и крикнул:

– Ганс!

Солдат, очевидно, давно дожидался зова у дверей комнаты. Пахнущий дымом, как головешка, он вошел с подносом в руках. Подмышкой у него была зажата бутылка, на локте висел небольшой бидончик с пивом.

– Пиво у них плохое, а коньяк силен, настоящий мужской коньяк, – сказал лейтенант, открывая судки, в которых лежали ломтики жареной свинины, винегрет из бурачков и капуста с картофелем.

Капитан смотрел в угол, барабаня по столу пальцами.

– Хватит, капитан. Ты хотел выпить, давай выпьем. Это, знаешь, такая удача – Коростелев.

– Темные ночи меня так измучили, что я едва держусь. Если бы война шла при луне… – сказал капитан, продолжая смотреть в угол.

– Если требовать невозможного, так пусть бы она шла только в прохладные летние дни… Бочаров не сообщал ничего нового? – перебил его лейтенант, желая увлечь другой темой.

– Говорит, отряд Коростелева рассыпался. Остатки уходят за линию фронта.

– Вторая удача. Можешь потребовать отпуск. И дадут.

Вегенер не ответил. Улыбаясь, глядел он на пламя свечи, и кожа на его щеках, напоминающая лимонную корку, произвольно подергивалась, словно он изнутри подталкивал ее языком.

Штарк взял его за руку.

– Не надо. Честное слово, лучше тогда застрелиться. Вот твой стакан. Пей. Я влил в него немножко коньяку, это называется «ерч», русский коктейль.

– Это хорошо. Давай действительно выпьем и крепко уснем. Чорт с ней, с ночью. Как-нибудь, а?

– Поверь моему совету, капитан: кровь – самое сильное средство для укрепления нервов. Тебе нездоровится? Немедленно пролей кровь. Вид пролитой крови молодит нашего брата. Немец замешен на крови. Это не мое мнение, а какой-то большой персоны. Кровь – наше вдохновение, капитан. Она…