Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)
У моря
1
Зима была так ветрена и сыра, что курортники разъехались раньше обычного, и город осиротел сразу.
Шумная и людная набережная, где всегда можно было потолковать со знакомыми и где вольно или невольно встречался весь город, была теперь совершенно пустынна.
Прибой захлестывал ее во всю ширину, и ветви деревьев, свисающих из-за ограды городского сада, по утрам были белыми, ледяными, а на чугунных перилах набережной нависали сосульки, как на свече.
И странно и удивительно было видеть в это время у моря две медленные фигуры, которые, казалось, не испытывали никакого неудовольствия от студеной погоды и даже, видимо, наслаждались ее суровым нравом.
Обе фигуры появлялись на набережной в одно и то же время, но – это было ясно с первого взгляда – не были близко между собой знакомы, хотя нельзя было не заметить, что их интересовало одно и то же явление.
В ту пору в глубине бухты шли работы по поднятию затонувшего судна. Понтоны были уже подведены, водолазы заканчивали последние подводные недоделки, и не сегодня завтра корпус несчастного судна должен был уже показаться на поверхности.
Неожиданно нагрянувшая зима не могла приостановить начатого. Водолазы спешили. Портовое начальство нервничало. Но никто в городе не знал в точности, что происходит в бухте, кроме этих двух странных отдыхающих – высокого худого мужчины с угрюмым лицом и молодой красивой женщины в синей шубке, отороченной серой мерлушкой.
Обычно они сходились на набережной часам к десяти утра. Как правило, она приходила первой и поджидала его, нетерпеливо оглядывая набережную. Он же всегда делал вид, что оказался тут невзначай, хотя я видел, как он спешит.
– Все еще почесываются? – издали поклонившись, насмешливо произносил мужчина. – Так, так. Правый понтон тем не менее приподнялся.
Она отвечала, едва обернувшись:
– Ни на сантиметр не приподнялся. Это корпус судна завалился, очевидно, на правый понтон, тяжи не выверены.
– Вы думаете?
И, стоя рядом, они умолкали, погруженные в сосредоточенное созерцание чего-то невидимого, но ими, должно быть, отчетливо воображаемого, что происходило под водою и на моторном судне, которое стояло возле полузатопленных, едва выглядывающих из воды понтонов.
Иногда он произносил:
– Завалка огромная. Пожалуй, может сорваться.
Она отвечала:
– На глаз работают. Вы не замечаете, как правый понтон сносит еще правее?
Он молча кивал головой. Да, он заметил.
Работая на набережной, я имел возможность подолгу наблюдать эту странную пару, вызывавшую у меня глубокое удивление.
Она была моложе его лет на пятнадцать. Ее приятное, открытое, лишенное искусственных ужимок, лицо временами, когда она увлеченно о чем-то рассказывала ему, бывало очень красиво, даже вдохновенно. Слушая ее, он отечески улыбался. Впрочем, склад его лица, и в особенности губ, был таков, что рот его был всегда приоткрыт, будто его свело внезапно нахлынувшей болью, и, улыбаясь, он морщился. Существуют невыразимые словами признаки, по которым всегда можно сказать, влюблены ли, близко или мало знакомы встреченные вами люди. Эти не были ни влюбленными, ни старыми знакомыми.
Ровно в половине второго они покидали набережную, даже не взглянув на горы, сине-черным серпом окружающие город, и не зайдя ни в один из маленьких магазинчиков, торгующих всякою ерундой специально для отдыхающих. Они не фотографировались, не заказывали своих «силуэтов» у старичка, вооруженного длинными ножницами и листом черной бумаги, не взвешивались на медицинских весах, на которых поутру, перед базаром, барахтались поросята, а в полдень торчали отдыхающие, не покупали плоских камушков с пейзажами или глиняных горшочков, расписанных цветами, как это делают все приезжие, а были упоенно заняты наблюдением за работой, очевидно им очень знакомой, потому что неискушенный взгляд не мог заметить решительно ничего интересного на моторке и возле понтонов.
Покинув набережную в половине второго, они снова встречались в тот же день около шести вечера и расходились к восьми.
Пройдя набережную во всю ее длину, они сдержанно прощались на мостике через речку, и было видно, как она торопливо поднималась улицей, ведущей вдоль пляжа, а он быстро сворачивал вправо и скрывался в платановой аллее, ведущей к рынку.
Однажды, придя на набережную, он не застал ее вблизи того киоска, где они обычно встречались. Лицо его стало тревожно. Он обеспокоенно поглядел на часы – не рано ли? – и с очень расстроенным лицом прошелся раза два мимо безлюдных магазинов, как бы случайно заглядывая в глубину каждого из них.
Ее нигде не было.
Крутая волна с норд-оста часто вздымалась выше мола и, свалившись гребнем на его стену, широким мутным каскадом стекала на грузы, грузчиков и грузовики, и даже издали было видно, как там, на молу, холодно и неуютно.
Не лучше было и на самой набережной.
Мелкие солевые брызги, не упадая, стояли над нею мглистой пеленой. Прибой, грохоча, как из пушки, то и дело бил в край набережной, а ветер, заблудившись между строениями, стремительно вылетал из каждой дыры и, посвистывая, юлил, и никак нельзя было повернуться к нему спиной, потому что со всех сторон он был одинаково резок и, как ни повернись, – остервенело бросался в лицо.
В такие дни ни одного отдыхающего, даже если он – уроженец Арктики, не вытащишь к морю.
Рыбаки, и те проходили, не глядя на свою взмыленную стихию, и старались как можно чаще укрываться в ларьки, прозванные у нас «забегаловками» и торгующие вином.
Вероятнее всего – плохая погода удержала ее дома, но он ни за что не хотел остановиться на этом естественном предположении и упрямо поджидал ее, шаг за шагом исследуя безлюдную, мокрую набережную.
Она появилась в половине первого. Но не со стороны мостика, как обычно, а от порта, и он, только что как раз повернувшийся в эту сторону, сразу замедлил шаг и, придав своей фигуре выражение полного безразличия к окружающему, сделал вид, что не заметил ее.
Она почти бежала. Раскрасневшееся лицо ее выражало такую радость, что можно было сразу же догадаться, какую чудесную новость она несет ему и как ей трудно сдерживаться и не прокричать ее еще издали.
Она так и поступила. Не дойдя до него шагов десяти, она что-то крикнула и, сунув сумочку подмышку, набросала руками в воздухе какой-то чертеж. Он понял и осклабился, уже не прикидываясь равнодушным.
– Неточный расчет, – сказала она, подойдя. – Впрочем, обстановка довольно трудная. Положение корпуса таково… – и она снова прочертила в воздухе замысловатый рисунок. – Ну, никакого же опыта, понимаете, никакого, – закончила она, пряча под шапочку струйки волос, взбитые ветром. – Когда я работала по поднятию «Богатыря», мы применяли в сложных случаях метод Русинова. – Доверчиво взяв своего собеседника под руку, она медленным шагом двинулась обратно, к порту.
– Метод Русинова ей, пожалуй, не пригодится, – услышал я его возражение, и оба они скрылись за портовыми сооружениями.
2
Настал, наконец, день, когда мертвое судно показалось над водою, и многие были искренне удивлены, откуда оно взялось. Я был в числе любопытных, но сколько ни оглядывался, той пары, которая прежде всех должна была проявить интерес к событию, я не находил среди собравшихся. «Должно быть, они на судне, – подумал я, – в числе распорядителей или почетных гостей».
Суденышко подвели к молу и пришвартовали в самом углу его. Любопытные разошлись. Набережная опустела. День, рисованный свинцовым карандашом, чуть-чуть посветлел, и на горизонте, за далью моря, взошла бледно-желтая полоска, точно оттуда должно было сейчас показаться запоздавшее солнце.
Тускло-сизые и как бы шероховатые волны блеснули в разных местах. Ветер отошел за горы и поднял вверх низкие облака. Невольно день стал выше ростом и сразу повеселел. Я уже покидал набережную, когда знакомая фигура пересекла мне дорогу. Он шел, разглядывая со всех сторон железнодорожный билет и как будто не особенно доверяя тому, что получил нечто действительно ему нужное.
– Едете? – спросил я.
На курортах, особенно в дни разъездов, все знакомы между собой, и он не удивился моему обращению.
– Завтра вечером! – сказал он, обнажив зубы. – А вы?
Я ответил, что еще задержусь на несколько дней в надежде выждать погоду получше.
– Не повезло нам с вами, – сказал я доверительно. – Дожди эти, будь они прокляты, истрепали все нервы.
Он удивился. Глаза его недоуменно остановились на мне.
– Позвольте, какую же погоду вам еще надо? – и обвел рукой желто-сереющий горизонт, сизое, в бледных полосках море и черные, нахохлившиеся, похожие на мокрых кур, горы, точно показывая мне сияющий день. – Что касается меня, я отдохнул отлично, – сказал он твердо. – Редко выдается такой полный и, как сказать, такой полноценный отдых. Тишина и, как сказать, средние температуры и, наконец, общество…
Мы прошлись по набережной, но мой спутник, я заметил, никого не искал, хотя был час их встреч.
– Нет хуже, когда попадаешь в чужую среду и, как сказать, с боку припека… Надо тогда приспосабливаться и разное там…
– А вы отдыхали среди своих?
– Да нет, не среди своих, но, как сказать, вполне в своей среде… – Спутник мой замолчал.
Чтобы не угасить беседы, я кивнул в сторону спасенного судна.
– Вытащили-таки! – сказал я с притворным восхищением. – А сколько было беспокойств, хлопот!..
– Да никаких там хлопот! – отмахнулся он. – Клавдия Васильевна Новикова… была тут такая отдыхающая… кандидат наук… такая, как сказать, молодчинища… Она им, понимаете, даже набросала схему работ; послушай они ее – когда б закончили…
Вытащенное судно нисколько не интересовало моего собеседника, но он – заметил я – хотел еще что-то сказать мне.
– Вы говорите, погода не та, – сказал он, – а я, как сказать, ее и не заметил. У меня такая работа, что для нее нет хорошей погоды… И потом, когда отдыхаешь, что нужно? Нужно, чтобы дело не удалялось, а, как сказать где-то вблизи молчало… Как натура перед художником. Я отдыхаю, я не леплю натуры, но она – пусть стоит, ждет меня, зовет к себе… А я не иду, выжидаю. Понимаете? Тут эта Новикова Клавдия Васильевна, она меня, как сказать, прямо преобразила. Каждый день бежим, смотрим на работы. Схемы мелькают, предложения роятся… Вы понимаете, что на душе происходит? Что там в бухте – это не мое дело, не мой ответ. А вот стою поодаль, как наездник на чужих бегах, и вижу – не то, не так. Тут же, знаете, какой азарт одолевает!.. Сам бы в воду полез. Это, как сказать, игра ума, свободного от собственных забот!.. Нет, прекрасно отдохнул, замечательно!..
– А Клавдия Васильевна уже уехала? – равнодушно спросил я.
– Уехала.
– Красивая женщина! Какие у нее глаза! Синие-синие.
– Вы думаете? – остановился мой спутник. – Я, как сказать, сомневался относительно глаз. Это хуже нет, когда ты ей дело говоришь, а она выкатит на тебя что-то такое несообразное, ни в какую формулу не влезающее… Я, как сказать, полагал, что у нее наоборот – серые глаза… скажи пожалуйста… – и он сокрушенно покачал головой.
– Далеко вам? – спросил я, прощаясь.
– На Мурман.
– А она?
– Она в Калининграде, кажется… Прощайте и, как сказать, ни пуха вам ни пера!..
И, сутулясь, мой спутник повернул за мостик и стал подниматься улицей в сторону рынка, как поднимался все дни, расставаясь с той, что уехала.
1947
Голос в пути
Дорога из Соколиного в Ялту, через Ай-Петринский перевал, считается одной из самых красивых в Крыму. Многоветвистое ущелье, поросшее дубняком, выводит шоссе на северные склоны Ай-Петри, в глухой сосновый бор, медленно редеющий с высотой.
На голой пустоши горного гребня холодно даже в летние дни. В низинах лежит зеленовато-рыжий, усыпанный хвойными иглами снег, и вечно ярится и, как пламя, шумно пышет плотный, сильный, однотонно ноющий вихрь. Все время кажется, что падает и несется, все по пути сотрясая, незримый воздушный поток.
Проезжие натягивают на легкие летние костюмы одеяла, плащи, кожухи, ватники, чтобы через час снова оказаться в тихом зное сухого крымского лета, – и каким тяжелым, утомительным и сонным кажется им после горного сквозняка стоячий, как омут, зной побережья!
Но вот уже позади ветреный гребень. Дорога, петляя, то и дело повисает над морем, которое кажется прильнувшим к скалам, хотя оно далеко от них, и открывается побережье от мыса Сарыч до Ялты, заслоненной горой Могаби, и еще дальше на восток, до тонких синих теней на небе, до самых гор Судака.
Огромный мир морского простора окружает горы. Голые, причудливой формы скалы, похожие на окаменевших орлов, глядят с южных склонов хребта на узкую береговую полосу, сжатую между стихиями гор и моря.
Сверху, с Ай-Петри, все крохотное, маленькое, все как-то сжалось в клубок, всего, кажется, можно коснуться рукою и до всего докричаться. Отсюда не видно ни многих поселков, ни их виноградных плантаций, ни крутых каменистых дорог, напоминающих высохшие ручьи.
Только самое крупное доступно обозрению с высоты, и не сразу угадываются отсюда, с этих птичьих позиций, даже очень знакомые места. Потом начинается петлистый спуск к Ливадии. Сосновый бор, наклонно бегущий вниз, заслоняет даль, и приближение к приморью чувствуется лишь дыханием: все теплее, плотнее и пахучее становится воздух.
И уж как-то совсем запросто, без неожиданностей, появляются навстречу первые строения санаториев, дорожных казарм и ливадийской слободки, за нею – Ялта.
Однажды осенью я возвращался из Бахчисарая в Ялту через Ай-Петри. Вечер застал наш автобус на северных склонах перевала, за Соколиным, до дому оставалось около двух часов езды на машине.
В глубокой чаще ущелья стояла свежая, тронутая тенями гор тишина и остро пахло чуть подогретой на солнце смолой. Но облака над хребтом сгущались, чернели, грозили быстрой переменой погоды, и оттуда, с гор, доносился сырой дровяной запах, будто где-то в горах прошел затяжной ливень.
Уже скрылось за бесчисленными петлями дороги Соколиное, замолк звонкий скрежет пил и перестали слышаться звуки баяна, дольше остальных провожавшие нас.
Дорога резко взбиралась наверх. И вдруг машина остановилась. Водитель объявил, что прихватило тормозные колодки, что мы будем стоять долго и что, которые торопятся, тем лучше всего надеяться на другую машину. Однако ожидать в этот час машины на южный берег не приходилось.
Мы, несколько случайных попутчиков, пошли пешком, рассчитывая, что вверху, на плоскогорье, можно будет встретить машины, грузящие лед для Ялты, и с ними спуститься с гор.
Где-то вверху, у перевала, высоко проносясь над нашими головами, безумствовал ветер. К нам доносился лишь его далекий отзвук, да треск ветвей, да скрип стволов.
Но вот дорога круто свернула, точно свалилась набок, и из глубокого ущелья, набитого туманом, хлынул такой поразительный ветер, что мы сразу остановились. Он несся, как водопад. Он захлестывал и валил с ног.
Кто-то предложил двигаться, держась рукой за кусты, окаймляющие дорогу, но они шли довольно высоко по склону горы и были отделены от дороги канавкой.
– Придется ждать машину, – сказал один.
– Надо возвращаться назад, – посоветовал другой.
Но девушка-подросток, не то работник, не то клиент какого-то детского учреждения, торопившаяся на утреннее дежурство, решила двигаться дальше. Я сказал, что пойду вместе с нею.
Ей, очевидно, не приходилось выбирать. Но почему решил итти я, до сих пор не могу понять. Вероятно, из стыда перед нею, такой маленькой и жалкой в своей легонькой, кургузой курточке и короткой юбке, с пестрым шарфиком в руках, которым она то аккуратно повязывала голову, то укрывала шею, то, наконец, сняв, несла в руках, идя со вздыбленными вверх кудряшками и напоминая ощетинившуюся кавказскую овчарку. Я довольно нехотя последовал за нею, надеясь на то, что мы, собственно, уже где-то близко от вершины. Ветер покачивал нас из стороны в сторону. Мы взялись за руки, но и это не помогло.
Лес постепенно редел и группами отходил в стороны, раскланиваясь почти до земли. Потом он стал исчезать в тумане. Туман был плотный и колючий, как снег на ветру. Он плясал над землею, волоча длинные космы. От него першило в горле и ослабевал слух.
– Где вы? – жалким, потерявшим всякую звучность голосом окрикнул я свою спутницу.
Она не ответила.
– Где вы? – повторил я и услышал издалека:
– Где вы?.. Я… Я…
Но был ли голос впереди или позади меня, я не мог определить и не знал, догонять ли мне девушку, или, наоборот, поджидать ее.
Бывают же в жизни такие безвыходно глупые положения, когда, поступив вопреки здравому смыслу, оказываешься во власти нелепых случайностей и вынужден действовать не так, как подсказывает тебе рассудок, а как диктует нелепость.
Конечно, рассуждал я, было бы куда правильнее отсидеться до утра в машине, чем, падая от усталости, сбивая в кровь ноги, вслепую брести по невидимой и неуловимой дороге, сотни раз рискуя свернуть себе шею.
Что за бессмысленное упорство! Зачем оно?
И уж как бранил я себя за то, что не убедил кудрявую упрямицу действовать логически и разумно! Горы не любят легкомысленных.
Но сейчас у меня не было иного выхода, как итти и итти вперед, вытянув перед собою руки, как ходят в темных комнатах, и громко звать потерявшуюся спутницу, и чутко вслушиваться в вопящий воздух.
– Где вы?.. – услышал я и тотчас ответил.
Долго длилось молчание. Затем, на каком-то счастливом повороте наощупь найденной дороги, когда ветер помчался наискось, до меня донесся слабый, расплетенный на отдельные звуки, напев песни. Трудно было угадать ее мотив, но то была безусловно песня. Я опять крикнул.
Мы перекликались, как два радиста, отделенные океанами. Пропев, она переходила, как говорят радисты, на прием и, поймав мой голос, снова запевала.
Теперь я слышал ее все время впереди и как бы выше себя и спешил, спешил, боясь отстать.
Но случалось, что, споткнувшись о камень, я падал и долго не мог подняться. Силы, как только я оказывался в покое, немедленно покидали меня, и самое трудное, каждый раз кажущееся невыполнимым, было встать.
Ветер и туман, неясность дороги и близость крутых обрывов теперь почти не беспокоили меня. И не думалось ни о чем.
Лишь изредка мелькнет недоброе воспоминание о том, как я однажды тонул, как падал в другой раз в такую же темную ночь на мокрых весенних полях перед атакованной немцами Керчью, – и сгинет бесследно, не волнуя, не ободряя, точно не о себе и вспомнилось. Но сердце захлебывалось. Оно отказывалось биться, и что-то острое покалывало в легких, уставших дышать. Кровь стучала в висках, и ныли, слезились перенапрягшиеся глаза.
– Эй, эй!..
– Эй, эй!..
Я вспомнил маленький рассказ Короленко об огоньках, что издалека ободряли какого-то ночного путника. Потом на память пришел рассказ Ивана Бунина «Перевал». Одно место в этом рассказе всегда волновало меня. Я помнил его наизусть:
«Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы – и наступал час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало меня на перевалах… Но идем, идем!..»
Я бормотал про себя эти слова, и слезы горько лились из моих глаз, но, по совести, я не чувствовал настоящей тоски и печали. Дома, за письменным столом, в уютной комнате, мне бывало куда грустнее от этого рассказа. Здесь же, в туманном хаосе предательской горной ночи, рядом с возможной гибелью, рассказ показался мне холодным, неправдивым и напыщенным.
– Эй, эй!.. – раздавалось впереди.
– Эй, эй! – машинально отвечал и, продолжая думать о своем.
Перевал тяжел, но остановиться нельзя. Умирают не уставшие, а остановившиеся, думаю я. И пока бьется сердце, буду упрямо передвигать ослабевшие ноги, буду ползти на руках, если не сумею подняться. Да и как я могу остановиться? – думалось мне. Ведь этот сумасбродный ребенок, пожалуй, способен до рассвета искать меня в кромешной белизне тумана, шаря руками по дороге и окликая каждый куст, ощупывая каждый камень. Да, наконец, она сама может ожидать моей помощи, зная, что я шел следом за нею.
– Эй, эй! – кричу я, и в голосе моем появляются ноты вызова, удали.
– Эй, эй! – отвечает мне темнота высоким, не то смеющимся, не то плачущим голосом.
Ах, шут бы ее побрал, эту кудлатую девицу! Следовало бы мне, как старшему, остановить ее, уговорить, воздействовать как-нибудь по-разумному, наконец просто запретить на правах старшего – и все было бы нормально и просто, сидел бы я сейчас в кузове автобуса и, не обращая внимания на погоду, весело болтал с попутчиками. Туман не касался бы меня, словно его и не было. А теперь приходится ползти по острым камням на ветреный горный гребень, вслушиваясь в прыжки больного, усталого и встревоженного сердца. Оно металось, как только что пойманная мышь, стучась в грудь и справа, и слева, и где-то у горла…
Если бы я увидел хоть один единственный огонек где-нибудь вдалеке, я бы, конечно, немедленно остановился. Близок огонь – близки люди, и девчонка сама доберется до них. Но огней нигде не было. Звезды – и те исчезли. Исчезло все, что могло подсказать, где я нахожусь.
Но и эта пустота окружающего нисколько не испугала бы меня, не раздавайся все время, не то впереди, не то сбоку, этот страшно одинокий, отчаянный и в то же время упрямый вскрик:
– А-э-й!.. А-э-эй!..
Я слепо шел за ним, а он то и дело ускользал от меня, тотчас истаивал в тумане.
– Да подожди ты меня, эй!.. – кричал я, разводя руками от изнеможения.
И в ответ звучало:
– А-а-э-э-й!.. А-а-э-э-эй!..
И опять я шел вперед, проклиная свое бессилие, ночь и девчонку.
На рассвете грузовик какого-то санатория, везший лед, подобрал меня уже на спуске с перевала. Долго не мог я объяснить водителю, как и почему оказался глубокой ночью на горной вершине.
– Добегались, одним словом, – неодобрительно сказал он, сажая меня на шершавые куски льда. – Посиди на холодненьком: может, оттянет от головы.
Как ни странно было мое положение, я все же успел сказать о девушке, что-де, если догоним, надо обязательно подобрать.
– Какие там девчата в нашем положении! – покачал головой водитель.
Машина понеслась вниз, кренясь на поворотах, и лед зашуршал и задвигался подо мною. Сердце постепенно укладывалось в свое логово, изредка вздрагивая, как ребенок, увидевший дурной сон. С каждой петлей на шоссе заметно теплело. Воздух тяжелел и утомлял легкие. Глаза смыкались. Голова кружилась от запаха хвои.
Сквозь забытье или дремоту я отдаленно услышал сигналы машин, бегущих ниже нас, по большому шоссе, к которому мы спускались. Совсем близко блеснуло еще не проснувшееся море. Началась слободка. Город был рядом. При впадении нашей дороги в шоссе стояла группа людей, ожидавших попутных машин. Водитель крикнул мне из кабины:
– Эй, академик!.. Кончай базар, слазь!
Я стал осторожно карабкаться к краю машины. Вдруг за моей спиной раздался чей-то тонкий, заплаканный голос. Я оглянулся через плечо. Проклятая девчонка стояла рядом с водителем и, взмахивая руками, кричала во весь голос:
– Старичка не встречали? Такой невидненький из себя, в очках, суматошный… Нет? Ой, какая неприятность!.. Что ж теперь делать?
Водитель указал в мою сторону:
– Из стариков только один попался. Не твой ли будет?
– Ну да, ну да… этот самый! – и, еще стоя на левом заднем баллоне, я был обнят за ноги и затем стремительно стащен на шоссе.
– Слушайте, разве такой темп можно давать? – закричала она, приблизив ко мне злое, осунувшееся, в грязных разводах и пятнах лицо. – Что это за кросс, скажите пожалуйста! И шпарит, и шпарит… подумаешь, чемпион Европы!..
– Кто шпарит? – одними губами спросил я и присел на каменную обочину дороги. – Кто это шпарит?
– Я всю дорогу бегом бежала, – затараторила девушка, откидывая сползающие на лоб волосы и оборачиваясь к людям, стоявшим на дороге, которые, очевидно, были в курсе событий. – Аукну, а вы впереди. Я опять бежать… Аукну – опять вы впереди… Пропадет, думаю, ни за грош из-за фасона… Человек вы немолодой… доверились мне…
– Это я вам доверился? – спросил я почти беззвучно.
– Ну, а кто? Не я же! – возмущенно ответила девица и, остановив меня решительным жестом, продолжала: – Конечно, в конце концов и меня злость взяла… Тоже! – подумала я про вас… А ну, комсомол, вперед!.. Дала я ходу!..
– А знаете ли вы, что я все время догонял вас? Я сотни раз мечтал остановиться, присесть у дороги и подождать машину…
– А я? А я? – прокричала девица, и на глазах ее выступили слезы.
Она ничего не желала уступить мне – ни душевной доброты, ни заботливости, ни даже слабости.
– А я, думаете, не изболелась?.. Но если, думаю, вы идете, чего же мне отставать, не по-товарищески выйдет… Чего же вы не крикнули, чтобы я остановилась?
– Кричал. Вы, должно быть, не слышали?..
– И я вам кричала, и вы не слышали…
Она вдруг скрестила пальцы рук и потрясла сжатыми руками перед моим лицом.
– А в общем, хорошо вышло.
– Конечно, хорошо. Живы, слава богу.
– Да нет, не это, а как мы шли…
Ее глубоко запавшие, как бы состарившиеся глаза блеснули искорками, и бледные губы, дрогнув у уголков, сжались в улыбке.
– Это было просто здорово! – сказала она, убегая.
Через четверть часа я входил в теплые, точно их за ночь протопили, улицы городка. Над горами еще стоял туман. Издали он был красив, и не верилось, что он холоден.
«Хорошая была ночь», – подумал я, улыбаясь, и вспомнил, какая сила таилась в тонком, вздрагивающем от страха голосе девушки.
Оказывается, и в моем хриплом и слабом городском голосе, вялости которого я всегда стыдился, тоже таилась сила, двигавшая чужой волей. Главное – двигаться вперед и звать за собой.
Пусть слаб голос, пусть дрожит он от усталости и перенапряжения, но иди, неумолимо иди вперед и зови за собой:
– А-а-э-э-й!..
И услышишь в ответ:
– Иду-у!..
Ялта, 1948
