Текст книги "Собрание сочинений. Том 3"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
Нет, не было еще такой любви, как наша. Не было потому, что и таких, как мы с тобой, тоже до сих пор не было. Мы – новая порода. Наши корни, наша листва, наши цветы по-новому пьют соки земли и лучи солнца. Птицы, что отдыхают в нашей зелени, вероятно, чувствуют это. Они поют на наших ветвях чаще, чем на других.
Когда ты уехал и образ дерева, не разделенного на две самостоятельные половины, показался мне надуманным, я все же продолжала, вопреки здравому смыслу, чувствовать тебя рядом с собою.
Все, что переживаю я одна, я переживаю за нас двоих и для нас двоих.
Этим запоздалым объяснением в любви я хотела немножко украсить мое будничное письмо. Мальчики здоровы, но путешествовать следом за тобой им надоело, и тема юга как-то сошла у нас на-нет.
Когда я начинаю думать о том, чем ты занят, я непременно ставлю себя на твое место, потому что привыкла думать о тебе, как о себе. Судя по твоему последнему письму, ты по горло занят лечением в местах для тебя совершенно новых, среди пока еще мало знакомых тебе людей. Новые люди отнимают массу времени, пока к ним привыкнешь по-настоящему. Я помню, когда мы с тобой только что поженились, твое присутствие утомляло меня до одурения. Сидел ли ты за рабочим столом или отдыхал, я чувствовала себя, как солдат на посту. Когда я выбегала в магазин, мне начинало казаться, что ты проснулся и ищешь меня и, не зная, где я, злишься и чертыхаешься, – и я опрометью неслась домой. Ты, конечно, спал как ни в чем не бывало, и тогда я начинала сама злиться на твою нечуткость и всякое прочее, и к тому времени, когда ты открывал глаза, я закрывала свои от страшного переутомления.
Новизна – ужасно трудоемкая вещь, милый мой. Так что я отлично представляю твое теперешнее состояние. Но все же я жду теперь большого письма.
Едучи далеко, хочешь обязательно описать каждое новое впечатление, а, приехав на место, не находишь и десяти слов, но я удовлетворюсь и тремя.
Наши все разъезжаются, кто куда. Огневы, Старцевы и Рихтеры выбрали Сахалин, Зина Горбова с детьми перебралась вслед за ними. В поселке, где они будут работать, из ста сорока человек только четверо с низшим образованием и один без образования – это огневская бабушка Зоя Евгеньевна. Зина Горбова пишет мне, что им совершенно необходим неграмотный элемент, чтобы было с кем заниматься по вечерам.
С их отъездом я делаюсь совсем одинокой, и мне начинает казаться, что у нас тут все плохо.
Я никогда не была в тех местах, где сейчас ты, и не знаю, насколько действительно они хороши, но наш восток я люблю всей душой. Какие масштабы, какие перспективы, какие сильные и стойкие краски! И дела, сколько здесь дела, прямо теряешься! Вечера у нас стали какие-то сказочные, багровые. Все время кажется, что загорелось море.
Ребятки добросовестно учатся. Водила их как-то в кино, они были в восторге от картины, где все время шла война, и ночью несколько раз просыпались от страшных снов, так что я решила водить их теперь только на веселые фильмы.
С деньгами в общем благополучно. Говорю – в общем, потому что, по сути дела, их никогда не хватает, как ты знаешь, но я так привыкла к безденежью, что уже нисколько не волнуюсь, когда исчезает из сумочки последний рубль. Но, чтобы успокоить тебя, я села за перевод одной английской книжки о Сахалине. Мальчики требуют, чтобы я им ежевечерне прочитывала сделанное, и мы втроем мечтаем о путешествии по местам, с которыми познакомились по книге.
Когда ты вернешься, мы и в самом деле проедемся куда-нибудь. Закончив перевод, начну посещать вечерний университет марксизма-ленинизма. Я, как ты знаешь, не умею читать трудные книги и всегда лучше запоминаю устный рассказ, а сейчас у нас появился совершенно чудесный лектор – Маруся Сысоева, и мне хочется воспользоваться этим обстоятельством, чтобы подтянуться. Да и мальчики начинают задавать мне трудные вопросы, и мне как-то совестно оказаться в их глазах «немогузнайкой».
Если у тебя благополучно с деньгами, почаще посылай телеграммы, хотя бы самые коротенькие, как две последних.
Поцелуй меня, любимый мой.
3
Родной мой!
Как ты далеко от нас. Вчера на почте мне сказали, что письмо от тебя может итти больше двух месяцев, да и то лишь в случае, если правильный адрес. Я же никогда не уверена, хорошо ли ты помнишь даже мое отчество, не то что адрес, тем более что несколько раз уже убеждалась в твоей совершенно куриной памяти. Вот уже две недели, как от тебя ни строчки, и я волнуюсь. Если ты посылаешь письма по неверному адресу, это непоправимо. Я никогда их не получу. Пожалуйста, будь внимателен.
Что у нас? К сожалению, уже весна. Скоро настанет короткое лето, и я уже чувствую за ним осень. Ветер стучится в наши окна, как погибающая птица, воет в дымоходах и, стуча дверьми, бегает по коридору. В пустую зинину комнату я пустила одну полузнакомую старушку, библиотекаршу, она по вечерам рассказывает о книжных новинках и вслух читает «Правду».
Ужасно, милый, если твои последние письма странствуют по миру. Может быть, ты писал о чем-нибудь срочном? Может быть, просил меня о чем-нибудь важном и теперь злишься и нервничаешь, что я молчу? Я даже боюсь подумать, что вдруг ты писал мне о выезде к тебе, а я ничего не знаю и ничего не могу предпринять.
Неизвестность – ужасная штука. Это как внезапная слепота. Я за последние недели действительно как будто ослепла и потеряла ощущение жизни, действительности, не знаю, что предпринимать на осень и как готовиться к зиме, хотя всего только весна. Но ведь ты знаешь, как у нас коротко лето. А сейчас, без тебя, время летит с дикой быстротой. Я понимаю, что ты не хочешь много писать о своей болезни. Но я уже умею по твоему почерку угадывать, что у тебя, – и этого мне довольно.
Почему ты совсем замолчал?
Ты для меня не потерялся, а исчез. Я не хочу даже думать о том, что болезнь твоя усилилась и тебе плохо. Пойми, это невозможно. Напряги всю свою волю – а она у тебя есть, – и скорей становись на ноги. Чтобы быть в курсе того, что может с тобою приключиться, я перечитала массу книг о легочных болезнях – брала их у доктора Смирнова.
Если здоровье требует, чтобы ты надолго остался на юге, оставайся. Если надо, забудь, что мы существуем. Но в том и другом случае я должна знать, что с тобою.
Просыпаясь утром, повторяй пятьдесят раз: «Я чувствую себя превосходно, я крепну, я здоров». Хочешь, я пошлю тебе авиапочтой твои записки о прошлогодней экспедиции? Может быть, ты займешься ими. Будь весел. Знаешь, ведь нет лучшего лекарства, чем хорошее настроение. Послушай, что говорил Лермонтов: «Что может противостоять твердой воле человека? Воля заключает в себе всю душу, хотеть – значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться, жить; одним словом, воля есть нравственная сила каждого существа, свобода, стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, творческая власть, которая из ничего делает чудеса».
Я хочу, чтобы ты сотворил чудо, слышишь, милый? Это тебе не так трудно сделать, потому что ты начнешь не на пустом месте. Не у каждого есть такая семья, как у тебя, не у каждого твое упорство. Я полюбила тебя, мне кажется, раньше всего за твое вызывающее, упрямое лицо, за свечение воли, которое я просто видела,о которое я могла нечаянно опалить себе губы, когда целовала тебя.
Сочини свой гимн здоровья и начинай им день, как птица начинает, – песней.
В сущности, ты знаешь, чертами воли и энергии только и интересен мужчина. Вы, мужчины, иногда думаете, что вас украшает красивая прическа или замысловатый пробор, модный костюм или тонкие черты лица. Все это чепуха, милый. Это нам, женщинам, еще простительно, что мы думаем о таких мелочах, как платья и духи. А мужчина хорош и красив умом и волей – и только. Особенно бывает приятно, если ум и воля выразились во внешности, стали чертами лица и фигуры, особенностями характера.
Твоей энергии хватало на всю нашу семью. Мама мне всегда говорила о тебе: «Это семейная база горючего». Вот почему тебя так любят наши мальчики. Они чувствуют, что ты наполняешь их волшебным напитком упорства. Они питаются твоим упорством, как моей нежностью. Они храбры, когда ты вблизи них, и нежны, когда я с ними. Они погибнут за тебя, не задумываясь, потому что ты, ты вызвал в них любовь к отваге, и они требуют теперь ее ежечасно.
Милый, я пишу тебе, как на войну, как в те дни, когда ты был на финском фронте, а я, вставая, не знала, жив ты еще или мертв, а ложась, боялась включить репродуктор, чтобы не услышать что-нибудь такое, от чего могло разорваться сердце.
Я хочу, чтобы ты вернулся к нам победителем!
Если нужно на время забыть о нас – забудь, но напиши мне об этом.
Любимый мой, помни, что я тебе сказала в тот день, когда мы решили жить вместе. Я тогда сказала, что я вся твоя. И не солгала. Помни это и поступай, опираясь на это. В твоих последних письмах я никак не могу разобраться. Их краткость подозрительна мне. Ты знакомишь меня с очень интересными людьми, твоими новыми друзьями, и я уже люблю их, как родных. Мальчикам все твои нынешние друзья нравятся – и Хасанов, и Швец, и шахтер Кузьма Ласточкин, который говорит, что он под землей – как за пазухой, и Старцев, но особенно нам всем полюбился твой несуразный Лосев. Ты привел столько его прибауток и поговорок, что мальчики только ими и щеголяют в школе и даже, представь себе, играют в Лосева. Он топограф, ты говоришь? Наш брат, бывалый, значит. Передай ему особенный привет, но только так, чтобы не обидеть остальных. А главное – помни, что из всех интересных самый интересный для нас – ты.
Твоя А.
4
Милый мой!
У нас уже зима. Ты словно на другой планете, куда редки оказии. Я очень мало знаю о тебе и – что еще хуже – не знаю, буду ли когда-нибудь знать больше.
Скажу тебе прямо: я не думаю, что тебя нет. Нет, нет, я никогда не думаю об этом. Даже если бы ты, не дай бог, утонул в море, я бы непременно узнала об этом. Но тогда что же с тобой? Твой след едва видим, как от упавшей звезды.
Вероятно, у тебя началась какая-то другая жизнь. Я не совсем представляю, какая она, но, как видно, не все бывает понятным в жизни, и я мирюсь с тем, что мое воображение ограниченно.
Мне важно знать, что ты жив. Всегда помни, что у нас дети. Они все понимают, но никогда не поймут, что отец их – нечто секретное. Дети должны иметь родителей, о которых они знают решительно все. Белые или темные пятнышки в наших биографиях разрастаются в дебри в их маленьких душах. Хочешь иметь скрытного ребенка, с душою неизвестной, как Аляска, – скрой от него часть своей жизни. Ребенку нельзя лгать.
Мы с тобой всегда знали все друг о друге. Мы жили ясно, глаза в глаза. Не замалчивай же теперь ничего. Если бы я была точно уверена, что тебя нет, я вписала бы твой образ в души наших мальчиков так, чтобы ничто уже не вырвало его из их памяти. Но я не могу хоронить тебя заживо. Я верю, что ты жив. Больше того, я думаю, что ты молчишь именно потому, что жив и хорошо себя чувствуешь. Тогда все правильно, кроме одного, – жизнь можно перестраивать, но прежнюю жизнь нельзя бросать, как ненужный хлам. Пиши мне, слышишь?
Можно оставить опостылевшую женщину, нельзя бросать детей. Это их ранит больнее всего на свете, потому что нет ничего более оскорбительного и более ненормального, чем измена отца или матери.
Что бы с тобой ни стало, я буду любить тебя, но в них я далеко не уверена, мой родной. Ты породил их, они твое кровное, как же ты оставляешь их? Пиши нам.
Я говорю им, что ты нам пишешь, я сочиняю им письма от тебя и дарю от тебя подарки, которым они ужасно рады, потому что ты в последнее время всегда отлично «угадываешь», что именно надо прислать. Они тоже пишут тебе аккуратно и очень деловито. Ты уже вышел из санатория и устроился геологом куда-то на южную границу, говорю я им, у тебя все секретно, и ты поэтому не слишком подробно описываешь свою жизнь. Это просто счастье, что я так удачно придумала, – иначе мне бы пришлось сочинять и сочинять, а у меня и времени для этого маловато, да, как ты понимаешь, не много и желания выдумывать.
Они хорошие мальчики и растут и развиваются очень правильно. Недавно ты «благодарил» их за поведение и трудолюбие, и это коротенькое письмо твое читали вслух в школе. Как они были горды тобой, если бы ты знал!
Теперь они полюбили тебя еще сильнее, потому что, уехав от нас, ты стал совершенно идеальным отцом – ни разу не забыл дней их рождения и аккуратно поздравляешь со всеми большими праздниками, чего от тебя нельзя было раньше и ожидать.
В сущности, кроме рассеянности, у тебя и в самом деле было не много грехов, но и рассеянность можно было извинить: в конце концов она была результатом какой-то целеустремленности, ты умел забывать все не самое главное ради основного. Ты не любил думать сразу о многом и был, очевидно, по-своему прав.
У нас уже зима. Первая зима без тебя. Если когда-нибудь твое сердце сжимается от страха за маленьких, откинь все страхи, погаси беспокойство, будь твердо уверен: они со мной – и, значит, все в порядке.
Иногда мне кажется, что ты идешь по земле, как странник, и на твоем пути будет еще немало зим, пока ты не постучишь в наше окно.
Я отсюда никуда не уеду, пока не получу от тебя весточку. Сегодня или через годы ты можешь твердо сказать – они там-то, и они ждут меня.
Я не знаю, сочинил ли ты себе песню бодрости и какие слова ты выбрал для этой песни, если она у тебя есть. Но мне хотелось бы, чтобы в песне этой было слово – верность. Моя песня бодрости состоит всего-навсего из одного этого слова, и я не хочу другой.
Зима ли там, где ты, или весна – не знаю. Но пусть там, где ты, будет всегда тепло и солнечно. Пусть не стонут там ветры, не злодействует море, не наваливается на жизнь глубокий и глухой снег. Пусть там, где ты, поют такие чудесные птицы, которых мы знаем только по книгам и которых к нам, на север, не залетают даже из любопытства!
Будь здоров, мой родной!
Твоя А.
5
Милый, родной мой!
Я пишу тебе последнее письмо. Вероятно, оно не дойдет до тебя, как не дошли все мои последние письма, но я не могу не написать тебе последний раз, потому что с сегодняшнего дня у меня начинается другая жизнь. Жизнь врозь. Для этой другой жизни мне не нужно будет так много слов любви, которыми я дорожила до сих пор.
Не знаю, жив ли ты? Но если жив и если однажды затоскует сердце твое по нас – позови! Не я, так мальчики отзовутся на голос отца, и ты не будешь одинок в этом мире.
Прости меня, если я много, может быть, слишком много говорю о своей любви. Я – кукушка по однообразию песни. Все «ку-ку» да «ку-ку» – на все случаи жизни.
Если ты когда-нибудь вернешься к сыновьям и меня уже не будет с ними, твердо знай, что твой образ в их памяти – сильный, чистый и гордый. И еще знай: наши с тобой сыновья – молодцы. Уже и сейчас они настоящие маленькие большевики. Говори им всегда правду, только правду.
На всякий случай пишу тебе, что у нас скоро весна.
Вся твоя А.
6
Дорогие мои друзья, милые вы мои!
Не знаю, как и благодарить вас за сердечное письмо. Оно поддержало меня в самые трудные минуты, когда я узнала о смерти Александра и когда мне стало казаться, что я погибаю сама.
Ваш голос вовремя окликнул меня, и я осталась жить.
Мне очень стыдно за свое последнее письмо Александру, но я так хотела, чтобы он жил, что заставляла себя верить во что угодно, кроме его смерти. Впрочем, это сейчас уже неважно.
Когда вы пишете, что жизнь, приоткрывшаяся вам в моих письмах Александру, придала вам силы и бодрости, я верю, что это так, и горжусь этим, но не думаю и не могу думать, что это – исключение. Вам просто-напросто редко приходилось заглядывать в души близких. Я верю и тому, что, узнав мою жизнь и сроднившись с чувствами, которые я открывала одному мужу, вы уже как бы считаете себя ответственными за меня и мою семью. Мне хочется верить, что мои слова, как вы пишете, вооружали Александра дополнительной волей, и не моя вина, что сражение, которое он вел за свою жизнь, не закончилось победой. Пусть же эти слова, не успевшие поддержать его, поддержат вас. Я верю вам, потому что сама не один раз убеждалась в великой силе ободрения. Слово со стороны очень часто как-то крепче собственного. Я почувствовала это по вашему письму. Я поняла тогда мускулами, что значит поддержка чужих людей, какую силу она таит в себе.
Я очень смутно представляла себе вас – инженера Хасанова, доктора Швеца, топографа Лосева, шахтера Ласточкина – и, должна признаться, вы интересовали меня постольку, поскольку вами был заинтересован Александр. И вот я с удивлением узнаю, что вы жили моими письмами, что они доставляли вам радость, что вы знаете и любите моих мальчиков и считаете меня близким человеком. Ваше письмо связало меня с жизнью какими-то новыми нитями. Я почувствовала, что не имею права растворяться в своем личном горе, забыв о вас. Вчера чужие и безразличные мне люди, вы сегодня как бы вошли в мою семью. Ваши голоса издалека – это плечи, на которые я твердо опираюсь, когда теряю силы.
Снова я буду ходить с мальчиками к большому почтовому ящику и опускать письма в далекий кран, где вы сражаетесь за свои жизни.
Человек ведь не только голова и пара рук, но и тот клочок земли, на котором стоит он, тот клочок неба, что голубеет над ним, даже не это, нет, человек – это то, что не умирает вместе с телом, а остается в общем движении живых. Я с вами связана этим движением. Потеряв мужа, я приобрела сильных и верных друзей, и хотя горе мое от этого не становится легче – легче жить.
Не забывайте меня. Мальчики мои сразу повзрослели после смерти Александра. Отлично знают вас всех по имени и отчеству. Пишите им отдельно, дорогие мои. Слово дальнего человека, который властно входит в их жизнь как неведомый друг, обладает чудесной силой. Они почувствовали себя мужчинами нашей семьи. Иногда они разговаривают со мной тоном старших.
Большое спасибо Хасанову за высланную посылку инжира, хотя я, по совести, даже не знаю, что это такое. Но этот инжир описан настолько вкусно, что мои ребята уже считают его пределом «вкусности».
Предложение доктора переехать на юг я, к сожалению, не могу принять.
Из своего далекого далека целую вас всех, как братьев. Будьте сильны, боритесь, не унывая… Я пишу вам, как на фронт, и жду от вас подвигов. Не сдавайтесь!
Ваша А.
– Что с этой семьей? – спросил я, возвращая майору письма. – Слышали что-нибудь о ней?
Не поднимая головы, он ласково улыбнулся.
– Да. Мы тогда же написали ей о гибели Лосева, и я попросил разрешения оставить письма у себя. Несколько моих фронтовых товарищей переписываются с нею и с мальчиками. В прошлом году они все трое гостили в Москве, в семье доктора Швеца, а нынешним летом решили мы с тем самым Ласточкиным, что упоминается в письме, поехать на Кавказ и взять с собой старшего. Ему уже шестнадцать. Очень способный мальчик, – добавил он с чисто отцовской гордостью.
1946–1951
Имя на дорогу
Середина октября, но солнце по-весеннему ласково, и оживленны, легко одеты и загорелы люди, а в корзинах цветочниц так много гвоздик, что не хватает только птиц в кронах деревьев, чтобы поверить – на дворе ранний южный апрель.
Мы у края Яникульского холма, перед памятником Гарибальди, точно плывем над Римом, – он внизу. В золотой дымке, со стертыми, тусклыми, неясными гранями, мутновато-расплывчатыми линиями, он тает на солнце, как глыба цветного сахара.
– Синьор, вы никогда не слышали это имя. Запомните его и увезите с собой, как память о нашей Италии. Ее звали Габриэлла дельи Эспости. Она была матерью двух детей и ожидала третьего, когда восстала Модена. Это было осенью тысяча девятьсот сорок третьего года, примерно в эти же дни.
Моя собеседница – из Равенны, города, о котором я ничего не знаю, кроме стихов Блока: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». Лицо рассказчицы смугло и глазасто, и говорит она резковато, отпечатывая каждое слово, будто рассержена.
– Как только началось восстание, Габриэлла сейчас же примкнула к нему, хотя многие отговаривали ее от этого шага. В самом деле, синьор, согласитесь, что дети тоже нужны, кто-то должен рожать и выкармливать их в наше трудное время. Но, как и все мы, итальянки, она была упрямой и самолюбивой, и потом она мать, синьор, а у хорошей матери смелости побольше, чем у солдата. Нет, нет, нельзя было не принять участия в том, что происходило тогда во всей Эмилии, во всей Италии.
Дом Габриэллы превратился в партизанский штаб, а она сама стала душой движения. Что значит – стала душой? Конечно, она не взяла в свои руки командования, нет. Она, как фонарщик, заглянула во все души, и если внутри у кого погасло, она зажигала от своего огня. Вот и все. Она была всеобщим огнем.
Вы спрашиваете, была ли она красива? Вообще красивых, по-моему, на свете нет. Пусть это будет между нами. Красивые – это те, которых любят. Значит, есть только любимые и нелюбимые, и Габриэлла в те дни была всеми любима, мы и понять не могли, откуда у нее это взялось – покорять людей с первого взгляда.
Видно, синьор, те события, в которых человеку суждено сыграть главную роль, действуют на него сильней, может быть, чем любовь, чем счастье, чем все на свете. Кто знает. Ну, что долго рассказывать? В конце концов немцы ее схватили и потребовали, чтобы она выдала своих партизан. А она всех знала и в лицо и по именам, знала, где оружие и кто где руководит. Габриэлла держала себя настоящим солдатом. Смельчаки клялись ее именем. У кого в те дни рождались девочки, называли их Габриэллами.
А мы, подруги, молились на нее. Нам не раз устраивали очные ставки (я тоже была арестована, как и многие другие женщины).
Опухшие, разбитые губы, беззубый рот и окровавленное лицо Габриэллы делали всех нас сильнее в десятки раз. Я до этого была, скажу откровенно, большой трусихой, а тут – что только со мной сделалось! Хоть на огонь! Ничего не боюсь! Ни перед чем не останавливаюсь.
Габриэллу ужасно истязали, вырвали клещами груди на глазах у ее детей, заставили смотреть, как убивают ее товарищей по Сопротивлению, потом, ничего от нее не добившись, выкололи ей глаза и только после этого расстреляли.
О Габриэлле много у нас писали, еще больше рассказывали, и то, что не написано, а исходит от простых людей, ее знавших, мне больше нравится.
Я слышала даже, что какой-то писатель, или не знаю кто, назвал ее Жанной д’Арк из Модены. По-моему, не очень похоже. Та – полководец, солдатами командовала, ее потом святой сделали, а наша Габриэлла – какая она святая, ее не то что святой ни один священник не назвал бы, а по своей воле на кладбище не согласился бы похоронить.
Многие передавали мне ее последние слова:
«Вырвите нервы из моего тела, выпустите кровь капля за каплей – я все вытерплю, быть бы мне последней страдалицей на земле!»
Ведь мы тогда, синьор, как думали? Вот русские начали громить Гитлера, вот они выгонят его из своей земли, и тогда мы все тоже на помощь русским поднимемся, всех нацистов и чернорубашечников уничтожим, и начнется такая жизнь, синьор, когда войны совсем не будет! И Габриэлла тоже в это верила и думала, бедняжка: «Вот отстрадаю, отмучаюсь за всех матерей – и конец!» А видите, как теперь получилось?
В камере, где Габриэлла провела свои последние дни, нашли надпись на стене:
«Да будут прокляты матери, порождающие таких зверей, как вы, палачи!»
Я вполне согласна с этими словами. Вообще, синьор, вы думаете, что если мы южанки, так мы не твердые? Но я не даром назвала вам имя Габриэллы, а с умыслом. Знаете, – как туристы увозят с собой кусочек мрамора с Римского форума или листик дерева с могилы Джульетты в Вероне, – я хотела, чтобы вы увезли с собой имя Габриэллы, как кусочек Италии.
1951
