Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
Острый и, кажется, неистребимый запах наполняет избу до самого потолка. Кислый запах портянок, махорки, мокрой одежды и пота.
Лампа без стекла, она нещадно чадит. От ее грязного света газета, которую читают за столом двое бойцов, кажется желтой. За краями газетного листа все черно. Света мало, и не видно, как на полу вповалку, положив головы друг другу на плечи, спят бойцы.
Дверь открывается, и на пороге несмело появляется красноармеец в черной блестящей плащ-палатке Он похож на большую мокрую птицу. С острых концов опущенных крыльев стекают на пол струйки воды.
Вошедший, осторожно придерживая пальцем щеколду, старательно прикрывает дверь. Он с любопытством и опаской осматривает избу.
Человек, сидящий за столом, откладывает газету. На лицо его, на погоны падает свет.
Сержант неприязненно осматривает вошедшего и спрашивает усталым, безразличным голосом:
– Чего тебе, милый человек, надобно?
– Расположиться здесь хочу. С дороги все-таки…
– Здесь, милый человек, итак сбор битковый. А проживаем мы поотделенно, согласно распорядка.
– Все-таки хочу я здесь остаться, – говорит вошедший, пытаясь развязать мокрый шнурок капюшона.
– Здесь, здесь… – с раздражением повторяет сержант. – Тебе же, чудак ты человек, объясняют. Квартируем мы поотделенно, как подобает. Согласно распорядка. Тебе лучше податься на другой конец деревни. Там такой тесноты не наблюдается. А ты пришел не по назначению, в чужую избу. Вот и приходится тебе, милый человек, отказывать.
– Да это изба не чужая, – тихо говорит вошедший. – Хозяином я здесь проживал, в колхозе. Вот имущество мое – самовар, кровать, сундучок вон там, лампа. Не знаю только про семейство. Живы, нет ли…
Сержант даже привстал от неожиданности. Газета упала.
– И спросить, товарищ, про семейство как-то страшно, – продолжал красноармеец в плащ-палатке. – Никак язык не повернется…
– А ты не страшись, милый человек! – возбужденно и неожиданно громко воскликнул сержант. – Хозяйка твоя в целости и сохранности, – побежала в сарай за дровами. И ребятишки тоже вскорости объявятся: бойцы на том конце деревни патефон крутят, вот они там музыкальные пластинки и слушают.
Вошедший ничего не сказал, отвернулся и опять принялся трясущимися пальцами распутывать на шее мокрый шнурок. Щелкнула щеколда, широко распахнулась дверь, и на пороге показалась хозяйка. Она несла вязанку дров.
В чадном полумраке женщина не сразу заметила вошедшего и столкнулась с ним лицом к лицу.
– Павлуша, – тихо сказала женщина и, чтобы не упасть, прислонилась к дверному косяку. Вязанка выскользнула из ее рук. – Павлуша, – прошептала она побелевшими губами. – Ты…
Вошедший почему-то ожидал, что жена заплачет в три ручья. Но счастливые глаза ее были сухи. Она продолжала шептать едва слышно, но каждое слово, оброненное ею, было тяжелым, как непролитая слеза…
Весь день Павел Ноздрин думал, как это будет. Всю последнюю неделю думал, с тех пор как узнал, что полк пройдет недалеко от Башмаковки.
Командир полка выслушал его просьбу и заявил:
– Тут и разговора не будет. Как же не зайти мимоходом? Обязательно надо зайти. Проведай, узнай, что и как. Передай гвардейский привет, и обратно. За трое суток обернешься.
Отпускник весь день шагал по размытой дождями проселочной дороге, потом ехал на полуторке, потом снова шел и снова ехал. Шоферы, узнав, куда он торопится, сразу становились приветливее, охотно подсаживали и даже поддавали газу.
Уже в Кудинове Ноздрин узнал, что Башмаковка цела Немцы уходили из нее поспешно и не успели сжечь.
Из Кудинова Ноздрин шел пешком. Он прошел поле, Крапивную Балку, потом свернул с дороги и пошел напрямик через рощу, как всегда ходил. Он шагал по тропинке, нетерпеливо раздвигая ветки, и все ждал, когда услышит лай башмаковских псов – самых брехливых и задиристых в округе.
Собаки не лаяли, и это было тревожно. Ноздрин не знал, что немцы перестреляли всех собак.
На улице пустынно и тихо в этот июньский вечер. Но около изб у стен, хоронясь в их тени, стоят машины. У некоторых изб и у колодца прогуливаются часовые.
Изба та же самая, крылечко то же самое, а стекол в двух окнах нет, переплеты залатаны фанерой. И от этого тоже тревожно.
Павел не решился сразу подняться на ступеньки крыльца. Все время торопился, а сейчас почему-то остался стоять на улице. И дождевые капли стучали по его каске, как по крыше.
Потом он все-таки поднялся на крыльцо и долго счищал под дождем грязь с сапог…
Он ожидал, что заплачет жена. Но, когда она бросилась к нему на грудь и прижалась лицом к мокрому плащу, заплакал он сам. Он плакал и говорил при этом:
– Не надо, Маша. Не надо плакать…
Слезы катились по его небритым щекам, как еще недавно – дождевые капли.
Он сконфузился, мягко отстранил жену, нагнулся и начал собирать поленья.
Жена с нежностью посмотрела на него, потом тоже нагнулась и начала ему помогать.
В избе стало очень тихо. Сержант стоял у стола, переминаясь с ноги на ногу.
Его сосед, красноармеец с добрым безбровым лицом, почему-то закашлялся, прикрывая при этом рот рукой. Он полез за кисетом, хотя курить ему не хотелось – он только что затоптал толстый окурок.
– А ты бы, Онищенко, сходил пока за ребятами, – посоветовал сержант красноармейцу, достававшему кисет. Онищенко устыдился своей недогадливости и как был, без плаща, выбежал под дождь.
Двое спящих бойцов проснулись. Может, их разбудил стук дров, упавших на пол. Один стоял на коленях, другой привстал, опершись локтем на подостланную шинель.
Сержант зачем-то поправил на себе пояс и, наконец, сказал:
– Так что извините за беспокойство, милые люди. Мы сейчас тронемся. Надо вам покой предоставить. Все-таки, случай…
– Изба просторная, устроимся. В тесноте, да не в обиде, – оказал Ноздрин.
– Семейный праздник, а мы тут разлеглись, как на вокзале.
– Хотя бы дождь переждали, – сказала хозяйка, прислушиваясь. Дождевые капли барабанили по оконному стеклу, по фанере.
Но сержант оказался на редкость несговорчивым.
– Пойдем к соседям. Не по назначению, но нас примут. Раз такое дело…
Бойцы растолкали спящих товарищей, и все как-то удивительно проворно собрались и ушли досыпать куда-то в соседний дом.
Спустя полчаса раздался осторожный стук в дверь. Сержант вошел и увидел, что вся семья Ноздриных сидит в полном сборе за столом и чаевничает.
Шестилетний Сережа и его младшая сестренка Леночка смотрели на отца, не столько обрадованные, сколько заинтересованные. Ребята много раз слышали от матери и от приезжих дядей, что их отец в Красной Армии. Но они никогда не видели его в военной форме. Он ушел из дому в военкомат в старой черной куртке и кепке.
Сержант кашлянул в руку и сказал:
– И товарищам сообщили, чтобы всякие чудаки на ночлег сюда не торопились. А то увидят – дом пустой – и, пожалуйста, набьются, как на вокзале…
Хозяева пригласили сержанта отпить чайку, но тот сослался на занятость, откозырял и вышел.
Через два дня, когда красноармеец Павел Ноздрин собирался в дорогу, Леночка попросила отца – она сидела у него на коленях:
– Куда же ты, папаня, из дому?
– Шубку твою искать, доченька. Шубку, которую немцы зимой отобрали. Вот найдем шубку, накажем обидчиков и сразу вернемся.
Перед тем как проститься с семьей, красноармеец Ноздрин зашел в соседнюю избу, к бойцам и сержанту. Он попрощался с ними, как со старыми друзьями.
Солнце уже начало припекать, когда Ноздрин покинул Башмаковку. Только лужи и грязь напоминали о дожде.
Пока путник шел по деревенской улице, он оборачивался несколько раз. Жена и дети стояли на крыльце и махали на прощанье.
Ветхая соломенная крыша родного дома исчезла из виду довольно скоро. Старая береза у плетня виднелась долго. Береза уже взялась зеленью, однако листва не была густой, и черные гнезда грачей на верхушке еще были видны в просветах зелени.
1942
Жизнь солдата(Почти хроника)
О, погреб памяти! Я в нем
Давно уж не был.
В. Хлебников.
Нас было трое в машине – я, водитель Асатур Мелкумян и старый газетный работник Яков Аркадьевич Разумовский из областной газеты на Северном Кавказе. Он получил отпуск по болезни и проводил его, посещая тыловые госпитали и делая для радио очень хорошие и тонкие очерки о раненых. Сейчас он держал путь в Долину Солнца, в Армхи, что левее Военно-Грузинской дороги за Владикавказом и где лежал его близкий приятель. Так как это было мне почти по дороге, я не отказался подвезти его.
Мы мчались по ночному шоссе мимо Дар-Коха к Гизели. Горы чувствовались давно, хотя их не было видно. Черно-лиловая мгла туч затянула нижнюю часть неба, и из этой мглы на невообразимой высоте, на которой глаз не привык видеть земных предметов, проглядывали еще более черные очертания хребта. Только резкие угловатые грани да загадочная неподвижность воздушного видения говорили, что это не облако.
Тонкий свет автомобильных фар выхватывал из темноты медленно пылящий обоз, мальчика-пастуха с собакой, у которой глаза блестели, как светофоры, груду битых бутылок и банок – наверно, вблизи консервная фабрика.
– Какая чепуха ехать в такое время в тыл! – сквозь сон раздраженно пробормотал Яков Аркадьевич. И сразу же: – Вам никогда не хотелось проехать по полю будущего сражения? Но зная заранее, что оно произойдет именно здесь?.. А? А мне хотелось бы.
Кто мог вообразить себе, что мы мчались именно по такому полю. Город был рядом, но затаился в намеренной, настороженной, маскировочной темноте. Вдруг – на пустом и диком косогоре – мелькнули очертания большого каменного дома, по-моему даже с колоннами. Он стоял, как бледное видение.
– Что-нибудь старинное? – равнодушно спросил Яков Аркадьевич.
– Военный школа, – сказал водитель. – Город сторона. Выезжаем шоссе.
Мелькнуло два-три квартала, улица с переброшенным через нее кумачовым лозунгом, сонный милиционер, бранящийся с чабаном, и ущелье приняло нас в грозно-шумящую, полную ветра черноту.
– В такие ночи нужно рассказывать что-нибудь соответственное, – сказал Яков Аркадьевич. – Например, было бы интересно ехать по трассе чьей-нибудь биографии. А? У вас ничего подходящего нет?
– Мы едем по пути одной совершенно замечательной жизни. Генерала Петра Степановича Котляревского.
– Он, случаем, не разбился однажды ночью на этом шоссе? Знаете, отложим-ка до Армхи. Я сейчас чувствую себя левым передним колесом нашей эмки, которое обязательно хочет прыгнуть в Терек.
По дряблому мостику на тонких козлах, качнувшемуся под нами, мы свернули с шоссе. Волокнистые тучи падали сверху, окутывая нас своими сырыми, вязкими волнами, цеплялись за крылья машины и неслись рядом с нами, пока на мелкие клочья не разрывались ветром.
Путь был и утомителен и опасен, и мне подумалось, что я напрасно свернул на эту малонаезженную дорогу в ночное время ради мелкой любезности, необязательной в данном случае.
– Честное слово, я чувствую себя виноватым, – сказал мой спутник. – Но пока машина цела и мы живы, – все поправимо. Невельской, к которому я еду, геолог, близорук, как сыч, но успел побывать на войне и дважды ранен. Одинок, как чорт. Без вас я бы, конечно, никогда до него не добрался. Вам это все равно. Но, честное слово, я отквитаюсь. Вы даже и не подозреваете, какой я обязательный человек. Вы думаете, что я навязчивый, – да, это многие думают, – а я не навязчивый, а обязательный. Вот увидите. Я сейчас чувствую себя таким виноватым… О господи, я думал, мы уже полетели… Таким виноватым, что вынужден замолчать.
– Правильный поступка, – сказал Асатур. – Ночь большой разговор не уважает. Ночью язык не надо, ночью глаз надо.
Очертания дома, запахиваясь в дырявый плащ из облаков, несмело придвигались нам навстречу. Человек, дымящийся облаком, одной рукой отмахиваясь от него, а другой прикрывая глаза от света, шел как в бане.
– Седьмое небо? – игриво спросил его Яков Аркадьевич.
– Армхи. Небо другой дорога, – угрюмо ответил сторож, внимательно разглядывая нас и машину. – Путевкам? Или учет?
Он долго не соглашался кого-нибудь разбудить, узнав, что мы всего-навсего гости, но Невельской, предупрежденный телеграммою о нашем приезде, уже с кем-то договорился, и нас окликнули с балкона отдаленно и глухо звучащими голосами, будто с другой вершины. Я познакомился с Невельским, видя лишь бледную худую кисть его руки и кончик всклокоченной гаршинской бородки.
– Вы, конечно, уже слышали сводку? – с завистью спросил он.
– Ясно. У нас с собою приемник, – сказал Яков Аркадьевич, руками ощупывая воздух. – Чувствую, что сейчас разобьюсь обо что-нибудь. А в вашем раю нет радио?
– Радио есть, – степенно сказал старик, – радио отчего нет? Только слышно плоха. Гроза, что ли.
– А все-таки?
– Наши войска… – понижая голос, будто рассказывая что-то секретное, сообщил нам сводку Невельской.
Мы вошли в комнату, отделанную фанерой, сторож зажег толстую свечу ярко-красного цвета и, сорвав одеяло с кровати, завесил окно.
– Да бросьте вы эту ерунду, – поморщился Яков Аркадьевич. – Стыдно же, ей-богу. За три тысячи верст от фронта и – кутаемся, завешиваемся… Да кой чорт тут нас будет искать.
Водитель внес рюкзак с продовольствием.
– Может, это от грозы такие хреновые известия? – и Яков Аркадьевич, сбросив с себя желтый кожан и разминая уставшие ноги, вразвалку прошелся по комнате.
– Так сказать, разряды. А?.. Ну, ладно. Асатур, там – в свертке – помидоры, сыр, хлеб и вино. Свистать всех наверх, понятно?.. Я к вам до утра, милый мой Невельской, просто обнять, поглядеть, как вы выглядите, и пожелать вам успехов в дальнейшей райской жизни.
Он говорил быстро и в ироническом, но не обидном тоне, и на лице его светилась долгая, привыкшая к своему месту, улыбка добродушия. Если это была маска, то он носил ее давно, если характер – то, стало быть, постоянный, не меняющийся под влиянием обстоятельств.
Впрочем, вид Разумовского говорил в его пользу. Он был толст, но чрезвычайно подвижен, точно живот его весил не больше пустого резинового баллона, и он как-то ловко отпихивал его в сторону, когда нужно было приблизиться к столу или собеседнику.
Лицо – сумчатое, складчатое, с запасом, как у похудевших старых актеров, и как у них – выбритое до глянца, до румяности. Он потряс Невельского за плечи.
– Прекрасно выглядите. Честное слово. Вам еще месяц – и будете пересекать горы и океаны. Слушайте меня, диета сейчас главное. – Он обернулся ко мне, распираемый жаждою говорить. – Геологи – последняя разновидность цыган и буревестников. Они вымирают, если их заставить каждый день умываться и ходить на службу ровно к восьми. В чистой постели у них делаются судороги. Но спать в обнимку с медведями, на золоте или угле, – вы понимаете?.. Это последние конквистадоры, завоеватели… Диета, милый Невельской. Гастриту все возрасты покорны. Много зелени – имейте в виду, что хлорофилл в соединении с железом дает гематоген, да, да, – немного вина и полное отсутствие мыслей, и вы превращаетесь, незаметно для себя, в совершенно нового человека.
Невельской, тощий и бледный, с черноватой всклокоченной бородкой, отпущенной скорее за неимением бритвы, чем из соображений эстетики, застенчиво улыбался большими, детскими, напоминающими пчел глазами.
– Я завтра выписываюсь, – сказал он, наконец, извиняющимся тоном. – Вот, понимаете, какая история.
– Это что еще за новости! Ладно. Я утром сам переговорю с дирекцией. Ладно-ладно. Давайте закусим. Выписываться ни с того ни с сего!
– Прибыло срочное распоряжение подготовить санаторий к приему раненых, – начал стеснительно и как бы виновато доказывать Невельской.
– А вы не раненый?
– Я выздоравливающий. И потом мне собственно здесь совершенно нечего делать. Если бы я не ждал вас, Яков Аркадьевич, то еще вчера выехал бы в Тбилиси. Там кое-кто из нашего треста, и кажется, будет работа… А ваши планы?
– Мои?.. Мои планы… Асатур, разливайте вино, будете тамадой… Планы мои, дорогой мой, несколько хаотичны. Спасибо, спасибо, дорогой, будь здоров… Дело в том, что я, по совести говоря, рассчитывал посидеть тут с вами день-другой. Может, что-нибудь и набежало бы строк на двести. Климат хороший?
– Места здесь изумительные.
– Место обещающий, – подтвердил и Асатур.
– Что обещающее? Дайте-ка мне с подоконника эту брошюрку… Спасибо… Мгм… Прекрасно… Осадки-то, а?.. – И что-то жуя и успевая задавать вопросы сразу всем присутствующим, он стал, бегло перелистывая брошюрку, выписывать из нее цифры в свою потрепанную записную книжку в черной клеенчатой обложке.
– Большой шаг вперед, обещающий, – пояснил Асатур.
– Ну вот видите, какая прелесть… Да, жаль… Мгм… Цифры сумасшедшие… – И, наконец, отложив книжку в сторону, он сказал: – Планы мои – пыль, облако, пар. Я устал, мне хотелось бы что-нибудь написать фундаментальное, минут на двадцать, даже на тридцать, но у меня, понимаете, нехорошо на душе и затем нет денег, и я хотел бы на фронт, но для этого стар и глуп. Таким образом, я втянул вас в предприятие безусловно сомнительное, – сказал он мне уже не шутя, и в его голосе почувствовалось беспокойство.
– Я ничем не рискую, – сказал я. – В конце концов я могу довезти вас даже до Тбилиси. Обоих.
Асатур недовольно чмокнул краем губ. Шоферы не любят добавочных пассажиров, даже когда есть места.
Разумовский быстро налил ему стакан вина.
– Пей, голубчик. Шофер должен быть добрым. Я очень признателен вам. Честное слово, я не буду вам в тягость. Ни я, ни он. Когда-нибудь мы познакомимся с вами ближе, – и сразу же, не меняя интонации, он рассказал мне о себе все самое главное, коротко, как чужую анкету.
Как я и предполагал, Разумовский был старым журналистом, начинавшим в Одессе в годы ее коммерческого расцвета, возмужавшим в Ростове и получившим известность в дореволюционном Киеве. Некоторые из его псевдонимов попадались мне много позднее. «Роб Рой», «Странник», «Реми старший», «Гость-Гостеин» – звучали когда-то, должно быть, громко и славно. Но возраст безжалостен не к одним певцам и шахматистам. Молодость – самая сильная черта журналиста. Перо – это годы. В конце концов он стал заниматься хроникой в газете и очерками для радио. Для положения это давало немного, но для той вольной и умной жизни, к которой привык Разумовский, только и нужно было много видеть, многому удивляться, от многого приходить в восторг или бешенство, встречаться с новыми людьми и поглощать их удивительный практический опыт или самому сорить воспоминаниями о тысячах встреч, ронять афоризмы и, главное, выговаривать накопления своей огромной жизни, которым нечего было делать в его мозгу.
Он всю жизнь умел только запоминать. Сначала казалось, что это будет пьеса или ревю, потом книга воспоминаний, дневник, а жизнь к концу – и ничего нет. В последние годы он работал в Риге и эвакуировался из нее на Кавказ. То обстоятельство, что он не на фронте, мучило его и придавало всей его деятельности характер приподнятый, горячечный. В его тоне часто слышались попытки оправдать себя.
Дружба его с Невельским объяснялась тем, что каждый из них знал очень много из области совершенно неизвестной другому. Они могли обмениваться своими знаниями, не утруждая друг друга. Кроме того, оба любили странствовать.
– Хорошо, что мы встретились, – сказал я.
– До Тбилиси мы не успеем даже надоесть друг другу.
– Вы – дальше? Если не секрет.
– Очевидно. Но это будет зависеть от обстоятельств.
– Разве не все обстоятельства там, на Западном? Какие могут быть здесь обстоятельства! Впрочем, не мое дело… О каком генерале вы мне начали рассказывать? Если вам не хочется спать, давайте продолжим.
Слегка обернувшись к Невельскому, чтобы ввести его к курс дела, он заметил небрежно:
– Котляревский. Генерал. История по трассе нашего маршрута.
– Интересно, – вежливо и даже с искренним интересом отозвался Невельской. – Кто, простите? Никогда не слышал этого имени.
Разумовский остановил его:
– Никогда не спешите признаваться в собственном невежестве. Кроме того, никогда не бывает такого случая, чтобы человек совершенно ничего не знал о предмете. И вы, например, знаете.
– Ничего.
– А я вам говорю, что знаете. От Пушкина. Вспомните… Ну-ну… «О, Котляревский, бич Кавказа!..» – И свободно; почти не запинаясь, он продекламировал далее:
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена.
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война,
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…
– Мне что-то не все понятно в этой характеристике. То «черная зараза», то «язвы чести»… Не из особо удачных. Ваше мнение?
– Проезжая в Арзрум через Кавказ, Пушкин не мог не слышать о Котляревском. Но к тому времени это уже была такая пестрая и запутанная легенда, что он, очевидно, просто отдал ей должное, не стараясь быть точным.
– Котляревский был к тому времени мертв?
– Он пережил самого Пушкина, но для эпохи тех лет он был как бы давним покойником. Подумайте, он жил тридцать один год и умирал тридцать девять лет…
– Странная жизнь!
– Стихи Пушкина, как ни туманно толкуют они о Котляревском, все же прозвучали наградой, как дань признания необычайных заслуг, как стороннее свидетельство некогда сказочной славы.
– Сказочной? Ну, не сказочнее же, скажем, Кульнева? Или Ермолова?
– Сказочнее.
– Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала…
Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.
– Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так… В зимнюю ночь тысяча семьсот девяносто второго года в хату священника села Ольховатки, на Харьковщине, Степана Котляревского постучался едущий с Кавказа офицер. Это был подполковник Лазарев. Он возвращался с Кубани, где только что видел Суворова.
Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.
Старик Котляревский сначала отнекивался, а потом, чтобы не обижать гостя, согласился. Дело гостевое, – должно быть, подумал он, – пообещал – забудет, спорить незачем.
Лазарев уехал, обещая прислать за Петром, и сгинул на полтора года.
Однако следующей весной, только Петр вернулся из Харькова на каникулы, как в Ольховатку прикатил егерский сержант. Числящемуся в строю фурьеру Петру Степанову Котляревскому предписывалось немедленно явиться на царскую службу в город Моздок, в 4-й Кубанский егерский корпус.
Двенадцатилетнего фурьера, ловившего раков, одели, обули и отправили в тот же день… В Моздоке началась жизнь, которую Котляревский никогда уже не менял. Лазарев засадил воспитанника за историю войн и биографии полководцев. В те годы, с легкой руки Суворова, офицерство всерьез увлекалось историей.
Разумовский негромко прервал:
– Есть ли у вас конкретный материал к этой теме? Что значит – увлекалось? Надо бы вам поискать в архивах, в дневниках, как все это происходило на деле. А начинается жизнь, как у Петруши Гринева. Поразительно.
– Кое-какой материал о том, что такое суворовская школа, у меня есть. Обычно по вечерам офицеры собирались у кого-нибудь в палатке и вслух читали «Пелопонесские войны» Фукидида или «Анабазис» Ксенофонта, делая записи в тетрадочках. Считалось хорошим тоном уменье начертить боевой порядок Александра Македонского и без запинки рассказать, как построены были фалангиты, как – гиппаснисты с сариссофорами и где надлежало стоять коннице фессалийской, а где македонской. Тот, кто не знал, в чем секрет успеха Леонида при Фермопилах и Фемистокла при Саламине, кто не имел понятия о том, что Эпаминонд при Левктрах и Мантинее впервые применял элемент внезапности, создав прежде не существовавший резерв путем перестроения фаланги, тот наверняка мог махнуть рукой на свою карьеру.
Разумовский слегка поднял брови, сигнализируя желание высказаться.
– Конечно, вам это в данном случае ни к чему… Да и вообще не знаю, нужно ли это кому-нибудь… Но, знаете, не трудно доказать, что Александр Македонский – славянин.
Невельской хрустнул пальцами, и Разумовский понял это, как сомнение. Не оборачиваясь, он сказал:
– Запишите себе, Невельской. После я выскажу свои соображения. Александр Македонский, Спартак и даже Ахиллес – все они были славянами… Берусь доказать в пять минут… Да, вот в чем дело! Вы говорите – Леонид, Эпаминонд, но это еще не все, что нужно было им знать. Изучали ли они свою современность?
– Само собой разумеется, надо было в точности знать сражения под Туртукаем, Гирсовым, Кинбурном, Фокшанами и Рымником, а штурм Измаила явственно видеть перед глазами, как бы участвуя в нем. Суворов неукоснительно требовал, чтобы его сражения были знакомы и тем офицерам, которые в них не участвовали, в таких же подробностях, как и участникам. Каждый свой воинский подвиг он вписывал в биографию любого солдата и офицера, где бы тот ни служил. «Измаил есть общее российской армии преуспеяние…» Ну, а затем шли дела своего театра войны. В Кубанском егерском корпусе было немало ребят, ходивших под Анапу на шейха Мансура…
– Прекрасно о нем у Виноградова. Помните?.. – вставил Разумовский, почти не прерывая меня.
– Да, интересно, – так же вскользь, не останавливая рассказа, ответил я. – Считалось модным болтать по-татарски, то есть по-азербайджански, собственно говоря.
– Тот, кто умел поздороваться с черкесом по-черкесски и с чеченом – по-чеченски, наверно голодным спать не ложился, – заметил Яков Аркадьевич, улыбаясь.
– Котляревский быстрее всех выучился кумыкскому, ибо его уверили, что на языке, сходном с кумыкским, говорят в Баку, во всем Закавказье и даже в Крыму.
Вот это – суворовская школа! Это надо вам обязательно подчеркнуть, – с неожиданной горячностью вскрикнул Разумовский. – Читать классиков, пропагандировать свой метод победы, учиться на каждом шагу и жить, не отвлекаясь от дела, – это и есть суворовская школа. Ну-ну, рассказывайте.
– Возникает идея похода на Индию и Персию. На Кавказ приезжает Валериан Зубов. Поход начался внезапно, как смотр. Батальон Лазарева с сержантом Петром Котляревским взял Дербент и через Кубинское и Бакинское ханства вышел к Гяндже (нынешнему Кировабаду) и взял ее штурмом. По всей вероятности, это было сражение, которое в Моздоке едва ли штудировалось практически. Таких сражений у русской армии еще не было.
– В каком смысле?
– Егеря штурмовали виноградники, обнесенные глиняными заборами, брали приступом дома в садах. Линейный порядок, конечно, мгновенно распался. Чувство локтя было утеряно.
– Объясните значение Гянджи… Опорный пункт Ирана?
– Ну, конечно. Возбуждаемый своими европейскими друзьями, с одной стороны, и подогреваемый раздорами в Грузии, с другой, Иран, соревнуясь с Турцией, примеривался к Закавказью.
– Понятно.
– Блестяще начатый поход неожиданно оборвался – умерла Екатерина, и воцарился Павел. Войска вернулись в Моздок. Но едва они добрались до дому, как получили приказ снова отправляться в Закавказье… Умирающий Ираклий Второй, царь Карталинии, просил немедленной помощи против персов, медлить было нельзя, но двигаться прежним путем, через Дагестан, тоже было немыслимо, оставался более близкий, но совершенно неразведанный путь, через главный Кавказский хребет, по трассе нынешней Военно-Грузинской дороги, вместо которой вилась тогда узкая охотничья тропа. Полк Лазарева выступил в ноябре, между тем загроможденное обломками скал ущелье Дарьяла было совершенно непроходимо даже в летнюю пору, осенью же ни один горец не пересекал хребта. Шли как контрабандисты – без дорог, без карт, почти наугад.
– Чепуха. Осетины могли бы провести с закрытыми глазами, – сказал Разумовский. – Это удивительный народ, почему-то никем из наших великих не воспетый. Черкесам и чеченцам относительно повезло. Но по сравнению с осетином какой же горец – чечен? Плоскостник, больше ничего. А осетины – замечательный, ни на кого не похожий народ… Извините, извините… Продолжайте… Невельской, запишите, пожалуйста, чтоб я рассказал о нартах. Вы будете поражены… Давайте, давайте, я умолкаю…
– Шли очень трудно, судя по всему. Полковые обозы двигались на руках солдат, к лошадям было приставлено по четыре егеря, «для убережения их от смерти». Твердый ранец сменялся мягким заплечным мешком, валенок стал обшиваться по низу кожей, шинель сменилась коротким овчинным полушубком, солдат научился спать «в клетку», на открытом снегу, обкладывая себя кольцевым костром, дрова для которого каждый нес на себе, три полена на егеря.
– Ксенофонтом, повидимому, оставили заниматься?
– Ясно. Поход был замечательный, но так как сражений по пути не было, то и хвалиться им не пришлось. Воображение современников занял другой, более величественный подвиг в горах – альпийский поход Суворова… Ну-с, пришли в Грузию. Встречены были гостеприимно. Но вы представляете себе обстановку в Грузии за два года до ее официального присоединения к России?
– Смутно. Скорее догадываюсь, чем знаю. Что-нибудь не очень веселое, конечно.
– Царство с грандиозной историей, с удивительными традициями и богатейшей культурой низведено до положения подчиненной ирано-турецкой провинции. Областные князьки – в вечной вражде. Престол колеблется. Сын Ираклия Георгий Тринадцатый не в силах удержать его за собою. Масса интриг. Множество претендентов на царство. Десятки ориентаций – русская, турецкая, иранская.
Котляревский – в качестве адъютанта Лазарева – часто бывает у Георгия Тринадцатого, ведет генеральскую переписку.
– Воображаю, – покачал головой Разумовский. – Но эти бурсаки, наверно, обладали секретом всеведения. Безбородко начинал точно так же. Ну-ну…
– Изучает грузинский язык и в общем становится маленьким дипломатом. Восемь сыновей и семь братьев Георгия Тринадцатого не брезгуют никакими средствами в борьбе за наследство, и это делает работу Лазарева не очень спокойной.
