Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Слово о Русской земле

Мысль о единстве Русской земли зародилась в Киевской Руси.

Многочисленные враги угрожали существованию русского народа, разъединенного по отдельным княжествам. С половины XI века у границ Руси появляется сильный враг – половцы. Борьба с ними, начатая Владимиром Мономахом, который в результате многих войн заключил с половцами «без единого двадцать» миров, продолжалась и в XII веке.

В это столетие русские князья не раз поднимали народ против разорителей восточных границ Руси.

В 1170 году блистательную победу над половцами одержал Мстислав Изяславич. В 1174 году Игорь, князь новгород-северокий, разбил ханов Кончака и Кобяка. В 1183 году Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславович выиграли еще одно большое сражение у половецких военачальников, через год Кончак снова был разбит русскими, а в марте 1185 года он вновь потерпел поражение, хотя один из прежних победителей его – Игорь новгород-северский, обещавший принять участие в походе, и не участвовал в нем из-за весеннего водополья.

В том же 1185 году Игорь новгород-северский, позвав с собою брата Всеволода из Трубчевска, племянника Святослава Олеговича из Рыльска и сына своего Владимира из Путивля, решил «копье преломить в конце поля Половецкого» и предпринял новый поход.

На реке Сююрлий – повидимому, нынешней Каменке – русские встретили первые отряды половецких стрелков, напали на них, разбили и, преследуя, далеко углубились в степи. На другой день, в субботу, половецкие орды начали наступать, как боры сосновые – в бесчисленном множестве.

Началась решительная битва. Игорь был ранен, сражался без шлема. В воскресенье дрогнули и побежали черниговские коуи (оседлые кочевники), дружины смешались. Игорь пытался остановить черниговцев, но не был ими узнан и – раненый – вернулся на поле боя, где еще дрались храбрейшие. Бой кончился поражением русских дружин; князья были ранены и взяты в плен. Неудача смелого Игоря, уже однажды бившего половцев и любимого народом за храбрость, отозвалась глубоким горем на Русской земле. Половцы подняли голову – Кончак овладел Римовым, хан Кза пожег окрестности Путивля.

Святослав киевский собрал князей и выступил к Каневу, но половцы, прослышав, что вся Русская земля идет на них, отошли за Дон. Святослав и князья разошлись по домам. Половцы в ответ бросились на Переяславль.

Перед княжествами грозно встала задача скорейшего объединения своих сил для обороны Руси.

В те великие и страшные годы и появилось «Слово о полку Игореве». Безвестный автор «Слова» взял своей темой самый трагический из всех боевых походов эпохи – поход Игоря, чтобы рассказать о Русской земле, о ее страданиях и бедах. Это был стон о ее единстве, призыв к ее объединению.

Поэме о героической неудаче Игорева похода суждено было стать бессмертной поэмой русской славы и русской доблести.

Великий поэт, имени которого мы не знаем, создатель первой книги художественного документального исторического повествования, предстоит пред нами – потомками – в темной дали семи с половиной веков, как богатырь политической мудрости и поэзии.

Повидимому, дружинник, во всяком случае не князь и не монах, не придворный певец, но человек, на своей спине испытавший боевые напасти, он открывает поэму, как полемист, идя наперекор традициям старой песни, основанной на Бояновых «замышлениях», и противопоставляет им героическую хронику своих дней.

Не «замышления», но быль кладет он в основу песни, как бы декларируя этим жизненную правдивость своего повествования, и затем с необычайной поэтической силой и смелостью поет о Руси, возводя политический манифест в поэзию высокого напряжения, открывая перед русским искусством великую дорогу единства политики и поэзии.

«Слово» – первая книга русской поэзии. Манера, в которой написано «Слово», смела и открыта. Не прибегая к символике мифологических образов, автор «Слова» пишет историческую хронику с именами реальных людей. Поэт переходит в оратора, поэзия – в красноречие, песнь переплетается с прозой и звучит как речь зрелого политического деятеля, как гимн могучего патриотизма.

«За обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича!»

Не много на свете книг, где бы в такой гармонии раскрылся перед нами великий образ поэта-гражданина, политика песни и певца политики. Все истинно великое, не умирающее, способное оплодотворять человеческую мысль в веках, рождается в огне и буре своего дня, как его высший патриотический лозунг.

Борьба за живую любовь, основанную на чести и добре, создала «Витязя в тигровой шкуре».

Борьба с областнической ограниченностью Руси, клич к единению родины создали «Слово о полку Игореве».

Человек, написавший «Слово», нашел среди испытаний своего века то основное испытание, которое стало поучительным для молодой, начинающей складываться Руси и помогло родиться ей как великой державе мира.

Но что же собственно сделало «Слово» величайшим литературным произведением средних веков, не утратившим поэтической свежести и в наши дни, несмотря на устарелость языка и темноту многих оборотов речи?

Пафос любви к отчизне, вера в силу Русской земли и горячая, взволнованная привязанность к ее людям, рекам и степям. И наряду с этим – свобода поэтической фразы, свобода композиции. После глубоких, но узкоморалистических и философских поучений русской духовно-светской литературы впервые рождается книга образов Русской земли, ее пейзажей, ее ландшафтов, впервые возникает лирическая песня о своей родине. Солнцу и полям Руси спета она и адресована всем, у кого болит сердце за отцовы гнезда, за дедовы могилы, – всем, кто любит и борется за родную землю.

Как прекрасна в «Слове» певучая характеристика русского человека:

 
А мои ведь Куряне
бывалые вόины:
под трубами повиты,
под шеломами взлелеяны,
с конца копья вскόрмлены;
пути им вéдомы,
овраги им знáемы,
луки у них натянуты;
колчаны отвόрены,
сабли изόстрены,
сами скачут,
словно серые волки в поле,
ищучи себе чести,
а князю славы.
 

Кто так пел о природе:

 
Долго ночь тмится;
заря-свет запылала,
мгла поля покрыла;
рокот соловья уснул;
говор галок пробудился.
Русичи
великие поля
багряными щитами перегородили,
ищучи себе чести, а князю славы.
 

С какой сильной и нежной грустью говорит он о родной земле:

 
О Русская земле!
Уже за шелόмянем еси!
 

Какой тончайшей лирикой звучит:

 
Что ми шумить, что ми звенить
далече рано пред зорями?
Игорь п’лкы заворачáеть,
жаль бо ему мила брата Всеволода.
 

И, наконец, как силен и смел его призыв к князьям объединить свои силы на благо Русской земли:

 
за обиду сего времени,
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!
 

Трижды повторяет он этот зов, придавая воззванию характер необычайного величия. Крик поэта становится криком всего народа, его заветом, его наказом потомству, а вся повесть – глубоко народной, как бы созданной самим народом, исполненным обиды за свои раны, за свою кровь.

Историки до сих пор не назвали нам равновеликого памятника. Не о «спасении души», не о мистических откровениях, нет, – о храбрости, о мужестве, о благородстве, о боевой славе говорит «Слово».

Родина – героиня поэмы.

В «Слове» с предельной законченностью охарактеризованы лучшие князья того времени, а через них и вся слагающаяся держава Руси. Уже в ту младенческую пору своего существования мужала она в жестоких боях с венграми, с литовцами, шведами, немцами, с бесчисленными ордами степняков, идущих с Востока. Еще не окрепшая, раздробленная на отдельные княжества, она – страна воинственного рода – создала миру сокровище поэзии, чистое, ясное, свободное и от религиозной схоластики и от мистицизма.

Даже наиболее печальная глава «Слова» – плач Ярославны о муже Игоре – напоена особой верой в силу и славу родной земли. Среди женских плачей в древней руской поэзии плач Ярославны стоит особняком: это не плач отчаяния, это слезы верной, не знающей сомнения любви, это голос надежды. Нет любовной речи у нас, сильнее выраженной, чем в плаче Ярославны, и, быть может, лишь сцена прощания Гектора с Андромахой по своему эпическому звучанию приближается к плачу Ярославны.

Призыв автора слова к объединению русских сил прозвучал пророчеством. Вслед за Южной Русью, оборонявшей свои дороги на Запад, вставала против шведов и немцев Русь Северо-Западная.

Через несколько десятилетий из глубин Азии надвинулась на Русь, угрожая всей Европе, монгольская лавина. В те начальные годы своей исторической жизни Русь приняла на себя удар, угрожающий всей западной цивилизации. Нашествие монголов принесло с собой неисчислимые бедствия и разорение. Понадобилось время, чтобы на пепле старых русских городов возникли новые, и тогда с утроенной силой, ничем уже не ослабляемой, снова зазвучал страстный призыв, повторивший клич «Слова о полку Игореве»:

– За землю Русскую!

Под этим знаменем сформировался великий русский народ, не раз в кровавых битвах отстаивавший свою самостоятельность.

Мы – в другой эпохе. Но и для нас – людей социализма, создавших строй, еще не существовавший в мире, – и для нас «Слово» остается высоким поэтическим памятником любви и верности родине.

Автор поэмы – воин, политик и поэт – образ живой и близкий нам. Это тот образ поэта-гражданина, который развивался дальше на всем пути русской поэзии. В авторе «Слова», безвестном ратнике XII столетия, нам дороги та цельность его натуры, та благородная идейно-творческая устремленность, которые – с иным социальным содержанием, на неизмеримо более высокой, коммунистической основе – в наше время становятся чертами характера миллионов.

1938

О Л. Н. Толстом

Не знаю, как для других, а для меня нет ничего более великого в старом русском искусстве, чем Толстой.

Он всеобъемлющ, в нем одном заключены все страсти, которые когда-либо волновали искусство, и выражена с титанической силой та особенная, русская по истокам, простота художественного письма, которая является лучшим выражением реализма.

Никто не писал так просто и вместе с тем так богато, сложно, умно, как он. А после него только Чехов и Горький.

От Льва Толстого пошла школа русского психологического романа, романа простой эпической формы. Сложный психолог, удивительный пейзажист, портретист стендалевской остроты, моралист и просветитель, Толстой опять-таки, как никто до него, проложил своим книгам широкий путь к миллионному читателю великим умением говорить просто о самых сложных вещах. Он был, по природе своего гения, писателем массовым, всенародным, и таким стремился стать в течение всей своей жизни, сложной, противоречивой, окутанной христианской мистикой, зашедшей тупик, казалось ему, непреодолимых социальных противоречий.

И все-таки, не глядя на ограничение этих рамок, вопреки всей системе капитализма, он сохранил гениальную цельность своей творческой натуры.

Писатель смелый и беспощадный прежде всего к себе, глубоко и честно любивший народ свой и научивший человечество просто и глубоко думать о жизни, – он останется навсегда в памяти человечества.

Нам, советским писателям, надо учиться и учиться у Толстого. Учиться работать, как он работал, учиться любить свое творчество, как важнейшее дело, как единственный смысл жизни, учиться ценить и чувствовать простоту и ясность великой русской речи, в простоте которой заложен глубокий эпос.

1940

Любовь народа

Львов был уже давно взят. По щербатой тарнопольской дороге, пропустившей три армии, два раза польскую и в третий – Красную, тянулись беженские обозы. Изредка, нарушая сонный быт шляха, проносился цыганский табор – крытые фургоны с окошечками и красными флагами над входными дверями – да пробегал грузовик с оторванными крыльями, везущий делегацию в ушанках, кепи, шляпах и котелках. Но дети все еще дежурили на дороге. Они все еще ждали. Их надежды были неиссякаемы.

Стоило появиться небольшой кавалерийской части, и, если это было вблизи деревни, ребята возникали, как из-под земли.

– Ворошилов! Ворошилов! – кричали они, захлебываясь восторженной верой, что сейчас из этих рядов отделится плотный всадник на гнедом коне.

Они не видели его ни разу в жизни. Его портреты не висели ни над их кроватями, ни над их партами.

Но они довольно ясно представляли себе Ворошилова.

И твердо верили, что увидят его.

Приблизилось 7 ноября – день первого воинского парада на освобожденных землях Западной Украины. На опустевшем шляху опять появились и танки, и орудия, и артиллерия, и пехота.

По облику день был не праздничный, пасмурный, неуютный. Но обочины шляха вблизи сел перед Львовом были людны. Теперь-то все хотели увидеть Ворошилова, о прибытии которого к 7 ноября в народе распространился упорный слух.

Толпы стояли по краям шоссе, разглядывали проходящие воинские части.

Легковые машины не привлекали к себе решительно никакого внимания. Поезда – тоже.

Но вот кавалерия!..

Ребята перестали шуметь. Взрослые вынимали изо ртов трубки.

Никому как-то не приходило в голову, что если Ворошилов действительно и приедет, то незачем ему ехать на коне во главе эскадрона или полка, нечего терять время на длинном шляху и что есть у него другие средства передвижения. Народ ждал Ворошилова таким, каким запомнил во времени.

Еще были живы люди, видевшие Первую Конную в боях под Львовом в 1920 году. Еще были живы люди, у которых останавливался Ворошилов и с которыми он говорил, беседовал. Девятнадцать лет шопотом, от сердца к сердцу, рассказывали они о встречах с ним, и тайный рассказ их, не смея прозвучать вслух, врезался в память очень многих. Теперь воображение пыталось склеить события тех лет с сегодняшними. Рассказ, прерванный на девятнадцать лет, должен был обрести свой финал, и Ворошилов, такой, каким помнили его по Первой Конной, обязательно должен был появиться перед народом. Вот заплясал чей-то рослый конь! Крепкая фигура всадника картинно нагнулась над седлом. Не он ли?

Не выхватит ли сейчас шашку из золотых сверкающих ножен, не крикнет ли на все поле: «За мной!»

– Ворошилов! Ворошилов! – кричат дети.

Но все сроки уже прошли, и шоссе опять надолго пустеет. Время начаться параду во Львове.

Теперь даже самые упорные и те оставляют надежды увидеть Ворошилова.

И нехотя расходятся по домам.

Почти двадцать лет видели они перед собой образ живой и знакомый, и не стареющий, не изменяющийся, и к нему, к нему тянулась их изголодавшаяся по подвигам душа.

Поля сражений Первой Конной были их полями, их усадьбами, их кладбищами или овинами.

Коня под Ворошиловым могло ранить у кума Данилы, и командовать он мог из хаты деда Павло, а ночевать у Тараса – и все это давно стало родовым, личным, торжественно неизменным, как песня, петая смолоду.

И вспомнилось мне, как лет шесть или семь назад я пел такую же песню о Ворошилове на другом краю родины – на Востоке.

Все летоисчисление крупных дел начиналось там, со времени, с той поры, «как у нас побывал Ворошилов», с 1932 года.

В краевых и областных центрах говорили: «Год Ворошилова».

В районах отмечали десятидневки, те, в течение которых Ворошилов бывал у них В колхозах же запомнили, конечно, «ворошиловские дни», то есть те, в которые он посетил колхоз.

В день, уже не помню какой, но именно ворошиловский, стоял я на сопке перед пограничной рекою.

Два года назад – в этот же точно день – сюда заезжал Ворошилов и велел сделать то-то и то-то, а потом с мой же сопки долго вслух обсуждал боевые возможности места. Все то-то и то-то были уже готовы, и теперь тут происходило оживленнейшее учение.

И, как мальчикам из-под Львова в 1939, так мне в 1934 вдруг захотелось узнать в очертании скачущих у подножия сопки всадников знакомое лицо с красиво седеющими висками. Без слов, глубоко про себя, складывалась о нем своя песня.

Она одна у всех нас о Ворошилове – это любовь.

1941

Случай на маневрах

Это было несколько лет тому назад на белорусских маневрах.

Крупный авиационный десант «красных» спустился на тыловую территорию «синих». Дело было во второй половине дня, почти в начале вечера. Небо еще казалось высоким и светлым, солнце, скрытое облаками, светило лишь вверх, оставляя поля в рассеянно оранжевом свете.

Десант приземлился. Поле у опушки молодой березовой рощицы покрылось сугробами белого шелка и стало похоже на еще не оттаявшую из-под весеннего, проеденного солнцем снега, равнину.

Ворошилов следил за спуском десанта, стоя у лесной опушки. Поздоровавшись с командиром и поблагодарив его за отличную организацию спуска, он сел в машину и быстро уехал, почти никем не сопровождаемый.

До отбоя оставались считанные часы. Самый эффектный «номер» маневров закончился.

Посредники, представители местных организаций и корреспонденты газет, тоже стали разъезжаться.

Самое интересное уже прошло. Сговаривались, где ужинать. Как и другие, мы (нас было трое от «Правды») тоже перестали интересоваться маневрами, ибо знающие люди нам еще с утра объяснили, что сегодня надо видеть только десант – гвоздь дня, остальное будет неинтересно.

Поэтому сегодня мы долго уже следили за товарищем Ворошиловым, чтобы знать, когда он поедет встречать десант. Далось это нелегко.

– Он не любит, когда ему мешают работать. Особенно «ваш брат», – сказали нам в штабе. Мы это уже хорошо знали и все время довольно ловко не попадались ему на глаза, держась не ближе, чем на выстрел.

Но сегодня он был необходим нам (мы не знали дороги к десанту), и, чтобы не ехать за его машиной, мы отчаянно неслись впереди нее, высовывая назад головы, чтобы не проскочить куда-нибудь в сторону. К месту приземления десанта мы, таким образом, прикатили первыми и, не имея в своем плане встречи с Климентом Ефремовичем, уже выходящим из своей машины, осмотрительно углубились на некоторое время в березовую рощу.

В общем, никому, кроме себя, мы не причинили хлопот этой прогулкой по роще, но в конце концов все обошлось отлично. Теперь, когда «гвоздь дня» был позади, нам не было никакого резона гнаться за машиной Климента Ефремовича. Сегодня – конец маневрам, и ничего более интересного, чем десант, нам не суждено было увидеть.

Мы поехали в штаб руководства занять первую очередь на телеграфе, и скоро корреспонденции о красивом десанте уже были отправлены.

А за ужином в штабной столовой, часа через три после «отбоя», когда шли веселые разговоры о том, будет ли дан банкет иностранным гостям и где и кого на него могут пригласить, распространилась удивительная новость, испортившая весь так хорошо прошедший день.

Рассказал ее молодой командир инженерных войск, только что приехавший с «поля сражения» и видевший все, как он утверждал, – «абсолютно своими главами».

Вот что, оказывается, произошло.

Командир «синей» понтонной роты, стоявшей километрах в двадцати за местом приземления десанта, заметил на небе облако из парашютов. Час отбоя был недалек, но комроты все же принял кое-какие меры для обороны моста.

Климент Ефремович Ворошилов проезжал как раз мимо этой роты и заинтересовался такой поздней подготовкой ее к сражению.

– Ожидаю «противника», товарищ народный комиссар, – доложил командир. – Приготовился к бою.

– Отлично. А как думаете встретить «противника»?

Командир изложил свой план.

– Только одно недоразумение у меня: посредник ушел, – добавил он. – Судить будет некому.

– Судить некому? – Климент Ефремович вышел из машины. – Делайте-ка свое дело, а посредником у вас буду я.

Парашютисты с песнями приближались к реке.

В сущности маневры были фактически закончены.

Разведка не высылалась.

Беспечно катили «победители» по темной вечереющей дороге, между густых кустарников.

– А ну, дай им жизни! – сказал Ворошилов командиру роты. – Дураков учить надо.

И завязалось дело.

Когда десант был отброшен с большими потерями и командир парашютистов возбужденно доказывал, что это плохие шутки – ни с того ни с сего играть в войну, за час до отбоя, командир роты будто бы сказал своему «сопернику»:

– Игрушки или нет, это вы спросите, пожалуйста, у моего посредника. Вот он, пожалуйста!

И командир десанта, вот уже минут десять как «убитый» огнем понтонной роты, теперь действительно уж ни живой ни мертвый, подошел к товарищу Ворошилову.

Мы легко представляли себе, что потом произошло.

А через день на разборе маневров, я видел этого счастливого командира роты, укравшего у нас «гвоздь дня», и от него самого узнал, что все это так и было.

1941

Великие дни

В нашем народе всегда была велика ненависть к фашизму. Выросший в боях за свою гражданскую свободу, навсегда завоевавший себе право на творческий труд, наш народ органически, нутром не переносит духовной кабалы, которая составляет суть фашизма.

Ненависть эту ничто не может погасить.

За свою героическую жизнь советский человек привык с большой осторожностью относиться к любым маневрам своих врагов. Враг сбросил маску – и давняя, непримиримая, неисчерпаемая ненависть, воистину священная ненависть к врагу охватила советского человека.

Дни эти он никогда не забудет.

Все, чем жил он, все, что любил и берег он для себя и своих потомков, оказалось под угрозой наглого бандитского нападения.

В «новости» этой не было ничего неожиданного. Даже наши школьники и те отлично понимали, что рано или поздно фашизм встанет на нашем пути и что наша историческая судьба – пройти по дымящимся развалинам режима изуверов и мракобесов.

День этот наступил.

Он начался как все до него. В двенадцать часов пятнадцать минут дня говорил Молотов.

И вся, как один, поднялась столица.

Просто и дружно ответила она на призыв правительства величайшей организованностью.

Немногочисленные группы людей, создавших очереди у ларьков, переполненных продуктами, дали пищу для злых и остроумных шуток улицы.

Каких только слов не наслушались эти, – с позволения сказать, – граждане!

И самое приятное, что даже вежливые милиционеры не останавливали «златоустов», когда они прибегали к самой резкой аргументации!

Был организованно тих город и ночью.

Слившись с землею, жил он напряженной волевой жизнью.

К сборным пунктам стекались защитники родины. Их провожали отцы, матери, сестры, жены. Нескончаемы были разговоры о труде, о героически напряженном труде на оборону родины.

– Выжми из себя все, отец! – говорил сын отцу.

– Будет! – кратко отвечал отец, слесарь одного из московских заводов.

Народ встал, как один, на эту священную отечественную войну. Он хочет вести ее. Он знает, что она справедлива. Он верит в свою победу.

23 июня – второй день войны. И дисциплина, организованность еще строже. Люди как-то раскрылись, стали государственнее, сосредоточеннее, оживленнее.

Теперь у всех одно дело – война. У всех одна цель – победа.

Она начинается от своего станка, от своей метлы, от своей сенокосилки.

Быть трижды сильнее, чем был!..

Ни часу отдыха! Ни часу безделья!..

Рабочий трамвайного парка товарищ Гладышев, пришедший проводить сына на мобилизационный пункт, горячо рассказывает молодым защитникам родины, как он лично понимает фашизм.

– Есть пчелы, – говорит он, – и есть саранча.

Пчела по капельке, по пылинке на свое производство собирает!.. Вот мы – пчелы и есть. А фашизм, ребята, это саранча. Абсолютно саранча. Ни любимого цветка не имеет, ни построить себе ничего не может. Одно занятие – жрать. Сожрал хлеб, давай сады, сады кончил – садись на цветы… Пчела саранче не товарищ! Верно?

И молодежь, смеясь, с жаром поддерживает пожилого оратора.

– Правильно, что саранча! Поголовно уничтожать! К нулю! – продолжает товарищ Гладышев. – Тут арифметика в высшей степени простая! К нулю!

И безыскусственная речь его всеми принимается, как общая, потому что и действительно других мыслей ни у кого нет.

Победить! В этом весь смысл и счастье нашей жизни!

– Беспощадно разделаемся с бандитами! – произносит кто-то, и фраза тотчас повторяется десятком людей, потому что все, что сейчас от глубины своего сердца произносит человек, есть не его личное, но общее, народное.

Ибо все мы по-сталински уверены в своей силе и им – великим Сталиным – объединены в одно великое и благородное сердце.

1941