Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

А. Воейков

ЗНАКИ ОТЛИЧИЯ В РУССКОЙ АРМИИ

Генеральское шитье

Приказом по Военному министерству от 26 января 1808 года было введено специальное шитье в виде золотых дубовых ветвей на воротники и обшлага генеральских мундиров. Такое же шитье помещалось на клапанах обшлагов и на горизонтальных карманных клапанах у заднего поясного шва. При этом оговаривалось, что воротники, обшлага, фалды и подкладка генеральских мундиров выполняются из алого сукна, а сами мундиры, клапана обшлагов и карманные клапана шьются из темно-зеленого сукна, как и большая часть русских военных мундиров. Отличием генеральского чина служили также эполеты, введенные приказом от 17 сентября 1807 года. Они изготовлялись из золотой канители и пряжи на красной суконной основе. Круглые поля эполет оплетались двойным рядом крученого золотого жгута: ряд, идущий по внутреннему обводу эполетного поля, был толщиной около 6,5 мм, а наружный ряд выполнялся из жгута толщиной около 13 мм. По краям эполетных полей свисала бахрома, выполненная из толстого жгута, а края эполетных клапанов обшивались золотым галуном. Такие же эполеты генералы носили на повседневных вицмундирах, а также на полковых мундирах, если были причислены к тем или иным, чаще всего гвардейским, полкам. Мундиры с генеральским шитьем полагалось носить при нахождении в строю, на парадах и смотрах войск. Такое же генеральское шитье, но серебряное, было принято к 1812 году к ношению на мундирах генералов гарнизонной службы и на чекменях генералов Донского казачьего войска.

Офицерские эполеты и репейки

В 1812 году штаб– и обер-офицеры русской армии и флота носили на мундирах эполеты, введенные в 1807 году. Клапана эполет обшивались узким галуном цвета металлического прибора, а поля оплетались двойным рядом витого жгута. Поля эполет офицеров, служивших в артиллерии и пионерных ротах, имели по краям один жгут толщиной около 19 мм, обернутый в металлическую фольгу и тонкую сетку. У штаб-офицеров (майоров, подполковников, полковников) по краям эполет свисала бахрома толщиной 6-6,5 мм. Эполеты офицеров, служивших в гвардии, армейских кавалерийских полках, в квартирмейстерской службе и полевых инженерных командах, были золотыми или серебряными. Эполеты офицеров армейских пехотных полков, пешей и конной артиллерии, пионерных рот имели суконный верх клапанов и полей. Эполеты офицеров полевой артиллерии изготовлялись из красного сукна, галуны и жгуты – золотыми, а на эполетном поле нашивались из золотистого шнурка номер и литера роты. У офицеров пионерных рот галуны, жгуты и шнурок, из которого нашивался номер полка, были серебряными. У офицеров гренадерских полков верх эполет был из красного сукна с золотыми галуном и жгутами, а на полях эполет нашивалась из тонкого шнурка заглавная буква названия полка. В первых полках пехотных дивизий верх эполет выполнялся из красного сукна, во вторых – из белого, в третьих – из желтого, в четвертых – из темно-зеленого с красной выпушкой, и на эпо-летных полях нашивался из золотистого шнурка номер дивизии, в которую входил полк. Репейки на киверах обер-офицеров были из серебряной канители, а у штаб-офицеров расшивались серебристыми блестками.

Знаки на киверах

К 1812 году существовала четкая регламентация знаков, носимых на передней части киверов в гвардейских и армейских полках. В полках гвардейской пехоты – Преображенском, Семеновском, Измайловском, Егерском и Финляндском – на киверах носили знак в виде двуглавого орла с лавровым венком в правой лапе и с факелом и молниями – в левой. На груди орла – щиток с изображением св. Георгия. Эти знаки были введены 16 апреля 1808 года. Такие же знаки были даны и лейб-гвардии Гусарскому полку. В лейб-гвардии Литовском полку знаки были такого же типа, но на щитке вместо св. Георгия был изображен литовский всадник. На киверах гвардейских артиллеристов были знаки в виде гвардейских орлов, под которыми находились скрещенные стволы пушек, а в сформированном 16 февраля 1810 года Гвардейском флотском экипаже орлы на киверах были наложены на скрещенные якоря. 27 декабря 1812 года был сформирован лейб-гвардии Саперный батальон, ему были даны киверные знаки в виде гвардейских орлов, под которыми находились скрещенные топорики. В гренадерских полках киверным знаком служило изображение медной «гренадки (гранаты) о трех огнях». Такие же «гренадки» были на киверах офицеров и нижних чинов минерных рот 1-го и 2-го пионерных полков, но не медные, а из белого металла. В морских полках и у колонновожатых на киверах тоже были «гренадки о трех огнях». В пехотных и егерских полках кивер-ными знаками служили «гренадки об одном огне», из меди у нижних чинов и позолоченные – у офицеров. Офицеры и нижние чины пионерных рот имели на киверах такие же гренадки, но из белого металла, а армейские полевые артиллеристы носили на киверах эмблему в виде скрещенных пушечных стволов.

Офицерское шитье

Для чинов императорской свиты – генерал-адъютантов и флигель-адъютантов – в начале царствования Александра I на воротники и обшлага мундиров было введено шитье особого рисунка, учрежденное еще при Павле I: для генерал-адъютантов золотое, для флигель-адъютантов (штаб– и обер-офицеров, назначенных состоять в свите царя) такого же рисунка, но серебряное. Если генерал-адъютант и флигель-адъютант служили в кавалерии, то носили белые мундиры кавалерийского покроя с красными воротниками и разрезными обшлагами, шитье у них было на воротниках в один ряд, на обшлагах – в два ряда. Генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, числившиеся в пехоте, артиллерии и инженерных войсках, носили темно-зеленые мундиры с красными воротниками и обшлагами, на которых были темно-зеленые клапана. Шитье на воротнике было тоже в один ряд, а на клапанах обшлагов – в три ряда против каждой пуговицы. Генералы и офицеры квартирмейстерской службы (так именовался в 1812 году генеральный штаб) также имели на воротниках и обшлагах золотое шитье особого рисунка в виде переплетенных пальмовых листьев, на воротниках – в один ряд, на обшлагах – в два ряда. У штаб– и обер-офицеров Донского казачьего войска на воротниках и обшлагах чекменей было серебряное шитье, похожее на свитское, но несколько иного рисунка. Такое же шитье было на воротниках и обшлагах офицерских курток в лейб-гвардии Казачьем полку.

Офицерское шитье гвардейской пехоты

B старейших полках тяжелой гвардейской пехоты – Преображенском, Семеновском, Измайловском – еще в начале царствования Александра I было введено на воротники и клапана обшлагов офицерских мундиров шитье особого рисунка в каждом полку, учрежденное в 1800 году Павлом I. В Преображенском полку шитье имело вид переплетенных восьмеркой дубовых и лавровых ветвей. По две такие «восьмерки» носили на каждой стороне воротника и по три – на каждом обшлажном клапане. Шитье в Семеновском полку имело вид продолговатых узорчатых петлиц, окаймленных витым орнаментом. Самое сложное шитье с плетением в виде двойных косичек на каждой петлице, оканчивавшейся подобием султанчиков, было в Измайловском полку. Как и в Преображенском полку, шитье Семеновского и Измайловского полков было в два ряда с каждой стороны воротника на офицерских мундирах и в три ряда на клапанах обшлагов. Унтер-офицеры всех трех полков носили на воротниках по одной прямой петлице из золотого галуна и по три маленькие петлички на клапанах обшлагов. Кроме того, по верхнему и боковому краям воротников и на краях обшлажных клапанов нашивался гладкий золотой галун. Петлицы у рядовых были из желтой шерстяной тесьмы по две на воротниках и по три на клапанах обшлагов.

Офицерское гвардейское шитье

B сформированном 7 ноября 1811 года лейб-гвардии Литовском полку при красном приборном сукне воротников, обшлагов и лацканов штаб– и обер-офицерам были даны шитые золотом прямые петлицы, называвшиеся в обиходе катушками. По две петлицы нашивались на каждой стороне воротника и по три – на каждом обшлажном клапане. Петлицы такой формы к 1812 году носили также в лейб-гвардии Егерском и Финляндском полках, в лейб-Гренадерском полку и в лейб-гвардии Гарнизонном батальоне, а также в полках гвардейской кавалерии: лейб-гвардии Конном, Драгунском, Уланском. Такие же петлицы, но шитые серебром, носили военные инженеры и офицеры Кавалергардского полка. Точно такие же петлицы были даны офицерам переведенных в гвардию за отличия в Отечественной войне 1812 года лейб-гвардии Павловского, Гренадерского и Кирасирского полков. В сформированном 16 февраля 1810 года Гвардейском флотском экипаже офицерам было дано на воротники и обшлажные клапана мундиров существовавшее с 1803 года флотское офицерское шитье в виде якорей, обвитых канатом и шкертами (тонкими тросами), но по краям воротников и клапанов обшлагов нашивался еще золотой галун шириной около 13 мм. Помимо мундиров, которые носили в строю и на парадах, офицеры Гвардейского экипажа для повседневного ношения имели вицмундиры, на воротниках и клапанах обшлагов были петлицы в виде катушек. 27 марта 1809 года генералам, штаб– и обер-офицерам, служившим в гвардейской артиллерии, было дано золотое шитье в виде узорчатых петлиц особого рисунка. По две петлицы нашивались на каждой стороне воротника и по три – на клапанах обшлагов. Такие же петлицы, но шитые серебром, были даны офицерам сформированного 27 декабря 1812 года лейб-гвардии Саперного батальона.

Офицерские шарфы и шляпы

К 1812 году основным головным убором генералов, чинов императорской свиты и квартирмейстерской службы, военных инженеров, военных врачей и чиновников являлись черные треугольные шляпы образца 1802 года из тонкого плотного войлока или фетра. Переднее поле шляпы было высотой около 25 см, заднее – около 28 см, а боковые углы шляпы отстояли от тульи на 13,5 см с каждой стороны. Поля были пришиты к тулье и сшиты между собой в верхней части. Для жесткости в края полей изнутри подшивали полоски китового уса или металлическую проволоку. На переднем поле нашивалась круглая кокарда из черного шелка с оранжевой оторочкой и пуговицей, на которую пристегивались галунная петлица у штаб– и обер-офицеров или витой жгут из плетеного шнурка – у генералов. Петлицы на офицерских шляпах и жгуты на генеральских были по цвету металлического прибора. Сверху в специальное гнездо вставлялся султан из петушиных перьев: черных с примесью белых и оранжевых у артиллеристов, пехотинцев, инженеров и белых с примесью оранжевых и черных – у кавалеристов. На боковых углах шляп вставлялись маленькие серебряные или золотые кисточки. Такие же шляпы носили вне службы штаб– и обер-офицеры пехотных и кавалерийских полков, а также артиллерийских и пионерных рот. Шарфы, повязывавшиеся по поясу на мундирах генералов, штаб– и обер-офицеров армии и флота, были введены еще при Павле I .0ни имели вид сеток, сплетенных из серебряной нити, с ячеёй 2-3 мм, с проплеткой в три ряда черными и оранжевыми шелковыми нитями. С обеих сторон шарф оканчивался кистями. Длина шарфа около 1,4 м, длина кисти около 27 см.

Офицерские нагрудные знаки

В 1812 году для различия чинов штаб– и обер-офицеров, служивших в пехоте, артиллерии и пионерных полках, находились в употреблении знаки образца 1808 года: серповидной формы, с двойным выпуклым ободком и двуглавым орлом, увенчанным короной. Изготовлялись знаки из тонкой листовой латуни с серебрением и золочением ободка, орла и поля знака, в зависимости от чина. Так, у прапорщиков знаки серебрились целиком, а у подпоручиков на знаках были золоченые ободки. У поручиков при серебряном поле и ободке орел был золоченым, а у штаб-капитанов серебрилось только поле знака, а орел и ободок были покрыты позолотой. У капитанов, наоборот, поле знака было золоченым, а ободок и орел серебряными. На майорских знаках поле и ободок были золочеными, а орел оставался серебряным. На знаках у подполковников поле и орел покрывались позолотой, а серебряным оставался только ободок. У полковников знаки были золочеными целиком. Носили знаки на черных с оранжевыми каемками лентах, продетых в металлические ушки, припаянные на обратной стороне знаков. У офицеров, служивших в гвардейской пехоте, лейб-гвардии Артиллерийской бригаде и лейб-гвардии Саперном батальоне, учрежденном в конце 1812 года, знаки были более широкие в средней части, а орел на них был меньшего размера (1), с лавровой и дубовой ветвями и атрибутами воинской славы, помещенными под ним. Различие деталей знаков, в зависимости от чинов офицеров гвардейских частей, было таким же, как в армейских частях, с той разницей, что в гвардии отсутствовали чины майоров и подполковников. На знаках обер-офицеров лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков имелись также выпуклые изображения цифр, обозначавших дату сражения под Нарвой.

Под Тарутином

Кружок офицеров снова собрался у костра, где лежал труп Усаковского...

Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочувствия покойнику. Завернули его в плащ всего — с раздробленной головой до ног — не его первого, не его и последпяго хоронили так на походе. Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же вокруг костра и припомнили все, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей — на это смотрели как на разлуку, и быть может, ненадолго...

Разговор оживился. Серебряный кубок Давыдова переходил из рук в руки. В дружеском кружке виднелись новые лица, в том числе и молодое, задумчивое, цыгановатое лицо Жуковского в ополченском костюме.

— Господа! — торжественно произнес Бурцев, который успел с горя хватить больше других и был в возбужденном состоянии. — Господа! Сегодня на привале, толкаясь меж московскими ратниками, я набрел на следующую картину: под кустом, закрытый от солнца тенью березы, сидит некий молодой князь и, положив к себе на колени записную книжку, строчит... И что же бы вы думали он строчит! Угадайте!

— Что? Стихи? — отозвалось несколько голосов, и все обернулись к Давыдову.

Давыдов с удивлением смотрел на Бурцева: «Ты, брат, перепил, кажись?»

— Нет, я не перепел, — скаламбурил Бурцев: – да ты, брат, и не туда попал... Строчили под кустом такое, я вам доложу...

И он коварно, подмигивая и щурясь, взглянул на Жуковского. Жуковский давно сидел как на иголках.

— Строчили, господа, вот что, — продолжал Бурцев: «Певец во стане русских воинов».

— Кто же это? — спросил Давыдов.

— А вон наша красная девушка, — указал Бурцев на Жуковского.

Жуковский, который совсем покраснел, хотел было уйти; но его стали упрашивать прочесть стихи, говорили, что нехорошо таиться от товарищей, что они все теперь — одна семья. Жуковский говорил на это, что его стихи не кончены, что это только наброски, задуманные, но не исполненные картины, что в них нет связи, не везде отделан стих; но ничего не помогло: его просили прочесть хотя отрывки. Нечего делать: он полез в карман, вынул оттуда небольшую, темно-малинового бархата книжечку, вышитую разноцветными бисерами и светлорусыми, словно лен, женскими волосами (подарок перед разлукой), подсел ближе к костру и несмелым, дрожащим голосом начал:

На поле бранном тишина,

Огни между шатрами;

Друзья, здесь светит нам луна,

Здесь кров небес над нами.

Приступ был удачен. Все слушали затаив дыхание. Давыдов сидел глубоко задумчивый: он чутьем поэта ощутил мастерство стиха: он чувствовал веянье таланта. Бурцев с благоговением смотрел на цыгановатое, робкое и скромное лицо поэта и не шевелился. Дурова сидела бледная, несмотря на красноватый отблеск костра. Все ждали — даже в темноте виднелись лица солдатиков, на которых падал огонь от костра — и они слушали. Жуковский, у которого дрожали руки, как и голос, продолжал с большей силой:

Наполним кубок круговой!

Дружнее! руку в руку!

Запьем вином кровавый бой

И с падшими разлуку.

Он взглянул на то место у костра, где недавно зарыли Усаковского; у Дуровой вырвался из груди глубокий вздох, словно стон — все взглянули на нее; но Жуковский с силой продолжал чтение:

Кто любит видеть в чашах дно,

Тот бодро ищет боя...

О, всемогущее вино,

Веселие героя!

Он остановился. Ропот одобрения был единодушный. Бурцев не усидел и бросился целовать поэта, восторженно повторяя:

— Бесподобно! бесподобно! «Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя!» Божественно! «О, всемогущее вино, веселие героя!» Пребожественно! Выпьем же, Вася, друг, цыпочка! — И он душил бедного поэта; тот защищался, краснея еще более.

— Перестань, Бурцев, ты задушишь его, — вмешался Давыдов.

С трудом усадили забияку и просили Жуковского продолжать. Тот снова отговаривался, что далее у него не все выправлено; но его попросили — и он, повернув листок, начал:

Отчизне кубок сей, друзья!

Страна, где мы впервые

Вкусили сладость бытия,

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки, –

Что вашу прелесть заменит?

О, родина святая,

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя?

От этих последних стихов, казалось, действительно все задрожали. Голос читающего перешел в какой-то молитвенный тон, отзывавшийся и плачем и восторгом. На лицах слушавших горело и дрожало умиление. Дурова, спрятавшись за Бурцева и закрыв лицо руками, вздрагивала всем телом — она глухо рыдала. Все были так глубоко потрясены и мелодией голоса читавшего, и прелестью и музыкою стиха; мысль, положенной в этот стих, до того глубоко выражала душевное настроение каждого; всем, пережившим ужасы последних дней за эту именно родину, до того она казалась теперь дорогою с ее полями и родными холмами, полными кровью их товарищей, этот милый свет родного неба, эти знакомые потоки, замутившиеся о г родной же крови, и «златые игры первых лет и первых лет уроки» – все это теперь, и именно теперь, до того глубоко выражала душевное настроение каждого, что гармонические строфы, прочитанные гармоническим, полуплачущим голосом, вызвал какой-то стон восторга. Никто сначала не заметил за общим потрясением, а когда заметили, то не поверили, что Бурцев, этот всесуетный повеса и пьяница, — горько плакал, сидя на корточках и мотая всклокоченной головой, как это обычно и невольно делают люди, когда плачут о чем-либо безнадежно. Никто не заметил и того, что из-за спин и застывших от внимания лиц солдатиков, которые подвинулись к костру и, держась несколько в отдалении, в тени, жадно вслушивались в каждое певучее, знакомое их сердцу слово читавшаго и как-то по-детски моргали глазами, боясь шевельнуться и громко дохнуть как на смотру, — что из-за спин солдатиков выглядывало худое, морщинистое и загорелое лицо с седыми, нависшими на маленькие, глубоко сидевшие подо лбом глаза, бровями — лицо Платова, которого хотя солдатки и узнали и посторонились было от него, но он знаком показал им, чтоб они не трогались и стояли бы по-прежнему смирно, не обращая на него внимания.

Долго не могли прийти в себя слушатели; но когда первый немой восторг прошел, все шумно начали хвалить молодого поэта, благодарили его, жали ему руку, придвигались к нему все теснее и теснее. У Давыдова лицо подергивало — так поражен он был неслыханной задумчивостью и неслыханной же мелодией стиха. Все начали просить: «Дальше, ради Бога, дальше!»

Ободренный неожиданным успехом, Жуковский стал смелее перелистывать книжку.

— Это еще не кончено — не совсем гладко — разве это? — тихо говорил он как бы сам с собою. — Вот это, кажется, конечно — это...

Хвала наш вихорь-атаман,

Вождь невредимых, Платов!

Твой очарованный аркан

Гроза для супостатов.

Орлом шумишь по облакам,

По полю волком рыщешь,

Летаешь стражом в тыл врагам,

Бедой им в уши свищешь:

Они лишь к лесу — ожил лес.

Деревья сыплют стрелы,

Они лишь к мосту — мост исчез.

Лишь к селам — пышут села.

Солдаты заворошились и оглянулись. Сквозь их кучку протискивался, торопливо и нервно дергая себя за седой ус, Платов: по лицу атамана текли слезы, и он громко, как-то сердито сморкался, шагая через ноги сидевших у костра офицеров и пробираясь к Жуковскому. При виде атамана произошло общее смятение; многие с изумлением вскочили с мест.

— Сидите, пожалуйста, сидите, господа! — торопливо успокаивал старик. — Я к вам тоже... я вот к ним... не знаю, как имя-отчество...

И старик порывисто обнял молодого, окончательно смутившегося поэта, который узнал Платова.

— Не стою этого, мой друг, не стою, — говорил расчувствовавшийся атаман: — Я совсем не стою... Спасибо — похвалили, хоть и не заслужил, ей-Богу, не заслужил...

Жуковский бессвязно бормотал что-то; Давыдов вежливо подошел к старику и попросил не побрезговать их кружком — выкушать с господами офицерами стакан чаю или чару хорошего вина. Старик благодарил, жал руки, утирал глаза, сморкался все также громко и быстро, как быстро он все делал. Ему очистили место около Давыдова, который казался хозяином в этой импровизированной гостиной у костра.

— Что прикажете, ваше превосходительство, – вина?

— Винца, винца, мой друг, спасибо... Погреюсь у вас и послушаю вот их...

Ему отрекомендовали Жуковского. Старик кой о чем спросил его; снова благодарил за лестные стихи, которых он не заслужил... Старик сегодня утром был огорчен замечанием главнокомандующего, что будто бы он, Платов, недостаточно распорядительно действовал при удержании неприятеля после выступления из Можайска наших главных сил: старика грызло это замечание; не давало ему покоя — и вот эти стихи росой пали на его огорченную душу.

Когда смятение улеглось, и Платов высморкался в последний раз так энергически, как будто бы послал свой нос на штурм, Жуковский снова завел своим певучим голосом:

Хвала бестрепетным вождям!

На конях окрыленных

По долам скачут, по горам

Вослед врагов смятенных;

Днем мчатся строй на строй; в ночи

Страшат, как привиденья:

Блистают смертью их мечи,

От стрел их нет спасенья;

По всем рассыпаны путям,

Невидимы и зримы,

Сломили здесь, сражают там,

И всюду невредимы.

Наш Фигнер старцем в стан врагов

Идет во мраке ночи;

Как тень прокрался вкруг шатров,

Всё зрелы быстры очи...

И стан еще в глубоком сне,

День светлый не проглянул –

А он уж, витязь, на коне.

Уже с дружиной грянул.

Сеславин — где ни пролетит

С крылатыми полками,

Там брошен в прах и меч, и щит,

И устлан путь врагами.

Давыдов, пламенный боец,

Он вихрем в бой кровавый,

Он в мире счастливый певец

Вина, любви и славы...

Давыдов сидел бледный, глубоко потупившийся; рука, в которой он держал давно погасшую трубку, дрожала. Старческие светлые глаза Платова радостно смотрели на него. И вдруг Бурцев, словно сорвавшийся с петли, забыв и Платова, и все окружающее, бросился на своего друга и стал душить его в своих объятиях.

— Дениска! Дениска, подлец!.. Денисушка мой, ведь это ты, ракалья! — пьяно бормотал он, теребя озадаченного друга. — У! Подлец, какой ты хороший...

Офицеры покатилась со смеху. Даже солдаты прыснули. Но в этот момент вдали бухнула, как из пустой бочки, вестовая пушка — и все схватились с мест.

Д. Мордовцев

Авангардная песнь

Друзья! Враги грозят нам боем,

Уж села ближние в огне,

Уж Милорадович пред строем

Летает вихрем на коне.

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой! нам смерть сладка с тобой.

Зарделся блеск зари в лазури;

Как миг, исчезла ночи тень!

Гремит предвестник бранной бури;

Мы будем биться целый день.

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой! нам смерть сладка с тобой.

Друзья! Не ново нам с зарями

Бесстрашно в жаркий бой ходить,

Стоять весь день богатырями

И кровь врагов, как воду, лить!

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой! нам смерть сладка с тобой.

Пыль вьется, двинет враг с полками,

Но с нами вождь сердец — герой!

Он биться нам велит штыками,

Штыками крепок русский строй!

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой! нам смерть сладка с тобой.

Здесь Милорадович пред строем,

Над нами Бог, победа с ним;

Друзья, мы вихрем за героем

Вперед... умрем иль победим!

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой, нам смерть сладка с тобой.

Хор

Идем, идем, друзья, на бой!

Герой! нам смерть сладка с тобой.

Федор Глинка

ОТ МОСКВЫ ДО НЕМАНА

***

Выйдя из Москвы по Рязанской дороге, армия Кутузова 17 сентября переправилась у Боровского моста через Москву-реку и перешла к Красной Пахре на Калужскую дорогу. Искусными действиями арьергарда М. А. Милорадовича этот маневр был скрыт от французского командования. 3 октября Кутузов расположил войска лагерем у Тарутина (80 км к югу от Москвы). Этим он прикрыл южные районы страны. Пребывание в Тарутине Кутузов использовал для пополнения армии и заготовки всего, необходимого для продолжения войны. Численность армии под его непосредственным командованием достигла 120 тыс. человек. Кроме того, в распоряжении Кутузова было до 200 тыс. ополченцев. Особенно важным было усиление кавалерии. Используя разбросанность войск Наполеона, Кутузов вел боевые действия небольшими отрядами против гарнизонов и отрядов французов. Большую помощь армии оказывали армейские и крестьянские партизанские отряды. З один месяц французы потеряли в боях до 30 тыс. человек. Попытки Наполеона заключить мир не имели успеха. Александр I отклонял все предложения о переговорах.

Наполеон принял решение отойти в междуречье Зап. Двины, Днепра и Березины с тем, чтобы перезимовать там и возобновить борьбу в 1813 году.

18 октября русская армия нанесла внезапный удар по авангарду Мюрата на реке Чернишне. Поражение Мюрата ускорило отступление 110-тысячной французской армии из Москвы. Выйдя из Москвы 19 октября по Старой Калужской дороге, Наполеон сделал попытку обойти левый фланг русских главных сил и выйти к Калуге, где находились продовольственные склады русской армии. Но Кутузов преградил ему путь у Малоярославца. Наполеон не рискнул пробиваться с боем и отошел к Можайску, чтобы начать отступление по разоренной Смоленской дороге. Инициатива перешла к русскому командованию.

На флангах события развивались таким образом. В Ригу на помощь Эссену прибыл из Финляндии морем корпус генерала Ф. Ф. Штейнгеля (10 тыс.), который в начале октября присоединился к Витгенштейну. В Курляндии прусские войска генералов Йорка и Макдональда ограничивались наблюдением за Ригой. Корпус Витгенштейна был усилен также Петербургским ополчением и резервами, и его численность в октябре достигла 50 тыс. с 170 орудиями. 20 октября Витгенштейн с боем занял Полоцк. Французы были отброшены на левый берег Зап. Двины. Чичагов и Тормасов, соединившись, начали активные действия против Шванценберга и вынудили его отойти за реку Южный Буг в Польшу. 29 сентября Чичагов получил распоряжение двигаться на Минск и, войдя в соединение с Витгенштейном, занять рубеж у реки Березины. Однако Чичагов продолжал действия против австрийцев и до середины октября оставался в районе Бреста. 30 октября, оставив против австро-саксонских войск 27 тыс. под командованием Ф. В. Сакена, он с остальными силами (30 тыс. и 180 орудий) двинулся на Пружаны – Минск.

Когда выяснилось направление отступления Наполеона, Кутузов организовал параллельное преследование. Преследование с тыла было поручено казакам Платова; левее Смоленской дороги, параллельно ей, шел Милорадович с двумя пехотными и двумя кавалерийскими корпусами; главные силы под командованием Кутузова двигались на Вязьму; два летучих корпуса – Ожаровского и Голенищева-Кутузова – правее дороги и впереди. Отступающие французские колонны подвергались непрерывным ударам казаков, летучих отрядов, партизан. Не имея возможности найти фураж для лошадей, французы бросали артиллерию. 3 ноября у Вязьмы войска Милорадовича и Платова атаковали арьергард под командованием Даву, который был поддержан другими французскими корпусами. Французы понесли большие потери. В Смоленске, где Наполеон рассчитывал на длительный отдых, он пробыл только четыре дня, так как движение Кутузова на Красный грозило отрезать ему путь. В ноябре начались холода.

В сражении под Красным 15-18 ноября был отрезан и почти уничтожен французский арьергард под командованием маршала Нея. После сражения под Красным боеспособность французской армии резко упала. Бои могли вести только гвардия и присоединившиеся к главным силам корпуса Виктора и Сен-Сира. Из 75 тыс. человек в строю находилось около 40 тыс., остальные просто брели за армией.

После сражения у Чашников 31 октября с корпусами Виктора и Сен-Сира генерал Витгенштейн занял левый берег реки Уллы, где находился до 21 ноября. Чичагов 16 ноября занял Минск, а 22 ноября – Борисов. Для отступающей армии Наполеона создалась реальная опасность окружения. Однако нерешительность Витгенштейна, ошибка Чичагова, введенного в заблуждение насчет места переправы, и несогласованность в действиях обоих командующих позволили Наполеону переправиться через реку Березину у Студянки, но при этом французская армия понесла огромные потери, которые трудно поддаются исчислению. После Березины «великая армия» как организованная боевая сила перестала существовать.

ТОРМАСОВ Александр Петрович (1752—1819) – военный деятель, генерал от кавалерии (1801), граф (1816). На военной службе с 1772, участник русско-турецкой войны 1787—1791. В 180301808 киевский и рижский генерал-губернатор. В 1808—1911 главнокомандующий в Грузии и на Кавказской линии, руководил боевыми действиями в войнах с Турцией и Персией. В 1812 командовал 3-й армией, не давая французам развернуть действия на Киевском направлении. С октября 1812 руководил внутренним управлением войсками и их организацией. Весной 1813 и во время болезни Кутузова и. о. главнокомандующего. С 1814 – генерал-губернатор Москвы, много сделал для восстановления ее после пожара.

По следам отступающей армии

Прежде чем приступить к рассказу о моем кратковременном пребывании в Вильне, упомяну о бедственном положении, в котором находилось французское войско. Начиная от Вязьмы, преимущественно же от Смоленска до Вильны, дорога была усеяна неприятельскими трупами. Из любопытства счел я однажды, сколько их на одной версте лежало, и нашел от одного столба до другого 101 труп; но верста сия в сравнении с другими еще не изобиловала телами: на иных верстах валялось их, может быть, и до трехсот. Кроме того места, где французы ночевали, обозначились грудами замерзших людей и лошадей. Я сам видел в Борисове шалаш, выстроенный из замерзших окостенелых тел, — шалаш, под коим умирали сами строители. Корчмы, выстроенные на большой дороге, были набиты мертвыми и живыми людьми. От разведенного среди их огня загоралась корчма, и все в ней находившиеся погибали в пламени. Такая была общая, почти без исключения, участь всех корчем и тех, которые в них укрывались от морозов, и по большей части не в состоянии были выйти по слабости, ранам и болезни. Когда наша полиция вступила в исполнение своих обязанностей, то трупы стали складывать в костры и, по обложении их дровами и навозом, сожигались, от чего распространялся отвратительный смрад, смешанный с запахом жженого навоза. И теперь, когда я слышу запах жженого навоза, то вспоминаю ужас 1812 года. Однажды видел я нашего драгуна, хладнокровно гревшегося около большого костра мертвых французов; уходя, драгун взял еще из костра уголек и закурил трубку. Зима 1812 года была жестокая. Термометр Реомюра иногда показывал 31 градус. Холода эти, может быть, предохранили нашу армию от заразительных болезней, производимых тлением тел. Но так как много трупов оставалось еще под снегом, то весной, когда сделалась оттепель, они стали гнить и произвели эпидемию, которая опустошила те губернии, через которые неприятель отступал. Я слышал, что крестьяне, заметив какое-нибудь платье получше на мертвом теле, приносили тело в избу и оттаивали его на печи до состояния мягкости членов, после чего скидывали платье и, обшарив карманы, иногда находили в них деньги. Случалось им находить деньги даже в сжатом кулаке умершего, причем гнилое тело заражало всю семью, которая вымирала и передавала заразу соседям и так далее. Ополчения, которые проходили через сии места в 1813 году, лишились во время похода почти половины своего народа. Случалось даже, что, едучи ночью, подвернется замерзший труп между полозьями; отверделые руки его останавливали сани, так что надобно было вылезать и вытаскивать мертвеца из-под саней. Ужасное зрелище представляли и различные положения, в которых умирали французы. Некоторые были совсем вдвое согнуты, у других лица изуродованы от ударов об лед при падении. Снег заносил тех, которые лежали в канаве, и случалось видеть руку с сжатым кулаком или почерневшую ногу, которая торчала из-под снега. Я видел одного француза, замерзшего стоя на коленях,сложа руки в положении просящего помощи…