Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

При имени Москвы при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысячи воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили!

Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. Но я еще не хочу умирать; итак, ни слова. Но скажу тебе мимоходом, что Алексей Николаевич совершенно прав; он говорил назад тому три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы — гильотины...

Русская Шарлотта Корде

Мы приехали в *, огромное село в 20-ти верстах от губернского города. Около нас было множество соседей, большею частию приезжих из Москвы. Всякий день все бывали вместе; наша деревенская жизнь походила на городскую. Письма из армии приходили почти каждый день; старушки искали на карте местечка «Бивак» и сердились, не находя его. Полина занималась одною политикой, ничего не читала, кроме газет, Ростопчинских афишек, и не открывала ни одной книги. Окруженная людьми, коих понятия были ограничены, слыша, суждения почти нелепые и новости неосновательные, она томилась, впала в глубокое уныние. Она отчаивалась в спасении России. Казалось ей, что Россия быстро приближается к своему падению, военные реляции усугубляли ее безнадежность — политические гр. Ростопчина выводили ее из терпения — шутовской слог их казался ей верхом неприличия, а меры, им принимаемые, варварством нестерпимым. Она не постигала мысли тогдашнего времени, столь великой в своем ужасе, мысли, которой смелое исполнение спасло Россию и освободило Европу. Целые часы проводила она, облокотясь па карту России, рассчитывая версты, следуя за быстрыми движениями войск. Странные мысли приходили ей. Однажды она мне объявила о своем намерении уйти из деревни и явиться во французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук. Мне не трудно было убедить ее в безумстве такого предприятия, – но мысль о Шарлотте Корде долго ее не оставляла.

Отец ее, как уже известно, был человек довольно легкомысленный; он только думал, чтобы житъ в деревне как можно более по-московскому, давал обеды, завел театр, где разыгрывались французские пьески, и всячески старался разнообразить наши удовольствия. В город прибыло несколько пленных французов. Князь обрадовался новым лицам — и выпросил у губернатора позволение поместить их у себя. Их было четверо; трое довольно незначащие люди, фанатически преданные Наполеону, нестерпимые крикуны, — правда, выкупающие свою хвастливость своими почтенными ранами. Четвертый был человек чрезвычайно примечательный.

Ему было тогда 26 лет; он принадлежал хорошему дому. Лицо его было приятно, тон очень хороший: мы тотчас отличили его. Ласки принимал он с благородной скромностью. Он говорил мало; но речи его были основательны. Полине он понравился тем, что первый мог ясно истолковать военные действия и движения войск. Он успокоил ее, удостоверив, что отступление русских войск было не бессмысленный побег, и столько же беспокоило Наполеона, как и ожесточало русских. «Но вы, — спросила его Полина, — разве вы не убеждены в непобедимости вашего императора?» Синекур (назову ж его именем, данным ему г-м Загоскиным), Синекур, несколько помолчав, отвечал, что в его положении откровенность была бы затруднительна. Полина настоятельно требовала ответа. Синекур признался, что стремление французских войск в сердце России могло сделаться для них опасно, что поход 1812 года, кажется, кончен, но не представляет ничего решительного. «Кончен? — возразила Полина. — А Наполеон все еще идет вперед, а мы все отступаем?» — «Тем хуже для нас», – ответил Синекур и заговорил о другом предмете.

Полина, которой надоели и трусливые предсказания, и глупое хвастовство соседей, жадно слушала суждения, основанные на знании дела и беспристрастии. От брата получала она письма, в которых толку невозможно было добиться; они были наполнены шутками умными и плохими, вопросами о Полине, пошлыми уверениями в любви и проч. Полина, читая их, досадовала и пожимала плечами. «Признайся, — говорила она, – что твой Алексей препустой человек. Даже в нынешних обстоятельствах, с поля сражения, находит он способ писать ничего незначащие письма; какова же будет мне его беседа в течение тихой семейной жизни?» Она ошибалась. Пустота братниных писем происходила не от его собственного ничтожества, но от предрассудка, впрочем, самого оскорбительного для нас. Он полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их понятий, и что важные предметы до нас не касаются. Таковое мнение везде было бы невежливо, но у нас оно и глупо. Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем.

Разнеслась весть о Бородинском сражении. Все толковали о нем, у всякого было самое верное известие, всякий имел список убитым и раненым; брат нам не писал. Мы чрезвычайно были встревожены. Наконец, один из развозителей всякой всячины приехал нас известить о его взятии в плен, а между тем шепотом объявил Полине о его смерти. Полина глубоко огорчилась. Она не была влюблена в брата и часто на него досадовала, но в эту минуту видела она в нем мученика, героя и оплакивала в тайне от меня. Несколько раз я заставала ее в слезах. Это меня не удивляло; я знала, какое болезненное участие принимала она в судьбе страждущих нашего Отечества. Я не подозревала еще, что было причиной ее горести.

Однажды утром я гуляла в саду; подле меня шел Синекур. Мы разговаривали о Полине. Я заметила, что он глубоко чувствовал ее необыкновенные качества, и что ее красота сделала на него сильное впечатление. Я, смеясь, дала ему заметить, что положение его самое романическое... Раненый рыцарь влюбляется в благородную владетельницу замка, трогает ее сердце и, наконец, получает ее руку. «Нет, — сказал мне Синекур, – княжна видит во мне врага России и никогда не согласится оставить свое Отечество». В эту минуту Полина показалась в конце аллеи; мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила. «Москва взята!» — сказала она мне, не отвечая на поклон Синекура. Сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Синекур молчал, потупя глаза. «Благородные, просвещенные французы, — продолжала она голосом, дрожащим от негодования, — ознаменовали свое торжество достойным образом. Они зажгли Москву – Москва горит уже два дня». — «Что вы говорите?! – закричал Синекур. — Не может быть!» — «Дождитесь ночи, — отвечала она сухо: — может быть, увидите зарево». — «Боже мой! Он погиб! — сказал Синекур: – Как? Разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустевшую дорогу, с войском, расстроенным и недовольным. И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад; русские, русские зажгли Москву! Ужасное, варварское великодушие. Теперь все решено: ваше Отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором!» Он оставил нас. Полина и я не могли опомниться. «Неужели, — сказала она, — Синекур прав, и пожар Москвы — наших дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение паше мне не страшно – честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу». Ее глаза так и блистали, голос так и звенел. Я обняла ее, мы смешали слезы благо-родного восторга и жаркие моления за Отечество. «Ты знаешь? — сказала мне Полина с видом вдохновенным: — Твой брат... он счастлив, он не в плену — радуйся: он убит за спасение России». Я вскрикнула и упала без чувств в ее объятия.

А. С. Пушкин

МАРШАЛЫ НАПОЛЕОНА

________________________

ГРУШИ Эммануэль де (1766-1847), маршал Франции (1815), маркиз, участник революционных и наполеоновских войн. Начав военную службу в 1792, Эммануэль Груши уже в 1795 был произведен в дивизионные генералы. Заняв в 1798 Турин, он принудил сардинского короля Карла-Эммануэля IV отречься от престола. Во время Итальянского похода Суворова в 1799 Груши участвовал в битве при Нови, где получил тринадцать ран и был взят в плен. Груши принимал активное участие в войнах 1800, 1806—1807, 1809 и 1812 годов. Вернувшись из похода в Россию, вышел в отставку, но в 1814 вернулся на военную службу. Людовик XVIII назначил Груши генерал-инспектором кавалерии. Во время «Ста дней» Груши перешел на службу к Наполеону, который назначил его пэром и произвел в маршалы. Груши принял активное участие в военной кампании 1815 года, войска под его командованием не успели подойти вовремя к Ватерлоо, что, по мнению Наполеона, явилось основной причиной поражения французов. После восстановления власти Бурбонов, Груши бежал в Америку. В 1819 король разрешил ему вернуться во Францию, но только после Июльской революции 1830 Груши было возвращено звание маршала и достоинство пэра.

В глуши России

Замечательно, что в самых захолустных, в самых отдаленных местах мерещились уже везде французы. Раз мы остановились для стирки белья в одной деревне Вологодской уже губернии. Едва вымыли белье и развесили его, как на колокольне раздался набат и крик: «Французы!». Как сумасшедший выбежал заседатель, схватил меня на руки и, приказав нести и других детей, посадил в незаложенную еще карету. Мигом запрягли каких-то лошадей, и мы поскакали. Затем скомкали кое-как сырое белье, и его, и невымытую посуду, и все побросали в повозки и также увезли, перебив при этом много посуды и переломав вещей. Вся суета оказалась потом напрасною, а что подало к ней повод, – не могли никак дознаться.

Дорога была утомительная и трудная, особенно в Грязовецком уезде по бревенчатой мостовой, и наши люди, помню, все говорили, что когда поймают Бонапарта, то осудят его, проклятого, на то, чтобы катать беспрестанно — взад и вперед по этой мостовой. Везде мы видели страшное отчаяние. Церкви были полны народом, молились на коленях, плача и рыдая. Редко проходило, чтобы женщины не падали в обморок или в истерику. В котором доме имелась Библия славянская, туда бегали справляться о предсказаниях, везде толковали о том, что будет с Россией, что сделает с ней Бонапарт.

Наконец добрались мы до Вологды, где назначено было нам остановиться для отдыха в ожидании дальнейших распоряжений. В Вологде нам наняли очень хорошую квартиру у соборного диакона, но мы разве утро проводили только дома, а то постоянно бывали у губернатора или у начальника инженерного округа. Живо помню сцены у Спаса Обыденного, как бывало не только церковь, но и вся площадь была полна народом, как губернатор выходил и читал известия о военных действиях, как вся площадь оглашалась рыданиями коленопреклоненного народа.

Отдохнув неделю, мы отправились через Тотьму в Великий Устюг, откуда должны были уже отправиться по зимнему пути в Архангельск. Но через три дня по прибытии в Устюг курьер привез нам приказание возвратиться в Вологду вследствие выхода французов из Москвы.

Д. Завалишин

ПАРТИЗАНЫ

Наказ партизана

Узнав, что в село Токареве пришла шайка мародеров, мы 2 сентября на рассвете напали на нее и захватили в плен девяносто человек, прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва казаки и крестьяне занялись разделом между собою добычи, как выставленные за селением скрытые пикеты дали нам знать о приближении к Токареву другой шайки мародеров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега речки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и следовал без малейшей предосторожности; мы тотчас сели на коней, скрылись позади изб и атаковали его со всех сторон с криком и стрельбою; ворвавшись в середину, мы еще захватили семьдесят человек в плен. Тогда я созвал мир и объявил ему о мнимом прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского, роздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, угоговорил их защищать свою собственность и дал им наставление, как поступать с шайками мародеров, числом их превышающих: «Примите их, — говорил я им – дружелюбно, поднесите с поклонами (ибо, не зная русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными, и когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на их оружие, обыкновенно кучею в угле избы или на улице поставленное, и совершите то, что Бог повелел совершить с врагами Христовой церкви и вашей родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы места, где тела зарыты, не были приметны от свежей, недавно вскопанной земли; для того разбросайте на этом месте кучу камней, бревен; всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, — все жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность потому вам нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но, открывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю, да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда были готовы три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число французов, садились бы на лошадей и скакали бы в разные стороны искать меня, — я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам антихрист а, которые не щадят и храмов Божих! Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим». Я не смел дать письменного наставления из опасения, чтобы оно не попалось в руки неприятеля, который мог быть уведомлен о мерах, предложенных мною жителям для истребления мародеров.

Д. Давыдов

ПАРТИЗАН

Умолкнул бой. Ночная тень

Москвы окрестность покрывает;

Вдали Кутузова курень

Один, как звездочка, сверкает.

Громада войск во тьме кипит,

И над пылающей Москвою

Багрово зарево лежит

Необозримой полосою.

И мчится тайною тропой

Воспрянувший с долины битвы

Наездников веселый рой

На отдаленные ловиты.

Как стая алчущих волков,

Они долинами витают:

То внемлют шороху, то вновь

Безмолвно рыскать продолжают.

Начальник, в бурке на плечах,

В косматой шапке кабардинской,

Горит в передовых рядах

Особой яростью воинской.

Сын белокаменной Москвы,

Но рано брошенный в тревоги,

Он жаждет сечи и молвы,

А там что будет — вольны боги!

Давно незнаем им покой,

Привет родни, взор девы нежный;

Его любовь — кровавый бой,

Родня — Донцы, друг — конь надежный:

Он чрез стремнины, чрез холмы

Отважно всадника приносит,

То чутко шевелит ушьми,

То фыркает, то удил просит.

Еще их скок приметен был

На высях, за преградной Нарой,

Златимых отблеском пожара –

Но скоро буйный рой за высь перекатил

И скоро след его простыл...

Д. Давыдов

В РУССКОЙ АРМИИ

Роберт Вильсон (британский комиссар при армии) – императору Александру I

27 сентября 1812

Честь имею донести Вашему Величеству, что армия оставила позицию под Красной Пахрой вчерашний день и заняла место в семи верстах по Калужской дороге; но передовые посты, от которых я возвратился теперь, остаются еще на реке Пахре и занимают две трети прежнего лагеря.

Сегодня поутру появились несколько сотен неприятельской конницы с пушками, а с другой — корпус показался подалее с нашей правой руки, но без пехоты. Если бы он начал, то мы атаковали бы его, и атакуем завтра, если он появится с какою-нибудь силой — я могу уверить Ваше Величество, что сим намерением чрезвычайно довольна вся армия.

Позиция при Красной Пахре действительно была невыгодой. Сообщения были весьма неспособные и фланги безо всякого подкрепления; но генерал Беннигсен уверил меня, что если он когда-либо будет опять атакован, то начнет действовать наступательно в продолжение самого сражения и потому я надеюсь, что Ваше Величество изволите услышать о сражениях, которых последствия будут гораздо выгоднее, нежели каковыми сопровождались победы храбрых войск ваших и в нынешнюю войну и в прошедшую. Я желал бы умолчать перед В. В. о некоторых несогласиях, и доныне еще продолжающихся между начальниками. Вашему Величеству, конечно, известно, что с летами и здоровьем кн. Кутузова нельзя ожидать деятельного начальства ; что генерал Беннигсен ищет главной команды, и что генерал Барклай недоволен тем, что под командой; но я надеюсь, что уже недалек тот день, в который Москва возвратится Вашему Величеству, и что легко может представиться благоприятный случай сделать новые распоряжения без всякой неудобности для службы Вашему Величеству. Между тем генерал Беннигсен, просивший уже паспортов, ныне решается остаться, получивши власть, распоряжаться наступательными действиями; а как и генерал Барклай, по собственному его отзыву, не почитает себя способным служить, как только на поле сражения, то планы генерала Беннигсена не могут иметь никакой остановки с сей стороны на будущее время.

Я употреблю все возможные старания для содействия к примирению и на всякий случай к удалению явной вражды; но Ваше Величество, конечно, знаете, что на сей раз можно доставить только временное облегчение и что глубоко растравленная язва не подает надежды к прочному спокойствию.

Я с сокрушением должен представить Вашему Величеству, что то же нерадение, которое от Смоленска подвергло вашу армию опасности, и до сих пор продолжается. Я признаюсь, что когда смотрю на сие бренное ополчение, построенное в ордер баталии, то в победе не сомневаюсь, по когда вижу оное в походе, то трепещу за его безопасность

Необходимо нужно, чтобы Ваше Величество предписали и строго подтвердили бы, чтобы никакой поход не предпринимался без особого отряда, составленного из одного офицера с 20-ю пионерами, расставленными на каждом мосту по дороге. Такие отряды можно набрать из пионеров разных корпусов, но необходимо нужно, чтобы таковое распоряжение было сделано и исполнялось во всей точности.

Если бы я знал по-русски, то я сам решился бы просить Ваше Величество о возложении на меня сей должности, будучи убежден в том, что в настоящих обстоятельствах всякое место, где можно принести пользу, есть место почетное; но сие место почетное; но сие место должно возложить на чиновника знающего, и на некоторое время нужно, чтобы Вашему Величеству были донесения, что сия служба исправляется: неудачи г. Лаврова лично могуг быть оправданы, но если бедствие произошло от нерадения, тогда к несчастию присовокупляется еще посрамление.

Я надеюсь, что Ваше Величество простит мне за сии настоятельные и повторительные представления по сему предмету. Имея в виду столь явную и частую опасность, я не могу умолчать о сем и побуждаюсь к тому тем более, что я не мог не заметить на пути моем из Петербурга, что Ваше Величество изволили обратить внимание на сию черту сообщения.

Я с особым удовольствием могу уверить Ваше Величество, что армия неослабно оживлена воинским духом в высочайшей степени; что подкрепления подходят во множестве, что она изобилует хлебом, мясом и водкою, что 4 тысячи прекрасных и хорошо вооруженных людей присоединялись к ней вчера и что 800 лошадей, в прекрасном состоянии, приведены сегодня поутру для кавалерии. Погода также поправляется, и я не замечаю, чтобы болезни усиливались. Я говорю, что не замечаю, ибо, не зная о возвращающихся, я могу судить только по тому, что вижу и что слышу, и по сим только сведениям могу сделать заключение о том, что должно бы быть сделано армией по вероятной силе ее, которая, по моему исчислению, состоит теперь из 130 тысяч человек кроме ополчения. Вашему Величеству должно быть известнее, справедливо ли сие исчисление.

Барклай де Толли – императору Александру I

24 сентября 1812

Я не нахожу выражений, чтобы описать ту глубокую скорбь, которая точит мое сердце, когда я нахожусь вынужденным оставить армию, с которой я хотел и жить и умереть. Если бы не болезненное мое состояние, то усталость и нравственные тревоги должны меня принудить к этому. Настоящие обстоятельства и способ управления этою храброю армиею ставят меня в невозможность с пользою действовать для службы, одним словом, делают меня совершенно бесполезным для армии. Эти только обстоятельства могут оправдать мой поступок в глазах всякого беспристрастного судьи.

После того, что я перенес, государь, и что делается в армии, которой я называюсь главнокомандующим, не будучи им на самом деле, потому что дюжина лиц ею командует, — мое единственное желание состоит в том, чтобы получить окончательную отставку от службы Я умоляю ваше величество сделать мне это благодеяние, как единственную милость, которую прошу себе. Если вы когда-нибудь сочтете полезным воспользоваться моею службою, то благоволите дать мне назначение не в этой армии, которая при настоящем состоящий дел находится не под моим начальством, но под начальством неопытных лиц, причисленных к свите двух слабых стариков, которые не знают другого высшего блага, как только удовлетворение своего самолюбия, из которых один, довольный тем, чю достиг крайней цели своих желаний, проводит время в совершенном бездействии, и которым руководят все молодые люди, его окружающие; другой — разбойник, которого присутствие втайне тяготит первого, производит только зло своею нерешимостью и путаницей, которую водворяет во всех частях управления войсками. Впрочем, оба весьма довольны тем, что видят во мне лицо, на которое можно свалить ответственность за все могущий последовать несчастия.

Барклай де Толли – М. И. Кутузову

21 сентября

С сердцем, исполненным горести, я был принужден как по причине расстроенного здоровья, так и по обстоятельствам, которые буду иметь честь объяснить, усердно просить вашу светлость освободить меня от командования армией.

Решимость оставить армию, с которой я желал жить и умереть, мне стоит многих сожалений. Но я считал это своей обязанностью для пользы моему государю и для личного моего успокоения просить, как милости, позволения удалиться. Во время решительное, когда грозная опасность Отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею искренностью и обратить ваше внимание на все дурное, которое незаметно вкралось в армию или без вашего соизволения, или не могло быть вами замечено. Управление армией, так хорошо установленное, в настоящее время не существует. Ваша светлость начальствуете и даете приказания, но генерал Беннигсен, и все те, которые вас окружают, также дают приказания и отделяют по своему произволу отряды войск, так что тот, кто носит звание главнокомандующего, и его штаб не имеют об этом никаких сведений до такой степени, что в последнее время я должен был за получением сведений о различных войсках, которые были отделены от первой армии, обратиться к вашему дежурному генералу, но и он сам ничего не знал...

Об армии, зная только, что надо следовать большой дорогой, шли без порядка; экипажи, артиллерия, кавалерия, пехота, часто изломанные мосты останавливали движение, о починке которых не прилагалось никаких стараний. Приходя, после утомительного перехода, на назначенное место, войска бродили остаток дня вправо и влево, не зная, где остановиться, и наконец останавливались по сторонам большой дороги в колоннах, без биваков и продовольствия; я сам несколько дней тому назад не имел при себе никого из квартирмейстерского корпуса, который мог бы дать мне сведения о переходах и стоянках...

Две трети армии со всего кавалерией, хотя она так расстроена, что не может более служить, находятся в арьергарде и исключены из всякой зависимости от главнокомандующего армией, потому что они получают приказания только от генерала Беннигсена и ему представляют донесения, и я должен иногда выпрашивать, так сказать, как милостыни, сведений о том, что делается в арьергарде.

Три раза в один день отдаются приказания атаковать неприятельские аваппосгы и три раза отменяются. Наконец, приводятся бесполезно в исполнение около вечера без цели и основания, потому что ночь заставляет прекратить действия. Подобные поступки заставляют опасаться, что армия потеряет всякое доверие к своим начальникам и даже храбрость.

Вот, князь, верная картина армии, положение того, кто после заслуг, оказанных Отечеству, находится в несчастном состоянии подпасть ответственности и страдать за все дурные последствия, которые он предвидел и не имел никакой власти предупредить их.

При этих обстоятельствах, которые еще усиливает враждебная партия своим смертельным ядом, когда величайшее несчастие может последовать для армии, пользы службы требуют, по крайней мере с моей стороны, не ронять достоинства главнокомандующего. Моя честь, мое имя вынуждает меня, как честного человека, на этот решительный шаг. Армия, которая находится не под начальством одного, но многих, не может не приблизиться к совершенному разложению.

Все эти обстоятельства в совокупности расстроили мое здоровье и сделали меня неспособным продолжать службу.

Роберт Вильсон – императору Александру I

10 октября 1812

Всемилостивейший Государь! Имею счастие поздравить Ваше Императорское Величество с благополучным исполнением наступательного действия, которым неприятель прогнан из его позиции и которое увенчано достопамятными происшествиями во славу вашего оружия и нравственными последствиями, чрезвычайно благоприятными для пользы Вашего Величества.

Я желал бы, чтобы от меня зависело ограничить мои замечания только похвалою войск, бывших в сем деле, и того неограниченного усердия, коим все здесь одушевляются; но долг мой есть донести Вашему Величеству, что несогласие между фельдмаршалом и генералом Беннигсеном, по случаю вчерашних происшествий, достигло высокой степени огорчения. Генерал Беннигсен жалуется, что фельдмаршал не подкрепил его и не позволил преследовать неприятеля с настойчивостью, как можно бы было с сугубою пользою для Вашего Величества, и я должен сказать, что хотя много сделано, но гораздо более могло бы быть приобретено, ибо нападение было совершенно нечаянное для неприятеля, разные атаки сзади левого крыла и в центре привели его в крайнее смятение и не должны были дать ему ни минуты к сопротивлению, но он отступил довольно далеко, чтобы обеспечить свои сообщения.

План был превосходный, но исполнение не довольно быстрое, или не довольно настойчивое для приобретения всех блистательных трофей, коих ожидать было можно.

Я находился при корпусе генерала Багговута (который один только был в настоящем деле) и с казаками. Я могу судить только о последствиях, не зная о причинах, побудивших фельдмаршала к таковой осторожности.

Но никакое объяснение не может примирить возникшего несогласия, и я должен просить Ваше Величество, чтоб Вы благоволили прекратить, как можно поспешнее, примеры раздора, несовместного с бодрым порядком, и который должен много повредить службе Вашего Величества...

Беннигсен и Кутузов

Настал бедственный, священный, славный, великий 1812 год. Беннигсен сильно домогался командования армии; он употреблял самые низкие средства, чтоб оклеветать перед государем Кутузова, и кто знает, может быть, успел бы в этом, если б князь П. А. Зубов, Кнорринг, Аракчеев, Балашов и Шишков не отстояли его в Тайном Военном Совете. Уже поговаривали вслух, что князь Зубов назначен на смену старому фельдмаршалу, и Кнорринг — в начальники штаба его. Однажды в заседании Совета обвиняли Кутузова, что он спит по 18 часов в сутки. «Слава Богу, что он спит: каждый день его бездействия стоит победы», — заметил Кнорринг. «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу». — «Румянцев возил их по четыре. Это не наше дело!» Сражение при Тарутине, которое при всяком другом предводителе (Барклае, Коновницыне, Раевском) кончилось бы совершенной гибелью французского 35-тысячного авангарда, имело для нас самые ничтожные выгоды; потеря же наша была безмерна. Это сражение разбудило бесконечно спавшего на пепле Москвы Наполеона. И на другой же день, 7 октября, неприятельская армия начала выступать из Москвы. Хитрый фельдмаршал хотя наружно и показывал, что он восхищен этой победой, а в самом деле не мог простить себе того, что послушался краснобая Беннигсена. У них уже давно начались нелады, а тогда они явно рассорились. Вскоре после 6 октября Кутузов, споря с начальником своего штаба, очень ласково заметил ему: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся; ты думаешь о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет ко дну моря, я не пикну!»

Как бы то ни было, однако же, Кутузов в донесении своем к государю отнес к Беннигсену всю славу победы под Тарутином; он испрашивал ему сто тысяч рублей, шпагу с лавровым венком и бриллиантами. С тем же самым курьером Беннигсен послал государю свой подлый донос о том же самом: в нем он выставил свою победу в лучезарном свете, хвалил храбрость солдат, увеличивал урон и расстройство неприятелей и, позабыв об убитом подле фельдмаршала ординарце Безобразове, упомянул, что он за старостью и ленью не мог быть личным свидетелем битвы. Известно, до какой степени император Александр ненавидел всякий низкий поступок. Он утвердил представление князя Кутузова, препроводил к нему шпагу с лаврами и 100 тыс. рублей для Беннигсена и вместе с тем прислал донос его.

Главнокомандующий с изысканной жестокостью отомстил ему. Он призвал к себе Бекнигсена, велел капитану Скобелеву громко читать свое представление, в котором, поздравляя государя со славной победой, он писал, что «поручил войско сей экспедиции маститому вождю, увенчанному лаврами, известному опытностью и распорядительностью, и что он выполнил его предначертание с мужеством и искусством, его отличающими». Чтение кончилось; Кутузов вручил Беннигсену шпагу и 100000 р.; потом приказал читать громко вторую бумагу, им от императора полученную. Беннигсен стоял, как будто гром разразил его, бледнел и краснел. Кутузов, без дальних церемоний, прогнал его из армии. Беннигсен очутился под Малым Ярославцем, распоряжался войсками, как начальник штаба всех действующих армий, бросался в опасности и присылал к фельдмаршалу с рапортами. Эту роль разыгрывал он и под Красным. Наконец, фельдмаршал потерял терпение и с сердцем сказал второму офицеру, к нему присланному: «Скажи своему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, и если он пришлет ко мне еще раз, то я велю повесить его посланного!» После такого красноречивого приказания Беннигсен перестал вмешиваться в военные дела, а разъезжал несколько времени за армией волонтером; но это скоро ему наскучило, и он отправился в Петербург.