Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.

— Сначала еще шло кое-как, первые дни, т. е. ну так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем им рюмочки, как следует, они и уйдут, да еще сделают под козырек. А тут видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович говорит, пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко во дворе, стены капитальные; пошли мы, и, господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до Голохвастовского дома, а он так и пышет — огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны: сели пригорюнившись по скамеечкам, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, — так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно озорник изорвал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Платона, что в солдаты отдали? Он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом выехал на двор: возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам». Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело». Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит его по голове, драгун-то покачнулся, а он его еще и еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть; как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее; измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» Тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка; она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает: маленькому мол манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят але, але; она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома. Так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер...

Позвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ.

Мой отец, окончив свою бранд-майорскую должность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы, пошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la sua dolce favella , обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде той, которая была в саду Голохвастова. С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся команда второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.

Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье, с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу кремлевского дворца по зову императора французов...

После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это был вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его неизвестны императору.

Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.

— Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, — будет им война.

После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.

— Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? чего вы боитесь? я велел открыть рынки!

Император французов в это время, кажется, забыл, что сверх открытых рынков не мешает иметь покрытый дом и что жить на Тверской площади среди неприятельских солдат не из самых приятных. Отец мой заметил это ему. Наполеон подумал и вдруг спросил:

— Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.

— Я принял бы предложение вашего величества, – заметил ему мой отец, — но мне трудно ручаться.

— Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?

– Je m  engage sur mon honner, Sire.

— Это довольно. Я пришлю за вами. Имеете ли вы в чем-нибудь нужду?

— В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем. — Герцог Тревизский сделает, что может.

Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел пас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых, в четыре часа утра, Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.

Пожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый; он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Марбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабаллистическим словом: «Москва»; в Москве догадался и он.

Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откланиваясь: «Я полагаюсь на ваше честное слово». На конверте было написано a mon frere l  empereur Alexandre .

Пропуск, данный моему отцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Т ревизским и внизу скреплен московским обер-полицеймейстером Лесепсом. Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, в виду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через минуту казаки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали Винценгероде и Иловайский IV.

Винценгероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно отправит с двумя драгунами к государю в Петербург...

Отца моего повезли на фельдъегерских по тогдашнему фашиннику...

Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме задержали. Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В получении письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один А. С. Шишков приезжал, по приказанию государя, расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и свидания с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург. Наконец, Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск у неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой он находился. Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.

А. Герцен

С первого дня вступления Наполеона в Москву (2 сентября) в городе начались пожары, не прекращающиеся до 6 сентября. Огнем было уничтожено две трети домов (6,5 тыс.), торговые ряды, лавки, фабрики, пострадал Кремль.

Наполеон о московском пожаре

Через два дня после нашего прибытия начался пожар. Сначала он не казался опасным, и мы думали, что он возник от солдатских огней, разведенных слишком близко к домам, почти сплошь деревянным. Это обстоятельство меня взволновало, и я отдал командирам полков строжайшие приказы по этому поводу. На следующий день огонь увеличился, но еще не вызвал серьезной тревоги. Однако, боясь его приближения к нам, я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. На следующее утро поднялся сильный ветер, и пожар распространился с огромной быстротой. Сотни бродяг, нанятых для этой цели, рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами головешками поджигали дома, стоявшие на ветру, — это было легко, ввиду воспламеняемости построек. Это обстоятельство да еще сила ветра делали напрасными все старания потушить огонь. Трудно было даже выбраться из него живым. Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу? Впрочем, жители делали все возможное, чтобы его потушить. Некоторые даже погибли при этом. Они приводили к нам многих поджигателей с головешками, потому что мы никогда бы не узнали их среди этой черни. Я велел расстрелять около двухсот поджигателей... Нескольких генералов огонь поднял с постелей», — продолжал он. «Я сам оставался в Кремле до тех пор, пока пламя окружило меня. Огонь распространялся и скоро дошел до китайских и индейских магазинов, потом до складов масла и спирта, которые загорелись и захватили все. Тогда я уехал в загородный дворец императора Александра, в расстоянии приблизительно около мили от Москвы, и вы, может быть, представите себе силу огня, если я вам скажу, что трудно было прикладывать руку к стенам или окнам со стороны Москвы, так эта часть была нагрета пожаром. Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!

0'Миэра, французский генерал

***

Он

Кипел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

На высоте стены кремлевской

Стоял он в сером сюртуке.

Он видел огненное море;

Впервые полный мрачных дум,

Он в первый раз постигнул горе,

И содрогнулся гордый ум!

Ему мечтался остров дикий,

Он видел гибель впереди,

И призадумался великий,

Скрестиши руки на груди,—

И погрузился он в мечтанья,

Свой взор на пламя устремил,

И тихим голосом страданья

Он сам себе проговорил:

«Судьба играет человеком;

Она, лукавая, всегда

То вознесет тебя над веком,

То бросит в пропасть без стыда…

И я, водивший за собою

Европу целую в цепях,

Теперь покинул головою

На этих горестных стенах!

И вы, мной созванные гости,

И ы погибли средь снегов,—

В полях истлеют ваши кости

Без погребенья и гробов!

Зачем я шел к тебе, Россия,

В твои глубокие снега?

Здесь о ступени роковые

Споткнулась дерзкая нога!

Твоя обширная столица –

Последний шаг мечты моей,

Она – надежд моих гробница,

Погибшей славы мавзолей».

Н. Соколов

1850

Пожар в Кремле

Наполеон, завладевший, наконец, дворцом царей, упорствовал, не желая уступать его даже огню, как вдруг раздался крик: «Пожар в Кремле!» Крик этот переходил из уст в уста и вывел нас из созерцательного оцепенения, в которое мы впали прежде. Император вышел, чтобы взвесить опасность. Огонь дважды охватывал строение, в котором находился император, и его дважды удавалось погасить; но башня над арсеналом все еще горела. В ней нашли солдата русской полиции. Когда его привели к Наполеону, император заставил расспросить его в своем присутствии. Этот русский и был поджигателем; он исполнил предписание, заметив сигнал, поданный начальством. Итак, все было обречено разрушению, даже древний священный Кремль!

Император сделал презрительное и недовольное движение, и несчастного отвели в первый двор, где вышедшие из себя гренадеры пронзили его своими штыками.

Все это заставило Наполеона решиться. Он поспешно спустился по северной лестнице, известной по происшедшей когда-то там казни стрельцов, и приказал везти себя за город по петербургской дороге в императорский Петровский дворец, находившийся на расстоянии одной мили от Москвы.

Но нас окружал целый океан пламени: оно охватывало все ворота крепости и мешало нам выбраться из нее. Тогда наши после долгих поисков нашли возле груды камней подземный ход, выводивший к Москве-реке. Через этот узкий проход Наполеону с его офицерами и гвардией удалось выбраться из Кремля. Но и этот выход не избавлял их от опасности: приблизившись к месту пожара, они не могли ни отступить, ни остановиться, а расстилавшееся перед ними огненное море не позволяло им продвигаться вперед. Те же из наших, которые раньше ходили по городу, теперь, оглушенные бурей пожара, ослепленные пеплом, не узнавали местности, да и, кроме того, сами улицы исчезли в дыму и обратились в груды развалин.

И тем не менее следовало торопиться. Вокруг нас ежеминутно возрастал рев пламени. Всего лишь одна улица, узкая, извилистая и вся охваченная огнем, открывалась перед нами, но и она была скорее входом в этот ад, нежели выходом из него. Император, пеший, без колебания бросился в этот проход. Он шел среди треска костров, грохота рушившихся сводов, балок и крыш из раскаленного железа. Все эти обломки затрудняли движение. Огненные языки, с треском пожиравшие строения, то взвивались к небу, то почти касались наших голов. Мы подвигались по огненной земле, под огненным небом, меж двух огненных стен. Нестерпимый жар палил наши глаза, но нам нельзя было даже зажмуриться, так как опасность заставляла смотреть вперед. Дышать этим раскаленным воздухом было почти невозможно. Наши руки были опалены, потому что приходилось то защищать лицо от огня, то отбрасывать горящия головешки, ежеминутно падавшия на наши одежды.

И в то самое время, когда лишь быстрое движение вперед могло быть нашим единственным спасением, наш проводник в смущении остановился, и тут, казалось, должен был наступить конец нашей полной приключений жизни, как вдруг солдаты первого корпуса, занимавшиеся грабежом, распознали императора посреди вихря пламени, подоспели на помощь и вывели его к дымящимся развалинам одного квартала, который еще с утра обратился в пепел.

Там мы встретили принца Экмюльского. Этот маршал, израненный при Бородине, велел нести себя через огонь, чтобы спасти Наполеона или погибнуть вместе с ним. Он восторженно бросился в объятия императора, который встретил его довольно приветливо, но с хладнокровием, не покидавшим его в минуту опасности.

Чтобы окончательно избавиться от всех этих ужасов, пришлось миновать еще последнюю опасность — пройти мимо длинного обоза с порохом, продвигавшегося среди огня, и, наконец, только к ночи удалось добраться до Петровского дворца.

На другой день, утром, Наполеон первым делом обратил свои взоры на Москву, надеясь, что пожар затих. Но пожар бушевал по-прежнему: весь город казался громадным огненным столбом, вздымавшимся к небу и окрашивавшим его ярким заревом. Погруженный в созерцание этого страшного зрелища, он нарушил свое мрачное и продолжительное молчание восклицанием: «Это предвещает нам великие бедствия!»

Филипп-Поль Сегюр

***

Пожар распространялся с невероятной быстротой. Само небо, казалось, приняло участие в этом ужасном разрушении. Пожар Москвы может быть разделен на три периода: сначала горели предместья, затем город, наконец, Кремль.

«С крыши нашего дома, где мы сторожили день и ночь (рассказывала нам одна из жертв этого бедствия), мы увидели, что пожар начался внезапно позади комиссариата и расстилался по ветру, подобно свирепому потоку, пожирая и преодолевая на своем пути все препятствия. Скоро вся часть Земляного города, находящаяся по эту сторону Москвы-реки, представляла глазам огненное море, волны которого колебались в воздухе. В центре города и всюду, где потушили в предшествующий день, пожар начался с новой силой.

Китай-город подвергся также ужасному опустошению. Там был базар. Сила пламени, поддерживаемая множеством товаров, тесное пространство между лавками и ярость бури делали всякую помощь бесполезною и потери невознаградимыми. Другие кварталы города также не избежали бедствия. Пречистенка, Арбат, Тверская и оттуда вдоль вала Красных ворот и Воронцова поля до Яузы было все зажжено добровольно.

Какое зрелище представлялось нашим глазам! Небо исчезло за красноватым сводом, прорезываемым во всех направлениях искрящимися головнями. Над нашими головами, под ногами, всюду кругом — ужасно ревущее пламя. Сила ветра, разреженность воздуха, происходящие от жара, производили ужасный вихрь. Нас чуть не снесло с террасы; надо было скорей сойти и позаботиться о бегстве».

В эту минуту пожар приближался к Кремлю и грозил его безопасности. В полдень огонь показался в дворцовых конюшнях и в башне, прилегающей к арсеналу. Несколько искр упало на двор арсенала, в паклю, которую употребляли русские артиллеристы, и на ящики французской артиллерии. Опасность была велика. Бросились предупредить императора, который явился на место происшествия. В ту минуту ему представили одного поджигателя, схваченного под окнами на месте преступления. Наполеон обратился с вопросом к этому человеку.

— Мы исполняем священный долг, — отвечал русский фанатик.

К опустошениям пожара, которому способствовали сильные порывы ветра, вскоре присоединилась адская тактика. Русские добирались до самого дворца императора: пожар, как огромный огненный пояс, мало-помалу охватывал Кремль со всех сторон.

Попы, будочники, агенты полиции, наконец, несколько дворян, надев парики, накладные бороды и мужицкие кафтаны, руководили шайками в их разрушительных действиях. Смешавшись с народом, благодаря своим костюмам, они сначала скрывались от мщения французов, но скоро, узнанные по походке и принужденным манерам, они и их подчиненные погибли почти все от рук наших раздраженных солдат. Последние кидали их в огонь, резали, вешали без сострадания и долго еще после пожара на изящных фонарях, украшающих Тверской бульвар, висели обезображенные трупы поджигателей.

Луи-Арманд Домерг, француз, житель Москвы

Как на горочке стояла Москва

(Историческая песня)

Как на горочке было, на горе,

На высокой было, на крутой,

Тут стояла нова слобода,

По прозванью матушка Москва,

Разоренная с краю до конца.

Кто, братцы, Москву разорил?

Разорил Москву неприятель злой,

Неприятель злой, француз молодой.

Выкатил француз пушки медные.

Направлял француз ружья светлые,

Он стрелял-палил в матушку Москву.

Оттого Москва загорелася.

Мать сыра земля потрясалася,

Все божьи церкви развалилися,

Златы маковки покатилися.

***

Пламя быстро приближалось к дому, из которого мы выехали. Наши экипажи пять или шесть часов простояли на бульваре. Бездеятельность эта мне наскучила, я пошел посмотреть на огонь и час или два пробыл у Жуанвиля. Я наслаждался негой, исходившей от убранства его дома. Мы распили вместе с Билле и Бюшем три бутылки вина, которые вернули нас к жизни.

Я прочел несколько строк «Виргинии» в английском переводе, которая среди всеобщей грубости вернула мне немного духовной жизни.

Я пошел вместе с Луи посмотреть на пожар. Мы видели, как некто Савуай, конный канонир, пьяный, ударил плашмя саблей гвардейского офицера и приставал к нему с глупостями. Он был неправ, пришлось в конце концов извиниться за пего. Один из его соучастников по грабежу бросился по улице, объятой пламенем, где он, вероятно, спекся. Я увидел новое доказательство того, как мало у французов вообще характера. Луи с удовольствием успокаивал этого человека и защищал гвардейского офицера, который сам мог бы поставить Луи в затруднительное положение в любом случае; вместо того, чтобы отнестись ко всему этому безобразию с заслуженным презрением, он тоже говорил глупости. Я восхищался спокойствием офицера. Я бы охотно хватил саблей по носу этого Савуай, но это могло привести к осложнению с полковником. Офицер действовал более благоразумно.

...К трем с половиной часам мы с Билле пошли посмотреть дом графа Петра Салтыкова; дом показался нам достойным его превосходительства. Мы отправились в Кремль, чтобы об этом сообщить; мы остановились у генерала Дюма.

Генерал Кирженер сказал Луи при мне: «Если бы мне дали четыре тысячи человек, я был бы в силах к шести часам сбить огонь». Эти слова меня поразили (сомневаюсь в успехе, Ростопчин, не переставая, производит поджоги; остановишь огонь направо, он вспыхнет налево в двадцати местах) .

Мы видели, как в Кремль вошли мсье Дарю и любезный Марсиал; мы повели их в особняк Салтыкова, который был осмотрен сверху донизу; мсье Дарю, найдя дом Салтыкова неудобным, позвал нас идти смотреть другие по направлению к клубу. Клуб, убранный во французском жанре, был величественен и закопчен. В этом роде в Париже нет ничего подобного. Рядом с клубом мы осмотрели дом, просторный и великолепный, наконец, хорошенький домик, белый и четырехугольный, который и решили занять.

Мы очень устали, я больше других. Со Смоленска я чувствую, что совершенно обессилел, и я еще имел наивность тратить внимание и силы на поиски квартир. Впрочем, внимание — сказано чересчур, но сил – много.

Мы устроились, наконец, в этом доме; похоже, что здесь жил человек богатый и любитель искусства. Дом удобного расположения, полон небольших статуй и картин. Здесь прекрасные книги: Бюффон, Вольтер, которого здесь можно найти повсюду, и «Галерея Пале Руаяль».

...Мы устроились и готовились было передохнуть, как вдруг вошел мсье Дарю и объявил, что надо двигаться. Я мужественно перенес весть, но это меня сразило.

...Мы направились прямо на пожарище, пробежав часть бульвара. Мало-помалу мы начали продвигаться в дыму, дышать становилось трудно. Наконец, мы вышли между пылающими домами. Все наши начинания опасны всегда только тем, что у нас абсолютно нет порядка и благоразумия. В этом месте довольно длинный хвост карет, желая избегнуть огня, въехал в самую середину пламени. Это имело бы смысл, если бы центр города был окружен кольцом огня. Но дело обстояло не так: огонь охватил только одну часть города, надо было из нее выбраться, но вовсе не обязательно было проезжать через огонь; следовало его обогнуть.

Проехать было невозможно, мы остановились, пришлось сделать крюк. Я задумался о великом зрелище, которое было у меня перед глазами, и на минуту забыл, что моя карета сделала крюк раньше других; я был в изнеможении; я шел пешком, потому что моя карета была доверху набита всем, что украли мои слуги, да еще сверху взгромоздился этот трус Б. Я думал было, что моя карета погибла в пламени. Франсуа пустил лошадей галопом. Моей карете не грозила никакая опасность, но мои люди, как и все остальные, были мертвецки пьяны и могли заснуть посреди пылающей улицы.

Возвращаясь, мы встретили на бульваре генерала Кирженера, которым я сегодня был очень доволен. Он призвал нас к отваге, то есть к благоразумию, и показал три или четыре дороги, по которым можно выехать.

Мы пошли одной из этих дорог, в 11 часов миновали кордоны, поспорили с возницами Мюрата. Я только тогда заметил, что мы едем по Тверской или по улице Твери. Мы выехали из города, освещенного прекраснейшим в мире пламенем, который образовывал огромнейшую пирамиду, она, подобно молитвам праведных, подымалась с земли и уходила в верхушку неба. Луна показалась сквозь дым и пламень. Это было внушительное зрелище, но, чтобы наслаждаться им, надо было быть одному или в обществе умных людей. Поход в Россию был для меня испорчен тем, что я проделал его с людьми, способными умалить Колизей и Неаполитанский залив.

Мы двигались по великолепной дороге в направлении к замку, называемому Петровским, где остановился его величество. Трах! Вижу, посреди дороги, рядом с моей каретой, в которой мне дали место из жалости, карету мсье Дарю, она кренится и, наконец, падает в ров. Дорога была не больше 24 футов в ширину. Проклятья, бешенство; карету нелегко было поднять.

Наконец, мы пришли к бивуаку; он расположен напротив города. Мы заметили огромную пирамиду, сложенную из московских пианино и канапе, которые доставили бы нам столько удовольствия, не будь этой мании пожаров. Ростопчина признают когда-нибудь или мошенником, или римлянином: посмотрим, как будут расценены его действия...

Стендаль, французский писатель, участник похода

Москва 19 сентября 1812 года 1 октября

Жители Москвы!

Несчастия ваши жестоки, но его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных.

Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступления.

Строгие меры взяты, чтоб прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.

Администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет и Градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе.

Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки. Городская полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров или полицейместеров и 20 комиссаров или частных приставов, постановленных во всех прежних частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки.

Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба.

Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию.

Сии суть средства, которые правительство употребило, чтоб возвратить порядок и облегчить ваше положение; но чтоб достигнуть этого, нужно, чтоб вы с ним соединили ваши старания, чтоб забыли, если можно, ваши несчастия, который претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежная и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнутся на ваши особы, и оставшееся ваше имущество, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов.

Жители! Какой бы вы нации ни были, восстановите публичное доверие, источник счастия государств, живите, как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам и скоро ваши слезы течь перестанут.

Интендант или управляющий городом и Провинцией Московской

Лессепс

Русские в родной столице

Пред вступлением французов в Москву, как известно, все жители искали спасения от угрожавших им бедствий. Увлеченный общим примером, Бестужев-Рюмин с женою и двумя малолетними сыновьями из квартиры своей перебрался в Вотчинный Департамент, надеясь быть там более безопасным. Это было в воскресенье утром, 1 сентября, а на следующий день неприятели уже овладели Москвой и в Троицкие ворота вторгнулись в Кремль. Разогнав холостым пушечным выстрелом народ, толпившийся около арсенала для взятия оттуда сабель и ружей, они рассыпались по всему Кремлю, вломились в здание Сената и наконец достигли Вотчинного Департамента. В это время находились там многие чиновники, еще с утра пришедшие за получением жалованья. Французы загородили им ружьями все входы и выходы, обобрали их всех до одного, в том числе и Бестужева-Рюмина, и выгнали вон, а сами остались для помещения в архивах Департамента. Тогда Бестужев с семейством своим побрел опять на прежнюю квартиру, где, кроме голых стен, не нашел уже ничего: все было разграблено, а вскоре огонь лишил его и самого крова: дом, в котором он помещался, сделался жертвою пожара.

После того жил он несколько времени в здании Медико-хирургической Академии. Средств к жизни никаких у него не было, нужда была крайняя; оставалась одна надежда на человеколюбие. Но куда и к кому обратиться? Наконец, пришла ему счастливая мысль пойти поискать своих знакомых. С этой целью он отправился на Петровку, в дом князя Одоевского: здесь укрывался знакомый ему чиновник М. И. К нему-то Бестужев и решился прибегнуть с просьбою о помощи. Этот сжалился над ним, накормил его с женою и детьми и дал у себя пристанище.