Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Оставив здесь семейство, пошел он на Тверскую, с намерением отыскать дом одного своего благодетеля (фамилии которого передающий этот рассказ не помнит) и вдруг был окружен французами. Видя, что он умеет говорить по-французски, они схватили его и представили к Наполеону. На предложение Наполеона вступить к нему в службу, Бестужев отвечал, что считает противным долгу, чести и присяге служить двум императорам. Наполеон приказал отпустить его.

На возвратном пути ожидало Бестужева новое несчастие: на Тверском бульваре он был ограблен поляками. И в этот раз М. И. выручил его из беды, снабдив старою фризовой шинелью.

Москва давно уже горела. Пожар стал угрожать и дому князя Одоевского. Бестужев должен был искать нового убежища и вот он, с женой и детьми, решился идти в ту сторону, где находился Полевой Двор . Там на огородах стояла изба, в которой он и расположился провести ночь, вместе со многими другими несчастными и бесприютными; но и это единственное убежище вздумал кто-то поджечь. Проведя остаток ночи под открытым небом, на огородах между капустными грядами, рано утром воротился он в дом князя Одоевского, но благодетеля своего М. И. уже не нашел там: пожар заставил и его удалиться в другое место.

Таким образом, положение Бестужева сделалось снова безвыходным: ни пристанища, ни хлеба не было; дети страдали от холода и голода: это беспокоило его больше всего. Чтобы хоть сколько-нибудь согреть малюток, он повел их на Самотеку в бани, но бань уже не было; они также сгорели.

Нужно было достать для них, по крайней мере, хлеба. Судьба помогла ему в этом. Бродя с ними по улицам, он встретил старого хромого солдата и вздумал попросить у него хлеба. Солдат отвечал ему: «Хлеба нет у меня; сам питаюсь разводимою в воде мукой; муки, пожалуй, дам». И, действительно, поделился.

Тогда Бестужев, успокоенный несколько тем, что может, наконец, накормить детей, поспешил в уцелевший, к счастью, дом князя Одоевского. М. И. был опять уже там. Жену и детей Бестужев оставил у него, а сам пошел к Москве-реке, где, как слышал, можно было брать подмоченную на барках пшеницу; но едва вышел из дома, как был схвачен французами и снова приведен к Наполеону; он должен был вступить в его службу и сделан членом Муниципального совета , а в отличие от прочих ведено ему носить голубую ленту на левом рукаве, выше локтя.

В это время нижние французские чины считали Бесстужева-Рюмина городским начальником. Он умел пользоваться этим как нельзя лучше; брал у французов хлеб и раздавал беднейшим из своих соотечественников, в особенности семейным, и, таким образом, облегчал участь многих несчастных.

К чести его должно также сказать, что он заботился о сохранении в целости Вотчинного Департамента. Так, бывши однажды в Кремле, он увидел, что французы из окон архива выкидывают книги и дела в вязках; тотчас же отправился к Наполеону; как член Муниципального совета, был допущен к нему и донес ему об этом. Наполеон, по просьбе его, приказал к архиву поставить караул .

П. Иванов

Развал французской армии

Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились несколько ракет и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Как только я убедился, что нас хотели поджарить в Москве, я тотчас решил присоединиться к моей дивизии, стоявшей биваком, не сходя с лошадей, на Владимирской дороге, под стенами города; я устроил свою главную квартиру на мельнице, где я был уверен, что я не буду сожжен. Ветер был очень сильный; к тому же было очень холодно. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне на жизнь и смерть; все подтверждало известия, полученные мною еще в январе месяце в Ростоке и Висмаре относительно намерения русских сжечь свои города и завлечь нас в глубь России. Я уже говорил, что я предупреждал об этом герцога де-Бассано, и что король прусский, как верный союзник, предсказал императору Наполеону все, что с нами случилось, и что ожидало нас впереди.

Лучшие дома Москвы были покинуты жителями, из коих иные уехали всего за несколько минут до нашего вступления в город.

Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли все наши ожидания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало. Провиантские чиновники думали только о себе. Раненым генералам отказывали в красном вине под предлогом, будто его не было, когда же, шесть недель спустя, герцог Тревнзский взорвал Кремль, то он приказал перебить хранившиеся там две тысячи бутылок вина для того, чтобы солдаты молодой гвардии не перепились. Для того, чтобы получить куль овса, надобно было иметь разрешение генерал-интенданта, а его было довольно трудно получить, а когда мы ушли из Москвы, то в магазинах осталось столько овса, что его хватило бы для прокорма 20 тысяч лошадей в течение шести месяцев. Уезжая из Москвы, я видел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупитчатой мукой; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой грубой муки. Если бы чиновники и в особенности низшие служащие выказали более деятельности и старания, армия была бы лучше обмундирована и накормлена. Более третьей части города осталось нетронутой, и в ней было в изобилии все то, в чем мы нуждались. В городе не было только сена и соломы, и принц Невшательский посылал за ними по окрестным деревням. Казаки нередко уводили у нас лошадей; захватывали экипажи. Жителям Москвы надоели безобразия, чинимые нашими слугами; потеряв терпение, они стали убивать их или бежали просить помощи у казаков в то время, как наши люди пировали и нагружали всяким добром повозки и лошадей. Мне кажется, что наши дела были бы гораздо лучше, если бы мы действовали осторожнее.

Мне удалось обставить дело так, что мои фуражиры возвращались всегда благополучно, дня через 4—5, и приносили мне яйца, картофель, а иногда и дичь, благодаря тому, что мною было отдано строжайшее приказание ничего не брать даром, кроме фуража, а за все остальное платить. Один сержант, человек весьма порядочный, сопровождал всегда моих слуг с несколькими вооруженными солдатами. Он не допускал никаких злоупотреблений, и эта мера дала прекрасные результаты. Однажды жители деревни, в которую мои люди часто являлись за покупками, вышли к ним навстречу, неся двух кур и яйца, и советовали им не входить в деревню, так как у них были казаки, что оказалось совершенно справедливо.

Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными вазами и церковной утварью; это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мною дома; я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священнику, открывшему мне двери.

Солдаты продавали за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для императорской гвардии, хранились серебряный вызолоченные блюда, бриллианты, жемчуг, шелковый ткани и т. п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана. Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны; на этот раз зрелище было величественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть. Я никогда не забуду четвертую ночь по вступлении нашем в город, когда император был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце.

А. Дедем

МАРШАЛЫ НАПОЛЕОНА

________________________

ОЖЕРО Пьер Франсуа Шарль (1757-1816) – маршал Франции (1804), герцог Кастильонский (1808). Сын лакея. В 1774-1790 служил во французской, прусской и неаполитанской армиях. В 1790 вступил в национальную гвардию, в 1793 произведен в генералы. Отличился в Итальянском походе 1796—1797, командуя дивизией. Сыграл решающую роль в подавлении роялистского мятежа в Париже. В 1797—1803 командовал армией на Рейне и в Голландии. В 1809 командовал корпусом, а с 1810 армией в Испании; в 1812—1813 командир корпуса в Пруссии, участвовал в Лейпцигском сражении. В 1814 одним из первых перешел на сторону Бурбонов. Во время «Ста дней» безуспешно пытался снискать доверие Наполеона. С 1815 роли не играл. Обладал ограниченными способностями, имел репутацию взяточника и вымогателя.

На пепелище

Как я вошла в Москву, такой ужас! По улицам валяются мертвые тела, такие уже черные, что просто страшно на них глядеть, да тут же валяются мертвые лошади, не прибирают их, смрад такой распустили по улице.

До своего дома добралась я хорошохонько, прошла набережной да Каменным мостом, вхожу на двор... вижу, ни живой души: дом обгорел, наших там никого нет. Должно быть, все уже перебрались в подмосковную. Вспомнила я про кладовую в подвале, хотелось мне посмотреть, цело ли наше добро — дверь выломана; думаю: «Ничего, у нас стена там выложена да замазана, хоть и взошли — авось не догадались». Как я спустилась по ступенькам, мне пух в лицо!.. Ничего не видать, утерлась; вижу, вся в пуху и попала в пух по колени, а стена новая, вижу, разломана. Они, должно быть, пух и перья высыпали, а в пустые наволочки набили всякого добра, да и вытаскивали. Не осталось ничего, ни барского, ни нашего. Я всплеснула руками да как взвою: стала припоминать, что я туда сама запрятала, и французов-то принялась честить по-своему.

А как я после узнала, вытаскали не французы, а наши русские. Пока наш дом не горел, в нем стоял какой-то начальник; наши домашние там оставались и рассказывали, что с французами жить было очень хорошо; они жили тихо, смирно, никого не обижали, только иногда пошлют что-нибудь им принести, и мальчишки наши тоже были у них на посылках. А коли добудут чего много, сами поделятся и ребятишек чем-нибудь приласкают за то, что в посылки ходят.

Да еще кто украл-то! Наш знакомый сосед... он просил к нам его добро спрятать. Он был от Шульгиных, его Федотом звали. Так приставал, что мы его пожалели; кирпичей двадцать скинули, потому что стена была почти докладена, а его сундук не проходил. Он-то нам за наше доброе дело и заплатил злом. А что он украл, это верно, потому что после разорения видели у него и наши платья, и наши одеяла, и кое-что другое... Постояла я тут, погоревала. Как быть — ночевать одной страшно и спешила выйти, пока еще не смеркалось. Дни-то уж коротки были, того и гляди, что будет смеркаться, а мне надобно было пробираться к загородному двору... По той же дороге назад пошла, нельзя: на Каменном мосту стоит пикет — все французы, и никого не пропускают ни взад, ни вперед. Утром ходи сколько хочешь, а около вечерен расставляли везде пикеты. Я торопилась дойти до Москворецкого моста. Москворецкий мост был снесен. Я пошла плутать по улицам; я улиц и так не знала, а тут уж их никак не узнаешь и примет на найдешь. Везде голо, везде черно, только торчат трубы да печи обгорелые, да виднеются своды да подвалы; а жилье все сгорело.

Плутала я долго и зашла сама не знаю куда, поутру и к мосту дороги не найду. Опять целый день ходила, все дороги не найду, и устала, и проголодалась, другие сутки не емши, насилу ноги таскаю; опять смеркалось, ночлега себе не придумаю — стоит пень обгорелый, я на него села; думаю, вот тебе, Дуняша, и ночлег — воздушным плетнем обнесу да небом покроюсь. Мне кажется, я весь этот пенушек облила своими слезами.

Стало уже совсем темно; слышу, идут двое; я испугалась и прижалась — авось меня не разглядят. Идут прямо ко мне и увидали. Один спрашивает: «Кто ты?» — «Я, батюшка». — «Да кто ты такая?» — «Сой-моновых господ, говорю, батюшка, вот другие сутки плутаю не емши: макова зерна в рот не пропустила». – «Поди за мною». Я встала и пошла...

Он меня проводил и довел до самой калитки загородного двора; мы с ним дорогой разговорились; он был купец богатый — у него один дом сгорел, а в другом доме стоял французский генерал; от того-то он ничего не боялся.

Ну, пришла я на загородный двор, сказала Настасье, что своих никого не нашла... а потом и стала сбираться с Андреем в наше Теплое , всего 80 верст от Москвы. Дорогу-то я знала. Тут была старушка старенькая-старенькая; вижу, она сбирается в дорогу — я к ней. «По какой дороге ты пойдешь?» — «В Тверскую заставу прямо на Воскресенск». — «Мне тоже в Воскресенск, и потом своротить в сторону, зайти к своим родным, узнать, все ли живы да здоровы. Хоть половину дороги пойду не одна, а оттуда меня родные к мужу проводят».

Только у меня не было ни гроша денег на дорогу, а у старухи было 25 рублей, все медными в мешке; где-то она их набрала. «Слушай, голубушка, — говорит мне старушка, — ты помоложе меня; пособи мне деньги нести; зато я тебя буду дорогой поить да кормить, да за ночлег платить». Мешок тяжелый такой, что делать, пришлось на себе нести.

Вышли мы раненько из Москвы в самый Покров день. Слышим, ударяют к заутрене. Перекрестились и пошли. Заутрени уже служили и часы, и вечерни, а обедни еще нигде не служили, затем, что антиминсов не было: вес были отобраны и увезены, чтобы не хватали их нечистыми руками. Бонапарту хотелось, чтобы в церквах служба была, в тех, которые еще остались чисты; а то в других стояли лошади, как в конюшнях. Ну, так и велел Бонапарт всех попов ловить, где ни попадутся; поймают дьякона на место попа — все равно и тот годится, и велят ему обедню служить. А ведь французу все равно, ничего не понимает! Так и начали служить в церквах, где заутреню, где часы. Бонапарт был всем доволен, лишь бы только была служба, а нам как было отрадно, когда стали благовестить и по церквам службу справлять. Подошли мы к Каменному мосту еще рано, только что пикет сняли. (А пикет ставили только в вечерню на ночь, чтобы в Кремль никого не пропускать.) Идут к нам навстречу такие все молодцы, все французы, такие бравые, так одеты хорошо — на шапках у них хвосты из гривы, длинные, распредлинные!.. А из себя-то какие молодцы, весело смотреть, даром что французы. А уж эти новобранцы их! Бывало, норовят ограбить да отколотить. Они спросили, куда мы. «Домой». — «Карашо, ален» — да еще и поклонились нам, такие славные, а «ален» по-ихнему значит: проходи домой (мы уже понимали). Дошли мы до Тверской заставы, старушка, я да Андрюшка-деверь, да за нами еще шли человек 70 все по одной дороге. У заставы караул, французы спрашивают, куда мы. Мы опять говорим: домой. Пропустили было совсем, да солдат увидал у меня полхлеба, не то что белый, а просто ржаной (они и ржаному-то рады были). Он у меня хлеб отнимает; я ему показываю на Андрея и говорю, что это мальчику на дорогу и что мальчик мой. А он-то мне: «Ты нет мадам, а мамзель». А я спорю: «Мадам и мальчик мой». Эти французы такие добрые! Сам голоден, отломил себе только кусочек, а хлеб отдал Андрею.

Вышли мы из Тверской заставы — тут все рассыпались, кто пошел вправо, кто влево. Во всех деревнях все солдаты, уж мужиков нет, выбрались подобру-поздорову. Шли мы своей дорогой, нас не трогали...

Рассказ дворовой женщины

ВОРОНА И КУРИЦА

Когда Смоленский князь

Противу дерзости искусством воружась,

Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил;

Тогда все жители, и малый и большой,

Часа не тратя, собралися

И вон из стен московских поднялися,

Как из улья пчелиный рой.

Ворона с кровли тут на эту всю тревогу

Спокойно, чистя нос, глядит.

«А ты что ж, кумушка, в дорогу?» –

Ей с возу курица кричит:

«Ведь говорят, что у порогу

Наш супостат».

— «Мне что до этого за дело?» –

Вещунья ей в ответ: «Я здесь останусь смело;

Вот ваши сестры — как хотят:

А ведь ворон ни жарят, ни варят;

Так мне с гостьми немудрено ужиться;

А, может быть, еще удастся поживиться

Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.

Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»

Ворона, подлинно, осталась;

Но вместо всех поживок ей,

Как голодом морить Смоленский стал гостей,

Она сама к ним в суп попалась.

Так часто человек в расчетах слеп и глуп:

За счастьем, кажется, ты по пятам несешься,

А как на деле с ним сочтешься, –

Попался, как ворона, в суп!

И. Крылов

Французы входили в дома и, производя большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идцщих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки; если же находили споротивление, то с остервенением того били, и часто до смерти.

Из письма А. Карфачевского, чиновника Московского почтамта

УХОД ФРАНЦУЗОВ ИЗ МОСКВЫ

Император много занимался планами устрашения и раздробления России. Он намеревался провозгласить себя королем Польским, вознаградить Иосифа Понятовского княжеством Смоленским, создать из казацких областей и Украины самостоятельное королевство, основав, таким образом, нечто вроде Рейнского союза, а именно «Привислинский союз». Он задумывал поднять казанских и крымских татар. Наполеон велел изучать в московских архивах историю дворянских заговоров против царей, историю пугачевского бунта, думая поднять русских крестьян обещанием свободы.

Занятый всеми этими делами и замыслами, Наполеон пробыл в Москве с 15 сентября до 19 октября, в общей сложности – 33 дня. Это промедление явилось одной из непосредственных причин конечной катастрофы : хотя солдаты и отдыхали, лишенные фуража лошади продолжали гибнуть. Против массы казаков теперь уже не хватило бы кавалерии; вскоре стало очевидно, что не окажется достаточно лошадей, чтобы вывезти те 600 орудий, которые Наполеон привез в Москву, те, которые он хотел захватить с собой, и массу повозок, груженных амуницией, провиантом и добычей. Другая опасность состояла в том, что Кутузов получал подкрепления, что северная русская армия под начальством Витгенштейна увеличилась на 20 000 человек, отозванных из Финляндии, что южные русские армии приближались к французским коммуникационным линиям. Уже недалек был момент, когда перевес сил, вначале целиком бывший на стороне Наполеона, должен был склониться на сторону русских. К действиям регулярных армий присоединялись набеги партизанских вождей: Фигнера, Сеславина, Давыдова. Партизаны и крестьяне задерживали курьеров, тревожили обозы, убивали отставших и мародеров.

Отступление казалось Наполеону операцией чрезвычайно опасной, с точки зрения политической, для его престижа в Европе и во Франции; с точки зрения военной — операцией чрезвычайно сложной, особенно, если увезти с собой раненых, московскую французскую колонию, всю материальную часть, все свои трофеи. Одно время он думал зимовать в Москве. Этот совет давал ему Дарю; можно было последовать совету, но к весне пришлось бы съесть всех лошадей; к тому времени русская армия усилились бы, объединились, сосредоточились. Вдобавок, что сталось бы с Европой, с Францией за то время, пока Наполеон был бы отрезан от остального мира? Он подумывал также о движении на Петербург, с тем чтобы, ограничившись в этом направлении одной демонстрацией, которая, однако, подняла бы его престиж, вернуться потом в Западную Европу через Прибалтийский край. Наконец он остановился на плане пробиться по Калужской дорого и вместо того чтобы возвращаться на запад через области, уже разоренные французской армией, вернуться туда через южные области России, где все ресурсы еще оставались нетронутыми.

***

В южной части Москвы, у заставы, одно из ее главных предместий примыкает к двум большим дорогам; обе они ведут в Калугу. Одна из них, что левее, самая старая, другая проложена позднее. На первой из них Кутузов только что разбил Мюрата. И по этой же дороге Наполеон вышел из Москвы 19 октября , объявив своим офицерам, что он пойдет к границам Польши через Калугу, Медынь, Юхнов, Ельню и Смоленск. Один из них, Рапп, заметил: «Уже поздно, и зима может захватить нас дорогой». Император ответил, что он должен был дать солдатам время поправиться, а раненым, находившимся в Москве, Можайске и Колотском, добраться до Смоленска. Затем, указав на небо, по-прежнему безоблачное, сказал: «Разве вы не узнаете моей звезды в этом сверкающем небе?» Но этот призыв к счастью противоречил мрачному выражению его лица и обнаруживал лишь деланное спокойствие.

Наполеон, вступивший в Москву с 90 тысячами строевых солдат и 20 000 больных и раненых, выходя из нее, имел больше 100 тысяч здоровых солдат, оставив в Москве 1200 раненых. Пребывание императора в Москве, несмотря на ежедневный потери, дало ему возможность: предоставить отдых пехоте, пополнить провиант войска и увеличить свои силы на 10 тысяч человек. Кроме того, удалось поместить часть раненых в госпитале, а остальных заблаговременно вывести из города. Но с первого же дня выступления Наполеон заметил, что его кавалерия и артиллерия едва волочили ноги.

Ужасное зрелище увеличило печальные предчувствия нашего вождя. Армия, еще накануне вышедшая из Москвы, двигалась без перерыва. В этой колонне, состоящей из 140 000 человек и приблизительно 50 000 лошадей всех пород, сто тысяч строевых солдат, шедших впереди в полном снаряжении с пушками и артиллерийскими повозками, еще могли напоминать своим видом прежних всемирных победителей, что же касается остальных, то они походили скорее на татарскую орду после удачного нашествия. На бесконечном расстоянии в три или четыре ряда тянулась пестрая вереница карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок. Тут были и трофеи в виде русских, турецких и персидских знамен, и гигантский крест с колокольни Ивана Великого, и бородатые русские крестьяне, которые везли и несли нашу добычу, сами составляя часть ее; многие из наших собственноручно везли тачки, наполненные всем, что им удалось захватить; эти безумцы не хотели думать, что уже к вечеру им придется отказаться от своей непосильной ноши: охваченные бессмысленной жадностью, они забыли и о восьмистах милях пути и о предстоящих сражениях.

Особенно бросалась в глаза среди идущей в поход армии толпа людей всех национальностей, без формы, без оружия и слуг, громко ругавшихся на всех языках и подгонявших криками и ударами плохоньких лошаденок, впряженных веревочной упряжью в элегантные экипажи, наполненные добычей, уцелевшей от пожара, или съестными припасами. В этих экипажах ехали со своими детьми французские женщины, которые когда-то были счастливыми обитательницами Москвы, а теперь убегали от ненависти москвичей, — армия являлась для них единственным убежищем.

Несколько русских девок следовали за нами в качестве добровольных пленниц. Можно было подумать, что двигался какой-то караван кочевников или одна из армий древних времен, возвращавшаяся после великого нашествия с рабами и добычей.

Трудно было себе представить, как сможет регулярное войско тянуть за собой и сохранять такое количество тяжелых экипажей в течение столь длинного перехода.

Несмотря на ширину дороги и крики свиты, Наполеону с трудом удавалось пробираться сквозь эту невообразимую толкотню. Без сомнения, достаточно было попасть в узкий проход, ускорить движение или подвергнуться нападению казаков, чтобы избавиться от этой поклажи; но лишь судьба или неприятель могли облегчить нас от нее. Император же отлично сознавал, что он не имеет права ни упрекнуть своих солдат за захват этой с трудом приобретенной добычи, ни тем более отнять ее у них. Кроме того, так как награбленные вещи были спрятаны под съестными припасами, а император не имел возможности выдавать своим солдатам должный паек, то мог ли он запретить им уносить все это с собой? Наконец, ввиду того, что не хватало военных повозок, эти экипажи служили единственным спасением для больных и раненых.

Поэтому Наполеон безмолвно миновал длинный хвост своей армии и выехал на старую Калужскую дорогу. Он в течение нескольких часов двигался в этом направлении, объявив, что он идет поразить Кутузова на том самом месте, где русский полководец только что одержал победу. Но в середине дня, взобравшись на высоту Краснопахрского села, где он остановился, император неожиданно повернул направо вместе со всей своей армией и, двигаясь через поля, в три перехода достиг новой Калужской дороги.

Во время этого маневра полил дождь, испортил поперечные дороги и принудил Наполеона остановиться. Это было большим несчастьем. Лишь с большим трудом удалось извлечь из грязи наши орудия.

Несмотря на это, император удачно скрыл свое движение при помощи корпуса Нея и остатков кавалерии Мюрата, стоявших позади реки Мочи и в Воронове. Кутузов, введенный в заблуждение этой уловкой, продолжал ждать Великую армию на старой дороге, в то время, как она 23 октября, передвинувшись целиком на новую дорогу, должна была сделать всего лишь один переход, чтобы, благополучно миновав русских, опередить их на пути к Калуге...

23-го октября, в половине второго ночи, воздух был оглашен ужасным взрывом; обе армии были первое время удивлены, хотя все уже давно перестали удивляться, готовые ко всему.

Мортье выполнил приказ императора: Кремля не стало. Во все залы царского дворца были заложены бочки с порохом, точно так же, как и под своды, находившиеся под дворцом. Этот маршал, во главе восьми тысяч человек, остался возле вулкана, который мог взорваться от одной русской гранаты. Таким образом, он прикрывал выступление армии к Калуге и — различных пеших обозов к Можайску.

Из числа этих восьми тысяч человек, Мортье мог положиться едва на две тысячи; остальная часть, состоявшая из спешившихся кавалеристов, из людей, стекшихся из разных полков и из разных стран, не имевших ни одинаковых привычек, ни общих воспоминаний, не связанных, одним словом, никакой общностью интересов, — представляла собою скорее безпорядочную толпу, чем организованное войско: они неминуемо должны были рассеяться.

Инженерная сторона этого дела была поручена храброму и ученому полковнику Депрэ. Этот офицер прибыл из самой Испании; он только что, в начале сентября, был свидетелем отступления наших из Мадрида в Валенсию, в следующий месяц ему пришлось видеть новое отступление французов из Москвы в Вильну. Повсюду наши силы слабели.

На герцога Тревизского смотрели как на человека, обреченного на гибель. Прочие полководцы, его старые сотоварищи по походам, расстались с ним со слезами на глазах, а император, прощаясь с ним, сказал, что рассчитывает на его счастье, но что, впрочем, на войне нужно быть готовым ко всему. Мортье повиновался без колебания. Ему был отдан приказ охранять Кремль, затем, при выступлении, взорвать его и поджечь уцелевшие здания города. Эти последние распоряжения были посланы Наполеоном из села Красная Пахра. Выполнив их, Мортье должен был направиться к Верее и, соединившись с армией, составить ее арьергард...

Между тем, по мере того как Великая армия покидала Москву, казаки проникали в ее предместья, а Мортье удалился в Кремль. Эти казаки состояли разведчиками у десяти тысяч русских, которыми командовал Винценгероде. Этот иностранец, воспламененный ненавистью к Наполеону и обуреваемый желанием вернуть Москву и таким выдающимся геройским подвигом снискать себе в России новую родину, в своем увлечении оставил своих далеко за собой; миновав Грузины, он устремился к Китай-городу и Кремлю; презирая наши аванпосты, он попал в засаду и, видя, что его самого захватили в этом городе, который он пришел отнимать, он сразу переменил роль: замахав платком, он объявил себя парламентером.

Его привели к герцогу Тревизскому. Тут русский генерал стал дерзко восставать против совершенного над ним насилия. Мортье отвечал ему, что любого генерал-аншефа, являющегося таким образом, можно принять за слишком отважного солдата, а никак не за парламентера и что ему придется немедленно отдать свою шпагу. Тут, не рассчитывая более на обмен, русский генерал покорился и признал свою неосторожность.

Наконец, после четырех дней сопротивления, французы навсегда покинули этот зловещий город. Они увезли с собой четыреста человек раненых, но, удаляясь, наши заложили в скрытое и верное место искусно изготовленное вещество, которое уже пожирало медленное пламя; все было рассчитано: был известен; час, когда огню суждено было достичь огромных куч пороха, скрытых в фундаменте этих, обреченных на гибель дворцов.

Мортье поспешно удалился, но в то же время жадные казаки и грязные мужики, привлеченные, как говорили, жаждой добычи, стали стекаться со всех сторон; они стали прислушиваться, и, так как внешнее безмолвие, царившее в крепости, придало им наглости, они отважились проникнуть в Кремль; они стали подниматься, их руки, искавшие добычи, уже протягивались, как вдруг все они были уничтожены, раздавлены, подброшены в воздух вместе со стенами дворцов, которые они пришли грабить, и тридцатью тысячами ружей, оставленных там; затем, перемешавшись с обломками стен и оружия, оторванный части их тел падали далеко на землю, подобно ужасному дождю.

Под ногами Мортье земля дрожала. На десять миль дальше, в Фоминском, император слышал этот взрыв,

Филипп-Поль Сегюр

Граф Мишо – флигель-адъютанту А. И. Михайловскому-Данилевскому

Мой дорогой полковник!

После нашего вчерашнего разговора о событиях войны 12-го года, я думаю, мой дорогой, что доставлю вам удовольствие передачей небольшого разговора, который я имел честь вести с Его Величеством, нашим всемилостивейшим Императором 8-го сентября 1812 года. Он должен был бы составить эпоху в истории, показывая силу души нашего Монарха, плохо понятого теми, кто думал, что он готов заключить мир после потери Москвы.

Вы знаете, мой дорогой рыцарь, что я был послан маршалом Кутузовым отвезти известие Его Величеству об оставлении Москвы, огни которой освещали мне путь вплоть до самого Мурома; никогда сердце путешественника не было затронуто ощутительнее, чем мое в этот раз; русский сердцем и душою, хотя и иностранец, вестник одного из печальных событий лучшему из монархов, проезжающий через страну среди более полумиллиона жителей всех классов, которые выселяются, унося с собой только любовь к Отечеству, надежду на отмщение и безграничную преданность своему уважаемому монарху, поражаемый поочередно то тягостью своей миссии и скорбью обо всем, что я видел, то радостью, испытываемою мной, при виде повсюду вокруг себя народного энтузиазма, я прибыл 8-го утром в столицу, исполненный скорби о тех печальных известиях, которые мне предстоит передать. Приняв меня тотчас же по моем прибытии в своем кабинете, Его Величество уже по моему виду понял, что я не привез ничего утешительного...