Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

«Вы привезли мне печальные известия, полковник?» — сказал он мне. — «Очень печальные», — ответил я ему: — «Оставление Москвы». — «Неужели же отдали мою древнюю столицу без боя?» — «Ваше Величество, окрестности Москвы не представляют никакой позиции, чтобы можно было отважиться на сражение, имея военные силы в меньшем числе, чем у неприятеля; маршал рассчитывал сделать лучше, сохраняя Вашему Величеству армию, потеря которой без спасения Москвы могла бы быть ужасным результатом сражения, но которая, благодаря только что доставленным Вашим Величеством подкреплениям, встречаемым мною со всех сторон, вскоре окажется даже переходящею в наступление и заставить неприятеля раскаяться в том, что он проник в недра ее государства...» – «Неприятель вошел в город?» — «Да, Ваше Величество, и город обратился в пепел тотчас по его входе туда; я оставил его весь в пламени». При этих словах глаза монарха поведали мне о состоянии его души, которое меня так взволновало, что я еле сдерживался... «Я вижу, полковник, по всему, происходящему с нами, что Провидение требует от нас великих жертв; я вполне готов всецело подчиниться Его воле. Но скажите мне, Мишо, каким вы оставили дух армии, видящей мою древнюю столицу, покидаемую без кровопролития; разве это не повлияло на умы солдат? Не заметили ли вы упадка духа?» — «Ваше Величество, вы мне позволите, — ответил я ему: — говорить с вами откровенно, как подобает военному человеку»... — «Полковник, я этого требую всегда, а в настоящий момент в особенности, я прошу вас говорить со мной так, как вы делали это в другое время; не скрывайте от меня ничего, я хочу знать безусловно все то, что есть». — «Ваше Величество, я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата включительно, в ужасном, чрезвычайном страхе...» — «Как это, — возразил монарх с негодующим видом: — откуда могут рождаться страхи? Разве когда-либо мои русские позволяли каким-либо несчастиям сломить себя?»... — «Никогда, Ваше Величество. Они боятся только, как бы Ваше Величество по доброте сердечной не решились бы заключить мир; они сгорают от нетерпения вступить в бой и доказать монарху свое мужество и преданность ему ценою своей жизни»... — «Ах, вы меня успокаиваете, полковник (при этом он меня похлопал по плечу); итак, возвращайтесь в армию, скажите нашим храбрецам, всем моим верноподданным, всюду, где только вы будете проезжать, что, если у меня не останется ни одного солдата, я сам стану во главе моего дорогого дворянства, моих дорогих крестьян и употреблю все до последнего средства моей империи; она мне предлагает их еще больше, чем рассчитывают мои враги; но если только Судьбы Божий предопределили моей династии прекращение царствования на престоле моих предков, то я, истощив все до последнего средства, находящиеся в моей власти, отращу себе бороду до сих пор (при этом он показал рукой по пояс) и пойду есть картофель с последним из моих крестьян скорее, чем подпишу мир, позорный для моего Отечества и для моего дорогого народа, все жертвы которого, приносимые для меня, я умею ценить»... Затем, ушедши в глубину кабинета и вновь возвратившись быстрыми шагами с оживленным лицом, он сказал мне, сжимая мою руку в своей: «Полковник Мишо, не забывайте того, что я вам здесь говорил; может быть, мы когда-либо вспомним об этом с удовольствием. Наполеон или я, но вместе — он и я, мы царствовать не можем; я уж выучился понимать его; он меня больше не обманет»... Мне не удалось, мой дорогой, описать вам здесь состояние моей души при мысли о том счастии, которое я готовился возвестить армии.

«Ваше Величество! — ответил я ему, восхищенный всем, что только что слышал. — Ваше Величество в настоящий момент возвещаете славу своего народа и спасение Европы».

Граф Мишо

Москва в Отечественной войне 1812 года

Великая война 1812 года, которую вела Россия в борьбе за существование и за самостоятельность, оставила в умах современников неизгладимое воспоминание. Не только русские и французы, непосредственно участвовавшие в борьбе в качестве двух главных противников, но и граждане германских государств, и Австрии, и Италии, и Швеции долго еще после окончания великого похода, в котором они принимали то или иное участие и о котором слышали от очевидцев, не переставали писать об этих вечно памятных событиях. Даже дальнейшая кровопролитная и долгая борьба восставшей в 1813 – 1814 годах Европы против «всемирного угнетателя» нисколько не заслонила от взоров потомства ту войну, в которой русский народ, отразив страшное нашествие, положил начало освобождению европейских народов. Много славных, навеки памятных страниц вписала Москва в свою восьмисотлетнюю историю и в одиннадцативековую историю русского народа. В 1812 году Москва оказалась магнитом, неодолимо притягивавшим к себе могущественного врага на свою погибель. Москва вызвала первые начинания партизанской борьбы в деревнях. Москва сожгла себя, чтобы не отдавать в руки захватчиков ничего, кроме обгорелых развалин. Москва своей жертвой в неимоверной степени усилила грозное чувство карающего патриотического народного гнева, который сначала истребил «великую армию» вторгшегося агрессора, а затем после новой страшной борьбы покончил с его мировым владычеством.

С Москвой навеки связалось и освобождение России, не допустившей своего порабощения, и освобождение уже давно покоренной и терпеливо переносившей свое рабство континентальной Европы.

«Великодушного пожара не предузнав», Наполеон еще задолго до начала военных действий ешил, что если русские не заключат мир тотчас же после того, как потерпят свое неизбежное (как ему казалось) поражение в первые же недели войны – под Вильной, или под Дриссой, или под Витебском, ли под Смоленском, – то уж, во всяком случае, покорятся неизбежной участи в Москве.

Остановимся на этом факте и рассмотрим, во-первых, почему Наполеон не предвидел «великодушного пожара», истребившего уже занятую им столицу, и, во-вторых, почему он так убедил себя, что оккупация Москвы окончательно сломит русское сопротивление. Ответ на этот вопрос дает олгая предшествующая история наполеоновских войн.

Завоевание столицы неприятельского государства обыкновенно влекло за собой прекращение организованного сопротивления. Забрав в свои руки Александрию и Каир, Наполеон покончил с амелюками; подчинив североитальянские и среднеитальянские столицы – Милан, Геную, Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, – он овладел Аппенинским полуостровом. Дважды захватив Вену – в 1805 и в 1809 годах, – он оба раза победоносно закончил свои походы, причем если в 1805 году мир был заключен не тотчас же после занятия Вены, то исключительно вследствие присутствия русских войск, которое и несколько затянуло войну (до Аустерлица).

Точно так же лишь присутствие русских войск на территории Пруссии с конца 1806 года затянуло на несколько месяцев полную капитуляцию прусского государства. А что эта капитуляция произошла бы, безусловно, через несколько дней после торжественного въезда Наполеона в Берлин 21 октября 1806 года, то есть через три недели после начала войны и через одну неделю после полного разгрома прусской армии под Иеной и Ауэрштедтом, против этого никогда не спорили даже неистово патриотические прусские историки, и в этом не сомневался никто из современников.

«Счастье» слишком долго служило Наполеону, слишком благоприятно, другими словами, складывались для него обстоятельства, которыми он умел при этом пользоваться с поразительным талантом, и слишком он привык к покорности побежденных народов, теряющих свою столицу. Было, правда, одно исключение: Мадридом Наполеон овладел, а испанцев не покорил. Но стоит ли приписывать этому исключению какое-либо важное значение? «Оборванцы», «нищие погонщики мулов», «грязные пастухи» – они сопротивляются только потому, что им помогают англичане!

Такова была официальная французская версия об испанской народной войне, и в этом случае, как и во многих других. Наполеон, в конце концов, сам подпадал под обаяние лжи, которой одурманивал своих подданных, и обман превратился в самообман.

Итак, Испанию считать «не стоит», а вся остальная практика войн и завоеваний сулила Наполеону победоносный мир, едва только он войдет в древнюю, священную для русского народа столицу. Конечно, инстинкт говорил ему, что Александр I не поведет себя так, как повел себя прусский король Фридрих-Вильгельм III, который, убежав от Наполеона на окраину своих владений – в Кенигсберг, в Мемель, – писал оттуда завоевателю письмо, почтительнейше осведомляясь, всем ли довольно его императорское величество в Потсдаме? Все ли исправно во дворце, где изволит пребывать высокий гость?

Но как поведет себя весь народ в Москве, – этого Наполеон не знал. Он видел русских солдат в бою, он помнил кровавое побоище под Прейсиш-Эйлау, где сам он едва не остался на поле сражения вместе с половиной своей армии. Но русский народ, русское гражданское население ему довелось узнать лишь в войну 1812 года.

В Европе говорили, будто встречавшие Наполеона в Берлине представители берлинского городского самоуправления в порыве благодарности за приказ продолжать спокойно торговлю в магазинах, не дотянувшись до руки императора, поцеловали его кобылу. Если это и являлось реувеличением, то общий дух событий, тон отношений берлинского населения к победителю был уловлен авторами этого предания вполне правильно.

Конечно, «московские бояре» – это не берлинские лавочники, и Наполеон уже наперед готовился встретить их милостивой речью. Но почему же думать, что Москва слишком уж по-другому поведет себя, чем Вена или Берлин, или десяток других столиц, куда входили его победоносные войска? Наполеон не видел оснований сомневаться. Он даже так и заявил потом о своем неудовольствии, едоумевая, как это москвичи не учли примера его доброго и миролюбивого обращения с другими столицами.

Итак, если мира не будет до Москвы, то вперед, в Москву! Там венец всех войн, всех побед французского завоевателя, венец всей его волшебной карьеры.

Теперь другой вопрос: помимо этого опыта с другими столицами, были ли у Наполеона еще какие-либо мотивы, заставлявшие его возлагать совсем особые упования именно на занятие Москвы? Бесспорно, были. В Европе тогда мало и плохо знали Россию и русскую историю, еще меньше и хуже, чем в настоящее время. Но о том, что представляет собою Москва в русской истории, об этом реднеобразованный человек в Европе все-таки имел понятие. А Наполеон был по своему образовательному уровню выше среднего европейца.

Не забудем, что слово «Россия» долгие века совсем не употреблялось в Европе, а заменялось термином «Московское царство» или короче – словом «Москва». О том, что именно Москва рганизовала освобождение от татар, что Москва спасла Россию от распада и расхищения иноземцами в начале XVII столетия, – это знали и учитывали правильно авторы даже самых фантастических и курьезных сборников всевозможных россказней о России, бывших в ходу в течение XVIII века. И еще при Петре, когда столица была уже перенесена в Петербург, в Европе еще продолжали некоторое время вместо «Россия» говорить «Москва», и даже в Швеции писали часто о войне с «москвичами» или, даже на польский манер, – с «москалями». Этот термин был в ходу в Швеции и в войну 1808 – 1809 годов из-за Финляндии.

Термин «святой город Москва» – «la sainte ville de Moskou» – держался крепко.

Тут действовали и воспоминания о Сергии, о Куликовской битве и победе над татарами, и о Троице-Сергиевой лавре и Кремле, осажденных врагом и выдержавших страшное лихолетье, о пребывании патриархов и о «сорока сороков» церквей.

Кстати, Наполеон принял эти «сорок сороков» за точную математическую истину, произвел соответствующее умножение (40 х 40) и написал жене, императрице Марии-Луизе, из Москвы: «Здесь тысяча шестьсот церквей».

Итак все, что Наполеон знал о Москве, сводилось (с единственно интересовавшей его точки зрения) к тому, что религиозное, «суеверное» (он всегда применял этот термин) население России покорится, так как сочтет потерю Москвы за веление свыше и за указание перста Божьего.

Словом, и стратегическо-политические соображения, и психологические мотивы, и трезвые (как ему казалось) расчеты на использование «суеверных» чувств русского народа, связанных, по убеждению Наполеона, именно со старой столицей, – все это предопределило путь завоевателя. В Витебске уже приходили к концу все колебания.

Еще в Смоленске, когда Мюрат, король неаполитанский, бросился на колени перед императором, умоляя его не идти дальше и повторяя, что Москва – это гибель.

Наполеон сделал попытку заключить мир до Москвы и предложил взятому в плен Тучкову-третьему дать знать об этом Александру I. Ответа не было, и император двинулся дальше, к желанному миру, который его ждет в Кремле.

14 сентября Наполеон уже стоял на Поклонной горе и глядел на залитую солнцем великолепную, с ее причудливыми, непривычными глазу императора очертаниями панораму, любуясь восточной красавицей, как тогда часто называли Москву побывавшие в ней иностранцы. Воображение Байрона увековечило эту минуту.

«Вот башни полудикие Москвы

Перед тобой в венцах из злата

Горят на солнце... Но увы!

То солнце твоего заката», –

говорил впоследствии английский поэт, обращаясь к тени завоевателя.

Всего девяносто километров отделяют Москву от Бородинского поля – целая неделя прошла между кровавым днем 7 сентября 1812 года и тем моментом, когда 14 сентября кавалерия Мюрата вступила на окраину Арбата. Однако уже в Бородинском сражении невидимо, но могущественно участвовал великий город. Москва участвовала теми чувствами тайного гнева, патриотической обиды, жажды справедливого отмщения, которые переполняли сердца бойцов и которые дали в эти грозные часы русскому народу полную нравственную победу над Наполеоном. Близкая угроза Москве воодушевляла этими чувствами русских героев, погибавших на Багратионовых флешах, на батарее Раевского, у Колоцкого монастыря. Не «суеверие», о котором твердили Наполеону придворные льстецы, повторявшие этот пренебрежительный отзыв своего повелителя, но могучее народное чувство любви к родине, олицетворяемой в эти часы Москвой, – вот что сделало Бородино самым страшным из всех бесчисленных битв кровавой наполеоновской эпопеи, по отзывам старого императора. Ведь Пушкин и дает объяснение, почему Наполеон «не предузнал» «великодушного пожара»: «Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум?» – вопрошал наш поэт Наполеона. Только когда уже бушевал зажженный со всех четырех концов великий город, Наполеон, судя по вырвавшимся у него замечаниям о «решимости» людей, сжигающих свою столицу, понял, что эти «скифы», эти «варвары» одушевлены кое-какими другими чувствами, посильнее всякого «суеверия».

От начала до конца своего пребывания в Москве, от Дорогомиловской заставы, где он ждал 14 сентября каких-то несуществующих «бояр» с ключами от Кремля, и до той минуты 19 октября, когда он воскликнул: «В Калугу! И горе тому, кто станет на моем пути!» – Наполеон переходил от нетерпеливого и тщетного ожидания ответа Александра на его мирные предложения к поискам выхода из катастрофического положения, в которое поставил его пожар Москвы. Этот пожар имел для агрессора и его армии роковые последствия не только в смысле уничтожения запасов, но и в моральном отношении. Случилось именно то, чего так желал избежать Наполеон, усиленно и многократно настаивая (уже в дни похода), что он, мол, ведет войну вовсе не затем, чтобы покуситься на территорию и достоинство России, а только затем, чтобы разрешить некоторые разногласия и дипломатические недоразумения.

Пожар Москвы, подмосковная партизанщина, абсолютное отсутствие даже со стороны кучки нищего, оборванного люда, оставшегося в Москве, каких-либо признаков желания сблизиться с неприятелем – все это ясно говорило завоевателю, что эта война становится для России войной народной в самом полном, в самом беспощадном значении этого слова. Так оно и оказалось, и в несравненно больших размерах, чем это представлялось Наполеону.

Истинный представитель русского народа в 1812 году, Кутузов и умом своим и своим безошибочным национальным инстинктом понял, что Москва погубит, а не спасет Наполеона. Царь и придворные не понимали этого и всячески порочили старого вождя. И поразительна также ни на минуту не пошатнувшаяся уверенность народной массы в тылу и солдат в армии, что пожертвование Москвой, как оно ни болезненно, совершенно необходимо. Всенародная популярность Кутузова не только не пострадала, но возросла. Подготовляя в Тарутине контрнаступление, старый герой был не менее любим и почитаем русскими людьми, чем тогда, когда в Вильне, в декабре 1812 года, на верху славы, выслушивал фальшивые любезности и принимал высшие знаки отличия от нелюбившего его царя и когда изумленная Европа с восхищением повторяла имя «победителя непобедимого Наполеона».

В исторической традиции России и Европы Бородино, пожар Москвы и Березинская переправа, закончившая разгром французской армии, навсегда остались тремя вехами, с непреодолимой силой приковавшими к себе воображение народов. Пожар Москвы стоит в центре этих событий. Он явился как бы прямым продолжением и дополнением результатов Бородинского сражения: добыча, из-за которой агрессор потерял половину своей армии, ускользнула, превратилась в дым и пепел именно тогда, когда он был уверен в том, что она в его руках. А Березинская трагедия в свою очередь была, как и все катастрофическое отступление от Москвы, обусловлена невозможностью оставаться на зиму в сгоревших развалинах и необходимостью бежать без оглядки по наихудшей, но кратчайшей дороге. В московском пожаре расплавилась золотая корона вселенского завоевателя, говорили поэты и прозаики последующих поколений. Окончательная гибель Наполеона пришла лишь 18 июня 1815 года под Ватерлоо, то есть через два года и девять месяцев после московского пожара, но эти годы были лишь долгой, кровавой агонией. В Москве завоеватель получил смертельный, непоправимый удар в сердце.

ПОСЛЕ СДАЧИ МОСКВЫ

В Петербурге

Прощаясь с государем, генерал Кутузов уверял его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (это его собственное выражение). Мы знали, что московский главнокомандующий граф Ростопчин принимал самые сильные меры для того, чтобы древняя столица государства, если бы овладел ею неприятель, соделалась ему могилою. Можно же представить себе всеобщее удивление и в особенности удивление государя, когда заговорили в Петербурге, что французы вступили в Москву и что ничего не было сделано для обороны ее. Государь не получал никаких прямых известий ни от Кутузова, ни от Ростопчина и потому не решался остановиться на соображениях, представлявшихся уму его. Я видела, как государыня, всегда склонная к высоким душевным движениям, изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его в горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастия. Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать. Государыня знала о том. Она поручила мне бывать в обществе и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Горячо взявшись за это поручение, я не пренебрегала никаким средством, чтобы успокаивать умы и опровергать бессмысленные и вредные толки, и, к счастию моему, иной раз мне эго удавалось. Между тем государь, хотя и ощущал глубокую скорбь, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительною чертою его характера. В то время, как все вокруг него думали о гибели, он один прогуливался но Каменноостровским рощам, а дворец его по-прежнему был открыт и без стражи. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям, и это время было решительным для нравственного его возрождения, как и для внешней его славы. Воспитанный в эпоху безверия, наставником, который сам был проникнут идеями того века, Александр признавал лишь религию естественную, казавшуюся ему и разумною, и удобною. Он проникнут был глубоким уважением к божеству и соблюдал внешние обряды своей церкви, но оставался деистом. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын, самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, перед тем незадолго остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешения из того же источника. Тот ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к императрице, он спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и расссеивал его заблуждения. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце, и, сделавшись христианином, он почувствовал себя укрепленным. Про эти подробности я узнала много времени спустя от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственный и нравственные способности приобрели новый, более широкий разбег; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое достолюбезное, что есть на свете, т. е. Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге.

Приближалось 15-е сентября, день коронации, обычно празднуемый в России с большим торжеством. Он был особенно знаменателей в этот год, когда население, приведенное в отчаяние гибелью Москвы, нуждалось в ободрении. Уговорили государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности; но поэтому можно судить, как велики были опасения. Мы ехали шагом в каретах о многих стеклах, окруженные несметной и мрачно-молчаливой толпою. Взволнованные лица, на нас смотревшие, имели вовсе не праздничное выражение. Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на Государя, поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются...

Эделинг

ОБОЗ

С горшками шел обоз,

И надобно с крутой горы спускаться.

Вот, на горе других оставя дожидаться,

Хозяин стал сводить легонько первый воз.

Конь добрый на крестце почти его понес,

Катиться возу не давая:

А лошадь сверху молодая

Ругает беднаго коня за каждый шаг:

«Ай, конь хваленый, то-то диво!

Смотрите: лепится как рак;

Вот чуть не зацепил за камень. Косо! криво!

Смелее! Вот толчок опять!

А тут бы влево лишь принять.

Какой осел! добро бы было в гору

Или в ночную пору,

А то и под гору, и днем!

Смотреть, так выйдешь из терпенья!

Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!

Гляди-тко нас, как мы махнем!

Не бойсь, минуты не потратим

И возик свой мы не свезем, а скатим!»

Тут, выгнувши хребет н нонатужа грудь,

Тронулася лошадка с возом в путь;

Но только под гору она перевалилась,

Воз начал напирать, телега раскатилась:

Коня толкает взад, коня кидает вбок,

Пустился конь со всех четырех ног

На славу;

По камням, рытвинам пошли толчки,

Скачки,

Левей, левей — и с возом — бух в канаву!

Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же:

________

Все кажется в другом ошибкой нам;

И примешься за дело сам,

Так напроказишь вдвое хуже.

И. Крылов

***

Чтобы открыть себе дорогу через южную Россию, надо было сначала разбить Кутузова. Даже в случае победы приходилось рассчитывать, — не говоря уже об убитых, — на 10 000 раненых, которые еще больше перегрузили бы французские госпитали. На Калужской дороге Кутузов расположился лагерем у Тарутина. Он заключил с Мюратом нечто вроде молчаливого перемирия, но нарушил его сражением при Винкове; здесь сильно досталось Себастиани, который был спасен только прибытием Мюрата. Этот инцидент заставил Наполеона решиться, тем более, что при первых холодах он понял, как опасно дольше задерживаться в Москве. Наполеон одновременно готовился к отбытию и к сражению. Приказав поместить всех своих раненых в Воспитательный дом — вверив их, таким образом, покровительству генерала Тутолмина и великодушию русских, — он вместе с тем принял меры, которые должны были до крайности разозлить русских. Так, он велел снять крест с колокольни Ивана Великого и поручил оставленному в Москве Мортье взорвать храмы и дворцы Кремля. Кремлевские башни дали трещины, а дворец Екатерины был почти совершенно разрушен; в отместку за это при возвращении русских было перебито 4000 раненых французов.

19 октября армия, еще насчитывавшая 100 000 человек, выступила из Москвы в следующем порядке: во главе шел вице-король Евгений, затем корпуса Даву и Нея, наконец Наполеон и императорская гвардия. Корпуса Мюрата и Понятовского уже были в соприкосновении с врагом.

В провинции

Всю осень, по крайней мере, у нас в Пензе, в самых мелочах старались высказывать патриотизм. Дамы отказались от французского языка. Пожертвование жестокое! А вышло на поверку, что по-русски говорить им легче, что на нашем языке изъясняются они лучше, и что он весьма способен к употреблению в гостиных. Многие из них, почти все, оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались. Что касается до нас, мужчин, то, во-первых, члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению, получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю; одних эполет им дано не было. Губернатор не мог упустить случая пощеголять новым костюмом: он нарядился, не знаю, с чьего дозволения, также в казацкое платье, только темно-зеленого цвета с светло-зеленою выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру. Слуг своих одел он также по-казацки, и двое из них, вооруженные пиками, ездили верхом перед его каретой.

В столь смутное время, где было собираться большому обществу? Кому была охота делать званые вечера? Однако же туземные и проезжие, на столь небольшом пространстве скопившиеся, скоро ознакомились и, чтобы разделить горе свое, а иногда и забыть о нем, часто запросто навещали друг друга и ездили из дома в дом; и оттого везде можно было найти толпы людей.

Ф. Вигель

***

По донесению Тверского гражданского губернатора Кологривова ген.-губернатору Тверской, Новгородской и Ярославской губерний от 19 сентября 1812 года.

В Волоколамском уезде, оставшемся без начальственного надзора, некоторых помещиков и экономические крестьяне Никольской волости, обольщенные вредными внушениями неприятеля, вышли из повиновения своим помещикам, приказчикам и старостам; при чем в имениях господ учинили грабеж: хлеб растащили, рогатый скот и лошадей убили; из погребов одного имения вина и библиотеку отдали священнику, который, не удовольствуясь награбленным имуществом, свел с господского двора даже последнюю лошадь. Бунтуя, крестьяне говорили, что отныне они принадлежат французам, поэтому и повиноваться будут им, а не русским властям. Чтоб прекратить бунт, он, Кологривов, обратился за военною силой к Винцингероде, стоявшему с полками по трактам близ Волоколамского уезда. Видимо, не дождавшись от Тыртова никаких распоряжений относительно прикрытия Волоколамской дороги, губернатор с той же просьбой обратился к Винцингероде, который и прислал два полка.

М. А. Волкова – К В. И. Ланской

30-го сентября.

Про армию мы ничего не знаем. В Тамбове все тихо, и если бы не вести московских беглецов да не французские пленные, мы бы забыли, что живем во время войны. До нас доходит лишь шум, производимый рекрутами. Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лбы, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, видно такова воля Божия.

Мы готовим корпию и повязки для раненых; им множество в губерниях Рязанской и Владимирской и даже здесь в близких городах. Губернатор посылает наши запасы в места, где в них наиболее нуждаются...

К. Н. Бютюшков – Н. И.Гнедичу

Из Нижнего Новгорода, октябрь 1812 е.

Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом — вся Москва; но здесь для меня душевного спокойствия нет и, конечно, не будет. Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся как нарочно перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я?

Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю.

От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего, я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны, и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему отечеству, чтоб минуту быть покойным. Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейший времена, зачем мы не отжили прежде общей погибели!