Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Посещение бивака 1812 года.

Демонстрация ружейных приемов и кавалерийских аллюров, обучение рекрутов, рубка лозы. Желающие могут примерить мундир 1812 года, выстрелить из кремневого ружья, проехать верхом.

Обед на биваке.

Полевой обед, солдатский или офицерский, с военными песнями, устраивается с учетом пожелания.

Время: май-сентябрь. Продолжительность мероприятия 4-6 часов.

Группа от 20 до 50 человек. Стоимость: группа 10-20 чел. – 200руб., группа 20-30 чел. – 150руб., группа 30-40 чел. – 100руб.

Заказ программы – за 1 месяц. Контактные телефоны:

«Агентство Бородино»: (095) 246-1216, факс (095)241-7445

Бородинский музей-заповедник: 5-15-46, 5-10-57 (код из Москвы 8 258, из др. городов 09638).

Добро пожаловать в Бородино!

ОТ БОРОДИНА ЧЕРЕЗ МОСКВУ

Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение; хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.

Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он занимал поутру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.

Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.

До тридцати генералов было убито и выбыло из строя: поэтому Наполеон назвал этот день битвой генералов. Нам пришлось оплакивать князя Багратиона, командовавшего второй армией и напоминавшего своей доблестью героев древнего мира. Он скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы.

Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день благодаря распорядительности генерала Барклая наше отступление совершилось в величайшем порядке. 27 августа, в шесть часов утра, все корпуса выступили с занимаемых ими позиций. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в десять часов утра...

Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы; правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Во-лынское. Позиция была наскоро укреплена.

Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию; отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всех нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.

— Все они таковы, — сказал Барклай, — они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от «него», — и Барклай указал рукою в сторону неприятеля.

Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.

— Поезжайте, поезжайте, — сказал он ему, — не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.

Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительной и через час вернулся к Кутузову.

В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.

В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены все важнейшие генералы: Беннигсен, Барклаи де Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов и Толь .

Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось с взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом, и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайною для всех лиц, не участвовавших в совете.

Граф Ростопчин давно уже обдумал свой план действий и подготовил все нужное для его выполнения: в некоторых домах были спрятаны горючие вещества; в разных частях покинутого жителями города были расставлены нанятые им люди, которым было приказано поджечь эти дома; он позаботился даже вывезти из Москвы пожарные трубы и прочие инструменты. Так как мы находились у самых ворот Москвы, то я испросил позволения отправиться в город, чтобы навестить знакомых, но никого не нашел. Город был пуст.

Дисциплина, введенная в армию генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то, что мы находились всего в двух верстах от города. На следующий день, 2-го сентября, все узнали о том, что было решено оставить Москву.

Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл 18 часов, не сходя с лошади и разъезжая по улицам и постам, смотря, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города. Мне ведено было находиться в прекрасном доме Пашкова. Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водками и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке.

В то время, как армия проходила через Москву, генерал Милорадович, командовавший арьергардом, сражался с королем неаполитанским. Он действовал смело и храбро и покрыл себя славой. Особенно замечательно присутствие духа, с каким он заключил перемирие с королем неаполитанским. Король, довольный тем, что ему удалось занять Москву без кровопролития, согласился на все требования генерала,

Москва представляла любопытное зрелище: французы и русские толпились вместе в этом обширном городе.

Перемирие, заключенное обоими генералами на слово, не сходя с лошади, и вся честь которого принадлежит генералу Милорадовичу, дало возможность вывести из столицы последние войска безо всяких потерь; в городе остались одни раненые, размещенные по госпиталям.

В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд. Мюрат вступил в нее в пять часов.

Когда стемнело, мы продолжали наш зловещий марш и нагнали Кутузова в Панках, на Рязанской дороге, где все уже были погружены в глубокий сон. Барклай и Милорадович бодрствовали; фельдмаршал Кутузов мог положиться на них.

Трудно, почти невозможно, описать состояние нашего духа после выступления из Москвы. Каждого волновали различные интересы: кто сокрушался о потере дома, кто об утрате родных; большинство горевало о потере столицы. Все еще более прежнего желали сразиться с неприятелем и были готовы на всякие жертвы. Когда Москва была оставлена, все поняли, что приходится спасать уже не город, а империю, и говорили: «Война только что начинается».

В. Левенштерн

ПАСКЕВИЧ Иван Федорович (1782—1856 – русский военный деятель, генерал-фельдмаршал (1829), генерал-адъютант (1825), граф Эриванский (1828), светлейший князь Варшавский (1831). Окончил Пажеский корпус (1800). Участвовал в русско-турецкой войне 1806—1812. Во время Отечественной войны и заграничных походов 1813—1814 командовал гренадерской дивизией. В 1817—1819 состоял при генерал-фельдцейхмейстере вел. князе Михаиле Павловиче, затем командовал гвардейской дивизией, в которой служил будущий император Николай I . С 1825 командир корпуса. Был членом Верховного суда по делу декабристов. С 1826 командовал войсками в Закавказье, а с 1827 – наместник на Кавказе. Командовал русскими войсками во время русско-иранской войны 1826—1828 и русско-турецкой войны 1828—1829 на Кавказе. В 1831 руководил подавление Польского восстания 1830—1831, после чего назначен наместником в Царстве Польском. В 1849 командовал войсками, посланными на подавление венгерской революции. Во время Крымской войны 1853—1856 главнокомандующий войсками на западной границе и на Дунае.

МОСКВА ПЕРЕД СДАЧЕЙ

...Народ волнами кипящими стекался на Красную площадь. Старцы, опираясь на костыли, матери с грудными младенцами — все шло, все спешило. Дух русский вскипел двухвековой жизнью Заветных времен гражданина Минина и князя Пожарского. На алтарь любви чистой, бескорыстной, любви пламенной народ и отечество радостно возглавили и достояние, и жизнь свою. Итак, приносимая дань, говоря словами В. А. Жуковского, была: «Не власти, не венцу, а человеку дань».

...В селах и деревнях отцы, матери и жены благословляли сынов и мужей своих на оборону земли русской. Поступавших в ополчение называли жертвенниками, т. е. ратниками, пожертвованными отечеству не обыкновенным набором, но величием духовным. Жертвенники, или ратники, в смурых полукафтанах, с ружьями и пиками мелькали по всем улицам и площадям с мыслью о родине... Ласка и привет сердечный везде встречали их, и дивно свыкались они с ружьями и с настроениями военными.

С. Глинка

***

Эта столица, справедливо называемая поэтами «златоглавая Москва», представляла обширное и странное собрание 295 церквей и 150 дворцов с их садами и флигелями. Каменные дворцы и парки, чередовавшиеся с деревянными домиками и даже хижинами, были разбросаны на пространстве нескольких квадратных миль, на неровной почве. Дома группировались вокруг возвышенной треугольной крепости, окруженной широкой двойной оградой, имеющей около полумили в окружении. Внутри одной ограды находились многочисленные дворцы и церкви и пустые, вымощенные мелким камнем, пространства; внутри другой заключался обширный базар; это был город купцов, где были собраны богатства четырех частей света.

Эти здания, эти дворцы, вплоть до лавок, все были крыты полированным и выкрашенным железом...

Достаточно было одного солнечного луча, чтобы этот великолепный город засверкал самыми разнообразными красками. При виде его путешественник останавливался пораженный и восхищенный. Этот город напоминал ему чудесные описания в рассказах восточных поэтов, которые ему так нравились в детстве.

Сегюр

***

...Улицы пустели, а кто шел, не зная куда идти. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходили мимо. В домах редко где мелькали люди. Носились слухи, что Мюрат взят в плен. Уверяли, будто государь в Сокольниках на даче у графа (Ростопчина), где Платов имел с ним свидание. Слушали и не слушали; мысли, души, весь быт московский были в разброде.

С. Глинка

***

Милорадович ехал молча, вдруг приказал он адъютанту поехать к лейб-гвардейскому гусарскому полку и потребовать офицера, который объяснялся бы хорошо на французском языке. Прискакал Нащокин, на прекрасном сером коне. «Поезжайте, — сказал ему Милорадович, – к королю неаполитанскому, командующему авангардом неприятельским, скажите ему, что я сдаю ему Москву, если он прекратит действия свои до 7 часов завтрашнего утра; в противном случае, он может взять ее не иначе, как прошед через тело мое».

В то же время послал Мамоновского полка майора Павлова дать ход обозам, загромоздившим московские улицы, и половину улиц очистить для свободного прохода войск арьергарда, коего пехота поспешно была направлена к городу. Кавалерия удерживала вершину возвышений, закрывавшую от взоров неприятеля необъятную Москву и беспорядок, с которым толпились чрез нее войска.

Появление Нащокина на аванпостах неприятельских тотчас приостановило их движение.

Л. Щербинин

***

...Дома были пусты и заперты; обширные площади уподоблялись степям, и на некоторых улицах не встречалось ни одного человека.

По прежним распоряжениям, все больные и раненые препровождались мимо Москвы и, когда ей не угрожала еще опасность, от нее отклоняли неприятное зрелище нескольких тысяч страждущих. В городе Гжатске Кутузов переменил мое распоряжение о больных и раненых и разосланным от себя офицерам приказал отовсюду свозить их в Москву: их было до 26 тысяч человек. В последнюю ночь я послал к коменданту, чтобы он объявил раненым, что мы оставляем Москву и чтобы те, кто в силах, удалились.

Надо было видеть, какое впечатление произвело сие на войско. На поле сражения солдат не раз видит остающихся товарищей и извиняет иногда недостаток средств к их спасению. В Москве же — все способы успокоить раненого воина, жизнью жертвующего для спасения отечества, и между тем в Москве, где в гордых, под облака возносящихся чертогах спит сладким сном богач, в неге вкушая покой, воин, который твердой грудью своей защищал богача, кровью омывает последние ступени его чертогов или последние истощает силы на каменном помосте двора его...

А. Ермолов

***

Мы оставили Москву без боя. Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах — никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали все, что могли. Барки с хлебом и казенным имуществом на Москве-реке были сожжены и затоплены. Лавки представляли полный беспорядок. Купцы зазывали солдат и предлагали, просили брать все, что приглянется; «пусть наше добро достанется лучше вам, чем французам», — говорили они.

Все улицы завалены были различным скарбом, через который с трудом мог пробираться пешеход. При всем том проходить по городу было легче в сравнении с тем, что делалось на Москве-реке, которую надо было всем переходить по единственному мосту. Тут же был и Барклай де Толли для поддержания порядка в войсках. Миновав Коломенскую заставу, мы видели нашего светлейшего фельдмаршала сидящим на скамейке у старообрядческого кладбища. Он о чем-то думал.

Много приходилось нам слышать речей во время перехода через Москву — всего не припомнишь; были тут всякие толки. Помню, что это было в понедельник, и многие говорили: «Несдобровать Наполеону на понедельничном новоселье в Москве!»

Ф. Растковский

***

...Уж давно толковали в народе, что идет на нас Наполеон и как бы в Москву не забрался, а господа все не верили, — пусть, мол, народ болтает! — да и не позаботились, чтобы на досуге-то добро свое от француза спасти. А как прошли, госпожники стали больше поговаривать; потом господа, знать, смекнули дело, да уж не до того было, чтобы добро спасать, а скорее самим выбираться пришлось. Барин отправил во Владимир старую барыню да молодую жену с ребенком, да еще кто при них в доме был, в двух каретах, да в двух повозках с кухней да постелями. Сколько лошадей было в доме, всех запрягли; барии себе только одну лошадь оставил на всякий случай; а имение вывозить было не на чем, а добра-то было много, и что годами накоплено, и приданое молодой барыни.

Жили мы тогда в своем доме, на Вшивой Горке, и кладовая у нас была большая, отдельным строением стояла, и придумали кладовую разделить каменной стеной, благо печники свои да кирпич на перестройку лежит на дворе. И заложили стену, да и перетащили туда все барские сундуки, ящики с посудой, белье, вещи разные — чего, чего там не было. Поверх и наше имущество все покидали, а стена все выше и выше поднимается. Стали туда бросать уже сверху перины, пуховики, подушки со всего дома. На аршин стена была не доложена, вдруг из соседнего двора знакомый человек заглянул в кладовую и стал упрашивать, чтобы мы и его добро туда запрятали. Натаскали всякого хламу; не стоило бы прятать, да ведь всякому своего жалко, как не помочь в беде, ведь и нам самим добрые люди помогали; мы на него понадеялись, что он останется благодарен. Стену заложили доверху, немного позамазали, а то всякому в глаза бросается, что новая; в переднюю кладовую натаскали всего, что было похуже, и набили битком, пожалуй, мол, ломай да таскай; немного разживешься, француз окаянный.

...Ну вот, господа наши уехали подобру-поздорову во Владимир, — там у них была какая-то родня, а они там барина поджидали. А ему-то ехать нельзя было: оставался он по делам, что ли, или по службе, уже этого не умею сказать, — только помню, что он сякий день с утра надевал мундир и ездил, куда все другие господа собирались думу вместе подумать, как лучше французу насолить да в Москву не допустить.

Да, видно, они ничего не придумали. Прошел александров день — вдруг барин приезжает домой, велит запрячь дрожки в одну лошадь; видит, лошадь одна не свезет, скорее другую лошаденку купили, где-то отыскали, да и припрягли веревками. Барин, как был в мундире поутру, так и сел в дрожки один с кучером. Я помню, как он с нами прощался, вынул последние деньги, велел купить лошадь да выезжать в Тверскую заставу, к нашей подмосковной. Мы с ним тут простились, и он поехал. Наши все стали думать, куда кто пойдет: человек шесть остались при доме, другие отправились в подмосковную за 80 верст. Меня матушка свекровь с ними в такую даль не пустила и в Москве не оставила. Сестра ее родная за Москвой-рекой у господ Арсеньевых жила, и они собирались в орловскую деревню; а туда, говорили, что француз не дойдет. Матушка свекровь за меня боялась — я была молоденькая да хорошенькая. Она меня поскорее собрала, навязала узелки и благословила: «Ступай, Дуняшка, к тетушке да поклонись ей в ножки, чтобы она тебя с собой захватила, а то долго ли до греха».

...У них подмосковная, Щербинки, в 25 верстах от заставы: мы кое-как доплелись туда благополучно.

По дороге кто едет в карете, кто верхом, кто ребятишек в тележке за собой тащит. Тут корову ведут, тут козел рвется из рук, клетки с курами привязаны на повозках. Везут большой чан на тройке, и в чану-то народ сидит, оттуда выглядывает, кто один пробирается, кто целой семьей идет, ребятишки за мать держатся, сами ревут, что не поспевают, али проголодались и есть просят.

Рассказ дворовой женщины о двенадцатом годе

Жители уходят из Москвы

31-го числа этого месяца получена была моим отцом от Обрескова записка: «Москву сдают неприятелю без боя. Ростопчин и я уезжаем покуда во Владимир, а там, что Бог велит! Покуда это еще для всех секрет, убирайтесь и вы поскорее!» Тотчас же было решено собираться и выезжать как можно скорее. Уезжать, – но куда и какой дорогой? Нечего и говорить куда, – в Михайловское, а ехать на Серпухов, что было всего прямее, но оказалось затруднительным: эта дорога просто была запружена ратниками, войском и их обозами, следовавшими в Москву, потому что распоряжений о их приостановке еще не было, а равно и экипажами и обозами московских обывателей, едущих из Москвы...

Довольно покойно доехали мы в первый день нашей дороги (2 сент.) на ночлег в Белопесоцкую слободу. На другой день, когда мы подъезжали к мосту, по большой каширской дороге стали попадаться нам всевозможные курьезные экипажи, заложенные еще курьезнее, напр., тележка с одной коровой, которая была как-то к ней пристегнута и ее везла, или какия-нибудь допотопные дрожки, запряженный парой, т. е. в одну лошадь и корова на пристяжку; куча народу на телегах или подле телег, наполненных без каких-либо сундуков разными пожитками; в этой толпе многие были полураздеты в рубищах, другие одеты во весь свой туалет; у одного мужчины на голове был платок и в руках какая-то шляпка; на женщине — мужская шинель или байковый сюртук, — одним словом, кто в чем и как попало, лишь бы вывезти с собою все, что можно было забрать, лишь бы не оставлять ничего в добычу злодеям. О неизбежном вступлении врага в столицу в эти два дня в народе уже узнали. Около моста через Оку и по всему его протяжению до выезда в город Каширу шли нам навстречу иные толпы, — вновь набранные ратники каширского ополчения, в повой их форме русского покроя, в фуражках, на которых красовался медный крест и надпись: «За веру и царя». Их провожали семьи, за ними следовали телеги с провиантом и другой разной поклажей. На мосту было тесно, и мы тащились медленно; сначала на нас косились; один молодой парень навеселе, взглянув сурово на наш поезд, назвал нас беглецами, к нему пристали прочие, и мы имели неприятность проехать это длинное пространство почти под угрозами бранивших пас изменниками и предателями. Я еще и теперь помню чувство страха и вместе негодования, которое тогда мной овладело; батюшка сидел в коляске, понурив голову и не произнося ни одного слова.

Избегая главного серпуховского тракта, мы объехали и Тулу и следовали почти проселочной дорогой на город Венев. Весь сентябрь 1812 года был сухой и необыкновенно теплый, что, как известно и по истории, обмануло неприятеля нашим климатом и задержало его в Москве; оттого и нам эта почти проселочная дорога не представляла никаких обычных препятствий. 3 сентября приехали мы на ночлег в Венев, с трудом отыскали постоялый дом и расположились провести ночь в экипаже; меня уложили в карете, но вдруг среди ночи разбудили: передо мной в открытых дверях стоял В. А. Никольский. Я очень ему обрадовался, вышел из экипажа и увидел огромное, длинное зарево прямо к северу: Москва уже горела и так сильно, что зарево видели мы все в Веневе, на расстоянии 150 верст.

Дальнейший наш путь до самого Михайловского через Богородицк и Ефремов не стал бы задерживать меня в моих воспоминаниях, если бы одно случившееся с нами происшествие не стоило краткого указания. Мы остановились на кормежку и обед довольно рано в селе Никитском, не доезжая 40 верст до Ефремова; большое это село и теперь принадлежит одному из графов Бобринских. Где-то еще по дороге из Сальникова присоединился к нам московский обыватель, вольноотпущенный наш,

Барышев, приглашенный на все время бегства своего из Москвы поселиться у нас в Михайловском с женой и семейством. Он сказал отцу, что, проходя около сельской церкви, увидел толпу крестьян и каких-то подозрительных людей в немецком платье, что-то громко проповедовавших со своих телег собравшемуся около них народу. Отец поручил ему привести либо вотчинного старосту, либо сотского, и вот батюшка, Барышев и я с ними и с Никольским, в сопровождении старосты и сотского пошли к этой толпе. Оказалось, что какой-то краснобай говорит крестьянам, чтобы они Бонапарта не пугались, что он идет на Россию затем, чтобы освободить крестьян, дать им волю и уничтожить, помещиков. Услышав такие речи, отец мой и с ним вместе Барышев и Никольский стащили свободолюбивого оратора с телеги, отдали его под караул сотскому, а старосте приказали приготовить две тройки и нарядить надежных подводчиков. Как скоро все это было исполнено без малейшего сопротивления, говоруна крепко связали по рукам и по ногам и сейчас отправили в Тулу с письмом от отца к тамошнему губернатору Богданову, которому было сказано, что отправляемый под стражей к его превосходительству возмущал народ против государя, правительства и помещиков, и что отправляющий его, мой отец, нашел необходимым поступить с возмутителем на основании прокламации главнокомандующего гр. Ростопчина, который вменил в обязанность каждому гражданину задерживать людей неблагонамеренных, соблазняющих чернь к бунту, и представить их прямо к высшему начальству. Лучшие из крестьян и те, которые были постарше, благодарили всех нас за содействие; отправленный был крепостной человек и поверенный туль-ского откупщика Безобразова; как с ним поступили, не знаю. Мы доехали и поселились в Михайловском вместе с семейством Барышевых, узнав дорогой от обогнавшаго нас полицейского чиновника, что французы вступили в Москву и зажгли ее с разных сторон.

Д. Свербеев

КВАРТИРМЕЙСТЕР – офицер, ведавший в походе установлением маршрута, размещением отряда на стоянке и обеспечением продовольствием.

В семь часов утра, 2 сентября, поднялся мой брат, а в восемь был уже за Покровской заставой. Ужасом наполнилось сердце его, когда проезжал он по опустевшим бесконечным улицам Москвы, мимо высоких зданий, коих жители, казалось, все вымерли: ни лица, ни голоса человеческого. На пути из края в край обширнейшего города встретил он всего человек семь или восемь общипанных, оборванных, с подозрительными фигурами, которые как будто еще прятались, зловещий тени, которые быстро исчезали. Но, приближаясь к заставе, для всех уже открытой, толпы людей становились все гуще и гуще; проехав же ее, с трудом мог он подвигаться вперед посреди сплошной массы удаляющихся. Беспорядок, в котором остаток народонаселения московского спешил из нее, являл картину, единственную в своем роде, ужасную, и вместе с тем несколько карикатурную. Там виден был поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим; там четвероместную, тяжелую карету тащили две лошади, тогда как в иные дрожки впряжено было пять или шесть; там в тележке, которые еще и поныне в большом употреблении между средним состоянием, сидела достаточная мещанка или купчиха, в парчовом наряде и в жемчугах, во всем, чего не успела уложить; конные, пешие валили кругом; гнали коров, овец; собаки в великом множестве следовали за всеобщим побегом, и печальный их вой, чуя горе, сливался с мычанием, с блеянием, со ржанием других животных. Шаг за шагом в продолжение нескольких часов проехав таким образом верст пятнадцать, брат мой решил остановиться, опасаясь, что далее не найдет убежища по бесчисленности спутников. Немногие последовали его примеру; более боязливые весь день и часть ночи продолжали печальное свое шествие. Ночью сделалось почти светло: огненный столб поднялся над Москвою, когда загорелись в ней винные или водочные магазины. Как ни привык мой брат к зрелищам разрушения, никоторое так сильно его не поразило.

Ф. Вигель

БОРОДИНСКИЙ МОСТ

Известие о решении Кутузова оставить Москву без боя быстро распространилось в войсках, но, как вспоминал С. Г. Волконский, «общий дух армии не пал; всякий постигал, что защищать Москву на Воробьевых горах — это было подвергнуть полному поражению армию, что великая жертва, приносимая благу отечества, необходима».

Войска, покидавшие Москву, были вынуждены медленно двигаться одной большой колонной через Дорогомиловскую заставу и Москву-реку. В ней находился и Кутузов. Первыми в 3 часа ночи 2 сентября по Дорогомиловскому мосту и далее по улицам Москвы потянулись обозы. Следом за ними прошло ополчение, потом пехота и артиллерия. Замыкали колонну казаки.

«Армия в самом большом порядке и тишине проходила Москву, – сообщал «Журнал военных действий». — Глубокая печаль написана была на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, как бы лично ему причиненную». Мерно стучали солдатские сапоги по деревянной мостовой на подъезде к Дорогомиловскому мосту. Тихо плескалась вода о плоты и паромы, служившие опорами бревенчатому настилу. Толстые доски прогибались и скрипели под тяжестью орудий и зарядных ящиков. И хотя Дорогомиловский мост в то время имел длину 186 метров и ширину только 8,5 метра, войска проходили без затора, давая дорогу командирам и скакавшим с распоряжениями адъютантам. Был момент, когда старый мост не выдержал. На некоторое время возле него скопились войска, но проезжавший Кутузов, как обычно спокойно, распорядился о немедленной починке моста. И вскоре войска продолжали неторопливое движение. В XVI в. на месте Дорогомиловского моста был перевоз, связывавший Дорогомилово с Москвой. Лодочники и паромщики за небольшую плату перевозили с берега на берег знатных особ с их челядью или купцов с товаром, подмосковных крестьян и горожан-ремесленников. А зимой конечно же мостом становился ледяной покров Москвы-реки. В начале XVII в. берега реки связал так называемый «живой» мост, настил которого лежал прямо на воде. С каждым годом все увеличивающееся движение к столице со стороны Смоленского тракта требовало создания постоянного моста. В 1787– 1788 гг. был построен новый деревянный мост, на долю которого через четверть века выпало стать свидетелем оставления Москвы войсками и жителями в 1812 г. В горестном молчании полк за полком, рота за ротой проходила по Дорогомиловскому мосту русская армия. «Ни на одном лице я не заметил следов отчаяния, считающего все потерянным, – писал артиллерист Н. Е. Митаревский, — но я наблюдал мрачное и сосредоточенное выражение чувства мести». И отмщение пришло... В августе 1837 г. Россия отмечала четвертьвековой юбилей Бородинского сражения. Тогда же Дорогомиловский мост был переименован в Бородинский.

В 1868 г. деревянный Бородинский мост был заменен железным на двух высоких каменных быках с ледорезами. Проезжая часть его длиной 139 метров и шириной 15 метров была перекрыта верхними металлическими фермами. При въездах стояли каменные арки с декоративными башенками на углах. Мост был сооружен но проекту инженера В. К. Шпейера. В таком виде мост просуществовал до 1909 г., когда началась его перестройка по проекту архитектора Р. II. Клейна и инженера Н. И. Осколкова. Проезжая часть была расширена почти до 28 метров при прежней длине и прежнем числе мостовых опор.

Открытие моста состоялось в 1913 г. Продуманным архитектурным оформлением Клейн превратил Бородинский мост в своеобразный памятник русским воинам, стоявшим насмерть на Бородинском поле. В 1938 г. мост был частично реконструирован. Вторичной реконструкции он подвергся в 1950—1952 гг. Бородинский мост был значительно расширен и удлинен. Под его съездами устроены арочные проезды, открывающие путь по набережной под мостом. Архитектурный облик моста-памятника сохранен. В 1970 г. бригадами треста Горгидромост были проведены очистка и ремонт гранитной облицовки моста. В начале 1978 г. Исполком Моссовета утвердил проект капитального ремонта Бородинского моста, которым предусматривалась замена пораженных коррозией надарочных элементов моста новыми металлоконструкциями из специальной мостовой стали. Восстановлению подверглись и другие части моста. Для этого мост «вскрыли», сняли его покрытие, и настил из лоткового железа заменили железобетоном. Эти сложные работы выполнял коллектив треста Главмостинжстрой, участвовавший и в последней реконструкции Бородинского моста. Впервые после постройки было отреставрировано чугунное украшение колоннад. Каменотесы треста по строительству набережных и мостов обновили облицовку мостовых опор, колоннад и береговых устоев специально подобранными по цвету гранитными плитами, установили и новый гранитный борт. Работы завершились ремонтом тротуаров и укладкой нового асфальтового покрытия на проезжей части Бородинского моста.