Текст книги "Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

...С самого начала мы не могли отделаться от подозрительности, когда проходили по пустынным улицам или входили в покинутые дома. Было почти невозможно поверить, что за этим не скрывается ловушка. А потом мы незаметно завладели Москвой, как будто она была построена нарочно для нас. Все розыски открывают только несчастных бедняков, спрятавшихся в церквах. Как и в Смоленске, некоторые жители надеялись в церквах найти верное пристанище. Алтари в этих церквах украшены и свечи зажжены, как для большого праздника.

Французская армия, кроме избранных корпусов, кольцом окружает Москву. Даву расположился со своим корпусом в самом городе, в той его части, которая примыкает к Смоленскому шоссе. Он охраняет все пути между Тульской и Звенигородской дорогой. Пехота императорской гвардии занимает Кремль и прилегающие к нему дома. Кавалерия держится в предместьях, чтобы легче доставить фураж.

Ц. Ложье

Наполеон на Поклонной горе

Подъехал сам Наполеон. Он остановился в восторге, и радостное восклицание вырвалось из его уст. Недовольные маршалы со времени Бородинского боя отдалились от него, но при виде пленной Москвы, при известии о прибытии парламентера они были поражены величием достигнутого и опьяненные энтузиазмом славы, забыли о своих распрях. Они толпились около императора, воздавая должное его счастью, и были готовы приписать его гениальной предусмотрительности ту нерадивость к достижению полной победы, которую он проявил 7 сентября .

Но первые движения души Наполеона бывали непродолжительны. Слишком много у него было забот для того, чтобы предаваться своим ощущениям. Его первое восклицание было: «Так вот он, наконец, этот знаменитый город!» И затем он прибавил: «Давно пора!»

И его взоры, устремленные на эту столицу, выражали уже лишь одно нетерпение. Ему казалось, что в ней он видит все русское государство...

Между тем беспокойство начало охватывать его. Справа и слева от него принц Евгений и Понятовский стали окружать неприятельский город, впереди него Мюрат, среди своих разведчиков, уже достиг входа в предместье, и тем не менее никакая депутация не появлялась, лишь офицер от Милорадовича пришел заявить, что этот генерал подожжет город, если ему не дадут времени вывести оттуда свой арьергард.

Наполеон на все согласился. Первые ряды обеих армий смешались на несколько минут. Мюрат был узнан казаками; эти последние с непринужденностью кочевников и подвижностью южан окружили его, выражая жестами и восклицаниями одобрение его храбрости...

Между тем день склонялся к вечеру, а Москва оставалась мрачной, безмолвной и как бы безжизненной. Томление императора возрастало, становилось все труднее сдерживать нетерпеливых солдат. Несколько офицеров проникли внутрь города: «Москва пуста!»

При этом известии, отвергнутом им с негодованием, Наполеон спустился с Поклонной горы и приблизился к Москве-реке у Дорогомиловской заставы. Здесь он еще подождал, но бесполезно. Мюрат торопил его: «Да входите же, — сказал он, — если они этого хотят!» Он отдал приказание соблюдать строжайшую дисциплину; он все еще надеялся: «Может быть, эти жители не умеют сдаваться; здесь все ново, как для нас, так и для них!»

Но тут последовали рапорты один за другим, подтверждая все то же. Французы, проживавшие в Москве, решились покинуть убежища, где, в течение нескольких дней, они скрывались от ярости толпы; они подтвердили роковое известие. Наполеон призвал Дарю и воскликнул: «Москва пуста! Какое невероятное событие. Надо туда проникнуть. Идите, и приведите мне бояр!» Он думал, что эти люди, охваченные гордостью или парализованные ужасом, неподвижно сидят у своих очагов, и он, который всюду встречал покорность со стороны побежденных, хотел возбудить их доверие тем, что сам явился выслушать их мольбы.

Да и как можно было подумать, что столько пышных дворцов, столько великолепных храмов, столько богатых складов были покинуты их владельцами, подобно тому, как были брошены те бедные хижины, мимо которых проходила французская армия? Между тем Дарю вернулся ни с чем. Ни один москвич не показывался; ни одной струйки дыма не поднималось из труб домов; ни малейшего шума не доносилось из этого обширного и многолюдного города. Казалось, как будто триста тысяч жителей точно по волшебству были поражены немой неподвижностью; это было молчание пустыни!

Но Наполеон был так настойчив, что заупрямился и все еще продолжал дожидаться. Наконец, один офицер, не то желая выслужиться, не то будучи уверен, что все желания императора должны быть исполнены, проник в город, захватил пять-шесть бродяг и, сидя верхом, пригнал их к императору, воображая, что привел депутацию. При первых же ответах этих проходимцев Наполеон убедился, что перед ним не кто иной, как несчастные поденщики.

Тут только он окончательно убедился в полном опустении Москвы, и все его надежды на этот счет рушились. Он пожал плечами и с тем презрением, с которым он встречал все, что противоречило его желанию, он воскликнул: «А! русские еще не знают, какия последствия повлечет взятие их столицы!»

Филипп-Поль Сегюр

***

Десятый Польский гусарский полк вошел в город первым, за ним — прусские уланы, затем вюртембергские конные егеря, к которым принадлежал и я. За нами шли четыре французских гусарских и егерских полка нашей дивизии; шла с нами также и конная артиллерия; дальше следовали другие дивизии.

Напряженное внимание к грядущим событиям, мысль, что мы после стольких страданий, лишений и трудов дожили до этого дня, что мы в числе первых вошли в эти любопытные стены, — все это заставляло нас забыть о прошлом.

Всякий более или менее был охвачен гордостью победителя, а где ее не было, там всегда находился офицер или старый вояка, умевший проникновенными словами объяснить величие места и момента.

Нашей дивизии отдан был строжайший приказ, чтобы никто, под страхом неминуемой смертной казни, не смел слезть с коня или выезжать из строя. Нам, врачам, этот приказ внушен был с такой же настойчивостью, как и войскам, и мы охотно ему повиновались.

Пока мы ехали по улице до реки Москвы, не было видно ни одной обывательской души. Мост был разобран, мы поехали вброд; пушки ушли в воду до оси, а лошади — до колен. По ту сторону реки мы встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы.

Наши офицеры приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо; но все-таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов все стояли люди, имевшие вид прислуги.

Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам, в которых наше внимание привлекало множество церквей с их столь для нас чуждой архитектурой, особенно многочисленностью башен и внешним их убранством, а также прекрасные дворцы и окружавшие их сады. Мы проехали через рынок; его деревянные лавки были открыты, товары, разбросанные в беспорядке, валялись и на улице.

Мюрат проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен, и глядел даже туда, куда не успевал попасть сам. Он шел во главе нас, когда мы, идя между большими старыми зданиями, добрались до арсенала. Арсенал был открыт, и всякого рода люди, в большинстве, по-видимому, мужики, выносили оттуда оружие, некоторые старались пробраться внутрь. На улице и на площади, где мы теперь остановились, валялось множество всякого оружия, разного вида, по большей части нового.

В воротах арсенала возникла перебранка адъютантов короля с выносившими оружие. Несколько адъютантов въехало внутрь здания, перебранка стала очень громкой. Тем временем было замечено, что на площади позади арсенала собралось много народу, шумного и беспокойного. Все это заставило короля придвинуть ко входу на площадь наши пушки и дать залп. Трех выстрелов оказалось достаточно, чтобы толпа с невероятною поспешностью рассеялась по всем направлениям.

Г. Роос

***

В расстоянии ста сажень ехали перед ним два эскадрона конной гвардии. Свита маршалов и других чиновников, окружавших Наполеона, была весьма многочисленна.

Первые и единственные лица, которые видел на большой улице Наполеон, были у окна Арбатской аптеки, содержатель оной со своей семьей и раненый французский генерал, накануне к ним поставленный постоем. Подъехав ближе, Наполеон посмотрел на них весьма злобно, окинул быстро глазами весь дом и, взглянув опять на бывших у окна, продолжал путь. Он сидел на маленькой арабской лошади, в сором сюртуке, в простой треугольной шляпе, без всякого знака отличия.

Таким образом победитель Москвы доехал до Боровицких ворот, не увидя ни единого почти жителя. Негодование написано было на всех чертах наполеонова лица. Он не брал даже на себя труда скрывать то, что происходило в душе его. Однако, сойдя с лошади и посмотря на кремлевские стены, он сказал с насмешкой: «Вот эти гордые стены!»

С. Селивановский

В Москве в 1812 году, накануне нашествия Наполеона, числилось 251131 человек.

***

Путь наш шел мимо богатых дач, окруженных тенистыми садами. Тысячи куполов и колоколен отражали лучи ярко блиставшего солнца. Зрелище это было так ново, что можно было вообразить себя в Азии. Как ни радовала нас мысль, что наконец-то прекратятся паши бедствия вступлением в Москву, а какое-то тревожное чувство отравляло эту радость.

Едва прошли мы городские ворота, как навстречу нам на дрожках подкатил лазаретный чиновник, который имел поручение вести нас в шереметевский госпиталь, назначенный для императорской гвардии. Мы последовали за этим офицером по длинным улицам, обстроенным красивыми домами. Наконец, вышли на большую площадь, где находится шереметевская больница: прекрасное строение с колоннами, скорее похожее на дворец. Военные врачи госпиталя тотчас же вышли принять нас.

На ту пору барон Ларрей прислал за мной офицера, который и повел меня в Кремль. На внутренней площади этой крепости, перед арсеналом, император только что кончил смотр войскам. Войска уже прошли, но Наполеон еще оставался на месте, окруженный генералами и штабом. Заметив в группе офицеров барона Ларрея, я слез с лошади и подошел к нему. Выслушав мой рапорт о состоянии раненых, он выразил мне свое удовольствие и тотчас же пошел доложить императору. Я видел, как барон вступил в круг офицеров, стоявших в виду императора...

Барон Ларрей передал мне одобрительные слова императора и затем пригласил меня к себе обедать.

Барон помещался в прекрасном доме, очевидно, знатного человека, в богато меблированных покоях. Кроме меня, приглашены еще два линейных полковника и комендант гвардейской артиллерии. Стол уже был накрыт.

Обед, которым нас угостил барон, был отличный, далеко не бивачный. Я не понимал, откуда достали столько разной провизии. Вин было много и между ними и шампанское. Давно я не обедал так вкусно. К ночи я воротился в шереметевский госпиталь, где мне отвели великолепную квартиру.

На другое утро, когда я, проснувшись, увидел себя на богатом диване, в светлой комнате с большими окнами и картинами на стенах, я не верил, что нахожусь в Москве, что... сев на лошадь в Париже, я проехал на пей около трех тысяч верст и слез с нее уже в столице России, в этом священном городе Русской империи.

После зрелища жалких городов, обстроенных деревянными домами и с немощеными улицами, в грязи которых вязли ноги, приятен был вид красивых домов, дворцов, церквей, площадей и чистых вымощенных улиц. Когда я прошелся по улицам Москвы, я нашел, что она не походит ни на один из европейских городов. Архитектура зданий представляла смесь всевозможных стилей: татарского, китайского, индийского, византийского, греческого, итальянского, готического. Улицы широкие, прямые, чистые, хорошо вымощенные. В центре города было много садов. Во многих домах окна были из цельного стекла. Бесчисленное множество церквей представляли из себя группы колоколен, башен, башенок, куполов самых пестрых цветов и самых разнообразных форм, красиво рисовавшихся на горизонте. Подле богатых домов вельмож странно было видеть деревянные невзрачные домишки, жилища их крепостных слуг. Такого рода контраст не встретишь в других европейских городах.

Де-ла-Флиз

Французские историки о Ф. В. Ростопчине:

«В своих патриотических памфлетах против Франции, в своей переписке, в своих воспоминаниях, он является одним из наиболее проникнутых французской культурой русских людей, находившихся в то же время под сильнейшим влиянием предрассудков, враждебных Франции. Он выдавал себя за ярого русского человека старого закала, заклятого врага французских мод, идей, парикмахеров и наставников. Обстоятельства заставили царя назначить Ростопчина московским главнокомандующим. С этой минуты Ростопчин пустил в ход все средства, чтобы воодушевить вверенное его управлению населений на борьбу с врагом; он выдумывал разные истории про патриотов-крестьян, распускал слухи о чудесах, издавал бюллетени о победах над французами, снискивал расположение народной массы и духовенства показным благочестием, устраивал крестные ходы с «чудотворными» иконами, приблизил к себе Глинку и других патриотических писателей. Он организовал сыск, свирепствовал против русских, заподозренных в либеральных или «иллюминатских» идеях, против распространителей слухов, благоприятных Наполеону; приказал окатывать болтунов водой и давать им слабительное, наказывать розгами иностранцев, хваливших Наполеона; велел зарубить саблями одного русского, виновного в том же преступлении, сослал в Нижний Новгород 40 французов и немцев, среди которых был и актер Думерг, оставивший описание этого тягостного путешествия.

7 сентября Москва услышала ужасающую бородинскую пальбу. Вечером Ростопчин возвестил о большой победе. Этому не поверили, и богатые люди начали выезжать из города. Вскоре Ростопчин пожаловался царю, что Кутузов обманул его, а Кутузов в свою очередь запросил, где же те 80 000 добровольцев, которых обещал ему прислать московский главнокомандующий. Жители стали еще поспешнее покидать столицу . Понимая, что город потерян, Ростопчин поторопился отправить в Петербург проживавших в Москве сенаторов, чтобы Наполеон не нашел никого, с кем можно было бы начать переговоры; он ускорил отправку из Москвы дворцового имущества, музеев, архивов, «чудотворных» икон. Другие мероприятия Ростопчина еще более знаменательны: он передал народу арсенал, открыл казенные кабаки и разрешил толпе вооружаться и напиваться, открыл тюрьмы н распустил арестантов по городу, вывез все пожарные насосы, которых в Москве было до 1600. Некоторые его тогдашние замечания лишь впоследствии стали понятны; так, принцу Евгению Вюртембергскому он сказал: «Лучше разрушить Москву, чем отдать ее»; своему сыну: «Поклонись Москве в последний раз, —через полчаса она запылает».

***

Любопытствуя узнать, что делается на большой Арбатской улице, по которой, как я думал, неприятель должен входить, а он, напротив, вошел во все заставы, который на стороне к городу Смоленску, то есть в Дорогомиловскую, Пресненскую, Тверскую, Миусскую и другие, я взял с собой чиновника и вышел из Кремля. В это время на Ивановской колокольне ударил колокол к вечерней молитве. Лишь только я с чиновником вышли из Кремля, то встретили пьяного господского человека, у которого в одной руке было ружье со штыком, а в другой карабин. Сей человек был в самом безобразном виде и, покачиваясь то в ту, то в другую сторону, что-то бормотал про себя. Я, усмехнувшись, сказал бывшему со мною чиновнику довольно громко: «Вот видишь, что значит безначалие», и отошел уже от сего пьяного несколько шагов, как кинул он в меня ружье со штыком, которым, слава Богу, не попал, но вслед за ним кинул и карабин, которым ушиб меня крепко в ногу. Почувствовав чрезвычайную боль в ноге, я воротился и кой-как дотащился до Вотчинного Департамента.

В 4 часа пополудни пушечные выстрелы холостыми зарядами по Арбатской и другим улицам возвестили вход неприятеля в московские заставы. Я считал выстрелы: их было 18; звон на Ивановской колокольне утих, и вскоре Троицкия ворота в Кремле, которые были наглухо заколочены, и только одна калитка для проходу оставлена, выломлены и несколько польских улан въехало в Кремль через оные. Место это из окон Вотчинного Департамента видно, ибо некоторые окна прямо против Троицких ворот. Я вскричал: «Верно, это неприятель!» — «Э, нет, — отвечал мой знакомый, пришедший в Департамент со мною проститься, — это наш арьергард отступающий». Но увидели мы, что выехавшие уланы стали рубить стоящих у арсенала несколько человек с оружием, которое из оного только что взяли, и уже человек десять пали окровавленные, а остальные, отбросив оружие и став на колени, просили помилования. Уланы сошли с коней своих, отбили приклады у ружей, и без того к употреблению не годящихся, забрали людей и засадили их в новостроящуюся Оружейную палату. Я запер вход и выход в Вотчинный Департамент, взял ключи к себе и приставил к дверям к каждой по одному инвалиду, при Департаменте служащих, приказав тотчас уведомить меня, коль скоро кто будет стучаться.

Вскоре, за передовыми польскими уланами стала входить и неприятельская конница: впереди ехал генерал, и музыка гремела.

Это войско входило в Троицкие и Боровицкие ворота, проходило мимо сенатского здания и вышло в Китай-город через Спасские ворота; шествие этой конницы продолжалось до глубоких сумерек беспрерывно. Ввезена в Кремль пушка и сделан выстрел к Никольским воротам, холостым зарядом, вероятно, сей выстрел служил сигналом.

Один из инвалидных солдат, которых я поставил у входа дверей в Департамент, пришел ко мне и сказал, что кто-то стучится крепко в двери. Я отпер. Это были люди мои, которые остались на квартире. Они сказали, что неприятель овладел уж совершенно Москвою, и что в дом, в котором я жил, взошло около 40 человек, но что им никакой обиды сделано не было. Когда стало смеркаться, то пламя зажженного утром москательного ряда осветило комнаты Департамента так, что никакой надобности не было в свечах. Круглый в сенатском здании двор занят неприятельскими солдатами, и видно было из окон Департамента, что несколько человек бегало с огнем по комнатам, в которых присутствовали сенаторы, выкидывали столы и стулья на двор для бивак своих. Хотя ночь эта и была ужасная ночь для меня, но, слава Богу, никто из неприятелей не входил в Вотчинный Департамент, и как я сам, так и все, бывшие при мне, оставались спокойны.

А. Бестужев-Рюмин

Письмо приказчика Максима Сокова к И. Р. Баташову

Милостивый государь: Иван Родионович! 2 сентября в 5-м часу вечера вступили в Москву французские войска. Король Неапольский, ведя авангард на Коломенскую дорогу, остановился у вашего дома, будучи верхом; уверял всех нас, чтоб мы ни малейших обид не страшились. Назначил своею квартирою ваш дом, поставил большой караул и, проводя за заставу многочисленную кавалерию, составляющую страшный авангард, в 7-м часу вечера возвратился в дом ваш с 30 генералами и множеством чиновников . Для всех приготовили мы ужин, нарочито сытный; только белого хлеба и калачей найти было не можно, ибо калашни и хлебни во всей Москве были разбиты и хозяевами оставлены, почему и был только черный ржаной хлеб. Королю же нашел четверть сайки у дворовых детей. Генералы сперва гневались и говорили, что свиньи только кушают такой хлеб; однако ж, будучи голодными, принялись и за него. Король, войдя в дом, потребовал меня, как вашего приказчика. Явясь со свечой в руках, я провожал его по парадному этажу через все покои... Ему подали кушать в красную гостиную одному, а генералам и прочим в столовой зале. Свита бесчисленная. Ужин кончился. Всякий генерал требовал пышной постели, всякий — особый покой; покоев много, но постелей набрать было негде, ибо на холопской постели спать никто не хотел, а потому с угрозами всякий требовал такой, какой кому хотелось. Всю ночь нас, как кошек за хвост, то туда, то сюда таскали. Свечи горели всю ночь и в люстрах, и в лампах. Оставить было опасно, а гасить не посмели, потому всю ночь бродили мы, как тени. Король спал в спальне, дежурные генералы в диванных и гостиных, и верхний этаж был полон чиновников свиты королевской. В 9-м часу вечера загорелись скобяные и москательные ряды и новый гостиный двор, за Яузским мостом дом Лапина и подле его другой, деревянный. К утру 3-го сентября у нас на горе подле Кирпичова и вниз к Яузе деревянные домы занялись также, и Сикеринская фабрика близка была к пожару. Архидиаконские богадельни и поповские домы; но наши люди, защищая конюшни свои и магазины, не допустили загореться ни богадельням, ни поповским домам, и пожар 3-го числа поутру тем кончился. Домы до Яузы с горы все сгорели, а гостиный двор все еще дышал пламенем. Мы вторник, то есть 3-е число, провели в величайших суетах, ибо как проснулись чиновники, то требовал всякой того, чего кто хотел: иной чаю, иной кофе, иной белого вина, шампанского, бургонского, водки, рейнвейна и белого хлеба... Пожар сильный свирепствовал на Покровке, опустошал Немецкую Слободу и около Ильи Пророка. Ночь была тож страшная от пожаров и войск французских. В среду, 4-го сентября, король, пообедав, поехал в поле верхом к армии. Ветер подул с запада самый жесточайший, с сильными и необыкновенными порывами; загорелись домы за Москвой-рекой от Каменного моста, и пожар столь сделался ужасен, что никак описать невозможно... Я, видя, что спасения нет ниоткуда, собрав свои оставшиеся бумаги, отнес под контору, в чаянии, что пожар там не проникнет их, и прочее нужное туда убрав, где многих семейств были сундуки и крохи, прибежал к трепещущим моим сотоварищам дворовым, кои, собравшись в саду, как устрашенные агнцы, в кучке ожидали с сухарями на плечах моего прибытия; не знали, где мы можем не сгореть, решились и пошли все; кто был обременен детями, кто хлебами и сухарями, кто лоскутьями и одежонкою, ибо не могли знать, куда мы должны будем прибегнуть по разрушении дома. Пошли через Яузу на Хованскую гору: тут на переходах солдаты французские начали проходящих грабить, у кого что было, остановили и меня. Я рвался и думал броситься с переходов в воду, ибо у меня было в карманах 1 200 руб. ассигнаций; но явился к реке верховой солдат, вынул пистолет, прицелился стрелять в меня; товарищи мои, глядя с другого берега на мое положение, трепетали. Стоящий солдат на переходах вынул из кармана моего сверток ассигнаций от 4-х до 500, развернул, в тож время сильный ветер вырвал из рук его ассигнации и рассеял в грязь и воду Яузы. Верховой кричал, чтобы с переходов сошел и, ему их собрав, подал. На переходах стоящий держал меня и не пускал, однако ж я вырвался, спрыгнул к рассыпанным ассигнациям и вместо, чтоб собирать их, побежал с остальными чрез воду к кучке наших странников; солдаты за мною не погнались и, видно, потому, что не хотели один другому оставить рас-сеянных ассигнаций, а потому мы спокойно достигли на гору в кусты. Здесь к ужасу усмотрели беглых и раненых русских солдат или мародеров и после узнали, что они жили грабежом проходящих; однако ж, как нас было много, то и не смели нас до ночи грабить... На той стороне Яузы, где мы укрывались, тож все занялося, и пламя объяло всю Москву, слилось, клубилось и все пожирало без изъятия; воздух наполнился несносным смрадом, и атмосфера, как мутная вода, летающею золою, от чего у всех нас глаза налилися кровью, и мы едва друг друга узнавали, несмотря что ночь от пламени была светла, как мрачный день... Мы отделились от всех и, посадя в гряды капусты детей и женщин, стояли вокруг их на карауле и через четверть часа услыхали стенящаго человека за сто от нас шагов; ребят наших часть туда побежали и увидали, что русские раненые и беглые солдаты не только ограбили бедного обывателя, руки и ноги переломали, но и старались убить до смерти... Я, прибавя команды, с нею отправился с дубьем в руках к укрывшимся разбойникам, нашли 12 человек, лежащих по траве и кустам с подвязанными руками и с связанными головами; тут же и те самые, кои что ограбили и убили обывателя; ребята мои, озлобясь, ударили в дубье, и мнимораненые, вско-ча, хотели бежать, но были в атаке и прибиты жестоко... После сего начало светать, и пламя казалось утомленным. Домы наши и прочие жалкую изображали картину разрушения. 5-го числа утром в 5 часов прибрели мы все к своему дому, расположились все в саду, тут же несколько десятков посторонних столь же несчастных упросили со слезами принять их в наше бедное общество, что с общаго согласия и было принято. И нас по саду и по беседкам собралось до 150-ти человек. С трудом можно было пробраться на большой двор, ибо нагорелые стены дышали несносным жаром, однако ж по улице в большие ворота достиг я большого двора. Тут увидел, что главного корпуса верхний и парадный этажи превращены в груды камней, нижний же этаж весь уцелел; мы сердечно тому были обрадованы в чаянии, что можем укрыться от стужи и непогоды; но войти в покои было невозможно, ибо каменные своды и на них кирпич и щебень наваленные составляли в покоях ниж-няго этажа смертельный жар... И так в сей же день 5-го сентября начался всеобщий грабеж. С рассветом дня, я первый, будучи у больших ворот, взят четверыми солдатами, кои сняли сапоги, камзол и штаны, и с ними остальных лишился ассигнаций. Потом на всю нашу бедную артель солдаты, как саранча, напали и каждого обнажили и ограбили. В покоях тоже, что от пламени уцелело, грабили и били. Кладовые все и сундуки разбили и все пограбили, что ни было, укладывали иные в фуры и увозили. В магазине не только двери разбиты, но и стены в двух местах проломаны... и товары разбросаны, кои, стараясь спасти, много раз мы собирали и запирали для того, чтоб обыватели не тащили; но французы новые, видя запертой амбар, всегда замки сбивали в чаянии найти добычу; но, не найдя, бросали распертой амбар, из коего жители тащили вязанками, что ни попало... В сей день 5-го сентября непрестанно всех нас грабили и раздевали каждого по 10-ти и более раз. Я и многие к ночи остались без рубашек и босые; я провел ночь в одной худой шубенке, впрочем наг и бос. 6-го сентября день тож начался грабежом, отнимали даже из рук куски хлеба, ибо уже одежды ни на ком, кроме лохмотьев и рогож, на нас не было... 7-го, 8-го, 9-го и 10-го поступали с нами одинаково и раздевать лохмотья наши не переставали; и день, и ночь отдыху не было, одни только уходят, другие являются. 11-го пошел я к королю просить защиты, он от нас переехал квартировать в дом Разумовского, что на Гороховом поле у Вознесенья; по приказу его написан мне аттестат и рекомендация коменданту защищать дом ваш, меня и людей при мне. Комендант на том же аттестате подписал, чтоб везде меня не обижали и дом и домашних наших не грабили. На офицеров билет сей действовал, но солдаты, не смотря, грабить продолжали с одинаковым зверством. Потом 13-го все ваши дворы и сады наполнились обозами с больными и ранеными, всех нас почти вытеснили из наших убежищ, и мы переколачивались где день, где ночь, в ожидании к лучшему перемены. Сказали, что и полиция учреждена, но грабежи не переставали. Оставалась одна надежда на мир; но о нем и слуху нет. Хлеба нигде достать не можно, да и впредь надежды не видать, ибо иной пожжен, иной забран войсками, а с полей возят от всех сторон снопами для лошадей...

Великая панихида

Не от ливня, не от града,

И залиты, и побиты,

Полегли хлеба на поле:

То под матушкой-Москвою,

По долам и по равнинам,

Много храбрых ратей русских

И французских полчищ много

Ко сырой земле приникло,

Переколотых, побитых

Палашами и штыками,

И дождем, и пуль, и ядер...

Дети матери великой,

Милой родины защита,

Доброму царю радельцы!

За любовь, за жертвы ваши,

Что вы душу положили

За парод свой и за землю,

В память вечную вам, братья,

Мы отпели панихиду,

И такую панихиду,

Что не видано на свете

И не слыхано доныне!..

Но за всех вас, славно павших,

Свеч у нас не доставало,

Воску вдоволь не хватало:

И под небом, храмом Божьим,

Мы зажгли от всей России

Лишь одну свечу большую –

Матушку-Москву родную,

Чтобы та свеча горела

Вам за упокой душевный,

А врагам на посрамленье!..

Н. Щербина

Тарутинский марш-маневр

Оставив столицу, русская армия по Рязанской дороге дошла до Москвы-реки, перешла на правый ее берег и, круто свернув на запад, двинулась вдоль реки Пахры на Подольск и далее на старую Калужскую дорогу. Никто в армии, кроме корпусных командиров не знал направления движения.

На Рязанской дороге был оставлен казачий отряд. Его рьяно преследовал французский кавалерийский корпус. Несколько дней французы думали, что преследуют главные силы русских. Между тем Кутузов перевел свою армию сначала к Красной Пахре, а затем к селу Тарутино за рекой Нарвой и хорошо там укрепился.

Так он исполнил свой гениальный Тарутинский марш-маневр. В результате этого маневра русская армия, оторвавшись от противника и совершив крутой поворот, буквально нависла над его коммуникациями, угрожая ударом во фланг или в тыл. Русская армия прикрыла южные губернии с их запасами хлеба и фуража и с Тульским оружейным заводом.

ПОЖАР МОСКВЫ

Первый шаг к мирным переговорам

— Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, — говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтобы я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

— И! Что это за рассказы, уж сколько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встаньте, — отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне его слушать.

— Да вы немножко расскажите... Ну, как же вы узнали, ну, с чего же началось?

— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете какой, все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать: то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмистр вошел в столовую, такой бледный, да и докладывает: «неприятель в Драгомиловскую заставу вступил», так у нас у всех сердце и опустилось, сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим — а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были тщедушные да слабые.