Текст книги "Том 4. М-р Маллинер и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

СНОВА О НЯНЯХ

Увидев мистера Маллинера в «Привале рыболова», мы испытали ту радость, какую испытывает горожанин, когда сквозь туман проглянет солнце. Наш уважаемый собрат навещал свою старую няню в Девоншире, и без него умственный уровень бесед непозволительно понизился.

– Нет, – отвечал мистер Маллинер, когда мы спросили, хорошо ли он съездил. – Нет, хорошо мне не было. Старушка почти совсем оглохла и потеряла память. А главное, может ли тонкий человек ощущать покой рядом с тем, кто бивал его некогда головной щеткой?

И он поморгал от былой боли.

– Удивительно, – продолжал он не сразу, – удивительно, как мало меняется старая, добрая, кряжистая няня по отношению к своим питомцам! Они поседеют, полысеют, прославятся на ниве политики, промышленности или искусства, но для нее останутся мастером Джеймсом или мастером Перси, которые без понуканий никогда не умоются. Шекспир дрогнет перед няней, Герберт Спенсер, Нерон, Аттила… Что же до Фредерика, моего племянника… но интересна ли вам жизнь моих родных?

Мы заверили его, что интересна.

– Тогда, – сказал он, – я поведаю вам эту историю. Ничего особенного, конечно, но – показательно, показательно!

Начну с тех минут (сказал мистер Маллинер), когда, приехав из Лондона на зов старшего брата, Фредерик созерцал из окна тихий морской курорт.

Кабинет доктора Маллинера освещало вечернее солнце, но даже оно не могло разогнать мрак, который окутывал душу приезжего. Выглядел он примерно так, как выглядел бы очень болотистый пруд, обзаведись тот лицом.

– Джордж, – тихо и сумрачно сказал он, – ты выманил меня в эту дыру, чтобы я навестил няню, которую и в детстве терпеть не мог.

– Ты ей много лет помогаешь, – напомнил Джордж.

– А что мне делать, если вы все складываетесь? Вношу свою лепту, noblesse oblige.

– Та же noblesse oblige ее навестить. Она скучает. Что там, она стареет.

– Ей лет сто.

– Восемьдесят пять.

– Господи, как время бежит! Помню, заперла меня в шкаф, когда я украл варенье…

– Она прекрасная воспитательница, – признал Джордж. – Конечно, не без властности, есть это в ней, есть… Но, скажу тебе как врач, не спорь с ней, потакай ее прихотям. Даст яйца всмятку – ешь.

– В пять часов дня?! Не буду.

– Будешь. Еще как будешь. У нее больное сердце. Если что, я не отвечаю за последствия.

– Если я съем яйцо, я тоже не отвечаю. И вообще, какие яйца? Что я, ребенок?

– Конечно. Мы все для нее – дети. На Рождество она подарила мне «Фаунтлероя».

– Значит, по-твоему, я должен потакать этой помеси Лукреции Борджиа с прусским сержантом. Почему? Нет, объясни мне, почему? Из всех нас я особенно ее боялся, боюсь и теперь. Почему ты выбрал меня?

– Я не выбирал. Мы все ее навещаем. И мы, и Олифанты.

– Олифанты?!

Фредерик дернулся. Будь его брат дантистом, а не терапевтом, можно было бы подумать, что тот вырвал ему зуб.

– После нас она служила у них, – объяснил Джордж. – Неужели ты их забыл? Когда тебе было лет двенадцать, ты полез на старый вяз, чтобы достать для Джейн грачиное яйцо.

Фредерик горько засмеялся.

– Бывают же кретины! – заметил он. – Рисковать жизнью из-за этой особы… Нет, жизнь мне недорога, что в ней хорошего, да и вообще скоро помру. Но ради Джейн!..

– А мне она нравилась. Говорят, стала красавицей.

– Возможно. Только сердца нет.

– То есть как?

– А так. Вот, посуди сам: обручилась со мной, уехала к каким-то Пендерби, и, пожалуйста, письмо, выходит за некоего Диллингуотера. Надеюсь, он ее задушит.

– Как это все печально!

– Кому? Не мне. Можно сказать, чудом спасся.

– Теперь я понимаю, почему ты мрачный.

– Кто, я? – удивился Фредерик. – Я счастлив. Я просто в восторге.

– А, вон что! – Джордж взглянул на часы. – Ну, хорошо, хорошо, иди. Туда минут десять.

– Как я найду этот чертов дом?

– Есть табличка с названием.

– С каким?

– «Укромная заводь».

– О, Господи! – вскричал Фредерик. – Этого еще не хватало.

Казалось бы, вид из окна дал ему представление о курорте, но, проходя по улицам, он глазам своим не верил. Непостижимо! Такая дыра – и столько в ней уместилось. Вот мальчики; жуть, а не мальчики. Вот торговцы с тележками; жуть – и торговцы, и тележки. Дома – нет слов! А солнце! Сверкает и сверкает, хоть тресни. Тут бы ливень с пронзительным ветром, а не эта желтая блямба на синем небе. Конечно, дело не в Джейн. Просто он не любит солнца и всяких там небес, органически не выносит. Ему по душе ураганы, трусы, глады, моры…

Тут он заметил, что пришел по адресу, на мерзкую улицу с чистым тротуаром и двумя рядами опрятных кирпичных домиков. Глядя на медные молоточки и белые занавесочки, Фредерик невыразимо страдал. Здесь явно жили люди, которые не знают и знать не хотят, что несколько месяцев назад одна, скажем так, особа обручилась с Диллингуотером.

Разыскав эту «Заводь», он постучал в дверь, и ему открыли.

– Да это мастер Фредерик! – воскликнула няня. – В жизни бы не узнала, как вырос!

Почему-то ему стало полегче. Он был не очень плохой – так, ровно посередине между близким к святости Джорджем и бессердечной Джейн; и самый вид старой няни удивил и тронул его.

Образы детства очень крепки. Ему казалось, что она – огромная, широкоплечая, очень грозная, а перед ним стояла старушонка, которую мог бы унести ветерок.

Он растрогался. Он умилился. Он понял брата. Конечно, ее надо порадовать. Только зверь огорчит ее, даже если она сварит яйца.

– Какой большой! – не унималась няня.

– Правда? – откликнулся Фредерик.

– Настоящий мужчина. Идите, садитесь за стол. Сейчас накормлю.

– Спасибо.

– НОГИ!

Он подскочил. Губы у няни сжались, глаза сверкали.

– Нетэтонадожевгрязныхботинках! – сказала она. – Убираешьубираешьаимхотьбычто.

– Простите, пожалуйста! – пролепетал он, вытирая ноги о половичок.

Направляясь в комнату, он ощущал, что стал меньше, моложе и гораздо слабее. От умиления остались следы.

Но и они исчезли, когда в кресле, у окна, он обнаружил Джейн.

Вряд ли читателя интересует внешность такой девушки, но все же, на всякий случай, сообщим, что у нее были золотисто-русые волосы, золотисто-русые брови и, как это ни странно, золотисто-русые глаза, а кроме того – маленький носик с одной веснушкой, маленький ротик и маленький, но решительный подбородок.

Сейчас подбородок был уж очень решителен, словно таран небольшого судна. На Фредерика она смотрела так, будто от него пахло луком.

Фредерик молчал. Трудно начать беседу с особой, которая вернула тебе письма, кстати – очень хорошие. Произнеся в. конце концов «Ык», он уселся и стал смотреть на ковер. Джейн смотрела в окно. Царила тишина, если не считать того, что из часов выскочила кукушка и сказала «Ку-ку».

Внезапность ее появления и отрывистость речи допекли истерзанного Фредерика. Он подскочил и вскрикнул.

– В чем дело? – осведомилась Джейн.

– Птицы тут всякие!

Джейн пожала плечами, давая понять, что ее не интересуют ощущения людей низшего типа, но Фредерик продолжал:

– Что вы здесь делаете?

– К няне пришла.

– Вот уж не ждал!

– Да неужели?

– Знал бы, никогда бы в жизни…

– У вас пятно на носу.

Скрипнув зубами, он вынул носовой платок, заметив при этом:

– Вероятно, мне лучше уйти.

– Ни в коем случае! – резко ответила Джейн. – Она вас очень ждала. Хотя понять не могу…

– Чего?

– Ах, неважно!

Пока он выбирал самый едкий из трех возможных ответов, явилась няня.

– Конечно, дело не мое, – сказала Джейн, – но некоторые помогли бы нести такой тяжелый поднос.

Фредерик вскочил, густо при этом краснея.

– Нянечка, – сказала Джейн, удачно сочетая заботливость со злобностью, – ты не надорвалась?

– Я как раз… – пролепетал Фредерик.

– Да, когда няня его поставила. О, Господи, какие бывают люди!

– Он всегда был глупый, – великодушно сказала няня. – Садитесь, мастер Фредерик, я вам яичек сварила. Мальчики их любят.

Фредерик посмотрел на поднос. Да, яйца там были, и крупные. Желудок, подраспустившийся за это время, болезненно сжался.

– Ох, и ели же вы! – припомнила няня. – Что яйца, что пирог… Помню, у мисс Джейн на именинах… Можно сказать, вывернуло!

– Няня! – вздрогнула Джейн, бросая неприятный взгляд на страдальца.

– Спасибо, – выговорил он. – Я… это… яиц не буду.

– Как так не будете? – удивилась няня. – Хорошие яички. Не будет он! У меня съедите.

– Да мне не хочется…

Хрупкая старушка снова превратилась в грозу Наполеона.

– Ни-ка-ких кап-ри-зов! Фредерик судорожно хрюкнул.

– Хорошо, – сказал он, – спасибо, съем яйцо…

– Два, – уточнила няня.

– Два…

Джейн повернула в ране нож.

– А вот пирога я бы на вашем месте не ела, он очень сытный. Никак не пойму, – сказала она, ломаясь, как взрослая, – никак не пойму, какое удовольствие обжираться! Мы же не свиньи!..

– Мальчики, что с них возьмешь, – заметила няня.

– Да, да, – согласилась Джейн, – а все ж неприятно. Глаза у няни сверкнули. Она не любила, когда важничают,

– Девочки, – заметила она, – тоже не сахар. Фредерик с облегчением вздохнул.

– Да, – повторила няня, – не сахар. Одна девочка так хотела похвастаться новыми панталончиками, что выбежала в них на улицу.

– Няня! – вскричала ярко-пунцовая Джейн.

– Какой ужас! – вскричал и Фредерик. Кроме того, он коротко рассмеялся, ухитрившись выразить этим такое презрение, такое снисхождение сильного мужчины к слабой и глупой женщине, что гордый дух его бывшей невесты возмутился.

– Что вы сказали? – проверила она.

– Я сказал: «Какой ужас».

– Вот как?

– Естественно. Представить себе не могу более постыдного зрелища. Надеюсь, вас оставили без ужина.

– Если бы оставили вас, – удачно парировала Джейн, – вы бы не выжили.

– Вот как?

– Да. Вы – обжора.

– Вот как?

– Да, да, да. Робин-Бобин-Барабек…

– Детки, – сказала няня, – разве можно ссориться?

Она взглянула на них тем взглядом, какой вырабатывается за полвека, если проведешь его с капризными детьми, и подытожила:

– Нельзя. Мистер Фредерик, поцелуйте мисс Джейн. Фредерик заметил, что комната вращается.

– Что? – выговорил он.

– Поцелуйте мисс Джейн и скажите: «Больше не буду».

– Она дразнится.

– Ай-яй-я-яй! А кто у нас маленький джентльмен? Фредерик вымученно улыбнулся.

– Простите…

– Не за что, – отвечала Джейн.

– Теперь поцелуйте, – напомнила няня.

– Не буду! – сказал Фредерик.

– Что?! – Няня погрозила ему пальцем. – Идите в шкаф и сидите там, пока не одумаетесь.

Мы, Маллинеры, горды. Один из наших предков удостоился при Креси похвал Его Величества. Но Фредерик вспомнил слова брата. Да, сидеть в шкафу – недостойно нас, но лучше ли, если у немолодой дамы будет сердечный приступ? Опустив голову, он пошел в коридор, а там – и услышал, как повернулся в скважине ключ.

Проведя минуты две в раздумьях, рядом с которыми похмельные мысли Шопенгауэра показались бы мечтами Полианны, он услышал голос:

– Фредди… То есть мистер Маллинер.

– Да?

– Она ушла на кухню. Выпустить вас?

– Не беспокойтесь, – холодно ответил он. – Мне и тут неплохо.

Время текло. Через час или через годы дверь открылась и закрылась. Фредерик с удивлением заметил, что он не один.

– Что вы тут делаете? – неприветливо осведомился он. Джейн не отвечала, но странно крякала. Почему-то, против воли, Фредерик ее пожалел.

– Ну-ну! – неловко сказал он. – Не плачьте.

– Я не плачу. Я смеюсь. Жалость мгновенно исчезла.

– Вам кажется, – спросил он, – что это очень смешно? Черт знает где сидим…

– Не ругайтесь.

– Почему? Мало того, что я вообще сюда попал, так еще сиди в шкафу…

– …черт знает с кем.

– Этого касаться не будем, – с достоинством сказал он. – Сиди в шкафу, когда можно, к примеру, играть в гольф.

– Вы еще играете в гольф?

– Естественно. А что такого?

– Нет-нет, ничего. Я рада, что вы развлекаетесь.

– Почему бы мне не развлекаться? Вы что, думаете…

– О, нет-нет-нет! Я знала, что вам это безразлично.

– Что именно?

– Ах, неважно!

– Вы хотите сказать, что я… гм-м-м-м… мотылек?

– Конечно. Из самых заядлых.

– Ну, знаете! Да я в жизни…

– Вот как?

– Именно так.

– Смешно!

– Что именно?

– То, что вы сказали.

– У вас извращенное чувство юмора. То вам смешно сидеть в шкафу, то…

– Надо же как-то развлечься. Вы знаете, за что меня заперли?

– И знать не хочу. За что?

– Я закурила. О, Господи!

– Что там еще?

– Кажется, мышь. Как вы думаете, их тут много?

– Конечно. Просто кишат.

Он хотел поярче описать их – скажем, шустрые, крупные, коварные, – но тут что-то стукнуло его по ноге.

– Ой! – воскликнул он.

– Простите. Это я вас?

– Меня.

– А я думала, мышь.

– Ах, вон что!

– Больно?

– Так, не очень.

– Простите.

– Пожалуйста.

– А если бы я попала в нее, она бы испугалась, правда?

– В жизни бы не забыла.

– Значит, простите.

– Да ладно, что там! Какая-то нога, когда…

– Когда что?

– Не помню.

– Когда сердце разбито?

– Сердце?! Ну, что вы! Я очень счастлив. Кстати, кто этот Диллингуотер?

– Да так, один.

– Где вы с ним познакомились?

– У Пендерби.

– А обручились?

– Тоже у них.

– Вы опять там были?

– Нет.

Фредерик фыркнул.

– Минуточку. Когда вы к ним ехали, вы собирались выйти за меня. Значит, уложились в две недели?

– Да.

Тут бы и заметить: «О, женщина!», но как-то в голову не пришло.

– Не понимаю, – сказала Джейн, предпочитая наступление, – какое у вас право меня осуждать.

– Кто вас осуждал?

– Вы.

– Когда?

– Сейчас.

– Я? – удивился Фредерик. – Да я и не намекнул, что вы поступили низко, подло, гнусно, мерзко и непотребно.

– Намекнули. Вы фыркнули.

– Если здесь нельзя фыркать, надо было предупредить.

– И вообще, кто бы говорил! После того, что вы сделали…

– Я? А что я сделал?

– Сами знаете.

– Простите, не знаю. Если вы про тот галстук, я все объяснил: во-первых, его вообще носить нельзя, во-вторых, там цвета чужих клубов.

– Какой галстук! Я про то, как вы обещали меня проводить и позвонили, что у вас дела, а я по дороге на вокзал зашла в кафе – и что же? Вы сидите с крашеной мымрой в розовом платье.

– Повторите, – сказал Фредерик. Джейн повторила.

– Господи! – сказал Фредерик.

– Меня как по макушке ударили…

– Постойте! Я все объясню.

– Да?

– Да.

– Все?

– Все.

Джейн покашляла.

– Сперва вспомните, что я знаю всю вашу семью.

– При чем она тут?

– Может, вы хотите сказать, что это – троюродная тетя.

– Ничего подобного. Это актриса. Вы ее могли видеть на эстраде в «Ту-ту!».

– По-вашему, вы все объяснили?

Фредерик поднял руку, призывая к молчанию, но понял, что все равно ничего не видно.

– Джейн, – сказал он тихим, дрожащим голосом, – помнишь, как мы гуляли в Кенсингтонском саду? Такой хороший был день…

– Не надейтесь меня растрогать.

– Я и не надеюсь. Я напоминаю, что мы встретили китайского мопса. Мопс как мопс, но ты пришла в восторг. С той поры у меня было одно дело в жизни – найти его и купить. Оказалось, что принадлежит он этой… м-м… даме. Мне удалось с ней познакомиться, я стал ее обхаживать. Тогда, в то утро, она сдалась. Пришлось позвонить тебе, а потом часа два слушать, как в последнем шоу ее оттер комик, представив, что пьет чернила. Ничего, я выдержал, к вечеру привез мопса, а наутро получил твое письмо.

Молчали они долго.

– Это правда? – спросила наконец Джейн.

– Конечно, правда.

– Посмотри мне в лицо.

– Какое лицо, тут тьма тьмущая?!

– Ну ладно. Так это правда?

– Еще бы!

– Мопса показать можешь?

– Сейчас – не могу, а дома – пожалуйста. Наверное, жует ковер. Подарю тебе на свадьбу. Мопса, не ковер.

– О, Фредди!

– На свадь-бу, – повторил Фредди, хотя слова застревали в горле, как патентованная каша.

– Да я ни за кого не выхожу!

– Повтори, пожалуйста.

– Я ни за кого не выхожу.

– А Диллингуотер?

– С ним все кончено.

– Кончено?

– Да. Это ведь я с досады. Думала – ничего, зато тебе неприятно, но он стал есть при мне персик. Забрызгался выше бровей. А потом еще кофе пил и так это всхрюкивал. Что ж это, всю жизнь сиди и жди, когда он всхрюкнет? В общем, я ему отказала.

– Джейн! – сказал Фредерик.

– Фредди!

– Джейн!

– Фредди!

– Джейн!

– Фредди!

– Джейн!

Прервал их слегка ослабленный годами, но непререкаемый голос:

– Мастер Фредерик!

– Да?

– Больше не будете?

– Нет.

– Поцелуете мисс Джейн?

– А то как же!

– Тогда выходите. Я яичек сварила.

Фредерик побледнел, но тут же взял себя в руки. Ах, это ли важно?

– Ведите меня к ним, – спокойно сказал он.

КИВАТЕЛЬ

Когда в кинотеатре «Сладостные грезы» пошел новый фильм «Мой малыш», у нас начались бурные споры. Четыре зрителя явились в «Привал рыболова» после первого же сеанса, и разговор, естественно, обратился к малолетним звездам.

– Я так думаю, – сказал Ром, – это все карлики.

– Да, говорят, – поддержал его Виски-с-Содовой, – на каждой студии есть специальный человек, который ездит по циркам. Найдет хорошего карлика – хапц! – и в Голливуд.

Почти непроизвольно мы обернулись к мистеру Малли-неру, как-то чувствуя, что этот кладезь премудрости даст окончательный ответ. Ответил он не сразу, сперва отхлебнул горячего виски с лимоном.

– Проблема эта, – сказал он в конце концов, – волнует умы с тех самых пор, как малолетние полипы вошли в моду. Одни полагают, что ребенок не может быть таким противным, другие – что приличный карлик так низко не опустится. Но кто сказал, что карлики приличны? Сложный вопрос…

– Возьмем хоть сегодняшнего… – сказал Ром. – Этого Джонни Бингли. Чтоб мне треснуть, если ему восемь лет!

– В данном случае, – признал мистер Маллинер, – интуиция вас не подвела. Джонни[95]95
  Джонни – герой романа «Пеликан в Бландинге» (1969). По-русски его можно прочитать во 2-м томе «Саги о свинье» (Бук Чембэр Интернэшнл. М., 1996).


[Закрыть] пошел пятый десяток. Я точно это знаю, так как он играл важную роль в судьбе одного из Маллинеров.

– Ваш родственник – тоже карлик?

– Нет. Он – киватель.

– Кто-кто?

Мистер Маллинер улыбнулся.

– Нелегко объяснить мирянину тонкости кинопроизводства. В общих чертах, киватель – вроде поддакивателя, но ниже рангом. Поддакиватель сидит на совещаниях и говорит «Да». Ему вторят второй поддакиватель и третий, иначе – младший. А уж после них вступают в дело киватели. Есть и неприкасаемые, так называемые «запасные киватели», но их я касаться не буду. Мой дальний родственник Уилмот был кивателем в самом чистом виде. Конечно, он хотел подняться выше, особенно – когда влюбился в Мейбл Поттер, секретаршу Шнелленхамера, возглавлявшего корпорацию «Перфекто-Зиззбаум».

Огромную разницу в их положении смягчала любовь к птицам. Уилмот вырос на ферме, Мейбл начинала творческий путь, изображая птичье пение.

Общность интересов обнаружилась в то утро, когда, проходя мимо съемочной площадки, Уилмот услышал взволнованный голос своей богини.

– Конечно, это не мое дело, – говорила она, – но я просто потрясена…

– Ладно, ладно, – успокаивал ее режиссер.

– …что вы мне объясняете про кукушек! Я куковала по всей Америке. Не говоря о гастролях в Англии, Австралии и…

– Я знаю, – вставил режиссер.

– …Южной Америке. Подождите, съезжу домой, привезу вам рецензии из…

– Знаю, знаю, знаю.

Мейбл выскочила с площадки, и Уилмот обратился к ней с почтительным умилением:

– В чем дело, мисс Поттер? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Мейбл тряслась от рыданий.

– Нет, вы послушайте! – вскричала она. – Они меня попросили озвучить кукушку, а этот неуч говорит, я неправильно произношу!

– Какая подлость!

– По его мнению, кукушка выговаривает «Ку-ку». Нет, вы представляете? Да всякий знает, что это «У-ку»!

– Естественно! Одно «к», два «у».

– Как будто у нее что-то с нёбом.

– Или с горлом.

– Ъ-ку, ъ-ку. Вот так.

– Именно.

Прелестная Мейбл с интересом поглядела на него.

– Вы их хорошо знаете.

– Я вырос на ферме.

– Меня просто мутит от этих режиссеров!

– И меня, – поддержал ее Уилмот и решился: – Мисс Поттер, а не зайти ли нам в буфет?

Она охотно согласилась. Так началась их дружба. Каждый день, улучив минутку, они сидели в буфете или на ступеньках какого-нибудь дворца. Уилмот смотрел на нее, а она, нежно сияя, как всякий творец в минуты творчества, выводила песню иволги или более грубой птицы «африканский канюк». Иногда, напрягая горло, она куковала «Ъ-ку, ъ-ку».

Однако на вопрос, согласна ли она стать его женой, она ответила: «Нет».

– Ты мне нравишься, – продолжала она. – Может быть, я тебя люблю. Но я не выйду замуж за холуя.

– За кого?

– За холуя. За раба: За пеона. Ну, что это – кивать Шнелленхамеру! Поддакиватель, и то противно, а уж киватель…

По привычке Уилмот кивнул.

– Я горда, – продолжала Мейбл. – Я не довольствуюсь малым. Тот, за кого я выйду, должен быть царем среди людей… ну, хотя бы директором картины. Чем выйти за кивателя, я лучше умру в канаве.

Тут бы заметить, что при голливудском климате в канаве особенно не умрешь, но Уилмот вместо этого взвыл, как дикий селезень, и начал с ней спорить. Ничего не вышло.

– Останемся друзьями, – подытожила беседу она и, бросив «Ъ-ку», скрылась.

Человеку в такой ситуации остается один выбор – или уехать на Запад и начать там новую жизнь, или топить горе в вине. Уилмот и так был на Западе, а потому все больше склонялся ко второму варианту.

Как все Маллинеры, родственник мой практически не пил. Если бы любовные дела были в порядке, он удовольствовался бы пломбиром или молоком с солодом, но сейчас требовалось что-то другое.

Он знал, что на Голливудском бульваре есть место, откуда, если ты постучишься дважды и засвистишь «О ты, моя страна», выглянет усатая физиономия. Она скажет: «Да», ты ответишь «Мир и дружба», после чего тебе откроют путь к погибели. Поскольку это ему и требовалось, Уилмот часа через полтора сидел за столиком и чувствовал себя намного лучше.

Трудно сказать, когда он заметил, что напротив сидит еще кто-то. Во всяком случае, подняв в очередной раз бокал, он встретил чистый взгляд истинного Фаунтлероя, а точнее – того самого Джонни Бингли, которого вы, господа, сегодня видели.

Удивился он не очень сильно. На этом этапе человек не удивится и слону в костюме для гольфа. Но заинтересовался и сказал: «Здрасьте».

– Здрассь, – отвечало дитя, подкладывая льда в бокал. – Не говорите Шнелленхамеру, у меня в контракте особый пункт.

– Кому не говорить?

– Шнелленхамеру.

– Как пишется?

– Не знаю.

– И я не знаю, – признался Уилмот. – Но сказать – не скажу.

– Что?

– Да вот это.

– Кому?

– Ну, ему.

– А чего не скажете?

– Забыл.

Они помолчали; каждый думал о своем.

– Вы не Джонни Бингли? – поинтересовался Уилмот.

– Кто?

– Вы.

– Что?

– Бог его знает.

– Так чего надо?

– Моя фамилия Маллинер. Да. Маллинер. И все.

Собеседник то сплывался, то расплывался. В конце концов, его дело. Хочешь – расплывайся. Главное – сердце, я так считаю.

Мысли эти побудили сказать:

– А вы хороший парень.

– И вы.

– Значит, оба?

– Ну!

– Один и один – два, – уточнил скрупулезный Уилмот.

– Точно.

– Два, – повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-ле-ме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.

– Ну!

– Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.

– А чего такое?

Уилмот решил открыться замечательному ребенку.

– В общем, так…

– Как?

– Ну, вот так.

– А чего?

– Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.

– За кого?

– За меня.

– Не выйдет?

– Нет!

– Ну, дела, – сказал чудо-ребенок.

– Да уж…

– Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.

– Точно. Хуже некуда, – признался Уилмот, тихо плача. – Что делать?

Джонни поразмыслил.

– Вот что, – сказал он. – Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.

– Пошли, – согласился Уилмот. – И в Санта-Монику.

– Это потом. Сперва – в местечко, потом – в Монику. Увидим новые лица…

– Уж этого там хватает.

– Значит, пошли.

Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.

– Знаете что? – сказал он.

– Нет. А что?

– Приходил Джонни Бингли.

– Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.

– Прибавки! Да ему и этого много!

– Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?

– Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…

– Кроме нас с вами, не знает никто.

– Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.

– Какой это киватель?

– Маллинер.

– Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.

– Вот именно!

– Что нам делать?

– Если б я знал!

Мистер Левицкий подумал.

– Надо выяснить, что известно Маллинеру.

– Но спросить нельзя!

– Мы за ним последим. Какой он?

– Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…

– Поганый?

– Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.

– Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»

– А дальше что?

– Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.

– Хорошо, – сказал он, когда боль утихла. – Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.

– Значит, следим за ним, как рысь.

– Кто?

– Рысь. Дикая кошка. Очень любит следить.

– Да? Ну ладно. Я думал, рысь – это что-то такое, у лошади.

Страхи несчастных магнатов обоснованы не были. Если мой родственник и слышал роковую тайну, он ее забыл. Входя в кабинет шефа, помнил он только о том, что при любом движении голова у него треснет.

Однако м-р Шнелленхамер тронул за рукав м-ра Левицкого.

– Видели?

– Что?

– Его. Трясется, как одержимый.

– Да?

– Еще бы.

Действительно, Уилмот вздрогнул, но лишь потому, что шеф оказался абсолютно желтым. Он и сам по себе не поражал красотой, а теперь, тускло-шафрановый и не очень четкий, произвел такое впечатление, что родственник мой задрожал, как соленая улитка.

Мистер Левицкий вдумчиво глядел на него.

– Не нравится он мне.

– Мне тоже, – поддержал его мистер Шнелленхамер.

– Смотрите, закрывает лицо руками.

– Видимо, знает все.

– Да, наверное. Что ж, начнем. Когда придет время кивать, он себя и выдаст.

Уилмот очень любил такие совещания. Делать почти ничего не надо, люди интересные. Но сегодня тут собралось одиннадцать самых нудных сценаристов, да и вообще с той самой поры, как он утром взял льда из холодильника, его томила какая-то меланхолия. Будь он героем русского романа, он бы пошел в амбар и повесился. А так – сидел очень прямо и смотрел перед собой.

Многим он напомнил бы хорошего, многодневного утопленника; но мистер Шнелленхамер видел в нем леопарда перед прыжком, о чем и сообщил компаньону.

– Простите, – осведомилась Мейбл, сидевшая с ним рядом, – как вы сказали, «Лео Пард»? Это новый актер?

– Нет-нет, – спохватился шеф. – Частный вопрос, не для стенограммы. На чем мы остановились?

– Кэбот Деленси сидит на айсберге. Перед его взором проплывают картины былого.

– Какие?

– Вы не сказали.

– Ну, вот и выясним, – сказал шеф. – Что там у него проплывает?

Молодой человек в очках, который вообще-то мечтал открыть магазинчик, предположил, что Деленси украшает витрину пупсами и фестонами.

– При чем тут пупсы? – рассердился шеф.

Автор проекта полагал, что они способствуют торговле.

– Чушь! – воскликнул мистер Шнелленхамер. – Он миллионер, а не торговец.

Пожилой субъект предложил воспоминания об игре в поло.

– Ерунда, – сказал шеф, – Какое поло? Мы должны иметь в виду обычных, скромных жителей Среднего Запада. Верно я говорю?

– Да, – сказал Первый Поддакиватель.

– Да, – сказал Второй.

– Да, – сказал и Третий.

Киватели кивнули. Уилмоту показалось при этом, что в шею ему вонзили раскаленный щуп. М-р Левицкий дернул за рукав м-ра Шнелленхамера.

– Видели, какой взгляд?

– Да. Мрачный. Злобный. Значит, следим. Совещание продолжалось. Все что-нибудь да предложили, но решил проблему сам шеф.

– Придумал, – сообщил он. – Сидит он на этом айсберге и вспоминает поло. Колоссальная сцена! Ясное дело, спорт. Верно я говорю?

– Да.

– Да.

– Да.

Уилмот поспешил кивнуть и удивился, что голова еще держится.

Этот тихий, вежливый, предупредительный кивок успокоил шефа. Он вздохнул с облегчением. Он расцвел. Он начал ясно и громко:

– Итак, одно видение – поло. Нужно второе, в лирическом ключе. Что-нибудь связанное с женщинами. Романтическая нота.

Молодой человек в очках предложил показать, как Деленси продает красивой барышне индейские вышивки бисером, и глаза их встречаются; но где?

Мистер Шнелленхамер стукнул по столу.

– Какие вышивки? Что он, приказчик? Глаза – да, встречаются, но где? В старом саду. Жужжат пчелы, воркуют горлинки, шелестит листва. Ти-хо! Весна, ясно? Красота, ясно? Трава… э… зеленеет. Почки… э-э…

– Краснеют? – подсказал мистер Левицкий.

– С чего им краснеть? Ну, почки…

– Варятся? – проснулся один сценарист.

– Простите, – заметила секретарша, – почки не варят, а тушат.

– Это не те!

– Да-да, конечно, – огорчилась Мейбл. – Тут совсем запутаешься. Почки, птички…

– Будут и птички, – радостно пообещал шеф. – Какие хотите. Особенно кукушка. Такой комический штришок. Значит, сад, он, она, объятие (помните о цензорах!), и вдруг мы слышим «Ку-ку! Ку-ку!» Так?

– Да.

– Да.

– Да.

Киватели готовились кивнуть, когда раздался чистый девичий голос:

– Простите, мистер Шнелленхамер, не так. Воцарилось мертвое молчание. Одиннадцать сценаристов застыли, не веря своим двадцати двум ушам. Мистер Шнелленхамер едва не задохнулся. Такого с ним не бывало.

– Что-вы-сказали? – выговорил он.

Мейбл смотрела на него, как Жанна д'Арк—на инквизиторов.

– Кукушка, – объяснила она, – произносит не «Ку-ку», а «У-ку». Особый звук, между «ъ» и «у».

Сценаристы затрепетали. Многие чуть не плакали. И то – такая слабая, такая юная…

Мистер Шнелленхамер, уже ничуть не радостный, громко дышал носом. Наконец он произнес:

– Вы уволены. Мейбл вспыхнула.

– Это нечестно! – сказала она. – Это несправедливо! Я же признала, что напутала с почками. А кукушки… Да я выступала с этим номером от Орегона до Мэна! Кого-кого, а их я знаю. Не верите – вон мистер Маллинер, он вырос на ферме. Мистер Маллинер, что они произносят?

Уилмот вскочил, глаза его сияли. Да, был миг слабости, он любил Мейбл отчаянно и безумно, но чеки подписывал шеф. Самая мысль о том, что кассир станет не золотым прииском, а просто дядькой с моржовыми усами, едва не привела к предательству. Но это ушло. Глядя на нее, он обрел былую силу.

– Ъ-ку! – вскричал он. – Какие «Ку-ку»? Нет, какие еще «Ку-Ку»? Ясное, четкое «Ъ». Я понимаю, это обычная ошибка, если «кукушка» – значит, так она и говорит. Но нет! Она говорит «Ъ-КУ».

Раздался странный звук. Это Мейбл, разрезая воздух, кинулась в его объятия.

– О, Уилмот! – рыдала она.

Глядя поверх ее волос на магната, родственник мой с удивлением увидел, что тот, вместе с компаньоном, выгоняет всех из комнаты. Сценаристы текли в коридор пенящимся потоком. Вскоре остались только шефы и влюбленные. Мистер Левицкий запирал дверь. Мистер Шнелленхамер направлялся к Уилмоту, заискивающе улыбаясь.

– Ну-ну, – говорил он, равно как и мистер Левицкий. – Я вас понял. Знающему человеку очень тяжелы такие ошибки. Я вижу, вы преданы нашей корпорации.