Текст книги "Том 4. М-р Маллинер и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

ХОД СЛОНОМ

Еще одно воскресенье продвигалось к концу, когда мистер Маллинер пришел в «Привал рыболова» не в своей фетровой шляпе, а в блестящем цилиндре. Сопоставив это с черным костюмом и с благоговейным тоном, каким он заказывал виски, я вывел, что он побывал в церкви.

– Хорошая проповедь? – спросил я.

– Неплохая. Говорил новый священник. Ничего, приятный.

– Кстати, о священниках, – сказал я. – Что было дальше с вашим племянником, о котором вы рассказывали?

– С Августином?

– С тем, который принимал «Эй, смелей!».

– Это – Августин. Я рад, нет – я тронут, что вы запомнили мою немудреную повесть. Мир себялюбив, нелегко найти хорошего слушателя. Так на чем мы остановились?

– Он стал секретарем епископа и переехал к нему.

– Ах, да! Что ж, перенесемся на шесть месяцев.

Добрый епископ Стортфордский (сказал мистер Маллинер) обычно начинал день в веселом, радостном духе. Входя в кабинет, он улыбался, если не напевал псалом; но в это утро мы заметили бы в нем какую-то мрачность. Подойдя к дверям, он помешкал и, с трудом решившись, взялся за ручку.

– Здравствуйте, мой дорогой, – сказал он как-то смущенно.

Августин приветливо посмотрел на него из-за кучи писем.

– Привет, епиша! Как прострел?

– Боли гораздо меньше, спасибо. В сущности, их почти нет. Это – от погоды. Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал. Песнь Песней, 2, II.

– И слава Богу, – откликнулся Августин. – Письма неинтересные. Викарий святого Беовульфа[87]87
  св. Беовульф – такого святого нет и быть не может. Это герой англосаксонской саги (буквально «пчелиный волк», т. е. медведь).


[Закрыть] спрашивает насчет ладана.

– Напишите, не стоит.

– Хорошо.

Епископ смущенно потирал подбородок.

– Маллинер, – сказал он.

– Да?

– Вот вы говорите, «викарий». Естественно, я вспомнил о вчерашней нашей беседе… насчет места в Стипл Маммери.

– Да? – повторил Августин. – Ну, и как же? Епископ скривился от горя.

– Мой дорогой, – проговорил он, – вы знаете, как я вас люблю. Сам по себе я непременно отдал бы место вам. Но возникли непредвиденные сложности. Жена сказала, чтобы я назначил туда ее кузена. Он, – горько добавил епископ, – блеет, как овца, и не отличит стихаря от алтарной занавески.

Августин испытал естественную боль, но он был Маллинер, а значит – умел проигрывать.

– Ну и ладно, епиша, – сердечно заметил он. – Ничего, перебьемся.

– Сами понимаете, – сказал епископ, проверив, закрыта ли дверь, – непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны. Притчи, 27, 15.

– Вот именно. Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливою женой в пространном доме. Там же, 21,4.

– Как вы меня понимаете, Маллинер!

– Что ж, – сказал Августин, – вот важное письмо. От какого-то Тревора Энтвистла.

– Да? Мы с ним вместе учились. Сейчас он директор нашей школы, Харчестера. Что же он пишет?

– Приглашает на открытие статуи лорда Хемела оф Хемстед.

– Тоже из нашей школы. Мы его звали Туша.

– Есть постскриптум: «Осталось бутылок десять старого портвейна».

Епископ поджал губы.

– Старый хрыч… то есть преподобный Тревор Энтвистл зря думает, что меня пленят столь мирские соображения. Но друг – это друг. Мы едем.

– Мы?

– Я без вас не обойдусь. Школа вам понравится. Прекрасное здание, построено при Генрихе VII.

– Знаю, знаю. У меня там брат учится.

– Вот как? Ах ты, Господи! Я там не был лет двадцать. Да, Маллинер, чего бы мы в жизни ни достигли, любовь к своей школе не проходит. Alma mater, мой дорогой, нежная мать…

– Еще бы!

– Мы стареем, мой дорогой, и нам не вернуть былой беспечности. Жизнь нелегка. Тогда, в отрочестве, мы не знали тягот. Нам не приходилось разочаровывать друзей.

– Да бросьте, епиша! Бросьте и плюньте. Я весел, как всегда.

Епископ вздохнул.

– Хотел бы я быть таким веселым! Как вам это удается?

– Принимаю «Эй, смелей!»

– «Эй, смелей!»?

– Да. Такое средство, изобрел мой дядя Уилфрид. Творит чудеса.

– Угостите меня, мой дорогой. Что-то я приуныл. И с чего они вздумали ставить статую Туше? Метал в людей бумажные стрелы, вымоченные в чернилах. Что ж, не нам судить… Пишите Энтвистлу, мой дорогой, мы едем в Харчестер.

Хотя, как он и сказал Августину, епископ не был в школе двадцать лет, там почти ничего не изменилось – ни парк, ни здание, ни люди. Все было точно таким, как сорок три года назад, когда он впервые туда явился.

Вот кондитерская, где шустрый подросток с острыми локтями норовил протолкаться к прилавку и свистнуть булочку с джемом. Вот – баня, вот – футбольное поле, вот – библиотека, спортивный зал, дорожки, каштаны, все – такое, каким было в те дни, когда он знал о епископах только то, что у них шнурки на шляпе.

Нет, разница была: на треугольном газоне, перед библиотекой, стоял пьедестал, а уж на нем – некая глыба, то есть статуя лорда Хемела, ради которой, собственно, он и приехал.

Шли часы, им все больше овладевало какое-то чувство. Поначалу он принял его за естественное умиление, но естественное умиление, как-никак, ублажает душу; а это – никак не ублажало. Однажды, обогнув угол, он увидел капитана футбольной команды во всей его славе и затрясся, как желе. Капитан почтительно снял шапочку; неприятное чувство прошло, но епископ успел его опознать. Именно это ощущал он сорок с лишним лет назад, когда встречал начальство.

Он удивился. Получалось так, словно какая-то фея тронула его волшебной палочкой, обратив тем самым в измазанного чернилами мальчишку. Общество Тревора Энтвистла это укрепляло. Когда-то юный Килька был его лучшим другом и почему-то совсем не изменился. Увидев его в директорском кресле, при мантии и шапочке, епископ чуть не подпрыгнул – ему показалось на долю мгновения, что, ведомый своим особым юмором, Килька идет на страшный риск.

Как бы то ни было, он с облегчением встретил день торжества.

Само оно показалось ему скучным и глупым. В школьную пору он не любил лорда Хемела и с большим отвращением думал о том, что надо восхвалять его звучной речью.

Кроме того, он боялся. Ему казалось, что вот-вот выйдет кто-нибудь из начальства, даст по кумполу и скажет: «Не выпендривайся».

Но этого не случилось. Напротив, речь имела большой успех.

– Дорогой епископ, – сказал старый генерал Кроувожад, возглавлявший совет попечителей, – посрамили вы меня, старика. Стыдно вспомнить, что я лепетал. А вы… Великолепно! Да, ве-ли-ко-леп-но.

– Спасибо большое, – выговорил епископ, краснея и копая ногой землю.

Время шло, усталость росла. После обеда он в кабинете директора мучился головной болью. Преподобный Тревор Энтвистл тоже был невесел.

– Нудные эти торжества, – сказал он.

– Еще бы!

– Даже от старого портвейна лучше не стало…

– Ни в малой мере. Интересно, не поможет ли «Эй, смелей!»? Такое тонизирующее средство, мой секретарь принимает. Ему-то оно приносит пользу; удивительно бодрый человек. Не попросить ли дворецкого, чтобы он зашел к нему и позаимствовал бутылочку? Он будет только рад.

– Несомненно.

Дворецкий принес из комнаты Августина полбутылки густой темной жидкости. Епископ вдумчиво ее оглядел.

– Проспекта нет, я вижу, – сказал он, – но не гонять же беднягу снова! Да он ушел, наверное, вкушает заслуженный отдых. Разберемся сами.

– Конечно, конечно. Оно горькое? Епископ лизнул пробку.

– Нет. Скорее приятное. Странный вкус, я бы сказал – оригинальный, но горечи нет.

– Что ж, выпьем для начала по рюмочке.

Епископ налил два бокала и серьезно отпил из своего. Отпил и директор.

– Вполне, – сказал епископ.

– Недурно, – сказал директор..

– Как-то светлеешь.

– Не без того.

– Еще немного?

– Нет, спасибо.

– Ну, ну!

– Хорошо, чуточку.

– Очень недурно.

– Вполне.

Прослушав историю Августина, вы знаете, что брат мой Уилфрид создал это снадобье, чтобы подбодрить слонов, когда они робеют перед тигром; и прописывал он среднему слону столовую ложку. Тем самым вы не удивитесь, что после двух бокалов епископ и директор, скажем так, изменились. Усталость ушла вкупе с депрессией, сменили же их веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ошущал, что ему – пятнадцать лет.

– Где спит твой дворецкий? – спросил он, немного подумав.

– Бог его знает. А что?

– Да так. Хорошо бы поставить у него в дверях капканчик.

– Неплохо!

Они подумали оба. Потом директор хихикнул.

– Что ты смеешься? – спросил епископ.

– Вспомнил, как ты глупо выглядел с этим, с Тушей. Несмотря на веселье, высокий лоб епископа прорезала морщина.

– Золотые слова! – произнес он. – Хвалить такого гада! Мы-то знаем… Кстати, чего ему ставят памятники?

– Ну, все-таки, – сказал терпимый директор, – он много сделал. Как говорится, строитель Империи.

– Можно было предугадать. И лезет, и лезет, всюду он первый! Кого-кого, а его я терпеть не мог.

– И я, – согласился директор. – А как мерзко смеялся! Будто клей булькает.

– А обжора! Мне говорили, он съел три бутерброда с ваксой, это после консервов.

– Между нами, я думаю, он крал в кондитерской. Нехорошо клеветать на человека, но посуди сам, видел ты его без булочки? То-то и оно.

– Килька, – сказал епископ, – я скажу тебе таку-ую штуку! В 1888 году, в финальном матче, когда мы сгрудились вокруг мяча, он лягнул меня по ноге.

– А эти кретины ставят ему статуи! Епископ наклонился вперед и понизил голос:

– Килька!

– Да!

– Знаешь что?

– Нет.

– Подождем до двенадцати, пока все лягут, и выкрасим его голубеньким.

– А почему не розовым?

– Можно и розовым.

– Нежный цвет.

– Верно. Очень нежный.

– Кроме того, я знаю, где розовая краска.

– Знаешь?

– Знаю.

– Да будет мир в стенах твоих, о Килька, и благоденствие в чертогах твоих,[88]88
  Да будет мир в стенах твоих и благоденствие в чертогах твоих– Пс 121:7.


[Закрыть] – сказал епископ.

Когда епископ через два часа закрыл за собою дверь, он думал о том, что Провидение, благосклонное к праведным, буквально превзошло себя. Крась – не хочу! Дождь кончился; но месяц, тоже не подарок, стыдливо прятался за грядой облаков.

Что до людей, бояться было нечего. Школа после полуночи – пустыннейшее место на земле. Статуя с таким же успехом могла стоять в Сахаре. Взобравшись на пьедестал, они по очереди быстро выполнили свой долг. Лишь на обратном пути, стараясь идти потише, нет – уже подойдя к входной двери, испытали они удар судьбы.

– Чего ты топчешься? – прошептал епископ.

– Минутку, – глухо отозвался директор, – наверное, в другом кармане.

– Что?

– Ключ.

– Ты потерял ключ?

– Да, кажется.

– Килька, – сурово сказал епископ, – больше я не буду красить с тобой статуи.

– Уронил, что ли…

– Что нам делать?

– Может, открыто окно в кладовке?..

Окно открыто не было. Дворецкий, человек верный и ответственный, уходя на покой, закрыл его и даже спустил жалюзи.

Поистине, уроки детства готовят нас к взрослой жизни.

– Килька! – сказал епископ.

– Да?

– Если ты все не перестроил, за углом есть водосточная труба.

Память не подвела его. Среди плюща темнела та самая труба, по которой спускался он летом 86-го, чтобы выкупаться ночью.

– Лезем, – властно сказал он.

Когда они достигли окна, епископ сообщил другу, что, если он еще раз лягнет его, ему это припомнится. И тут окно внезапно распахнулось.

– Кто там? – спросил звонкий молодой голос.

Директор растерялся. Да, было темно, но все же он рассмотрел неприятную клюшку для гольфа и признался было, кто он, чтобы избежать дурных подозрений; но ему пришло в голову, что и это – опасно.

Епископ соображал быстрее.

– Скажи, – прошептал он, – что мы коты главного повара.

Честным, совестливым людям тяжела такая ложь, но что же делать?

– Не беспокойтесь, – заметил он с предельной небрежностью, – мы просто коты.

– То есть гуляки?

– Нет, обычные. Из зверей.

– Наш хозяин – шеф-повар, – подсказал снизу епископ.

– Хозяин – повар, – сообщил директор.

– А-га!.. – сказал человек в окне. – Ну, входите.

Он вежливо отошел в сторонку. Епископ благодарно мяукнул на ходу для вящей правдивости и побежал к себе, равно как и директор. Казалось бы, все прекрасно. Однако директору было не по себе.

– Как ты думаешь, он поверил? – беспокойно спрашивал он.

– Не знаю, – ответил епископ. – Нет, все-таки его обманула наша беспечность.

– Да, наверное. А кто он?

– Мой секретарь. Ну, который дал это средство.

– Тогда все в порядке. Он не выдаст.

– Верно. А больше улик нету.

– Может быть, – задумчиво прибавил директор, – нам не стоило его красить…

– Надо же кому-нибудь! – возразил епископ.

– Да, – оживился директор, – ты прав.

Епископ заспался допоздна и завтракал в постели. День, нередко пробуждающий совесть, ее не пробудил. Он ни о чем не жалел, разве что о том, не лучше ли, не ярче ли голубая краска. С другой стороны, нельзя обижать друга. И все-таки, голубое производит сильное впечатление…

В дверь постучали, вошел мой племянник.

– Привет, епиша! – сказал он.

– Доброе утро, Маллинер, – приветливо ответил епископ. – Что-то я заспался, поздно лег.

– А вот скажите, – спросил секретарь, – вы не хлебнули лишнего? Я говорю не о вине, а о нашем средстве.

– Лишнего? Нет. Выпил два бокала.

– О, Господи!

– В чем дело, мой дорогой?

– Да нет, ничего. Мне показалось, что вы какой-то странный на трубе.

Епископ опечалился.

– Значит, вы разгадали – э – наш невинный обман?

– Да.

– Понимаете, мы забыли дома ключ. Как хороша природа ночью! Бездонная тьма небес, дуновенье ветра, словно бы шепчущее нам великую тайну, всякие запахи…

– М-да, – сказал Августин, – тут большой тарарам, кто-то выкрасил эту статую.

– Выкрасил?

– Выкрасил.

– Ах, – заметил терпимый епископ, – школьники – это школьники!

– Очень странное дело…

– Конечно, конечно. Жизнь исполнена тайн, мой дорогой.

– Самое странное, что на статуе – ваша шляпа.

– Что?!

– Шляпа.

– Маллинер, – сказал епископ, – оставьте меня. Мне надо подумать.

Он быстро оделся, с трудом застегнув гетры дрожащими пальцами. Дрожал он потому, что вспомнил. Да, он вспомнил, как надевал статуе шляпу: «А что? – думал он тогда. – Хорошая мысль».

Директор был в школе, учил шестиклассников изящно писать по-гречески. Пришлось подождать до половины первого, когда зазвенел звонок, предвещая большую перемену. Епископ стоял у окна, едва сдерживая нетерпение. Наконец директор гёошел, ступая тяжело, словно что-то его гнетет. Он снял шапочку, снял мантию, опустился в кресло и проговорил:

– В толк не возьму, что на меня нашло…

– Удивляюсь, – сухо сказал епископ, – Мы выполнили наш долг, протестуя против того, что черт знает кому ставят статуи.

– А шляпу оставлять, тоже долг? – осведомился директор.

– Возможно, – признал епископ, – я зашел чуть дальше, чем следует. – Он кашлянул. – Это вызвало подозрения?

– Еще бы!

– Что думают попечители?

– Требуют, чтобы я нашел виновного. Иначе… в общем, будет плохо.

– Неужели снимут с поста?

– Да, вероятно. Придется уйти самому. А уж епископом мне в жизни не стать.

– Епископом? И слава Богу! У нас тяжелая жизнь, Килька.

– Хорошо тебе говорить. А кто меня втравил?

– Вот это да! Ты сам просто рвался в бой.

– С твоей подачи.

– Прямо скажем, ты не сопротивлялся!

Они вызверились друг на друга, вот-вот – и началась бы свара, но епископ взял себя в руки.

– Килька, – сказал он, улыбаясь своей дивной улыбкой, – это ниже нашего достоинства. Лучше подумаем, как выкрутиться из положения, в которое мы так необдуманно попали. Давай, например…

– Нет, – отвечал директор, – давай сделаем так…

– Ничего не выйдет.

Они посидели и подумали. В это время открылась дверь.

– Генерал Кроувожад, – сообщил дворецкий.

– О, если б я имел крылья голубки! Псалом 14, стих 6, – пробормотал епископ.

Действительно, они бы ему не помешали. Сэр Эктор Кроувожад, кавалер многих орденов, долго подвизался в секретной службе Западной Африки, где его прозвали Уах-нах-Б'гош-Б'джинго, что в вольном переводе означает «Большой Начальник, Который Видит Все Насквозь».

У генерала были голубые глаза и густые седые брови. Епископ счел, что взгляд его слишком пронзителен.

– Нехорошо, – сказал попечитель. – М-да-м. Нехорошо.

– Что уж хорошего, – согласился епископ.

– Скажем так, плохо. Ужасно. Чудовищно. Знаете, что у нее на голове? Ваша шляпа, епископ. Шляпа. А-х-м! Шляпа.

– Моя? – вдохновенно вскричал епископ. – Откуда вы знаете? Тут были сотни епископов.

– Там ваше имя. У-хр-р! Имя. Имя.

Епископ вцепился в подлокотник. Генерал сверлил его взглядом, и ему все больше казалось, что он – овца, повстречавшаяся с изготовителем мясных консервов. Когда он собрался сказать, что это – подделка, в дверь постучали.

– Войдите! – вскричал директор.

Вошел небольшой мальчик. На кого-то он был похож, кроме помидора с носом, но епископ никак не мог вспомнить, на кого именно.

– Сэр, простите, сэр, – сказал мальчик.

– Пошел, пошел, – сказал сэр Эктор, – пошел! Не видишь, мы заняты?

– Сэр, я насчет статуи, сэр.

– Статуи? Статуи? А-хм-х-рр! Статуи?

– Сэр, это я, сэр.

– Что?! Что?! Что?! Что?! Что?! Восклицания эти распределялись так:

епископ – одно

генерал – три

директор – одно

–

пять

Мальчик стал ярко-алым.

– Вы – покрасили – статую?! – воскликнул директор.

– Сэр, да, сэр.

– То есть ты? – спросил епископ.

– Сэр, да, сэр.

– Ты? Ты? Ты? – осведомился генерал.

– Сэр, да, сэр.

Все помолчали. Епископ смотрел на директора, директор – на епископа, генерал – на мальчика, мальчик – в пол. Первым заговорил военачальник.

– Кошмар! – сказал он. – Кошмар, м-м-м, кошмар. Немедленно исключить, исключить, исклю…

– Нет! – звонко откликнулся директор.

– Тогда – выдрать. Выдрать. Х-р-р! Выдрать.

– Нет!

Странное, неведомое достоинство снизошло на Тревора Энтвистла. Он быстро дышал носом, глаза напоминали креветку

– Когда речь идет о дисциплине, – сказал он, – решаю я. На мой взгляд, для суровости нет оснований. Вы согласны со мной, епископ?

Епископ вздрогнул. Он думал о том, что недавно, в статье о чудесах, пошел на поводу современной мысли и выказал излишний скепсис.

– О, конечно! – отвечал он.

– Умываю руки, – сказал сэр Эктор, – руки, м-дэ, руки. Если так воспитывают нашу смену, не удивительно, что страна катится псу под хвост. Хвост. Хвост.

Дверь захлопнулась за ним. Директор, нежно улыбаясь, обернулся к мальчику

– Больше не будете? – спросил он.

– Не буду, сэр.

– Тогда и мы не будем строги к ребячьей проделке. Вы согласны, епископ?

– О, да!

– Мы и сами в его годы, ха-ха!

– Конечно, конечно.

– Итак, Маллинер, перепишите двадцать строчек Вергилия, и мы обо всем забудем.

Епископ вскочил.

– Маллинер?!

– Да.

– У меня такой секретарь. Вы не в родстве?

– Да, сэр. Он мой брат.

– О! – сказал епископ.

Августина он нашел в саду за обработкой розовых кустов (ибо племянник мой – завзятый садовод) и положил ему руку на плечо.

– Маллинер, – сказал он, – я узнал ваш почерк.

– А? – сказал Августин. – О чем вы?

– Как вам известно, – продолжил епископ, – вчера, из самых лучших, мало того – благочестивых соображений, мы с преподобным Тревором Энтвистлом выкрасили в розовый цвет статую Туши Хемела. Только что некий мальчик взял это на себя. Он – ваш брат.

– Вот как?

– Чтобы спасти меня, вы подучили его. Не отпирайтесь. Августин смущенно улыбнулся.

– Епиша, какие пустяки!

– Надеюсь, расходы не слишком обременительны? Насколько я знаю младших братьев, он потребовал мзды.

– Да что там, два фунта. Хотел три, но это уж слишком.

– Они возместятся вам, Маллинер.

– Что вы, епиша!

– Да, возместятся. Сейчас у меня их нет, но пошлю по новому адресу в Стипл Маммери.

Августин едва удержал нежданные слезы.

– Епиша! – хрипло воскликнул он. – Не знаю, как вас благодарить. Вы все обдумали?

– Обдумал?

– Ну, жена на ложе твоем, Второзаконие, 13,6. Что она скажет?

Глаза у епископа сверкнули.

– Маллинер, – ответил он, – птица небесная может перенесть слово, и крылатая – пересказать речь. Екклесиаст, 10, 20. Я ей позвоню.

ПЛАМЕННЫЙ МОРДРЕД

Пинта Пива тяжко запыхтел.

– Вот дурак! – сказал он. – Всюду понатыканы пепельницы, а он, видите ли…

Речь шла о молодом человеке с рыбьим лицом, который недавно вышел, бросив окурок в корзинку, а та радостно вспыхнула. Пожарникам-любителям пришлось попотеть. Пиво Полегче, с высоким давлением, расстегнул воротничок; глянцевая грудь мисс Постлвейт бурно вздымалась.

Только мистер Маллинер, видимо, смотрел на произошедшее со всей терпимостью.

– Будем к нему справедливы, – заметил он, попивая горячее виски с лимоном. – Вспомним, что здесь у нас нет рояля или дорогого старинного стола, о которые нынешнее поколение тушит сигареты. Поскольку их нет, он, естественно, облюбовал корзинку. Как Мордред.

– А ктой-то? – спросил Виски с Содовой.

– Кто это? – поправила его мисс Постлвейт.

– Мой племянник. Поэт. Мордред Маллинер.

– Какое красивое имя! – вздохнула наша хозяйка.

– Как и он сам, – заверил мистер Маллинер. – И то подумать, карие глаза, тонкие черты, прекрасные зубы. Зубы в данном случае очень важны, с них все и началось.

– Он кого-то укусил?

– Нет. Он пошел их проверить – и встретил Аннабеллу.

– А ктой-то?

– Кто это? – ненавязчиво подсказала мисс Постлвейт.

– Ой, ладно! – воскликнул Виски.

Аннабелла Спрокет-Спрокет (сказал мистер Маллинер), единственная дочь сэра Мергатройда и леди Спрокет-Спрокет из Сматтеринг-холла, вошла в приемную, когда Мордред сидел там один и листал старый «Тэтлер». Увидев ее, он ощутил, что слева в груди что-то бухнуло. Журнал поплыл, потом застыл, и племянник мой понял, что влюбился.

Почти все Маллинеры влюблялись сразу, но мало у кого были такие прочные основания. Аннабелла сверкала красотой. Ее мой племянник и заметил, но, подергавшись с минутку, словно пес, подавившийся куриной костью, обнаружил еще и печаль. Когда незнакомка принялась за старый «Панч», глаза ее просто светились скорбью.

Мордред пылко сочувствовал ей. В приемной зубного врача есть что-то такое, освобождающее, и он решился заметить:

– Не бойтесь, сперва он посмотрит в зеркальце. Может, ничего не найдет…

Она улыбнулась, слабо, но все же так, что Мордред немного подскочил.

– Что мне врач! – сказала она. – Я редко приезжаю в Лондон. Хотела походить по магазинам, а теперь – не успею, поезд уходит в четверть второго.

Все сокровенное рыцарство выпрыгнуло из Мордреда, словно форель из воды.

– Пожалуйста, – сказал он, – пожалуйста, я не спешу!

– Ну, что вы!

– Совершенно не спешу. Вот, журнал дочитаю.

– Если вам правда все равно…

Мордред мог бы сразиться сейчас с драконом или влезть на гору за эдельвейсом, а потому заверил, что только рад служить. Незнакомка вошла в кабинет, сразив его благодарным взглядом, он – закурил и впал в экстаз. Когда она вышла, он вскочил, кинув сигарету в корзинку. Красавица вскрикнула. Он сигарету вынул.

– Как глупо! – сказал он с неловким смешком. – Вечно я так, все рассеянность… Сжег две квартиры.

Она удивилась.

– Совсем? До основания?

– Ну, что-то осталось… И вообще, они на верхнем этаже.

– Но сами квартиры сгорели?

– О, да!

Она помолчала, как бы о чем-то думая. Потом очнулась и произнесла:

– До свидания, мистер Маллинер. Спасибо вам большое.

– Не за что, мисс…

– Спрокет-Спрокет.

– Не за что, мисс Спрокет-Спрокет. Какие пустяки! Она ушла, он направился к дантисту, тяжко страдая – не от боли (тот ничего не нашел), а от горя. Посудите сами: влюбился – и никогда ее не увидит! Опять корабли в ночи… Легко представить, что он ощущал, получив назавтра такое письмо:

«Дорогой мистер Маллинер!

Моя дочь поведала мне, какую услугу Вы ей оказали. Не могу выразить, как я Вам благодарна. Она любит побродить по Бонд-стрит, а если бы не Вы, ей пришлось бы ждать полгода.

Вероятно, вы человек занятой, как все в Лондоне, но, если улучите время, посетите нас, мы с мужем будем очень рады.

Искренне Ваша

Аврелия Спрокет-Спрокет».

Мордред прочитал это шесть раз за минуту с четвертью, а потом – семнадцать, помедленней. Видимо, Она спросила его адрес у ассистентки. Поразительно, такой ум! Кроме того, это кое о чем говорит. Дочери не просят матерей пригласить вас, если вы не произвели на них впечатления! Коту ясно.

Племянник мой кинулся на почту, послал телеграмму и вернулся укладывать вещи.

Назавтра, в поезде, Мордред слышал, что колеса стучат «Спро-кет, спро-кет». Шепча эти слоги – имени он еще не знал, – он вышел на маленькой станции. Когда он увидел, что Она приехала его встречать, шепот едва не перешел в крик.

Минуты три, уже в машине, Мордред не мог сказать ни слова. Вот – она, думал он, вот – я, вот, собственно, мы. Опережая события, он чуть не спросил, согласна ли она ехать так вечно, но тут машина остановилась у табачной лавки.

– Я сейчас, – сказала Она. – Обещала Биффи, что куплю сигареты.

– Биффи?

– Капитану Биффену, он у нас гостит. А Гаффи просил чистилку для трубки.

– Гаффи?

– Это Дик Гаффингтон. Ну, вы слышали. Чемпион, на бегах.

– Он тоже у вас гостит?

– Да.

– У вас много народу?

– Нет, не очень. Биффи, Гаффи, Просси, Фредди – он чемпион по теннису, Томми… ах, да, еще Алджи! Вы знаете, охотник, Алджи Фрипп.

Мордред пришел в отчаяние. Нет, что же это такое? Охотники, чемпионы, какие-то силачи… Хуже киноактеров! Слабая надежда побудила его спросить:

– Они все с женами?

– Нет, они не женаты.

Надежда поперхнулась и тихо умерла. Оставшись один, племянник мой размышлял. Если бы у этих типов, думал он, была хоть какая-то совесть, они бы давно женились. Ну, что это такое? Думают только о себе. Именно это и губит Англию.

Туг он заметил, что Она вернулась, мало того – что-то говорит.

– Да? – спохватился он. – Простите?

– Я говорю, у вас хватит сигарет?

– Спасибо, вполне.

– Это хорошо. Конечно, в вашей комнате тоже есть пачка. Мужчины любят курить в постели. Собственно, пачки там две – турецкие и виргинские. Отец положил.

– Очень любезно с его стороны, – машинально признал Мордред.

Я очень хотел бы сообщить вам, (продолжал мистер Маллинер), что теплый прием утешил Мордреда. Но нет, он его не утешил. Хотел бы я сказать и о том, что все эти Биффи и Гаффи были плюгавы; но лгать не могу. Кроме того, они явственно обожали Ее.

А хуже всего был дом, один из тех домов, которые строят человек на двадцать, не считая сотни слуг. Романтик, взглянув на такое жилище, думает о рыцарях, прагматик – о том, во сколько оно обходится. Что до Мордреда, он впал в отчаяние.

Хорошо, думал он, предположим, я пробьюсь через этих Биффи – но посмею ли я увезти Ее из такого дома? Конечно, и в Лондоне можно что-то снять, но в самом просторном из лондонских жилищ Она будет чувствовать себя как сардинка.

Вконец исстрадавшись, он ушел к себе часов в одиннадцать. Хозяин его проводил, а заодно проверил, хватит ли у него сигарет.

– Ах, как вы правы! – приветливо сказал он. – Молодые часто разрушают здоровье ночными бдениями! Что ж, облачимся в халат и закурим, хе-хе? Надеюсь, сигарет тут много. Спокойной ночи, мой мальчик, приятного сна.

Когда дверь за ним закрылась, Мордред, как он и предвидел, облачился в халат и закурил. Но это не все – он присел к столу, чтобы написать Аннабелле стихи, которые зрели в нем весь вечер.

Замечу, что мой племянник принадлежал к современной школе. Рифму он не ценил, пел же, чаще всего, трупы и кухонные запахи. Но сейчас, когда лунный свет серебрил его балкон, воображение просто кишело словами типа «кровь», «любовь», «луна» и «она».

«Синие глаза», – написал Мордред.

«Нежные уста», – написал все он же.

«О, синь очей – как синь небес!» Нет, нет.

«Уста…»

«Чиста…»

Чушь какая-то!

Взрычав от горя, он разорвал листок и бросил в корзину.

 
Сияют синие глаза,
И улыбаются уста
Пом-пом, пом-пом, пом-пом чиста
(Гроза? Нет! Не коза же…)
 

 
Глаза сияют синевой
Уста (О, Господи!)
Ту-рум, my-рум, ту-рум, я твой
И тру-ру-ру (а с чем рифмовать?!)
 

 
Хорошо,
Чиста таинственная синь
Твоих непостижимых глаз
Тра-ля, mpa-ля, тра-ля-ля кинь?вынь? Ну, что это!
Та-pa-pa-pa-pa-ра-ра-раз.
 

Он бросил и этот листок, тихо выругался, встал. Ничего не получалось; и он понял, почему. Вдохновение избегает кресел. Побегай, поломай пальцы, повороши волосы. Сперва он думал обойтись комнатой, но лунный свет, струившийся в окно, его приманил. Он вышел на балкон. Темная, таинственная трава была совсем близко. Он прыгнул; и не зря. Ободренная обстановкой, Муза услужливо кинулась к нему. Пройдясь по газону взад-вперед, он шустро начал:

 
Сияющая синева
Твоих божественных очей…
 

Придирчиво взвешивая рифмы «жива», «ночей» и «лучей», он внезапно заметил, что невдалеке, чуть повыше, тоже что-то сияет; и, присмотревшись, понял, что горят его занавески.

Вообще-то он был не очень ловок и сметлив, но здесь – не растерялся.

– Пожар! – закричал он. – Горим! Из окна кто-то высунулся.

– Что-что? – спросил капитан Биффен.

– Горим!

– Простите?

– Го-рим! Гвендолен, Оливия, Роза…

– А, горим! Так-так.

Тут появились и другие обитатели.

В последующих событиях, боюсь, племянник мой не слишком отличился. Мы живем в век специализации. Мордред, как мы видели, специализировался на возжигании, а не на тушении огня. Сжигая квартиры, он обычно поспешал вниз и посылал привратника посмотреть, как там и что. Так и теперь, даже под взглядом Аннабеллы, он явственно уступал Биффи и Гаффи.

Смотрел он на них с тоской. Посудите сами: они востребовали воду; они построились в цепь; Фредди влез на балкон; Алджи влез на бочку, чтобы подавать ему все, что нужно. Что же до Мордреда, он споткнулся о Гаффи, перевернул два ведра на Просси и получил совет отойти в сторонку.

Там он и провел горчайшие минуты. Искаженное лицо хозяина свидетельствовало о том, как дорого ему родное гнездо, как мерзок человек, его поджегший. Беспокойные лица дам тоже ничего хорошего не предвещали.

Наконец Фредди сообщил, что опасность позади.

– Все, – сказал он, прыгая на траву. – А чья это комната, не знаете?

Мордред пошатнулся, но не изменил прославленной отваге Маллинеров.

– Моя.

Шестеро мужчин посмотрели на него.

– Ваша?

– А, ваша?

– А что случилось?

– С чего началось?

– Да-да, с чего?

– Уж с чего-нибудь, – подытожил мозговитый Биффен. – Так просто не начнется, э?

Мордред овладел своим голосом.

– Вероятно, – сказал он, – я бросил сигарету в корзину, а там много бумаги…

– Бумаги? Почему это?

– Я писал стихи. Все очень удивились.

– Что писали? – спросил Просси.

– То есть что? – уточнил Гаффи.

– Стихи? – проверил Биффи у Томми.

– Да вроде бы, – в ошеломлении отвечал тот.

– Он стихи писал, – сообщил Фредди стоящему рядом Алджи.

– Он что, их пишет?

– Вроде бы…

– Ну, это, знаете!..

– Да уж…

Явственное презрение снести нелегко. Мордред напоминал себе, что они– тупицы, филистеры, кретины, лишенные чувства прекрасного, но это почти не помогало. Конечно, надо смотреть на них сверху вниз, но попробуй, посмотри, если ты в халате, да еще ногам холодно! Словом, он страдал. Когда же дворецкий, поджав губы, склонился к глуховатой кухарке и, бросив на него брезгливый взгляд, что-то ей стал втолковывать, племянник мой не выдержал.

– Простите, сэр Мергатройд, – проговорил он, – мне нужно уехать первым же поездом. Семейные дела…

И, не сказав больше ни слова, он пошел в дом. Племянник мой привык к пожарищам; но, войдя в свою комнату, понял, что спать ему не придется. Кроме неприятного запаха горелых стихов, мешала и вода. Расторопный Фредди обратил помещение во внутреннее море. Разве что утка могла бы устроиться на такой постели.