Текст книги "Том 4. М-р Маллинер и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

РОМАН ФОТОГРАФА

Кто-то оставил в нашем «Привале» еженедельник с картинками, и, листая его, я увидел, что на девятой странице изображена опереточная дива с розой в зубах, глядящая через плечо. Естественно, я отшатнулся, слабо вскрикнув.

– Ну, ну! – укорил меня мистер Маллинер. – Зачем так волноваться? Важна не фотография актрисы, а чувства, что примешиваем к ней.

И он отхлебнул виски.

Доводилось ли вам (начал мистер Маллинер) думать о том, что чувствует модный фотограф? Статистика сообщает, что реже всего женятся они и молочники. Разносчик молока видит женщину слишком рано, фотограф проводит день в испарениях женской прелести. Судьба их печальна; но, по иронии той же судьбы, исторгающей из мыслящего человека и горький смех, и жалобный плач, каждый фотограф спит и видит, как бы снимать красавиц.

Дело в том, что начало его пути омрачают уроды, и он от них устает.

– Почему, – говорил в такой ситуации мой кузен Кларенс, – почему всех страшил так и тянет сниматься? Казалось бы, сиди и таись – но нет, норовят в альбомы! Как начинал я, как пылал – и все, дух мой рухнул. Сегодня ко мне записался мэр Восточного Тутинга, завтра придет при всем параде, включая треуголку. Ты бы его видел! Везет же людям, снимают всяких красавиц…

Мечта его исполнилась раньше, чем он предполагал. Не прошло и недели, как процесс «Бриггз против Маллинера» перенес моего кузена на вершину славы. Наверное, вы все это помните? Вкратце, дело шло так.

17 июня, в 4.10 Горацио Бриггз, кавалер Ордена Британской Империи, только что избранный мэром Тутинга, высадился из кэба у дверей ателье. В 4.11 он туда вошел. В 4.30 он вылетел из окна, которое, к счастью, находилось в бельэтаже. Помогал ему мой кузен, используя при этом треножник, и невольные зрители заметили, что лицо его (т. е. кузена) искажала дикая ярость.

Естественно, этим дело не кончилось. Вскоре начался суд. Истец требовал 10 000 фунтов и новые брюки. Поначалу все шло к тому, что Кларенс их отдаст. Но речь адвоката, сэра Джозефа Боджера, резко повернула ход событий.

– Я не отрицаю, – сказал сэр Джозеф присяжным, – ни одного из обвинений. Семнадцатого числа текущего месяца мы нанесли истцу повреждение при помощи треножника. Но, господа! Вправе ли фотограф напасть на клиента, если тот, уже услышав, что лицо его не соответствует самым низким стандартам, сидит как ни в чем не бывало и облизывается? Да, считаю я, вправе! Прежде чем вынести приговор, взгляните: вот – истец. Надеюсь, вы согласны, что вида его не может вынести тонкая, чувствительная натура. Примите во внимание моржовые усы, двойной подбородок, глаза навыкате. Рассмотрите все это и только тогда говорите, мог ли ответчик не изгнать его из храма Красоты?

Естественно, Кларенса оправдали, не выходя из зала. Толпа, ожидавшая у входа, отнесла его домой и не расходилась, пока он не спел вместе с нею «Никогда, никогда, никогда, никогда красоте не изменит фотограф». Наутро все газеты до единой сообщили, что свобода не одерживала таких побед со времен Великой Хартии.

Слава мгновенно изменила судьбу моего кузена. Теперь он мог снимать только сверкающих красавиц. Каждый день к нему приходили украшения сцены и света; но, вернувшись года через два из дальнего путешествия, я узнал, что счастья они не принесли.

Кларенса я застал в студии, где он мрачно смотрел на портрет звезды в купальном костюме. Когда я вошел, он встрепенулся.

– Что с тобой? – воскликнул я, заметив горькие морщины. – Что случилось?

– Я объелся, – отвечал он.

– Чем?

– Всем. Жизнью. Красотой. Этим треклятым искусством.

Странно, подумал я. Слухи о его славе доходили до Востока, а здесь, по приезде, я понял, что они не преувеличенны. Всюду, где собирались два или три фотографа – от самых фешенебельных выставок до моментальных снимков, – никто не сомневался, что именно он возглавит скоро их гильдию.

– Больше не могу, – сказал Кларенс, разрывая портрет в клочья. – Актрисы с куклой! Графини с кошкой! Маркизы с книжкой! Через десять минут бегу на вокзал. Герцогиня Хемширская просила меня снять прямо в замке ее дочь, леди Монику.

Он страшно вздрогнул. Я погладил его по плечу.

– У нее, – прошептал он, – самая прелестная улыбка в Англии.

– Ну, ну! Успокойся.

– Застенчивая, так ее так, но лукавая!

– Может, врут?

– Мало того. Чтоб мне треснуть, она будет кормить собачку сахаром. Так и напишут: «Леди Моника с маленьким другом».

– Какой кошмар!

– Ладно, – сказал он с видимым усилием. – Что снимешь, то и пожнешь.

Я проводил его до такси и увидел напоследок тонкий, бледный профиль. Кузен напомнил мне аристократа по пути на гильотину. Мы не знали, что Любовь поджидает его за углом.

Нет, вы ошиблись. Я имею в виду не леди Монику. С ней все оказалось, как он думал, даже страшней: кроме застенчивой, но лукавой улыбки обнаружился и задорный разрез левого века, а кроме сахара и двух собачек – непредвиденная обезьянка, которую снимали 11 раз. Словом, Кларенса пленила отнюдь не леди Моника, а Девушка в Такси.

Заметил он ее, когда они застряли в пробке. Среди омнибусов стояла машина, носом в другую сторону, а в окошке было Лицо.

Многим бы оно не понравилось, но Кларенс, объевшийся красотой, не мог от него оторваться. Ему казалось, что всю жизнь ждал он этих черт – курносого носа, скул, веснушек, тяжелого подбородка. А главное, ни единой ямочки! Позже он говорил мне, что не верил своим глазам. Когда он поверил, машины двинулись.

Только у парламента кузен мой понял, что странное ощущение слева – не изжога, а любовь. Да, Кларенс Маллинер влюбился, но пользы от этого было не больше, чем от изжоги. Незнакомку он не увидит, имени ее не знает. Остается лелеять ее образ, снимая лукавых, застенчивых дам. Можно ли это вынести?

Но работа – это работа, и назавтра Кларенс по-прежнему предлагал клиенткам подождать, пока вылетит птичка. Затравленный вид и печальный взгляд не отразились на его карьере. Дамы говорили друг другу, что сниматься у него – как-то особенно духовно, словно ты побывала в старинном храме; и валили к нему валом.

Слава его была такой, что всякий, кого он снял, автоматически входил в высший свет. Поговаривали о том, что скоро он получит титул. Президент гильдии, сэр Годфри Студж, провозгласил за него тост на ежегодном банкете и прямо назвал его своим преемником. Но счастья не было. Что слава, если ты утратил Единственную? Что почести? Что титул?

Эти вопросы задавал он себе как-то вечером, попивая виски с содовой, когда услышал звонок. Он удивился, час был поздний, слуги уже легли. Открыл он сам. В дверях стоял незнакомец.

– Могу ли я видеть мистера Маллинера? – осведомился он.

– Да, – отвечал Кларенс. – Это я.

Незнакомец вошел в переднюю, и кузен мой заметил, что он в маске.

– Простите, что скрываю лицо, – сказал нежданный гость.

– Ничего, ничего, – ответил вежливый Кларенс, проводя его в кабинет. – Не всякое лицо покажешь.

– Позвольте заверить, – сказал гость, – что я не хуже других. Но рисковать я не вправе. – Он помолчал, и Кларенс подметил, что глаза в прорезях маски оглядывают комнату. – Надеюсь, вы патриот?

– Конечно.

– Тогда буду откровенен. Вам известно, что наша держава оспаривает у другой державы союз с третьей?

– Нет, – признался Кларенс. – Как-то не слышал.

– Оспаривает. Глава той державы…

– Какой?

– Третьей.

– Назовем ее Держава-В.

– Назовем. Глава Державы-В сейчас в Лондоне, инкогнито. Представители Державы-Б об этом не знают. Если мы, опередив их, заключим с ним союз, мы обеспечим себе покой и престиж на сотни лет. Если же нас обойдет Держава-Б, цивилизации, можно сказать, конец. Европа – я имею в виду Державы Г, Д, Е, Ж, 3 – не будет с нами считаться. Мы опустимся до положения…

– Державы-И?

– Вот именно. Мистер Маллинер, спасите Англию!

– Великобританию, – поправил мой кузен, шотландец по матери. – А как?

– Глава Державы-В мечтает у вас сняться. Согласитесь! На радостях он подпишет договор, и мы спасены.

– С удовольствием, – согласился Кларенс.

– Поверьте, – сказал гость, – заслуги ваши не останутся без награды. В самых высоких кругах…

Кларенс взял записную книжку.

– Так, так… – сказал он. – Среда? Все занято. Четверг? То же самое. Пусть этот глава зайдет ко мне в пятницу, между четырьмя и пятью.

– Что вы! – вскричал гость. – Неужели вы думаете, что это можно сделать открыто, при свете дня? Если прислужники Державы-Б обо всем прознают, я не поручусь за вашу жизнь.

– Что же вы предлагаете?

– Поехать к нему сейчас, в закрытой машине. Вы готовы?

– Да, конечно.

– Тогда идите за мной.

Видимо, враги отдыхали, ибо машины они достигли без помех. Кларенс сел в нее. Человек в маске зорко оглядел улицу. Но тут кузен мой услышал запах хлороформа, лица его коснулось что-то влажное – и больше он не помнил ничего.

Очнулся он в небольшой комнате с багровыми обоями, где стояли умывальник, шкафик и два кресла, и висело изречение «Боже, Храни Дом Наш» в дубовой рамке. Голова болела. Он хотел встать, пойти к умывальнику – но с удивлением понял, что связан по рукам и ногам. Маллинеры храбры, и все же сердце у него забилось. Он понял, что человек в маске состоит на тайной службе не Его Величества (что весьма похвально), а мерзкой Державы-Б. Тут открылась дверь, кто-то пересек комнату и встал у постели. Человек этот тяжко дышал. Лицо его, под цвет обоев, прорезали моржовые усы. Где-то Кларенс все это видел – но где же? Внезапно его озарило. Так, так, так!.. Открытое окно, туша в треуголке, он с треногой… Да это – Горацио Бриггз, мэр Восточного Тутинга! Какая мерзость, какой позор!

– Предатель, – сказал Кларенс.

– Э? – сказал мэр.

– Нет, вы подумайте! – продолжал кузен. – Мэр свободного Тутинга предает родную страну! Что ж, сообщите своим хозяевам…

– Каким?

– Державе-Б.

– Боюсь, – сказал мэр, – мой секретарь, верности ради, перебрал романтики. Если хотите знать…

Кларенс глухо застонал.

– Я знаю, – сказал он. – Вы добиваетесь, чтобы я сделал вашу фотографию.

– Не мою, – поправил мэр, – моей дочери.

– Дочери?

– Да.

– Она похожа на вас?

– Вроде бы…

– Не сниму, – сказал Кларенс.

– Подумайте хорошенько.

– Подумал. Не сниму. Тоже мне просьба!

– Это не просьба. Это приказ.

– Да вы понимаете, что если о моем заточении узнают, фотографы разберут ваш дом по камешкам?!

– Откуда им узнать? Вас привезли в темноте, в закрытой машине. Лучше соглашайтесь миром.

– Нет!

– Что ж, подумайте еще. Ужин в 10.30. Можете не переодеваться.

Ровно в 10.30 дверь отворилась, появился мэр, а за ним – лакей, который нес на серебряном подносе ломтик хлеба и стакан воды. Голод победил гордыню. Кларенс съел хлеб с ложечки.

– Когда подавать завтрак, сэр? – осведомился лакей.

– Сейчас, – отвечал Кларенс.

– Скажем так, в 9, – уточнил мэр.

После его ухода кузен мой с полчаса воображал идеальный обед. Мы, Маллинеры, любим поесть, и желудок его резонно возмущался жалким кусочком хлеба Кларенс думал о еде, что, как ни странно, и привело к спасению.

Представляя в полубреду сочный бифштекс с румяной картошкой, а кроме того – с помидорами, он заметил, что мясо суховато и как-то отдает веревкой.

Разум его прояснился. Он понял, что жует именно веревку, которой связаны руки, и наполовину ее проел. Надежда окрылила его. Немного передохнув, он расслабился, что и рекомендуют все поборники самовнушения.

«Я вхожу в клуб, – сказал он про себя. – Направляюсь в столовую. Беру меню. Выбираю утку с горошком, котлеты с брюссельской капустой, куриное фрикассе, эскалоп, шницель, бифштекс, почки, спагетти, яичницу. Заказ приносят. Беру нож и вилку. Ем».

И Кларенс впился в свои узы.

Через двадцать минут он ходил по комнате, разминая затекшие ноги. Когда он размял их, в двери зашевелился ключ.

Кларенс приготовился к прыжку. Уже стемнело, что было и кстати, ибо он решил, прыгнув на мэра, для начала оторвать ему голову

Дверь открылась. Кларенс прыгнул – и, приземляясь, ощутил, что вошло существо слабого пола. А надо вам сказать, ни один фотограф не тронет женщину, разве что повернет ей пальцем личико, приговаривая: «Вот так, вот так».

– Простите! – воскликнул он, отлетая в сторону.

– Не за что, не за что, – тихо сказала гостья. – Я вам не помешала?

– Что вы, что вы!

Оба они смутились, разговор оборвался.

– До чего же плохая погода! – начал Кларенс, решивший, что прервать молчание должен мужчина.

– Да, правда? – откликнулась гостья.

– Льет и льет.

– С каждым годом хуже.

– Вы заметили?

– Еще бы! В теннис не сыграешь…

– И в крикет.

– И в крокет.

– И в поло.

– Просто в сад не выйти.

– Терпеть не могу дождь.

– Вот и я.

– Может, в августе распогодится?..

– Да-да, в августе.

Успокоившись этой беседой, незнакомка сказала:

– Я выпущу вас. Не сердитесь на папу, он меня очень любит. Но я не хочу, чтоб меня снимали из-под палки. Идите за мной, сюда, сюда…

– Спасибо вам большое, – снова смутился Кларенс. И то, каково тут чувствительному человеку? Надо бы снять эту добрую девушку, но деликатность не позволяет завести об этом речь. Словом, они пошли вниз в полном молчании.

На первом перегоне его коснулась женская ручка, и женский голос прошептал:

– Здесь его кабинет. Идите тише мыши!

– Кого?

– Мыши.

– А, мыши! – сказал Кларенс, налетая на какой-то пьедестал.

Обычно на них стоят вазы. Стояли они и сейчас, до той секунды, когда раздался звук, какой произвели бы десять сервизов, роняемых на пол десятью служанками. Дверь распахнулась, хлынул свет, перед беглецами предстал мэр, с револьвером в руке и очень страшный.

– Ха! – сказал он.

Но Кларенс смотрел не на него. Он смотрел на его дочь.

– Вы! – вскричал мой кузен.

– Хоро… – начал мэр.

– Вы! Наконец-то!

– Хорошенькое…

– Я не сплю?

– Хорошенькое де…

– С того самого дня я ищу вас по всему городу!

– …дельце! – закончил мэр, после чего подышал на револьвер и вытер его об рукав. – Моя дочь помогает бежать врагу семьи!

– Папа…

– Нет, ты мне объясни…

– Постойте! – сказал Кларенс. – Почему вы говорили, что она похожа на вас?

– Она и похожа.

– Ничего подобного. Вот, смотрите. Разве у вас лицо? Подушка какая-то. А у нее… нет слов! Возьмем глаза. Истинные бляшки. Какой у вас взгляд? Тупой. А у нее? Мягкий, нежный, умный. Возьмем уши…

– Ладно, ладно, – сказал мэр. – Как-нибудь позже. Значит, мистер Маллинер…

– Зовите меня Кларенс.

– Еще чего!

– Все равно придется, когда я стану вашим зятем. Девушка вскрикнула. Мэр тоже вскрикнул, погромче.

– Кем, зятем?

– Да. И скоро. – Кузен мой повернулся к девушке: – Никакая сила не отвратит меня от вас, э-э…

– Гледис.

– Спасибо. От вас, Гледис. Я завоюю вашу любовь…

– Не надо, – прошептала она. – Я и так люблю вас. Кларенс покачнулся.

– Любите?

– С той самой минуты. Я чуть не упала там, в такси.

– Как и я. Чуть с ума не сошел. Дал шоферу три кроны.

– Просто не верится!

– Да-да. Я думал, это три пенса. С того дня… Мэр покашлял.

– Значит, – осведомился он, – ваши возражения отпали? Кларенс радостно засмеялся.

– Смотрите, какой у вас зять! – вскричал он. – Черт с ней, с репутацией, – я вас сниму!

– Меня!

– Вот именно. Вместе с Гледис. Стойте сзади, держите руку на ее плече. Мало того – если хотите, в треуголке.

По щекам отца бежали слезы.

– Мой дорогой! – рыдал он. – О, мой дорогой!

Так пришло счастье к моему кузену Кларенсу. Он не стал главой гильдии, ибо бросил работу на следующий день, сообщив при этом, что рука, снимавшая его дорогую невесту, больше никого снимать не вправе. Через шесть недель на свадьбу пришел весь цвет общества; и, впервые в истории, молодые вышли из церкви под аркой скрещенных треножников.

БЛАГОГОВЕЙНОЕ УХАЖИВАНИЕ

Беседа в «Привале рыболова», всегда углублявшаяся к закрытию, коснулась Современной Девушки, и Джин-с-Джинджером, сидевший в углу, заметил, что вымирают целые типы.

– Помню, – сказал он, – каждая вторая, в бальных туфлях, была выше шести футов, а уж извивались они, как игрушечные рельсы. Теперь они футов в пять, сбоку их вообще не видно. С чего бы это?

Двойное Виски покачал головой.

– Тайна тайн. Возьмите собак. Вот все кишит мопсами, вот – ни единого мопса, одни болонки и шпицы. Странно…

Пиво и Двойное Виски согласились с тем, что это странно, мало того – непонятно. Очень может быть, сказали они, что нам и не надо этого знать.

– Нет, господа, – сказал мистер Маллинер, отрешенно попивавший виски с лимоном, и бодро выпрямился, чтобы поделиться мыслью, – совсем не трудно понять, почему исчезли величавые, царственные девушки. Так обеспечивает природа выживание человечества. У особей, которых описывал Мередит[89]89
  Джордж Мередит (1828–1909) – английский романист.


[Закрыть] и рисовал дю Морье,[90]90
  Джордж Дю Морье (1834–1894) – английский иллюстратор и писатель, дед известной романистки Дафны Дю Морье (1907–1989).


[Закрыть] ни браков, ни детей быть не может. Нынешний мужчина не решится сделать предложение.

– В этом что-то есть, – признал Двойное Виски.

– Еще бы! – откликнулся мистер Маллинер. – Я знаю, о чем говорю. Влюбившись в Аврелию Каммарли, племянник мой Арчибальд изливал мне душу. Любил он безумно, но самая мысль о предложении ввергала его в такую слабость, что только бренди могло ему помочь. Однако… Но не лучше ли рассказать все с самого начала?

Те, кто не слишком хорошо знал моего племянника (сказал мистер Маллинер), считали его обычным, недалеким юношей. Узнав его получше, они обнаруживали свою ошибку: недалеким он был, но не в обычной степени. Даже в клубе «Трутни», где умственный уровень довольно низок, нередко замечали, что, будь его мозги матерчатыми, их едва хватило бы на трусы для канарейки. Бездумно и беззаботно шествовал он по жизни и до двадцати пяти лет испытал сильное чувство лишь тогда, когда на Бонд-стрит, в разгар сезона, заметил, что лакей выпустил его в разных гетрах.

И тут он встретил Аврелию.

Первая их встреча всегда казалась мне исключительно похожей на пресловутую встречу Данте и Беатриче. Как вы помните, Данте с Беатриче не беседовал, как и Арчибальд с Аврелией. Данте вылупил глаза – как и Арчибальд. Оба они влюбились сразу. Наконец, Данте было девять лет, что же до Арчибальда, именно на этом возрасте остановился он в своем развитии.

Разница только в том, что Данте шел по мосту, тогда как мой племянник вдумчиво пил коктейль у окна кафе.

Когда он приоткрыл рот, чтоб рассмотреть улицу получше, в поле его зрения вплыла греческая богиня. Выплыв из магазина, она остановилась, чтобы схватить такси, и мой племянник влюбился.

Это странно, ибо обычно он влюблялся в девиц иного типа. Как-то я взял здесь, в «Привале» книжечку, изданную полвека назад и принадлежавшую, вероятно, нашей очаровательной хозяйке. Называлась она «Тайна сэра Ролфа», героиня же, леди Элейн, была величава и прекрасна, с породистым носом, надменным взором и той особой статью, по какой всегда узнаешь дочь графского рода, уходящего в глубь времени. Вот вам Аврелия Каммарли.

Однако, увидев ее, Арчибальд пошатнулся, словно пил не первый, а хотя бы десятый коктейль.

– Вот это да! – заметил он.

Чтобы не упасть, он вцепился в подвернувшегося Трутня и увидел, что это – Алджи Уилмондэм-Уилмондэм, то есть именно тот, в кого и надо вцепляться, ибо он знает всех на свете.

– Алджи, – хрипло и тихо выговорил мой племянник, – постой-ка минутку.

Тут он запнулся, припомнив, что Алджи – первоклассный сплетник; и продолжал, уже в личине:

– Кто это там, а? Вроде бы встречались…

Проследив за его перстом, Алджи успел заметить, как богиня садится в такси.

– Вот это? – проверил он.

– Да, – ответил Арчибальд, зевая для пущей верности. – Никак не вспомню…

– Аврелия Каммарли.

– Да? Значит, ошибся. Мы не знакомы.

– Могу познакомить. Она будет на скачках. Разыщи меня там.

Арчибальд зевнул еще раз.

– Что ж, – согласился он, – разыщу, если не забуду. А есть у нее какие-нибудь родители?

– Я знаю тетку. Живет на Парк-стрит. Жуткая зануда.

– Зануда?! Эта дивная… то есть миловидная девушка?

– Тетка. Она считает, что Бэкон написал Шекспира.

– Бекон? Кто это?

– Такой лорд. Ну, про Шекспира ты слышал. Тетка считает, что его пьесы написал не он, а этот самый лорд. Уступил, что ли.

– Молодец, – одобрил Арчибальд, – хотя кто его знает… Может, задолжал твоему Шекспиру.

– Видимо, да.

– Как его звали?

– Бэкон.

Арчибальд записал это имя на манжете, приговаривая:

– Ага, ага…

Когда Алджи ушел, он глядел в потолок. Душа его бурлила и кипела, как расплавленный сыр. Через некоторое время он встал и пошел покупать носки.

Носки с сиреневой стрелкой утешают, но исцелить не могут. Вернувшись домой, он снова разволновался. Теперь он мог подумать, а думать – нелегко.

Беспечные слова друга подтвердили худшее из подозрений. Если ты живешь вместе с тетей, которая знает всяких Бэконов, ты вряд ли польстишься на слабоумное созданье. Допустим, они встретятся; допустим, она пригласит его; допустим, она одарит его своей дружбой – ну и что? Он ничего не может ей предложить.

Деньги?

Да, и немало. Но что такое деньги?

Носки?

У него – лучшая коллекция в Лондоне, но и носки – не всё.

Сердце?

На что ей такое сердце?

Нет, думал он, ей нужны, скажем так, свершения. А что он совершил? Ничего. Конечно, он прекрасно кудахтает. Слава его звенит по Вест-энду. Если речь зайдет о курицах, золотая молодежь тут же заметит: «Маллинер – не Спиноза, но кудахтать умеет, да, умеет».

Однако умение это скорее помешает здесь, чем поможет. Такие девушки гнушаются этим родом искусства. Арчибальд покраснел при одной только мысли, что кто-нибудь откроет ей постыдную тайну.

Когда их знакомили на скачках, Аврелия спросила:

– Говорят, вы прекрасно изображаете курицу? А он вскричал:

– Какая ложь! Нет, какая бесстыдная ложь! Они за это ответят!

Казалось бы, просто и смело; но убедительно ли? Поверила ли она? Он на это надеялся, хотя прекрасные глаза глядели как-то слишком пытливо, словно проникали в тайные низины души.

Тем не менее она его пригласила. Величаво, презрительно, со второго захода – но пригласила как-нибудь зайти. А он решил показать ей, что под оболочкой лоботряса таятся истинные сокровища.

Должен признать, что для человека, который ухитрился вылететь из Итона и верил колонке «Бега», Арчибальд проявил неожиданную сообразительность. Быть может, любовь просветляет разум; быть может, рано или поздно, сказывается кровь. Арчибальд – нашего рода, а Маллинер – это Маллинер.

– Мидоус, мой друг, – сказал он лакею, который был ему и другом.

– Да, сэр?

– Говорят, был такой Шекспир. И еще Бэкон. Этот Бэкон писал пьесы, а Шекспир подписывал.

– Вот как, сэр?

– Вроде, правда. По-моему, это непорядочно.

– Несомненно, сэр.

– В общем, надо разобраться. Разыщите книжечки две, я полистаю.

Мидоус раздобыл несколько толстых томов, и племянник читал их две недели. Потом, заменив верный монокль очками в роговой оправе, придавшими ему сходство с вдумчивой овцой, он отправился к Аврелии.

В первые же минуты он сурово отверг сигарету и осудил коктейль. Жизнь, сообщил он, дана нам не для того, чтобы мы губили разум и печень. Возьмем, к примеру, Бэкона. Пил он коктейли? Да что вы!

Тетка, до сей поры – достаточно вялая, внезапно ожила и спросила:

– Вы любите Бэкона, мистер Маллинер?

Получив утвердительный ответ, она протянула щупальце, утащила моего племянника в угол и сорок семь минут говорила с ним о криптограммах. Словом, полный успех. Что вы хотите, Маллинер – это Маллинер!

Успех был настолько полон, что тетка пригласила его в сассекскую усадьбу. Сообщая об этом мне, Арчибальд нервно пил виски с содовой, а я удивлялся, почему у него такой растерянный вид.

– Ты не радуешься, мой дорогой, – сказал я.

– А с чего мне радоваться?

– Ну, как же! Там, в уединенной усадьбе, ты легко найдешь возможность объясниться.

– Найти-то найду, – скорбно признал племянник, – но толку от этого мало. Я не решусь. Ты не представляешь, что такое – любить Аврелию. Когда я гляжу в ее чистые, умные глаза, когда созерцаю ее прекрасный профиль, я ощущаю себя точно так же, как ощущал бы себя кусок «рокфора», отвергнутый санитарным инспектором. Да, я к ним поеду, но ничего у меня не выйдет. Проживу один, сойду холостяком в могилу. Виски, пожалуйста, и покрепче!

Усадьба Броустид Тауэре расположена милях в пятидесяти от Лондона; и, быстро проехав их в собственной машине, он успел переодеться к обеду. Однако в столовой обнаружилось, что представители его поколения уехали в сельский ресторан. Пришлось расходовать на тетю плоды тех двадцати двух минут, в течение которых он вывязывал галстук.

Обед его не обрадовал. Среди особенностей, отличавших трапезу от вавилонских пиршеств, было полное отсутствие горячительных напитков. Без искусственной стимуляции трудно выдерживать теток с должным, философским спокойствием.

Арчибальд давно убедился, что данной тетке нужна добрая доза клопомора. За обедом он как-то уворачивался, за кофе – не сумел. Она разошлась вовсю, загнав его в угол кушетки и применяя цифровой алфавит к мильтоновой эпитафии.[91]91
  …к мильтоновой эпитафии – речь идет о стихотворении Джона Мильтона «Шекспиру» (1630).


[Закрыть]

– Ну, к этой, – сказала тетка. – «Так в чем же ты нуждаешься, Шекспир?»

– А, к этой! – сказал Арчибальд.

– Именно. «Не в том ли, чтоб тебе дивился мир? Иль в том, чтоб пирамиду возвели, священный прах скрывая от земли?»

Арчибальд, туго разгадывавший загадки, на это не ответил.

– Как в пьесах и сонетах, – продолжала тетка, – мы заменяем буквы числами.

– Простите, что мы делаем?

– Заменяем буквы на числа.

– Что ж, – согласился Арчибальд, – вам виднее. Тетка набрала воздуха.

– Обычно, – сообщила она, – А=1 и так далее. Но при определенных обстоятельствах все несколько иначе. Скажем, А может равняться 12. Тогда Б будет 13, В– 14, пока мы не дойдем до К, которое, вообще равняясь десяти, в данном случае – 1. Дойдя до А=33, начинаем счет в обратном порядке. Теперь, прочитав эпитафию, мы получаем: «Что нужно Веруламу от Шекспира? Франсис Тюдор, слава, король Англии. Франсис. Франсис Шекспир. Разлука, личина, могила, Бэкон, Шекспир».

Речь эта, видимо – исключительно ясная для бэконианцев, пропала втуне, если не считать того, что Арчибальд жадно смотрел на боевой топорик. Не будь он Маллинером и джентльменом, – сними с крюка и бей прямо в жемчужное ожерелье. Подложив под себя дрожащие руки, страдалец просидел до полуночи, когда благословенный приступ икоты отвлек хозяйку. Под двадцать седьмое «ик» он добрался до двери и выскочил на лестницу.

Комнату ему отвели в конце коридора – приятную, просторную, с балконом. В другое время он бы вышел подышать и помечтать, но после всех этих Франсисов и Тюдоров даже мысли об Аврелии не могли перебороть сонливости. Натянув пижаму, он бросился в постель и обнаружил, что простыни пришиты друг к другу, а внутрь, вместо начинки, положены две щетки и ветка колючего растения.

Шутки он любил и восхитился бы, будь ему полегче; но, истомившись от Веруламов, только выругался, после чего довольно долго отрывал друг от друга простыни. Ветку он бросил в угол.

Засыпая, он думал о том, что утром тетке не удастся его изловить, слишком тяжела.

Разбудило его что-то вроде сильной грозы. Окончательно проснувшись, он понял, что это – не гром, а храп, тоже сильный. Во всяком случае, стены дрожали, как на океанском лайнере.

Услышав храп, всякий нормальный человек страстно жаждет справедливости. Арчибальд вылез из кровати, твердо решившись на самые крайние меры. В наше время полагают, что английская школа не готовит к будущей жизни. Это не так. Школьник знает, что нужно взять кусок мыла и сунуть храпящему в рот.

Скользнув к умывальнику, Арчибальд вооружился и, мягко ступая, вышел на балкон. Храпели по соседству. Надеясь, что в теплую ночь дверь открыта и там, а также сжимая мыло, племянник подкрался к ней и увидел, что надежда оправдалась. За дверью, скрывая комнату, висела тяжелая гардина. Собираясь ее раздвинуть, Арчибальд услышал голос:

– Кто там?

Эффект был такой, словно башни и бойницы упали ему на голову. Вопрос задала Аврелия.

Придется признать, что на долгое, тяжкое мгновение любовь куда-то исчезла. Ну хорошо, богиня храпит – но не так же! В звуках было что-то мерзкое, что-то противное девичьей чистоте.

Но Маллинер – это Маллинер. Пусть ко сну ее нельзя применить слова того же Мильтона «как воздух, невесом»; пусть он напоминает скорее об истовой пилке дров, но она, она сама – по-прежнему прекрасна.

Когда он пришел к такому выводу, послышался другой голос:

– Вот что, Аврелия!..

Арчибальд понял, что вопрос «Кто там?» относился не к нему, а к некоей барышне, явившейся из каких-то недр.

– Вот что, – продолжала незнакомка, – уйми ты свою собаку. Заснуть невозможно, штукатурка сыпется.

– Прости, – отвечала Аврелия, – привыкла, не замечаю.

– В отличие от меня. Накрой его чем-нибудь.

Арчибальд дрожал как желе. Да, любовь устояла, но облегчение было столь сильным, что на какое-то время он отключился. Но тут услышал свое имя.

– Приехал этот Арчи? – спросила подруга.

– Наверное, – отвечала Аврелия. – Телеграмма была.

– Между нами, как он тебе?

Чужих разговоров не слушают, но, вынужден признаться, молодой человек из рода, прославленного рыцарством, не исчез, а припал к занавеске. Возможность узнать правду из первых рук буквально сковала его.

– Арчи? – задумчиво переспросила Аврелия.

– Он самый. В клубе ставят семь к одному, что ты за него выйдешь.

– Почему это?

– Ну, он вокруг тебя скачет. В общем, такой вот счет, перед моим отъездом.

– Ставь на «нет», много выиграешь.

– Это точно?

– Куда уж точнее!

Арчибальд издал звук, напоминавший последнее кряканье умирающей утки. Подруга явственно удивилась.

– Ты же мне говорила, – напомнила она, – что встретила свой идеал. Ну, тогда, на скачках.

Из-за гардины послышался вздох.

– Я так и думала, – сказала Аврелия. – Он мне очень понравился. Уши такие, подвижные… И вообще, все говорят, что он совершеннейший душка – добрый, веселый, глупый. Если верить Алджи Уилмондэм-Уилмондэму, он изображает курицу так, что этого одного хватит для семейного счастья.

– А он изображает?

– Нет. Пустые сплетни. Я спросила, он просто взорвался. Подозрительно, да? Потом подозрения оправдались. Сноб и зануда.

– Что ты говоришь!

– То. Смотрит так это, благоговейно. Наверное, дело в том, что я величественная. Вроде Клеопатры.

– Да, нехорошо.

– Что уж хорошего! Внешность не выбирают. Ладно, я выгляжу так, но это неправда! Мне нужен хороший, спортивный парень, который обхватит меня и взревет: «Ну, ты даешь, старушка!» Разыграть умеет, подстроить что-нибудь…

И Аврелия снова вздохнула.

– Да, кстати, – сказала подруга, – если он приехал, он в той комнате?

– Вероятно. А что?

– Я ему простыни зашила.

– Это хорошо, – признала Аврелия. – Жаль, я не додумалась.

– Теперь поздно.

– Да. Но я вот что сделаю. Ты говоришь, Лизандр храпит. Суну его в то окно.

– Замечательно, – одобрила подруга. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Судя по звуку, там, внутри, закрылась дверь.

Как я уже говорил, у племянника моего было немного ума, но какой был, тот кипел. Человек, которому надо изменить всю систему ценностей, чувствует себя так, словно взобрался на Эйфелеву башню, а ее выдернули. Вернувшись к себе, Арчибальд положил мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы все обдумать.