Текст книги "Год любви"

Автор книги: Пауль Низон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Церковь Св. Петра тоже неподалеку. Когда там бьют колокола, следом вереницей тянутся голоса других звонов и курантов. Просто досада берет, ведь я нервничаю и не могу сосредоточиться, потому что всегда завороженно слушаю, будто мне делать больше нечего, кроме как считать удары».

Когда идет дождь, в переулке так хорошо, писал я. Я издавна люблю дождь в городе. Густые испарения от асфальта долго висят в ущельях улиц. И уж совсем было бы хорошо, если бы в итальянцах, которые так тихо сидят за своим столом, было немножко, самую чуточку больше таинственности. Их тихое присутствие в доме угнетает: «Может, я просто стыжусь их терпеливости, расистски окрашенной позиции, какую они поневоле здесь занимают».

Нынешний день, по сути, похож на любой другой, как говорит официант. Но все-таки в утре мне всегда видится что-то значительное, даже многообещающее. Любая мелочь – будь то сумрак перед дождем, будь то манера, в какой школьник юркает за угол магазина, – «вспарывает завесу однообразия». Я сберегаю такие наблюдения, храню их до вечера, до ночи, писал я. Единственный признак упадка в новом моем прибежище можно усмотреть, пожалуй, лишь в том, что я завел привычку использовать умывальник в испорченной ванной вместо писсуара. Но спускаться по лестнице к единственной на весь дом уборной мне вовсе не улыбается, ведь при этом непременно окунешься в облако упомянутых выше запахов.

«Какой у нас нынче день? – спрашивал я себя, словно день вообще принадлежал мне. – Нет, это я был его, творением, его зерном, его колосом, его мячом». Моим этот день станет только завтра, когда я вспомню о нем где-нибудь в другой комнатушке, другом пристанище, другом жилье. Когда он настигнет меня. Тогда, возможно, что-то во мне шевельнется в связи с этим давно ушедшим нынешним днем. И оттого я почувствую, что еще существую, живу. Но в сам этот день я «всего лишь человек, который утром надевает башмаки и идет бродить по свету, чтобы научиться страху».

Я, конечно, выхожу в ожидании выбраться к свету из тьмы переменчивых дней, чтобы во мне наконец-то стало светло. Но все дни словно бы омрачены тучами шершней и саранчи. Вот я и выхожу с запасом надежды, чтобы в конечном счете лишь научиться страху.

Поэтому мне бы так хотелось, чтоб итальянцы не совсем уж покорно и покладисто садились за трапезу. «Ну что бы им стоять внизу вокруг стола, будто в ячейке Сопротивления, бдительно и непримиримо».

Мой день – без лица, похожий на любой другой, а потому не интересен ни мне, ни ему, закончил я.

Как письмо эти записи, разумеется, непригодны, но было очень приятно заниматься чем-то вовсе ненужным и несрочным. Мне вдруг стало уютно в этой комнате, где я мог за час разобрать и снова собрать всю обстановку. Эта комната казалась мне практичным вместительным чемоданом, который замечательно мне служит. Я точно знал, что не вернусь в ту квартиру, что спихнул ее на жену. Я думал о наших пожитках, которые теперь целиком висят на ней. И отделаться от всего этого ей не так-то просто. Оно цепляется за нее множеством воспоминаний о жизни вдвоем и вчетвером.

Думая об этом, я почувствовал, как меня цепенит жалость. Я прямо воочию видел жену, пленницу в оковах наследства, утратившего всякий смысл.

«Мужчина, который разводится, становится одиноким мужчиной. Разведенная женщина – это женщина брошенная», – сказал кто-то. Я надеялся, что она не станет задним числом терзать себя подозрениями и пропитывать все былое отравой горечи, не станет все искажать.

Чтобы избавиться от цепенящего уныния, я очертя голову набросился на заказную работу, иногда просиживал за столом до рассвета, когда переулок начинал просыпаться от шагов людей, работавших в раннюю смену. Тогда я выходил с собакой на улицу, сливался с призрачной армией рабочих и служащих, которые спозаранку ехали на службу или осаждали трамвайные остановки.

Слово «развод», нет-нет да и звучавшее в наших скупых беседах, я, оставаясь один, изгонял из своих мыслей. Я даже представить себе боялся ту окончательность и необратимость, что незримо присутствовала в этом слове.

Идея принадлежала моей жене. Она ходила к адвокату и твердо решила подать на развод, сообщила она. Для этого нам нужно пойти к адвокату вдвоем. Мы условились встретиться возле конторы.

И вот мы уже перед офисным зданием. Молодые супруги, которые намерены расстаться. Подходят с разных сторон. Они довольно давно не виделись.

Здороваются небрежно и смущенно, вместе входят в лифт. Наверху их встречает дама, провожает в приемную. Стильная мебель, диван-канапе, мягкие стулья, картины; столик с журналами, брошюрами, даже несколько книжек. Пышная зелень растений.

Они обмениваются репликами о стилях приемных.

О растениях… И оба разом замечают, что говорят приглушенным голосом. Это открытие вызывает у них приступ смеха. Потом оба умолкают.

Затем я вижу, как мы сидим возле письменного стола. Стол огромный и пустой; на нем один только ежедневник; по ту сторону помещается адвокат, изящный и холеный, очки, авторучка наготове – он весь внимание.

На его вопросы оба отвечают по существу. Искренне, но без упреков и обвинений. Говорят так, будто они тут не против друг друга, а, наоборот, за. Перед лицом третьего стена наконец рухнула, отчуждение отступило.

Оба с готовностью сообщают необходимые сведения. Доверительность, как в былые дни.

Он выставит претензию на расстройство брака, говорит на прощание адвокат. Затем просит ее письменно рассказать о событиях, приведших к окончательному нарушению доверия, и передать бумагу ему.

Они согласны на все. Разъяснения адвоката насчет сроков, мировых судей, алиментов воспринимают как прописанные врачом рецепты. У них впервые есть адвокат, один на двоих. Они испытывают облегчение, более того, чувствуют себя заговорщиками.

Мне знакомы и совсем другие случаи, бормочет адвокат в дверях, прощаясь с клиентами.

Я вижу нас перед законом. Перед судьей, в одном из помещений окружного суда. Утро. Помещение слишком велико для немногочисленных присутствующих. Зал.

Впереди слева молодая женщина, в костюме. Рядом с нею адвокат. Справа впереди – супруг. В глубине зала пусто.

Адвокат излагает историю их брака и причины, приведшие к его расстройству. Говорит он ровным голосом, то совершенно безучастно, то очень веско. Временами заглядывает в бумаги, что-то зачитывает. Это выдержки из записей его клиентов.

В речи адвоката говорится о беспорядочном образе жизни, нанесении ущерба, супружеской измене; недоверии, непонимании, утрате доверия, чрезмерных требованиях. И о любви. О согласии, договоренностях, уступчивости, разумности.

Отделенные друг от друга пустым рядом стульев, супруги выглядят бледными и сдержанными. В помещении очень светло. Судья, по всей видимости, скучает. Раз или два на его лице мелькает любопытство, тогда он задает вопрос.

Фактические обстоятельства дела, ход событий, о которых рот адвоката докладывает лицу судьи, касаются одних лишь юристов. Истица и ответчик себя во всем этом не узнают. Знают только, что сейчас обсуждают их историю – и пускают с молотка. По совершении развода, в коридорах суда, оба следуют за адвокатом. Спрашивают, не выпьет ли он с ними чашечку кофе.

Я вижу нас за круглым столиком в кафе неподалеку от суда. Кафе переполнено. Множество народу за столиками, девушка-подавальщица с подносом едва протискивается сквозь толчею. Кофеварка пышет паром, шипит. На столике – корзинка с булочками. Булочки выглядят нездоровыми, мягкие, рыхлые, будто у них температура.

Адвокат задает разведенному вопрос о профессии. Несколько раз он читал его статьи в газете. Тот отвечает рассеянно. Внезапно чувствует себя отвергнутым, скорее молчанием рядом с собой, чем каким-то событием. Видит оцепенело сидящую жену. Она беззвучно плачет, встает и, не прощаясь, уходит из кафе.

Все было не так, как изображал адвокат. Наша история началась у реки и закончилась в доходном доме. Теперь мы объявили эту историю законченной – и продали с молотка.

Порой я думал, что лучше бы мне больше не появляться. Думал, что даже и паспорт в «La buena sombra» выкупать было незачем. Остаться где-нибудь подальше оттуда. Остаться вместе?

Один-единственный раз Антонита заговорила о том, чтобы остаться вместе, под конец, перед самым моим отъездом. Нельзя ли мне остаться подольше, раз уж она взяла отгул; и тихонько, почти про себя, добавила: может, я захочу остаться насовсем?

Мне нужно вернуться, ответил я. Газета, семья… О семье я упомянул вскользь, она никогда об этом не спрашивала, и я никогда ничего не выдумывал и не говорил. Но теперь хотел сказать об этом, хотел, чтобы она услышала.

Волею случая мы стояли неподалеку от фиакра, одного из тех старомодных экипажей, что предназначены для туристов. Лошадь как раз жевала сено.

«Давай возьмем фиакр», – вместо ответа сказала Антонита.

Она попросила кучера поднять верх, хотя дождя не было.

Последний раз я ездил в таком экипаже ребенком, на похороны отца, тоже с поднятым верхом и тоже не по своей воле. Тогда рядом со мной в тесном фиакре сидела моя сестра. А я мечтал, чтобы вместо сестры рядом была Инес.

Я вижу, как мы сидим в темном фиакре. Парочка, держится за руки. Кучер спрашивает, куда ехать. «Все равно куда, только поезжайте», – говорит Антонита.

Они сидят под защитой круглого верха, на вытертых кожаных подушках. Экипаж покачивается на высоких колесах, толкает их друг к другу. Ритмичная поступь лошади, то припускающей рысью, то идущей шагом, то опять переходящей на рысь. Запах старой кожи, плесени – и ее запах. Он обнимает ее за плечи, прижимается щекой к ее щеке, а фиакр все едет и едет.

Когда после долгой поездки по городу, поездки вслепую мы опять стояли на каменной мостовой, когда расплатились с кучером, я бы с превеликим удовольствием пошел прямо на вокзал. Один. Но Антонита настояла, что проводит меня. Тогда я был уверен, что из Цюриха сразу позвоню, напишу – и вскоре вернусь. Но не сделал ни того, ни другого.

Теперь меня часто одолевало искушение пойти на почтамт и заказать международный разговор – теперь, когда я был свободен и один. Но вместо этого я сидел в комнате и работал.

К тому времени заказов у меня было достаточно – вполне достаточно, чтобы обеспечить всем необходимым себя и детей. Но меня никак не оставляла навязчивая идея – непременно выработаться.

Я завел привычку вести ночной дневник. Туда я заносил все, что мелькало в голове днем, пока я сновал по делам. Эти мысли, наблюдения, воспоминания нужно было сохранить и спасти от дневной суеты. Ночью, когда я наконец-то мог посвятить себя этим записям, меня охватывало приятное ощущение, что я уже не вне себя, а целиком у себя, и даже более того – в пути. После, гуляя с собакой по сумеречным улицам ранней смены, я не испытывал никаких желаний, только усталость.

Однажды мне нужно было выполнить задание в другом городе. По дороге туда в поезде я готовился, кое-что читал. Только на обратном пути проснулся какой– никакой интерес к путешествию. Но за окном лишь давным-давно знакомые пейзажи. Поэтому в окно я смотреть не стал, закрыл глаза, уснул. А когда проснулся, увидел в купе совсем других пассажиров. Теперь напротив меня сидели пожилые супруги.

Я вижу себя на деревянной скамейке в поезде. Мужчина без багажа, но с портфелем. Он только что проснулся, чувствует, что во сне за ним пристально наблюдали.

Напротив сидит пожилой мужчина с окурком в зубах, чисто одетый, обветренное морщинистое лицо выбрито до синевы. Похоже, он чувствует себя неловко, видно, не привык к костюму, который сейчас на нем. Старается смотреть в сторону, в окно. Когда (снаружи появляются строительные площадки, элеватор, щебеночные заводы с машинами и тому подобное, на лице у него мелькает легкий интерес. Руки лежат на коленях, пальцы странно переплетены.

Это руки с грубыми мозолистыми пальцами, толстые ороговевшие ногти словно обстрижены слесарными щипцами. Эти неуклюжие руки с сухой, красноватой, растрескавшейся кожей он держит на коленях как инструмент, который прихватил с собой по недосмотру. Глядит в окно, сжимая зубами и губами совсем коротенький окурок. Глаза водянистые и словно бы пустые.

Женщина подле него смотрит куда-то в пространство озабоченными, маленькими глазками, на ней платье в мелкий горошек, по которому заметно, что дома ему отведено прочное место в шкафу, определенная вешалка, а может, и защитный пакет, уже который год. Один раз женщина проводит руками по штанинам мужа, смахивая пепел. Я вижу себя напротив этих двух пожилых людей. Пассажир, который следит, чтобы его не застукали, когда он смотрит на своих визави. Отвернувшись к окну, он всякий раз чувствует, как взгляд женщины осторожно, чуть ли не испуганно скользит по его лицу.

Теперь он замечает парочку наискосок напротив, по ту сторону центрального прохода. Сначала видит высоко вздернувшуюся над коленями юбку и руки, которые как раз оправляют ее. Руки на редкость тонкие и ухоженные, с длинными, покрытыми лаком ногтями. Руки и колени принадлежат девушке с высокой грудью, трепещущей под тонкой блузкой. Глядя в окно, она обхватывает своей красивой рукой локоть спутника. В профиль видны, глаза чуть навыкате, слегка подкрашенные пухлые губы.

Лицо ее спутника – «будто слеплено кое-как, без разбору, из неликвидных остатков или залежалых лицевых запасов», думает наблюдатель, глядя на угловатый раздвоенный подбородок и близко посаженные глаза. Костюм и материалом, и покроем – точно эхо, каким провинциальный городишко откликается на экстравагантную моду большого города.

Всю дорогу девушка держит мужчину под руку, меж тем как взглядом уверенно скользит по сторонам, покачивает ногой, а временами без стеснения болтает: с головы до ног супруга, мнящая себя в полной безопасности. Супруг, приятель или жених даже бровью не ведет. На одной из остановок пожилая пара выходит. Встают оба разом, не сговариваясь. Мужчина осторожно идет впереди, выходит из вагона, жена молча семенит следом.

Я опять заснул. А когда проснулся, вторая пара тоже исчезла. Я подумал, что она очень хорошенькая, он же просто урод, а она вела себя так, словно ни за что его не отпустит.

Меня одолевало уныние, не сказать, чтобы недовольство, но явное уныние.

Чтобы вытеснить, отодвинуть от себя эту безрадостную поездку, я попробовал мысленно перенестись в тот; другой поезд, который мчал по ночной Франции и меня, и всех остальных спящих и бодрствующих в коридоре и в темных купе. Булка, косынка, слезы – стучали тогда по рельсам колеса, и звучало это как залог.

Я попытался перенестись в того, другого, который впервые приехал в Барселону; старался оживить тот миг, когда он вошел в «La buena sombra». Оттого ли, что дорога была слишком коротка; чтобы достичь нужного состояния, оттого ли, что было чересчур много перерывов, вызванных остановками на всех станциях, входом и выходом пассажиров, – но я потерпел неудачу.

Куда девалось время, в чьем водолазном колоколе и железных легких я жил еще совсем недавно, возможно тяжелобольной, изолированный, возможно даже в беспамятстве, но все-таки насквозь полный и движимый дыханием, к которому был подключен?

В Цюрих я приехал поздно ночью. Рестораны были закрыты или как раз закрывались. И я направился прямиком в свою каморку.

«Так много женщин скользит мимо, будто окна нескончаемого трансъевропейского экспресса. И так много возможностей запрыгнуть в вагон и спрыгнуть с подножки…» – якобы написал я официанту. Из этой фразы видно, что я одинок, добавил я. Так оно и есть, но я не несчастлив. Я приехал к себе и, если знаки меня не обманывают, вот-вот с головой нырну в собственную работу, заключил я.

Штольц

© Перевод Н. Федоровой

Элиасу Канетти

Марианне В.

Трамваи взвизгивали на ходу, а он, сидя в комнате, вплетал этот визг и езду в свои размышления. Комната была неуютно голая; кишка-улица за окном сейчас, ночью, тоже наверняка почти безлюдна. Не глядя наружу, не шевелясь, он чуял и словно воочию видел, как освещенные вагоны с болтающимися петлями поручней катят враскачку меж высоких стен домов, окна которых уже погасли или гаснут именно в эту минуту, одно за другим. Скрип, скрежет, а порой визг, долетавший из холодной уличной шахты, он ощущал всем своим существом, точно сам был этим трамваем, скользил и терся о рельсы. Он любил эти резкие звуки, раздвигавшие пределы ночи. Любил свистки локомотивов, гудки пароходов, вой фабричных сирен – все, что жаждало вырваться из собственного нутра, на простор. Он и сам был полон такой жажды. Молодой человек, не имеющий ни взглядов, ни видов на будущее, он чувствовал в себе лишь эту тягу, чувствовал физически, как ломоту в суставах, порой мучительную, но так или иначе, то была единственная особенность, какую он мог в себе обнаружить.

Ночами он сидел в своей неуютной комнате и ждал визга трамваев на рельсах.

Двадцати пяти лет от роду, «студент», он подрабатывал на вокзальной почте. И делал это по необходимости, ведь иначе не смог бы учиться – на помощь из дома рассчитывать нечего, отец умер, и матери пришлось снова устроиться на работу, в том возрасте, когда другие уходят на покой. Родной дом он покинул еще несколько лет назад, переехал в мансарду. Правда, теперь с мансардой покончено, они втроем жили в маленькой квартирке. Да, он был женат и имел сына, который только-только начал ходить. Поэтому и работал ночами на вокзале. Работа не казалась ему ни помехой, ни обузой, ни тем более несправедливостью. А вот роль отца смущала, с нею он пока не освоился. Когда, посадив малыша на закорки, он вприпрыжку бежал по прогулочной тропке у реки, где в субботние дни собиралось особенно много народу, то порой чувствовал себя так, будто его застигли на месте преступления, и краснел от стыда. Выглядел он моложе своих лет, до сих пор ему иногда «тыкали», в первую очередь кряжистые работяги-дорожники, а еще кондукторы. Тогда кровь ударяла ему в лицо, не столько от негодования, сколько от жгучей беспомощности, словно его некстати застигли в маскарадном костюме. Он не раз видел во сне, будто едет в переполненном трамвае и вдруг обнаруживает, что на голове у него давняя мятая гимназическая фуражка. А когда он шел куда-нибудь с женой и ребенком, подростки, бывало, свистели вслед его жене или отпускали двусмысленные реплики.

Все обстоятельства своей жизни он воспринимал как маскарады, которые ему устраивал кто-то другой, по собственной инициативе. Он жил как бы вне их. А смущался беспричинно и часто.

Вдобавок он любил носить плащи.

Одна из фотографий, сделанная уличным фотографом, запечатлела его на мосту: он стоял у каменного парапета, в дождевике, который висел на нем как на вешалке, притом косо, будто неправильно застегнутый. Воротник из другой ткани, с одной стороны поднят, а сам плащ явно на размер больше, чем нужно. На этой фотографии вид у него был потерянный, меланхоличный, но вместе с тем независимый и даже какой-то эмигрантский. Он сохранил ее и иногда пытливо рассматривал, будто изучение этого незнакомца способно открыть ему некую истину или что-то объяснить.

В ту пору он уже успел закончить гимназию, но студентом еще не был. Просто молодой человек, только что со школьной скамьи и из родительского дома. Под влиянием неясного порыва он не стал поступать в университет, ринулся в случайную работу. Брался за все, без разбору-лишь бы удрать. Больше того, исчезнуть.

Одно время он работал на стройке. Стояла зима, и в ранние часы, когда он на велосипеде ехал на работу, ночь была ему плащом. Все еще среди ночи, в сумрачном бараке, народ переодевался и в тупой праздности проводил последние минуты перед тем, как бригадир свистком давал сигнал к работе. В первый день он так выкладывался, что руки после смены оказались стерты в кровь и он с ужасом думал: не выдержу. А потом ничего, привык. С удовольствием глазел из лягушачьей перспективы траншеи вслед женщинам, и по их мелкой непринужденной походке, по их «свободе», оценивал собственную неволю, и в этой неволе воображал себе всякие-разные вольности – вечером, ночью, после этого. Встречая по выходным, в субботу, школьных товарищей, а теперь новоиспеченных студентов, он забавлялся тем, что больше их не знает.

У работяг-итальянцев он научился орудовать совковой лопатой, не напрягаясь почем зря. В траншее итальянцы стояли с виду небрежно, а лопату с грунтом двигали будто в лупе времени, просто перемещая усилие с одного бедра на другое. Он стал подражать им, и действительно, так было легче выдержать девятичасовую смену.

В перерывах он завел привычку подсаживаться к своему земляку, в прошлом садовнику. Лицо у этого человека было какое-то птичье, обветренное, а когда он увлеченно разглагольствовал, иной раз неприятно багровело. На первых порах рассуждения садовника брали его за душу – как сказки. За работой садовник орудовал инструментом прямо-таки неистово, точно норовил зарыться в недра земли, и не выказывал ни малейшей усталости, но мыслями явно витал в другом мире. Жену и детей он потерял при трагических обстоятельствах и жил теперь совершенно один, сам себя обеспечивал и, похоже, нехватки ни в чем не испытывал. Вечерами, как он дал понять, читал. Занимался, видимо, некой загадочной системой, связанной с астрологией, биоритмами, религиями, а также с мистическими способами посадки растений. Чем больше садовник говорил, тем больше казался ему фанатиком. Этот человек жил в одержимости, и одержимость сделала его нечутким, нетерпимым, деспотичным. Того гляди, сожрет. И он отступился от садовника.

На деньги, сэкономленные за несколько месяцев подсобной работы на стройке, он отправился в Калабрию. Выехал из дома одетый по-зимнему, в тусклом искусственном освещении, а через двое суток, проведенных в поездных купе, на вокзалах и в их ближайших окрестностях, взволнованно вступил в незнакомый город, над которым сияло жаркое солнце. Движением транспорта командовал полицейский в белой тропической форме. Улицы полнились искристым блеском. Он чувствовал резь в глазах и поначалу видел только чередование слепяще-белого света и черноты. По большой площади мчались автомобили, но он посчитал их наваждениями, призраками, потому что долго не мог распознать ни звука, ни шороха. Все и вся было безумным, стремительным движением, которое, однако, непрерывно поглощал свет. В зимнем пальто, одной рукой волоча рюкзак, другой – чемодан, он нетвердой походкой наугад шагнул в эту суету.

Зашел в первую попавшуюся гостиницу, долго ждал, и наконец женщина с длинными сальными волосами отвела его в номер с каменным полом, усыпанным колбасными шкурками, и неубранной грязной постелью. Не говоря ни слова, насупившись, женщина принялась демонстративно подметать пол. Только сейчас он заметил, что она в халате. Вышел на тесный балкончик, притулившийся к фасаду на манер птичьей клетки, снова вернулся в прохладную комнату и топтался там как неприкаянный, пока не остался один и не скинул неуместную зимнюю одежду. А затем покинул гостиницу – надо осмотреться.

Если сразу по прибытии город был охвачен призрачным движением, то теперь, в беспощадном полуденном свете, он точно вымер. Казалось, кроме богаделен, тюрем да крепостей, здесь ничего больше нет, разве только кулисы оцепенелых деревьев. Он вернулся в номер, бросился на койку и мгновенно уснул.

Проснулся весь в поту и будто оглушенный. Даже не понял сначала, где находится. Умылся, переоделся и опять вышел в город. А поскольку проголодался – имел цель. На улицах царило оживление, ветерок дышал ему в лицо запахами цветов, моря, таверн, кухонь и еще чего-то таинственного, вроде как моряцкого.

Ему боязно было войти в какой-нибудь из ярко освещенных ресторанов, и он зашагал дальше, а когда уличное освещение стало потусклее и дома пониже, зашел в погребок, где большинство столиков пустовало. Во время еды он чувствовал себя весьма неуютно, ведь сидевшие поодаль картежники глазели на него и строили предположения насчет его персоны. На улице он облегченно перевел дух, бесцельно побрел дальше и внезапно очутился у моря. Море шумело, рокотало, и ему казалось, будто в такт с водою и с его дыханием земля под ногами поднимается и опускается. Он словно бы различал над водой мерцающие огни, только не знал, что там вдали – обман зрения, фата-моргана или вправду Мессина, и был до странности свободен. Стоял на самом краю Европы, прямо напротив Африки.

Он пошел вдоль берега, выбрался на шикарную, обсаженную пальмами улицу, видимо популярное место прогулок, и она неожиданно вывела его в окрестности вокзала. Он заплутал, не нашел выхода, очутился вдруг у высокой решетки, потом у решетчатых ворот, причем запертых на замок, и двинулся вдоль ограды, высматривая прохожих, которые могли бы его вызволить. К решетке приблизилась какая-то фигурка в темном, и он попробовал привлечь ее внимание.

Незнакомка сделала ему знак идти за нею вдоль решетки и через боковую калитку вывела на волю. По черной накидке он было решил, что это старуха, но теперь, шагая рядом, разглядел, что в старушечьих шалях прячется девушка, почти ребенок. И неизвестно почему подумал: горбунья. Он вздрогнул, когда она взяла его под руку, а под фонарем недвусмысленным жестом, положив щеку на руку, предложила постельные услуги. Он кивнул, покорно пошел с нею, потом вдруг струсил и высвободился. Разочарование, отразившееся на худеньком лице, было так велико, что он сконфуженно полез в карман и отдал ей все мелкие деньги, что там нашлись. Поспешно расставшись с девушкой, он отыскал свою гостиницу и поднялся в номер.

Взбудораженный, он вообще не чувствовал усталости. По коридору без конца сновали постояльцы, и в этой суете за дверью ему чудилось что-то заговорщицкое. Он отправился искать уборную, миновал несколько дверей. Внезапно одна приоткрылась. В освещенной щели стояла сильно накрашенная женщина; прислонясь бедром к косяку, она поднесла к губам длинный мундштук с сигаретой и из-под полуопущенных век посмотрела на него, лениво и вызывающе. Когда он остановился, она открыла дверь пошире и посторонилась, как бы приглашая зайти.

Он шагнул в комнату, обставленную так же убого, как и его собственная, но пропитанную крепким запахом пудры и плоти, женской плоти. Все у этой женщины было пышным: и тело, которое халат или шлафрок скорее обнажал, чем скрывал, и распущенные волосы, похожие на дремучую волнистую гриву. И голос тоже полный, звучный, суливший блаженство.

Она завела легкий, непринужденный разговор, жестом предложила сесть рядом, и он сел на кровать, зачарованный этим голосом, охваченный блаженной истомой. Словно забавляясь, она расстегнула его рубашку, а потом он лежал подле нее, жадно ощупывал это женское тело, плоть бедер и ляжек, могучие пышные ягодицы. Зарывался в мягкий живот, в груди, в бархатистость кожи и не мог насытиться, точно обезумел, потому что хотел разом быть всюду, завладеть шеей, и плечами, и ртом, и животом, и ягодицами. Войдя в нее, он почувствовал, что плачет от безмерности, головокружения и счастья. А потом лежал с мокрыми от слез глазами, смотрел в женское лицо, которое теперь только и увидел и в котором прочел какую-то мягкую растроганность.

Впервые он по-настоящему был с женщиной и, вернувшись к себе, не мог отделаться от мысли, что мощное женское тело, которое он обнимал, стискивал и «имел», принадлежало совершенно чужому человеку. Удивленными, широко распахнутыми глазами он восторженно смотрел в никуда, долго лежал без сна.

Всего лишь несколько дней он оставался в этом калабрийском городе, который казался ему недоступным, даже нереальным. Решая, как быть – отправиться в заморские края или вдоль побережья назад, – он выбрал второй путь и купил билет до Неаполя.

Ночью, один в купе, он сидел, водрузив ноги на подоконник, и с удовольствием следил, как в квадрате окна мелькают пейзажи, а он их не касается, не ступает в них ногой, только проезжает мимо. И готов щедро раздаривать.

В Неаполе он ненароком столкнулся с земляком, тот владел усадьбой на Искье и предложил ему пожить там в пустующем доме, за которым присматривала чета стариков. На пароходе он добрался до острова и прямо у гавани разыскал дом с башенкой, этакий замок. Для него уже приготовили комнату в башне, квадратное помещение с окнами на все четыре стороны – ночами по этой башенной келье через равные промежутки времени пробегал косой луч маяка. Остров оказался невелик – за один день обойдешь. Был здесь засаженный виноградниками холм со старинным монастырем на вершине, а вдобавок пещеры, где по-домашнему, с мебелью, святыми образами и развешенным на веревках бельем, обосновались целые семьи; вообще остров походил на большой плодоносный сад, где все произрастало само собою.

Какая красота – высокие арки акведуков над складками островного рельефа и множество древних стен среди зелени. Но больше всего он любил здешние вечера, когда козий пастух со своим маленьким стадом подходил к женщинам, что стояли возле домов, и доил в подставленные кринки надлежащую меру молока; когда в медленно угасающем свете земля отдавала все свои ароматы и ветерок доносил дым костров и кухонь, который смешивался с запахом тинистой воды. На стоящих у берега баркасах готовили ужин, а через пустынную площадь, стуча деревяшкой по мостовой, ковылял одноногий старик. Вспыхивал огонь маяка, призрачно скользил сквозь сумерки, и разноцветные фасады домов вокруг площади мало-помалу блекли, а море рокотало все громче.

Через месяц он прямо с острова поехал на родину, не осмотрев никаких итальянских достопримечательностей, не увидев и не пережив вообще ничего знаменательного.

Погода на родине дышала близкой весной, и оттого ему не хотелось снова идти на стройку, где пришлось бы долгими днями тянуть лямку, как в трудовом лагере. Он нашел временную работу в библиотеке некой фирмы, заполнял там каталожные карточки, освобождал и вновь загружал стеллажи, правда без присмотра. Начальство им не интересовалось, и в библиотечные помещения редко кто заглядывал. Часами он наугад перелистывал то одну, то другую книгу, порой читал, а иногда и спал, положив голову на руки.

Ему нравилось свободно курсировать между рабочим столиком, стеллажами и подсобкой с множеством книг, громоздящихся на полу. Во время таких инспекционных обходов он от нечего делать любил прикинуть себе норму «выработки» на день или на полдня. Пыль и беспорядок подсобки ему тоже нравились – по контрасту с аккуратностью картотеки и очевидной систематичностью вновь создаваемых стеллажей. Равно как и чередование физической нагрузки и писанины.

На первых порах он почти не контактировал с сотрудниками фирмы и с конторщиками, только в начале и в конце рабочего дня, то бишь когда они из частных лиц превращались в служащих, и наоборот. Эти мгновения перехода интриговали его.