Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

13. Цена покаяния

Улица Банная дважды меняла название. Вначале была Банная, затем, когда здесь, рядом, на краю поймы стал огромный корпус новой больницы – Больничная; но это название показалось кому‑то лишенным социального оптимизма, и она пошла под переименование в честь героя, летчика – аса Камозина. Чуть подалее, в окружении сосен, оставшихся от некогда бушевавшего в этих местах леса, Виктор заметил знакомое по бериевскому СССР большое здание, с каменным первым этажом и бревенчатым вторым. Видимо, здесь это было баней.

Лавка Гунина была уже вторым предприятием торговли, которое посетил Виктор в новой реальности, но только здесь он почувствовал, что на дворе действительно начало века. Пахло керосином, деревянные столбы подпирали потолок зала, деревянные прилавки с невысокими, как в музее, квадратными стеклянными витринами окружили Виктора, и за ними до потолка высились стеллажи с разнообразным товаром, кое – где завешенные прямоугольниками рекламы. Виктору бросился в глаза плакат, расхваливавший роскошные автомобили «Нэпир», если верить написанному, очень популярные среди африканских и индийских властелинов; этот креатив был здесь совершенно неуместен, и был видимо из расчета, что кто‑то заглянет поглазеть на диковинку. Виктор обнаружил еще один плакат авторекламы: это были «трехколесные феномобили, самые экономные как по цене, так и по содержанию, грузоподъемность до 35 пуд, шофер не нужен» – ну, в общем, что‑то вроде советского мотороллера «Муравей». Под потолком уже были зажжены лампы.

Продавец, молодой парень в белом халате поверх красной косоворотки, короткой, как у гимназиста, стрижкой и маленькими прищуренными глазками на круглом лице в это время терпеливо изучал Виктора, видимо, не зная, какое обращение более всего способствует росту продаж. Наконец, продавца осенило, и он учтивым голосом произнес:

– Что будет угодно барину?

«Ого! Даже „барин“… Э нет, не бери в голову, это он на бабло разводит.»

– Любезнейший, – невольно вырвалось у Виктора, – а сколько в вашем заведении спички стоят?

– Копейка один коробок.

– Как в старые добрые времена…

– Сколько прикажете?

– Один. Так, мыло у вас имеется?

– Непременно – с. Осмелюсь предложить умывальное мыло «Нестор» от Невского стеаринового товарищества. Золотая медаль выставки в Париже. Без подделок.

«Так мыло у них подделывают? Или дорогие сорта?»

– А какое‑нибудь попроще? Я, милейший, стараюсь искать что попроще и поздоровее, как учил граф Толстой. Лев Николаевич.

– Да, – на лице продавца обозначилось участие, – покойный граф, говорят, был большой души человек. Кстати, насчет здоровья: только что поступило целебное мыло «Кил». Радиоактивное. Поразительно действует на кожу и волосы.

– «Kill»? С радиацией?

– Точно так – с. Содержит эманацию Киловой руды.

– Благодарствуем, не надо. Еще какое есть в ассортименте?

– Мраморное Персица, мраморное Жукова, глицериновое… Местный товар для умывания брать не советую. Может, глицериновое? Простое, и вредных примесев не имеет.

– Остановимся на глицериновом. Какие у вас безопасные бритвы?

– «Жиллет» – с?

– Жилет, жилет. Со сменными лезвиями.

– Так это… Прощения просим, но не имеется. Не спрашивают – с. Дорого – с. Сам станок червонец, да дюжина ножиков два с полтиной, и еще кожа от них, извиняюсь, волдырями пойдет. Могу предложить хорошую золингеновскую, на два дня лицо будет, как у младенца. Или – к цирюльнику, тут, на Орловской, обойдется в пятак, с вежеталем и одеколоном гривенник.

– А он нормально за такую цену?

– Конкуренты – с. Простой народ идет в баню – с, тут же и бритье. У базара цирюльня, на Церковной у станции куафер Мишель, господа и дамы там по – модному стригутся. Что еще желаете – с?

«Устраиваться на работу – сходим к брадобрею. Потом придется бороду отпустить, если корпоративная этика не против. Нож, ножницы, шило в трансформере есть. Кастрюли – сковородки… Обождет завтра. Кто знает, сколько тут бегать.»

– А пообедать где у вас тут хорошо и недорого?

– Недорого – это, оно, что значит… В дешевый трактир, где за гривенник отобедать, ходить не советую. И продукты бывают подпорчены, и водка разбавлена, и, главное, народец там того… ограбить или зарезать запросто. Ежели на заводе служите, то дешево в Народной столовой. Водки там вообще не подают, начальство запретило – с, но провизия свежая, с завода комиссия следит, чисто. Еда там простая, щи, каша, из техников али анжинеров мало кто туда ходит, начальники цехов иногда чтят присуттвием, но больше показать, что с народом. Для человека вашего круга, верно, было бы лучше столоваться или на станции, а еще лучше – вот у Базара причаховский. Обед там выйдет до полтинника, зато разнообразие, водочка казенная, публика приличная. Ну, а если пожелаете даму пригласить, так это в «Русский Версаль» на Парковой, там просто посидеть отобедать, рубля полтора – два выйдет, если, конечно, не разгуляться. В гостиничном буфете выйдет дешевше «Версаля», но там обычно в нумер заказывают.

– А почему именно в нумер?

– Не могу знать – с. Обычно господа так желают. Сложилось.

Стратификация общества через желудочно – кишечный тракт, подумал Виктор. Маргиналы бухают в рыгаловках, пролетарию жена варит, средний класс, не заморачиваясь, харчится по кафешкам, олигархам готовит прислуга или они снимают кляч и таскают по крутым кабакам. С гостиничным буфетом не все ясно, но наверняка цены кусачие, да и опять выделяться нет смысла. Куды ж айтишнику податься? И вообще время позднее и идти куда‑то влом.

– Дайте хлеба и… картошки и сала, – произнес Виктор, забыв об имидже высшего сословия. Он чуть не сказал «колбасы», но вспомнил, что тут нет мясокомбинатов. Черт знает, из чего ее тут делают.

Дальнейший шопинг особых знаний об общественной системе не добавил; правда, когда продавец, пощелкав на счетах, объявил сумму, Виктор сразу заметил, что она расходится с посчитанной им в уме. Пролетарий от прилавка не стал спорить, и тут же признал ошибку; Виктор, рассчитываясь, разменял злополучную купюру со свастикой и тщательно пересчитал сдачу.

«Однако», размышлял он, возвращаясь на квартиру, «тут нарвешься, где и не ждал. По городу ходишь – шпики заметут, в аптеке наркота, в трактире алкаши прирежут, в лавке мыло радиоактивное, от безопаски волдыри. Приключения сами найдут, говоришь? У парикмахера может быть заражение через инструменты. Надо будет проследить. Что дальше? Жратва. Санэпиднадзором тут, похоже, не пахнет. Дома ночью – пожар, в окно могут залезть, угарным газом отравиться, плита‑то рядом. Спать надо чутко, с открытой форточкой. Трансформер с выдвинутым лезвием – под подушку. Какой, в малину, шокер, тут „Бульдог“ бы завести, с понтом, от собак бешеных. Мечты, блин, мечты. На этой свободе надо до утра дожить.»

Пройдя через калитку во двор, Виктор внимательно обошел вокруг дома. На заднем дворе висело белье, неуклюжим скворешником громоздился дровяной сарай, обшитый горбылем, и запах кухни смешивался с запахом выгребной ямы: канализация, похоже, была местной и вычерпывали ее ассенизаторы. На крыльце черной лестницы сидела рыжая полосатая кошка; заметив Виктора, она открыла глаза, приподнялась и просяще мяукнула. Виктор отрезал небольшой кусочек сала и положил перед животным; кошка внимательно обнюхала и жадно стала есть.

"Зашибись. Чего зря жрать не станет; стало быть, и людям можно. Только прожарить надо. "

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла незнакомая Виктору женщина со слегка помятым, и в одном месте запаянным медным тазом; Виктор поздоровался, и, воспользовавшись случаем, проскользнул наверх.

В комнате уже сгустились сумерки. Лай собак и вечерняя перекличка петухов из форточки стали уже чем‑то привычным, словно бормотание приглушенного телевизора. Виктор снял стекло лампы, чиркнул спичкой; желтый огонек растянулся по щели. Осторожно поставив стекло на место, Виктор подкрутил фитиль, чтобы не коптило, и отправился на кухню жарить картошку.

Печатник, невысокий худой мужчина с прорезанным глубокими морщинами бледным лицом, перед уходом на службу мывший на кухне свою посуду, отнесся к новому жильцу совершенно безразлично, вместе бухануть не предлагал.

«Поели хлеба и колбасы» – в мозгу Виктора всплыла фраза из детской книжки «В стране невыученных уроков». «Тоже альтернативка» – хмыкнул он про себя. Запасливо отложив нетронутую половину провианта за окно на утро, он уже начал стелить постель, внимательно, насколько позволяло скудное освещение, рассматривая чистоту белья и наличие отсутствия посторонней живности, как в дверь робко постучали.

«Это не свои» – подумалось ему. «Из жильцов робких нет.»

– Входите, не заперто!

Не успел Виктор закончит фразу, как в комнату влетела девушка и захлопнула за собой дверь. Невысокая (впрочем, все здешние дамы по росту напоминали вьетнамок), с темнорусыми волосами, сплетенными в косу на затылке а – ля Юлия Тимошенко, ямочками на щеках и небольшой родинкой над верхней губой, она имела внешность довольно незаметную и вместе с тем весьма приятную; пухлые губки ее были соблазнительно полураскрыты, она тяжело дышала, откинувшись на дверь за собой, словно желая сдержать ее своим телом, а зрачки в округлившихся глазах были расширены ужасом.

– Спасите, – прошептала она, пытаясь перевести дух, – укройте, меня, пожалуйста!

– Маньяк? – Виктор приблизился к девушке и, слегка подвинув ее трепещущее тело, закрыл кованую задвижку, похожую на сильно перекормленный оконный шпингалет.

– Кто? – не сообразив, спросила она, повернув голову к Виктору, отчего ее губы едва не коснулись его небритой щеки.

– Ну, пристает кто, или дружок гонится, или муж?

– Какой муж? Полиция. Сейчас здесь будет.

– Ого! Хипес, наводчица, мелкая кража?

На хулиганство и разбойные нападения это девица явно не тянула.

– Листовки. Спрячьте меня, сейчас они здесь будут.

Ну, вот и всплыл мертвец, подумал Виктор. Дешевая провокация. Улик нет, так решили взять с поличным.

– Уходите сейчас же. Через кухню черная лестница.

Девушка отчаянно замотала головой.

– Нет, нет, нет… Они знают. Там уже ждут.

– Ага, и куда я вас спрячу? В шкаф? Будут шмонать, найдут.

Откуда‑то снизу, с первого этажа, послышался звонок, потом громкий стук и голоса. Девушка рванулась вперед, и схватившись обеими руками за пиджак Виктора, повисла на нем.

– Спрячьте, христом – богом молю, защитите, они сейчас будут…

Она упала на колени и попыталась целовать руки Виктору, который с трудом пытался отстраняться. В ее голосе звучало неподдельное горе, из глаз покатились слезы, но она, не замечая их, пыталась припасть то к руке Виктора, то к его пиджаку.

– С ума сошли, станьте немедленно, хватит вытираться об меня… Они вас запомнили?

– Чего? – спросила она, продолжая всхлипывать.

– В лицо видели, внешность запомнили?

– Нет… Я сразу бежать… Со спины видели.

– Раздевайтесь и лезьте под одеяло.

– Вы что? – ахнула она, и ее красные заплаканные глаза расширились еще более.

– Раздевайся, лезь в кровать, дура! – драматическим шепотом повторил Виктор. – Потом все поймешь. Быстро!

Девушка, все еще всхлипывая, начала расстегивать какие‑то крючки на одежде. Виктор метнулся к комоду, дернул неподатливый ящик, и кинул на одеяло полотенце и чепчик.

– Этим вытрешься, это наденешь! Чтобы волос не видели!

В коридоре уже слышались стук и возмущенный грудной голос соседки древней профессии: «Я женщина законная, со шпаной не вожусь!»

«А в дверь стучат, а в дверь стучат, пока не в эту дверь…»

Он сбросил пиджак на стул и спешно начал расстегивать рубашку.

– Звать‑то тебя как?

– Фрося…

– Бурлакова?

– У нас бурлаков нет… Шашонковы мы.

В дверь забарабанили так, что щеколда чуть не отскочила.

– Откройте, полиция! – раздался сиплый высокий голос.

– Сейчас! Я одеваюсь!

Виктор скинул носки и сунул ноги прямо в туфли, дернув за шнурки. Затем достал из кармана два презерватива, кинул один на комод, упаковку второго разорвал, распрямил изделие, и, послюнявив, кинул прямо на пол; выдернув ремень из пряжки, он поспешил к дверям, левой рукой пытаясь пристроить конец ремня обратно.

– Прошу прощения, я не один, я с дамой… – забормотал Виктор, пропуская в комнату мужика с буденновскими усами, в фуражке и мундире с двумя рядами начищенных медных пуговиц.

«Блин, вот что значит две полоски на погонах? Сержант полиции?»

– Унтер – офицер Клячкин, – отрекомендовался полицейский чин. – Вы у нас будете господин Еремин, проживающий по данному адресу?

– Еремин Виктор Сергеевич. Въехал только сегодня, извините за некоторый беспорядок. Если что до меня здесь случилось, никакого отношения не имею, и ни о чем не слышал.

– Этот господин, хозяйка? – Клячкин повернулся к Федоре Игнатьевне, выглядывающей в дверной проем меж двух рядовых; позади нее виднелся еще какой‑то мужик с длинными волосами и бородой и в фартуке, похоже, дворник.

– Он, он, звался Ереминым, и говорил, что с рекомендацией от господина Маха, музыканта, что на Ливенской сейчас живет.

– А скажите, господин Еремин, не забегала ли сейчас к вам девица лет около двадцати, среднего росту… вот в таком платье? – и он указал на скомканную одежду Фроси, лежащую на стуле.

– Девица? Как можно, мы же… я же не один… ты что‑нибудь расслышала? – и он повернулся к Фросе.

Та только помотала головой, выставив из‑под простыни одни глаза.

– Да не бойся ты, это же полиция. Ловят кого‑то, – продолжил Виктор, стараясь ногой запихнуть презерватив под кровать, что не осталось незамеченным.

– Это и есть ваша дама? – Клячкин кивнул в сторону кровати.

– Ну так… других, сами понимаете, нет.

– И платье ее?

– Ну не мое же. Чье же еще? – ответил Виктор, начиная немного наглеть.

Клячкин перевел глаза с презерватива на Фросю и обратно.

– Черт бы побрал этого Кудрова, – раздраженно произнес он. – Завалил дешевой мануфактурой, половина баб в одном и том же… Вынуждены сделать у вас обыск.

– Да пожалуйста, – Виктор открыл дверцу шкафа, выдвинул ящики комода и подоткнул простыню на кровати, чтобы было видно, что под кроватью никто не прячется, затем отдернул занавеску. – Признаюсь сразу, в печь пока не заглядывал, топить не собирался. Так что если прошлый жилец там чего оставил, лучше сразу посмотреть.

– Прошлый жилец не интересует, – просипел Клячкин. Он заглянул в пустой шкаф, взяв в руки керосиновую лампу, внимательно рассмотрел подоконник, не осталось ли следов, и вернул лампу на комод.

– Идем в следующую, – сказал он в сторону дверей. – Если ты, Ходунов, по пьяни не напутал, ей отсюда не деться. Разве что по воздуху улетит, – и он направился к выходу.

– Минуточку! – Виктор обратился в спину Клячкину. – Можно вас на пару слов между нами?

Клячкин прикрыл дверь и повернулся.

– Говорите.

– Просьба такая. Понимаете, дама не свободна, и можно, чтобы это все осталось между нами? – он порылся в кармане и вытащил наугад несколько бумажек.

Лицо Клячкина начало багроветь.

– Это что же, – произнес он возмущенным тоном, – вы мне взятку предлагаете?

– Что? А, да нет же, что вы, это уже вторая просьба. Понимаете, за свою не совсем безгрешную жизнь мне совестно перед богом, и я хотел бы как‑то это искупить, пожертвовать на это, как его, на ремонт храма. Но вот все так получается, что времени нет зайти. И видя вас, честного человека, мне пришло в голову попросить: будете в соборе, не могли бы передать пожертвование от моего имени.

– Так это – на храм?

– Да. Если не затруднит.

– Доверяете, значит?

– Ну, кому в наше время еще можно доверять, как не полиции?

– Хорошо… То, есть, конечно, не совсем хорошо, но, если есть чистосердечное раскаяние, то уже хорошо. – Он взял деньги и начал считать. – Расписку надо?

– Да вы что? Людям надо верить.

– Это оно когда как… Ну, не сумлевайтесь, передадим. Честь имею! – и, козырнув, вышел.

– Ну вот, – громко произнес Виктор, задвинув защелку, – заодно и душу облегчили… Продолжим грешить?

Фрося лежала, как каменная, судорожно вцепившись руками в край одеяла. Тогда Виктор задернул штору, сел на кровать, отвернул нижний край одеяла, и, крепко зажав под мышкой икру правой ноги, принялся щекотать ступню; Фрося громко взвизгнула и задергалась, пружины заскрипели.

– Ай! Не надо, я поняла… – и она завозилась на кровати, из ее полураскрытых губ вырвались ахи и стоны. – Миленький… миленький…

Вскоре брань Клячкина донеслась с улицы; видимо, он корил дворника. Голоса удалялись. Фрося затихла.

– Они ушли, – прошептала она одними губами.

– А если нет? – спросил Виктор. – У тебя здорово получается.

– Ушли, – убежденно повторила она, – я это чувствую, – и, накрывши лицо одеялом, она вновь беззвучно залилась слезами.

14. Тело рабочего класса

– Ну что же ты, глупая, – ласково, на всякий случай, достаточно громко промолвил Виктор, гладя девушку по чуть растрепанным волосам; чепчик сбился, а коса в поехавшем набок венчике так и осталась нерасплетенной. – Все ведь хорошо, правда?

– Да… Хорошо… Очень хорошо… Вы благородный человек.

– Первый и последний раз. Завязывай с политикой, пока по статье не загремела.

– А вы не боитесь полиции, – промолвила она, успокаиваясь. – Я сразу поняла. Я вас сегодня на улице видела, с музыкантом. Вы не такой, как другие господа.

– И решила, что отмажу? Меня вчера уже охранка раз замела. Подрывную деятельность шили.

– Правда? – восторженно выдохнула она. – И как же вы спаслись?

– Отпустили. Меня ж по ошибке взяли. Попутали. Ни улик, ни свидетелей.

– Везучий вы, значит.

– Подфартило малость. Ну а ты пришла ко мне навеки поселиться?

– Перед рассветом уйду. Когда дворника сморит. Небось, городовой ему в морду дал, он теперь злой, у дома стеречь будет.

«Ага, поруганная большевиками духовность, блин. Чуть что и в морду. Нет, мы наследники не большевиков. Вот чего мы наследники. Хорошо хоть, не из советской власти сюда свалился.»

– Вы же меня теперь не выгоните, верно?

– Заметано, – устало буркнул Виктор. Остатки водки в организме придавали ему раздражительность и развязность; он вдруг понял, что дышал на городового сивухой. Ну и черт с ним. Вписывается в легенду. Буханул с творческой интеллигенцией и потянуло на подвиги. Таких меньше подозревают.

Ладно, подумал он, завтра вставать рано, приводить себя в божеский вид, может, инженера – конструктора, рационализатора и изобретателя в радиолавку возьмут.

Покидать постель Фрося, похоже, не собиралась. Виктор отодвинул столик и вытащил из‑за комода раскладушку.

– Зачем это вы?

– Не на полу же спать в собственной комнате.

– А я думала… Вы разве не хотите здесь?

– Так ты же там. Как же это раскладывается‑то, елки…

– Осерчали на меня?

До Виктора постепенно дошло. Справившись с неподатливой кроватью, он сел на пружинную сетку.

– Мне уже сегодня в этой квартире предлагали. Со скидкой, как соседу.

– Зря вы так, – обиженно ответила Фрося. – я от чистого сердца.

– Любовь с первого взгляда? Без венца и благословения? Или щекотка так действует?

– А хоть бы так. Мне нечем вас больше отблагодарить.

– Без понтов? Так бы взяла и отблагодарила?

– В полиции на дознании мокрыми полотенцами стегают, – голос ее дрогнул, – и головой в лохань окунают, пока не захлебнешься. А вы меня спасли, сами рисковали. Но вас им бить нельзя, вы образованный.

– Уже забирали?

– Нет. Но люди все знают.

– Ладно, – Виктор встал и направился к комоду, – отблагодаришь тем, что больше подставлять не будешь. А себя для жениха побереги.

– Был у меня жених, – вздохнула она, – по осени собирались свадьбу справить. Поехал в Орел на заработки, там его казак лошадью затоптал. Стачка у них была. А я в Бежицу подалась, на паровозный.

– Извини…

– Да ладно, чего уж теперь. А я вот не спросила даже, как вас зовут.

– Виктор.

– А по отчеству?

– Сергеевич. Ты только не вздумай заложить кому, что меня знаешь.

– Могила. Виктор Сергеевич, а вы вор?

– Чего? – Виктор от неожиданности уронил на раскладушку ворох белья и одеяло, нарытое в комоде, чтоб на голой сетке не лежать.

– Да вы говорите иной раз, как воры в кабаках.

Блин, долбаный лексикон реформаторского периода, подумал Виктор. Стоило выжрать, и за базаром следить перестал. Пушкинским слогом хотел тут выражаться, ага.

– А – а… Да это смешная история. Как‑то хотел бандитский роман написать. Прославиться, денег заработать. Вот и изучал.

– А почитаете?

– Да я его так и не написал, а слова вот привязались.

– Даже если бы вы были вор, я бы никому не сказала. Вы человек добрый. И симпатичный. А у нас в кружке говорят, что тех, кто помогает рабочему движению, надо поощрять половым способом.

– Это как? Тело за дело рабочего класса?

– Девушки должны оказывать половые предпочтения тем мужчинам, которые сознательные рабочие, идейные борцы или хотя бы попутчики. И отказывать тем, которые не порвали с чуждым классом, у которых которые в голове мысли отсталые и реакционные, элементам всяким деклассированным. Так буржуазия выродится без здоровых кровей.

– Генетическим их оружием, значит? Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков?

– Ну! Так еще Энгельс сказал. Книжка такая – «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

– Так прямо и сказал?

– Так это следует. Вот он там так писал: в далекой – далекой древности мужчина уходил на охоту, и усталый, набредал на пещеру, где жил другой мужчина его рода. И тот мужчина должен был ему уступить одну из своих жен. Вот те, кто за рабочих – один род, за попов и капиталистов – другой.

– Хорошо, что мы не в пещерах.

«А тогда говорили – „помещиков и капиталистов“. Из деревни, а насчет помещиков… Или темнит баба, или с помещиками чего‑то такое. И с кулаками.»

Виктор задул лампу (хорошо хоть в кино показывают, как это делали), разделся и залез под простыню – толстую перину он сложил вдвое и засунул вместо тюфяка.

– Ты еще не заснула?

– Нет. А что?

– Подушку кинь, у тебя две.

На улице дружно на кого‑то загавкали собаки, волна лая постепенно удалялась куда‑то к Московской, она же теперь Ленинградская (а не Санкт – Петербургская). («Зато нет сирен», подумалось Виктору)

– А точно похоже на пещеру, – прошептала она, – когда‑то людей было мало, и они прятались от диких зверей. А потом они победили. И мы тоже победим.

– Будет революция и гражданская война?

– Гражданская война – это пережиток, – ответила Фрося так, словно речь шла о чем‑то давно очевидном. Вообще люди очень любят, не задумываясь, произносить слова «это известный факт» или «как может быть иначе?», хотя иначе как раз и может быть.

– Гражданская война – это буржуазные революции, – повторила она, – наша революция будет самой бескровной в мире. Не то, что в Германии.

– Я не был в Германии и не могу сказать.

– Наверное, вы помните Парижскую Коммуну?

Господи, в каком же году она была? Ах да, в семьдесят первом. Обалдеть, на моей памяти должна быть Парижская Коммуна, подумал Виктор. А казалось, совсем не так давно этот восемнадцатый, сколько книг и фильмов…

– Я не был тогда в Париже. Много слышал, разное.

– Вас в детстве напугали эти рассказы. Поэтому вы не хотите знать про берлинских коммунаров.

Вот пристала баба, подумал Виктор. Сейчас еще предложит в подпольную организацию вступить. А если не удастся легализоваться? Тогда придется, как Максиму, жить между небом и землей. И надо прибиваться к кодле. Ладно, послушаем, за укрывательство и так впаяют…

Глаза у Виктора начали слипаться, и он пробормотал уже через полудрему:

– В детстве я жил совсем другим.

– Индейцами? У нас парень из кружка книжку такую читал. Про Чингачгука.

– Не, не индейцами.

– А чем?

– Ну, полетами в космос, например…

А, собственно, почему бы в девятнадцатом веке человеку образованному не мечтать о космосе?

– И «Красную звезду» читали?

– Нет. Я даже «Правду» не выписывал.

– Смеетесь… Тогда еще и «Искры» не было. А вы ведь тайком интересуетесь политикой.

– И что там, в «Красной звезде», пишут?

– Это Богданов сочинил, большевик. Книжку про полеты на Марс. Там тоже люди живут, только общество другое, без бедных и богатых, а фабриками управляют через счетные машины, связанные электрическими проводами по всей планете.

«Проясняется?» – мелькнуло в мозгу у Виктора. «Богданов этот – попаданец. Первый, который тут все изменил. Наверняка из четвертой реальности, из Союза девяностых, раз про компьютеры, сети и коммунизм. Фантастику пишет… ну да, это совсем как я в третьей реальности у фачистов! Интересно, а что дальше? Тайная полиция на вооружение взяла? Или, наоборот – как опасного элемента?»

– И чего он там еще написал?

– Многое, очень интересно. Безработицы не будет, потому что ученые придумают всеобщую науку об управлении…

«Кибернетика!!! Точно попаданец!!!»

Виктор перевернулся на бок, вызвав протестующее ворчание кроватной сетки. Перед его мысленным взором развертывалась стандартная миссия попаданца номер два. Мир изменен, но теперь над страной висит какая‑то новая катастрофа. Вот знать бы, какая… Революции не произошло, первой мировой. И чего, теперь надо их делать или обратно предотвратить?

– Фрось, учиться тебе надо. В тебе любознательность есть.

– Правильно. Нам всем учиться надо. Ленин сказал, что пока рабочий класс не овладеет наукой, он не должен пытаться осуществить социализм.

– Это точно Ленин сказал? И за что вы тогда боретесь? Пока наукой не овладели?

– Чтобы овладеть наукой, мы установим диктатуру пролетариата, – спокойно произнесло красивое тело рабочего класса, соблазнительно потянувшись.

– Все‑таки диктатуру?

– А сейчас диктатура помещиков и капиталистов. Даже если будут свободные выборы. У кого деньги, тот и власть имеет.

– Будете отбирать деньги?

– Будем отбирать власть. То – есть, богатые, владельцы заводов, фабрик, не будут иметь права голосовать и их нельзя избирать в Советы. Они могут служить государству, но под контролем рабочих, а не решать за них. Тогда мы построим школы и университеты, все выучатся разным наукам, и тогда будет ясно, как социализм строят. А без науки социализм не построят. Даже каменный дом без науки не построить, а социализм – это… это всемирный дворец для всего народа, вот.

– Ну и кто же власть отдаст без наганов?

– Да царь и правительство уже после пятого года поняли, что революция будет! Сейчас что Николашка, что Столыпин, они все говорят о перестройке. Говорят, что плохо, когда меньшинство владеет всеми богатствами, что надо жалование рабочим повысить, больницы строить, школы, а крестьянам – землю и трактора, чтобы никто не жил в нужде.

«После пятого года поняли что революция будет… Так в пятом не было? Или то, что было, революцией не называют?»

– Значит, они сами идут навстречу?

– Без нас они только трындеть будут, но будут решать в пользу богатых.

– Ну, хорошо. А если кто‑то при этой вашей диктатуре учиться не захочет?

– Как это не захочет? – Фрося даже приподнялась на локте и едва успела подхватить простыню; в блеклом свете лунного прожектора на мгновение дразнящее мелькнула крепкая, округлая выпуклость ее фигуры. – Это значит, человек откололся, товарищей своих предал. Такой человек враг трудящихся.

– Ясненько. И что вы будете с ними делать? А также с дворянами, попами, чиновниками, банкирами, со всеми, кто эти новые законы не примет, и будет зубами грызть?

– А с такими будут решать кровью.

– А как же бескровная революция?

– Да вы не поняли! Таким будут переливать кровь сознательных рабочих.

– И это их исправит?

– Да! Так ученые открыли. И род людской через это окрепнет и оздоровится. Видели яблоню – дичок? Ни вкуса, ни плода. А с питомника яблонька как на подбор, всех урожаем наградит. Так и человек.

– Я не врач, и спорить не буду, – подумав, ответил Виктор. – Я за то, чтобы все учились. Но в принципе‑то те, кто не хотят быть учеными, чем они мешают? Есть много работ, где образования не надо. Улицы мести, тарелки мыть в этих… в трактирах, или чего там принеси – подай. Они ж то же понадобятся. Ну, зарплату им приличную дать, соцпакет, то – есть бесплатную медицину, пенсию…

– Пережитки буржуйского общества, – убежденно ответила Фрося. – При социализме дворников и судомоек не будет, их машины заменят. Вон в Москве на стройке американский кран на электричестве поставили и козоносы не нужны. Вместо водовозов и золотарей будет водопровод и канализация. А при социализме местов для необразованных не должно быть. Они умным завидовать станут, и пойдет опять вражда и подлости друг другу. И видя такой раздел, буржуи социализм порушат и снова сядут нам на шею…

Что было дальше, Виктор уже не слышал – он провалился в сон, прекрасный, волшебный сон о нашей родной реальности. Будто он едет в троллейбусе «десятке» вдоль аэропорта в Бежицу, а перед ним сидят пацанчик лет тринадцати в бейсболке и его отец. И отец показывает на забор из профнастила за окном и говорит:

– А вот здесь построят новый торгово – развлекательный центр.

А пацан ему отвечает.

– У нас уже весь Брянск в этих торгово – развлекательных центрах. Хоть бы завод построили!

Фрося ушла утром, часа, наверное, в четыре – только светать начало. Виктор проснулся, когда уже тихо закрылась дверь. Из вещей ничего не пропало.

«Значит, действительно политическая. А меня приняла за вора.»