Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

15. Путь на второй уровень

– Добрый вечер, Виктор Сергеевич! Никак, в гости собираетесь?

Голос Веристова раздался за спиной Виктора в тот самый момент, когда он, зайдя в парихмахерскую Ади Гитлера, озирался по сторонам, стараясь понять, где же хозяин заведения.

– У господина парикмахера внезапно кончился вежеталь, – продолжил Веристов, закрывая засов входной двери, – он пошел в лавку, и мы можем несколько минут спокойно поговорить.

– Тоже ваша агентура?

– Чем плохо? Куча клиентов и есть повод пооткровенничать. Так вы, стало быть, в гости?

– По делам. Но небритым неудобно.

– Допустим. Меня интересуют подробности про нервно – паралитические газы.

– Так это научный прогноз, я же так и сказал на «Мече и орале». Их же пока никто не открыл.

– Вы что же, решили спровоцировать убийц Прунса? Подтолкнуть их выйти на вас?

– Нну… можно сказать и так.

– Значит, можно и иначе. Вы упомянули хлорциан, или хлорангидрид циановой кислоты, который французы производят в глубокой тайне, и еще назвали голонит люизитом.

– Неужели? Ну, значит, оговорился.

– Забыли название, прекрасно помня свойства? Люис, кстати, тоже считает, что в отношении его ошиблись, и это он его открыл. Виктор Сергеевич, ну знаете вы больше, чем хотите показать. Чего вы боитесь? Вы же сами хотите поделиться с нами сведениями. И даже догадываюсь, почему. Потому что вы представляете себе, что такое газовая атака. Разве нет?

С одной стороны, конечно, приятно подарить предкам что‑нибудь такое, что позволит им, предкам, закатать врагов в асфальт. С другой стороны, нет гарантии, что тем же самым не закатают в асфальт предков более развитые страны. Тем более, что в ходе гражданской войны предки сами с удовольствием закатывали друг друга.

– Ладно. Боюсь того, что я не специалист. Есть только некоторые идеи, предположения. Сам не проверял, могу ошибаться.

– Тогда вот вам мой блокнот и карандаш, изложите, пожалуйста. Будет обидно, если мы потеряем вас раньше, чем вы решите поделиться с нами своими мыслями.

Виктор с некоторой опаской взял в руки никелированный, но уже потертый до латуни механический «Шарп». Хорошо в такой иголку с ядом встраивать, подумал он.

– Короче, вот, – и выдвинутый грифель зачеркал по листу, – вот две предполагаемых химических реакции для получения вещества, раз в десять ядовитей горчичного газа. Это – какие вещества требуются для синтеза. Тонкостей, увы, не знаю, но есть предположения, что в лаборатории можно получить. А лучше всего, если это будет бинарным оружием, то – есть, компоненты смешиваются перед… ну, вы понимаете.

Веристов внимательно прочел записи, шепча губами латынь формул.

– Спасибо, – произнес он, пряча блокнот в карман, – попробуем проверить вашу гипотезу.

– Только предупредите, чтобы не в Бежице, а то натворят тут Ломоносовы наши.

– Мы перешлем в Москву, к специалистам. Одного академика уже на этом деле потеряли. Если в формулах нет ошибки, можете считать, что петля вам больше не грозит. Ваш газ повлияет на ход грядущей войны.

– Каким образом? Надо же еще в промышленных масштабах наладить.

– Вы говорите, что эта штука раз в десять опасней горчичного газа. Если кайзер решится на газовую атаку наших городов, его остановит угроза терактов в Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Нюрнберге и других местах, где небольшим количеством вашего вещества можно моментально отправить на тот свет целую толпу.

– Это что… это вы собираетесь уничтожать мирное население?

– А немцы в Бежице какое уничтожать собрались? Это война, сударь, а на Гаагскую конвенцию Германия уже плюнула и сапогом растерла. Обладая вашим веществом, Россия будет иметь хотя бы возможность ограничить химическую войну линией фронта. Ко мне у вас другие вопросы есть?

– Конечно. Отец Паисий должен был выйти со мной на связь?

– С чего вы взяли?

– Капитан сказал – он на вас работает.

– Он сказал вам, откуда у него такие сведения?

– Нет. Я верно понял, что допусков к спискам вашей агентуры ему не оформляли?

– Не будем об этом. Что вам сказал отец Паисий?

– Что должен помочь, но не сможет. Вот и ломаю голову.

– Ломать не надо. Скорее всего, имел в виду вашу работу на паровозном. Священник в нашей с вами игре не участвует. Наверное, свои теологические идеи излагал? У него такое бывает.

– Излагал. Похоже, он просто искал собеседника. Кстати, у вас тут не боятся, что вербовка священников оттолкнет народ от церкви?

– Вас это очень волнует? Вы же у нас миролюбивый атеист.

– Мне это кажется непонятным.

– Церковь, как опора монархии – вчерашний век. Народ в города уходит, место скученное. Сеть агентуры, добровольных помощников и «черная сотня» – с этим мы будем всевидящи, как боги. Отправка ненадежных в Сибирь – это наглядно и убедительно, не то что рассказы о жизни загробной. Мы возрождаем неотвратимость наказания отступника при жизни, как в языческие времена. Спросите, кто дал нам право? Совесть и любовь к отчизне. Мы не можем ждать, пока иерархи решатся и придумают что‑нибудь на новые две тысячи лет.

«Это что? Это выходит, массовые репрессии – потому что иерархи за церковное золото держатся? Не спешим. Он просто старается меня запутать.»

– А что вы знаете о господине Александре Флукосе? Танцовщике из Бессарабии, партнере мадемуазель Суон, которого она зовет «Саша»? – при этих словах Веристов взглянул на вынутые из жилетного кармана часы. Видимо, лимит времени кончался.

– Ничего. Мадемуазель прозрачно намекнула на то, что он гей.

– Кто?

– Ну, этот «Саша» – гей.

– Это вы о чем? Как в английской песенке – «Sure, everyone was gay»?

– Короче – предпочитает ей мужиков.

– А – а, вы хотите сказать, что господин Флукос мужеложец? То – есть, что вам это намекнула Анни Ковач?

– Так точно.

– Великолепно. Тогда у меня к вам одна просьба…. Нет, не искать знакомства с Сашей, конечно; более того, раз мадемуазель Ковач так сказала, старайтесь избегать его общества. А вот при ближайшей встрече с самой мадемуазель, намекните ей как бы случайно, что тайная полиция нашла убийцу Прунса. Более ничего не говорите, вы сами услышали это случайно.

– Так вы подозреваете, что…

– Если я начну перечислять всех, кого подозревает гостапо, мы будем сидеть до вечера, – улыбнулся Веристов. – Пока что это все, что вам надо знать, и не стоит утруждать себя догадками, это только все испортит. И не переиграйте насчет Саши.

– А что… его теперь посадят, что ли?

– У нас же нет доказательств не то что соития, а даже рукоблудия. Предлагаете найти лжесвидетеля и сорвать выступления месяца на три? Вы же знаете про смягчение закона. Пусть этим занимается полиция – у нас сейчас дела гораздо важнее.

– Конечно, – поспешил согласиться Виктор, который вовсе не хотел, чтобы по его словам кого‑то отправили в тюрьму. Тем более, подумал он, Анни могла и наговаривать. Скрывает бывшую связь с партнером, просто за что‑то мстит… Мало ли.

– Сейчас вернется Адик, так что последний вопрос. Не могли бы вы сказать, где намечена деловая встреча? Мне все равно, куда вы собрались, зайдя к Гитлеру, а перед тем – в аптеку за «Свастикой». Важно, чтобы вас там не убили.

– У меня деловая встреча в заводской гостинице.

– Тогда вы очень предусмотрительны. Не застрелите там кого‑нибудь по неосторожности. Шампанское иногда тоже громко хлопает.

– Я постараюсь.

– Вино и закуски в номер для деловой встречи лучше закажите в ихнем буфете. Большой выбор, всегда качественно и с очень большими скидками. Это политика Буховцева: в номерах постоянно останавливаются представители заказчика из Москвы. Иногда живут месяцами. Кстати, там еще и на чай давать не принято: прислуга работает на Общество.

– То – есть, каждый может остановиться и пользоваться?

– В Бежицу почти все ездят либо к родственникам, либо на завод. Или это как‑то связано с заводом.

– Спасибо. Поимеем в виду.

…Аккуратное двухэтажное здание заводской гостиницы по виду было почти таким же, как и во времена Виктора, и ничем особенным не выделялось. Не было в нем ни щегольской роскоши Доходного дома, ни псевдорусского узорочья Аптеки, ни итальянского изящества Больницы. Аккуратное и опрятное, оно скорее напоминало офисную леди; налет скромной служебной элегантности, проглядывавший сквозь зрелый классицизм, роднил это здание с главной заводской конторой. Легкий деревянный палисадник, за которым были разбиты цветочные клумбы, верхушки мачтовых сосен, что выглядывали из‑за красного кровельного железа крыши, создавали впечатления провинциального профсоюзного санатория.

На перекрестке худощавый расклейщик, дымя «козьей ножкой», лепил на тумбу новое объявление:

"СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!!!

в помещении Общественного собрания

ученый, археолог, кандидат экономических наук

В. Ф. НЕДОКУЧАЕВ

прочтет лекцию на тему:

Великий культурно – экономический захват Европы арабами.

Период расцвета мусульманской культуры"

«Это просто альтистория какая‑то» – подумал Виктор и направился ко входу. Услужливый швейцар распахнул перед ним двери со словами «Доброго здоровья Виктор Сергеевич!»; Виктор машинально полез в карман, но швейцар упредил его:

– Что вы, что вы, у нас, ваше степенство, брать на чай не положено. Строго – с. А барышня вас ждет – с, велела проводить, чтобы не заблудились…

Перешагнув порог вестибюля, Виктор на мгновение замер. То, что он увидел внутри, никак не вязалось со скромным фасадом. Небольшой вестибюль был отделан штофными обоями нежно – палевого цвета. На коричневой дубовой стойке администратора сияла хромом изящная перекладина столового телефона Гейслера. Легкий сквозняк колыхал на окнах прозрачные занавески из тюля с двухцветными, зефирно – розовыми и молочно – шоколадными ламбрекенами, и от него же позванивала мелкими хрустальными льдинками подвесок бронзовая люстра в центре потолка. Широкий пурпур ковровой дорожки, ведущий от дверей в сторону коридора, лишь оттенял своим цветом до блеска начищенные елочки паркета. В коридоре Виктор заметил указатели «Синематограф», «Почта – телеграф», и, конечно, «Буфет».

«Интересно, Веристов догадался, что я иду к актрисе, или здесь обычай вести переговоры под стаканчик?»

Апартаменты Анни оказались на углу второго этажа; это был двухкомнатный номер с большим зеркальным окном в гостиной, наполненной воздухом и светом; слева виднелась двустворчатая дверь в спальню. Номер был обставлен в стиле ар нуво, и вполне бы удовлетворил нынешнего постояльца: правда, плазменная панель здесь была заменена пианино, диспенсер – сифоном с сельтерской водой, зато телефон с корпусом, похожим на черный эмалированный пьедестал, создавал впечатление настоящего ретро. Яркая, золотистая ткань обоев и вычурные, какие‑то растительные линии мебели апельсинового оттенка навевали мысли о какой‑то фэнтезийной обители эльфов, живущих совершенно иным, отличным от человеческого, восприятием. Похоже, что в недавние времена все это считалось очень модным. Даже потолок был вдоль стен расписан орнаментом, похожим на переплетение стеблей водяных кувшинок. Люстра под круглым лепным плафоном не звенела хрустальными подвесками; выкованная из тонких прутьев, она напоминала фантастический цветок, опускающий с высоты матовые шишечки своих ламп. Даже пианино было не черное, а ольхового цвета, и на его боковой стенке инкрустацией была изображена красавица, нюхающая хризантему. Глаз скользил по деталям обстановки, как по увитой плющом беседке, не в силах остановиться на чем‑то особенно важном. Короче, номер должен был заставить постояльца если не почувствовать себя полным совершенством, то хотя бы замурлыкать что‑нибудь из Вертинского.

– Проходите, не стесняйтесь!

Из спальни послышались шаги и легкое шуршание шелков, и в проеме двери появилась Анни в платье цвета полуночной сини; отложной белый воротничок, подчеркивающий открытость шеи, придавал наряду, пожалуй, даже современные черты. Платье Анни можно было бы назвать строгим, если бы не два больших вышитых накладных кармана на бедрах. Скромный вырез платья, казалось, был лишь обрамлением маленького золотого медальона. Честно говоря, Виктор ожидал увидеть на артистической натуре нечто более экстравагантное – от вечернего платья с открытыми плечами, спиной и, насколько это возможно, грудью, до японского халата, повторяющего все очертания стройного тела. Наряд Анни был строгим и, одновременно, немного дразнящим. И еще Виктор заметил, что Анни совершенно не похожа на актрис в немых фильмах, с их вечным наклоном кудрявой головки, закатыванием глаз, вскинутыми руками с веером, и манекенным хождением в тех случаях, когда не надо изображать испанской страсти.

– Здравствуйте! А я как раз только что с репетиции. Готовлю новый номер, надеюсь, что вам он понравится. Да и публике заодно.

– Тогда как вы посмотрите на то, чтобы заодно вместе отужинать? Я тоже только что с завода.

– Совсем не против. Здесь можно заказать по телефону, – она сняла трубку и подала ее Виктору.

– А что вам заказывать?

– То же, что и вам.

– А что будете пить?

– То же, что и вы.

Виктор взял трубку, и услышал вместо привычного гудка жужжание и далекие трески. Он дунул в нее, затем постучал по рычагу. Ничего не изменилось.

– Не отвечают. Наверное, что‑то с линией.

– Надо крутнуть ручку.

– Ах, да…

В трубке довольно отчетливо послышался женский голос «Гостиница!»

– Послушайте… Соедините с буфетом, пожалуйста!

В трубке буркнуло «Соединяю!»

– Я тоже поначалу не привыкла к этому чуду техники, – заметила Анни.

«Да, это вам не смартфон с вайфаем юзать.»

– Буфет на проводе. Чего изволите?

– Это из номера госпожи Ковач. Токайское у вас есть?

– Какое пожелаете?

– Какое получше к ужину на две персоны.

– Могу предложить токай фурминт. Что из закусок?

– Что у вас из венгерской кухни?

– С токаем пойдет легкое жаркое. Куриную грудку с овощами не желаете?

– Желаем. И десерт. Торт, например…

– Торт не надо, – возразила Анни, – я не могу набирать вес.

– Пардон, тут хотели бы что‑то полегче.

– Тогда пирожные, блинчики с орехами в шоколадном соусе…

– Давайте блинчики в шоколадном. Пойдет? – переспросил он у Анни.

– Обожаю. Все, мне больше ничего не заказывайте.

– Они скоро принесут, – ответил Виктор, кладя трубку.

– Прекрасно. А пока попробуем что‑нибудь подобрать. Я сгораю от нетерпения.

Она открыла крышку пианино и неторопливо прошлась пальцами по клавишам: начальные аккорды «J'attendrai» повисли в воздухе, как позывные.

– Похоже?

– Слушайте, у вас удивительный музыкальный слух и память. Как магнитофон.

– Магнэтофон? – произнесла она с "э" вместо "и". – Это не то изобретение, которое шепотом повторяло слова императора Франца – Иосифа на Парижской выставке? Забавная вещь. – И она наиграла начало.

– Фантастика… Просто один в один.

– Это не единственное мое достоинство… – и Анни стрельнула в него взглядом из‑под полуопущенных ресниц. – Так как дальше?

– А дальше фрагмент с немного другим мотивом. Примерно так…

Цветы увянут,

Свеча сгорит,

Лишь ветер пьяный

В саду кружит,

Часы, как сердце,

Замедлят ход,

И тень по окнам скользнет…

От шума ветра

Жду нежных слов,

Жду скрипа двери,

Твоих шагов -

Лишь пустота

Откликнется вновь…

Потом снова повторяется то, что я уже напел. Так что я немного вас обманул.

– Вы? Обманули? – Анни расхохоталась. – Разве это можно назвать обманом? Та – рара – рай – ра… Лишь пустота откликнется вновь… Вы шутите, это восхитительная песня. Я сама напишу к ней французский текст.

– Вы еще и поэтесса? Вы просто удивительная женщина.

– А вы удивительный мужчина, и это не комплимент.

И она снова прошлась пальцами по клавишам, в точности повторив мелодию припева.

– Ну вот, немного поработать, и готов новый номер. Кстати, вы сегодня пришли такой сияющий… Наверное, удались опыты с вашим огнетушителем? Майор приезжал вас поздравить?

– Нет, до поздравлений пока далеко. Хотя слышал хорошую новость: убийцу Прунса нашли.

– Прунса? На днях об этом что‑то говорили. Бедняга… Разве его убили?

– Так сказали, – пожал плечами Виктор.

– Печально. Не хотелось бы в этот вечер о грустном…

В дверь постучали. Виктор на всякий случай потянул руку в сторону кобуры, делая вид, что что‑то ищет во внутреннем кармане.

– Ваш заказ! – обрадовалась Анни, и царственным голосом произнесла: – Входите!

16. Голубой герой

– К счастью, я тогда ошиблась в вас вечером, – широко улыбнулась Анни, показывая белые зубки.

Янтарная жидкость играла в мальцевском хрустале ее бокала, отдавая изюмом и грушей. Анни сделала еще пару глотков и отправила в рот кусочек курицы. Их неспешная беседа за ужином была в самом разгаре, и на щеках Анни уже расцвел румянец, как будто на лыжной прогулке.

– Там, где я родилась, – продолжала она, – говорили, что есть два сорта парней: одни начинают ласкать сверху, другие снизу, а как дойдут до середины, все становятся одинаковыми… Не удивляйтесь моей откровенности. Во мне нет дворянских кровей, и растили меня не гувернантки. Всю жизнь эти слова лишь подтверждались: что важные господа, что мещане, ничем от простых не отличались. Особенно священники. Обещают отпустить грехи, а вопросами так и распаляют: смолчать нельзя, сидишь и чувствуешь, как в тебе поднимается от скамьи липкое, приторное, фальшивое чувство вопреки воле. Хорошо, у меня характер был, а девчонка послабее, тихоня – ломается. А вы… Когда я увидела вас в парке, мне почудилось, что вы иностранец. Но не из Европы, не из Америки, нет. Наверное, из страны, которая есть только в книжках. Где люди живут в огромных стеклянных домах, освещенных желтым электрическим сияньем, летают по воздуху, и смотрят на этот парк и заводскую слободу, как на старинную китайскую вазу, пленяясь ее очарованием и боясь, что она вот – вот упадет и рассыплется. А прошлым вечером, когда вы коснулись моих губ, мне вдруг стало очень больно, я решила, что вас выдумала, и обманулась, как мечтательная гимназистка. Теперь вижу – нет. Как еще должен был реагировать зрелый мужчина на женщину, которая повиснет у него на руках? Вы же не умертвили свою плоть? – При последних словах она остановилась возле Виктора и повернула голову так, что лицо ее оказалось дразняще близко.

– Вы тоже, сударыня, – улыбнулся Виктор, – вы достигли вершины совершенства души и плоти.

– Но – но, – и Анни деланно строго погрозила пальчиком, – это уже комплимент.

– Разве то, что вы продемонстрировали в «Версале», не заслуживает таких слов? Тот тяжелый труд, та душа, которую вы вкладываете в каждое слово и движение?

– Виктор Сергеевич, вы еще и балетоман? Ставите опыты, выдумываете изобретения, успеваете бывать за кулисами и переводить стихи?

– Я не бываю за кулисами, но мне знаком труд артиста. Так же, как труд пахаря, доярки, токаря, крановщика и машиниста, счетовода и литейщика. Придет время, когда люди не будут отгорожены друг от друга барьерами сословий и профессий. И люди будут создавать машины, сочинять песни, путешествовать, потому что будут избавлены от необходимости добывать себе на корку хлеба с раннего утра, до позднего вечера, когда на другое суток уже не остается.

Анни посмотрела ему в глаза; ее длинные, пушистые ресницы выдавали чуть заметное дрожание век.

– Виктор Сергеевич, – медленно произнесла она, – из какой вы страны?

– Считайте это моими фантазиями, Анни.

– Жаль… А я так надеялась, что вы меня туда пригласите.

– Это страна здесь, Анни. И от нас зависит, сделаем ли мы ее такой, как представляем, или даже лучше.

– Это все равно, что изваять статую Венеры из утеса. Слишком много придется отсекать. Давайте еще наполним бокалы – сегодня удачный вечер.

…За окном сгущались сумерки. Он и не заметил, когда они перешли в разговоре на «ты». Вино казалось Виктору легким, градусов пятнадцать, не более, да и выпито было не так уж много – бутылка, по емкости подобная нашим «ноль – семь», не была осушена до дна. Тем не менее, Анни разговорилась – впрочем, Виктор не заметил, чтобы вино подействовало на нее еще каким‑то иным образом. Они долго спорили о музыке, рожденной в ночных клубах и борделях Нового Орлеана: впрочем, Анни совсем не удивило категоричное мнение Виктора, что джазовые банды в ближайшие десять лет войдут в моду, а молодой парень Луиз Армстронг, которого недавно взяли в оркестр, станет одним из величайших музыкантов мира. В Анни росло волнение; чтобы разрядить его, она встала, привычным жестом достала из инкрустированного портсигара тонкую дамскую сигаретку, и уже хотела вставить ее в длинный мундштук, но неожиданно встряхнула головой и спрятала сигарету обратно.

– Да, – сказала она, – ты не такой, как все… как большая часть. Вначале мне показалось, что ты голубой.

– Чего – чего? – переспросил Виктор, привыкший понимать под такими словами вполне определенное.

– Ты не знаешь, что такое голубой?

– Сомневаюсь, что понимаю под этим то же самое.

– Это из театра. Ты же любишь театр? Голубыми в театре называют таких героев пьес, которые почти не имеют пороков, и думают только о том, как бы принести пользу народу и Отечеству.

– Что‑то типа мери – сью?

– Я не видела пьесы про Мери Сью. Я потом поняла, в чем дело. Большинство мужчин в этом мире с детства приучены церковью видеть в женщине что‑то греховное, низкое. «Женщина – источник блуда и орудие сатаны, ей не место в храме» – так говорили в древности. Церковь учила мужчин подавлять желания плоти, как греховные, и вот они, бедные, стыдятся своих желаний, как дурной болезни, делают благопристойный вид, словно ты им совершенно безразлична, а сами мучаются, мечтают броситься в этот океан греха – где‑нибудь скрытно, не при всех, чтобы не осудили. Они мечтают стать порочными, грязными, и ты в их глазах всего лишь возможность сладостно испачкаться. Они молятся в храме, но как только приходят домой, запираются на ключ, чтобы достать припрятанные скабрезные открытки. А ты не такой. Для тебя женщина – это подарок природы, прекрасный, как версальские дворцы, и зов плоти лишь возможность сделать женщину счастливой. Для таких, как ты, храм – весь мир. Я это поняла по песне. Это не Франция… это не та Франция, которая есть. Откуда ты?

Эмансипация, подумал Виктор. Желание отомстить за свое униженное, неравное положение. Протест против общественного лицемерия. Для Глафиры это был личный протест. Для Анни… Она же свободна. Или она готова мстить за всех женщин планеты? А что, если проверить?

Он встал, подошел к Анни, и, протянув руку, погладил ее упругие, непослушные локоны. Она не отстранилась и продолжала смотреть на Виктора большими, взволнованными, чуть влажными глазами; ее рот был слегка приоткрыт.

– Откуда ты? – повторила она, и ее левая рука легла Виктору на плечо.

– Из России.

– Твои глаза не обманывают. Разве есть другая Россия, чем эта?

– Наверное, всегда есть, ее просто не замечают…

За огромным зеркальным окном зашумел дождь, и порыв ветра отшатнул занавеску. В комнате стало почти совсем темно.

– Подожди… – Анни подошла к окну и захлопнула форточку.

Она не привыкла жить в гостиницах, подумал Виктор. Женщина в своей квартире в первую очередь думает о том, то зальет подоконник. Здесь – даже не в квартире, а в своем доме. Квартиры тут съемные.

Анни вернулась. Тихо, не торопясь, подошла к Виктору; ее ладонь скользнула по лаку опущенной крышки пианино. Она приближалась совершенно бесшумным шагом, словно Виктор видел замедленную съемку в каком‑то старом фильме; лицо ее наплывало, будто приближаемое трансфокатором, и он вдруг заметил, как дрожат ее ресницы и расширяются ноздри. Обоняние почувствовало знакомую цитрусовую свежесть ее духов. Теперь Анни была уже близко; медленно, словно во сне, она подняла обе руки и положила на плечи Виктора, затем, приподнявшись на цыпочки, она дотянулась до его уха и одними губами прошептала:

– Мы с тобой станцуем удивительный танец… Только не проси, чтобы я в это время пела или что‑то рассказывала, как Шахерезада. Бедная Шахерезада, она не знала, что тысячу и одну ночь можно провести гораздо интереснее…

– …Не убирай руку.

Анни смотрела в потолок; легкий ветерок из приоткрытого окна, пахнущий недавним дождем и распускающейся сиренью, овевал и сушил ее разгоряченное тело.

– Теперь ты понял? – спросила она его. – Мое тело это скрипка, и на нем можно исполнять Страдивари. Ты думаешь, что подарил мне минуты наслаждения? Ты подарил мне свободу. Свободу от этого мира с его поклонами, притворными улыбками и слезами, показным целомудрием и замасленными взглядами. Мне казалось, что я поднялась куда‑то ввысь, и всего этого больше нет. Ничего нет, кроме нас.

– Знаешь, мне тоже показалось, что мы оба далеки от этого мира.

– Это наши миры далеко от нас, и мы не знаем, когда вернемся… Мне надо было прогнать тебя навсегда. Или остаться с тобой навсегда. Сейчас я не могу сделать ни того, ни другого. Ты не влюблен в меня, а я влюбилась в твою песню. Утром ты уйдешь на службу, а что будет потом, не знаю ни я, ни ты.

– Я понимаю. Чтобы разобраться в себе, нужно время.

Анни повернулась к нему боком, и ее плечо фотографическим силуэтом отпечаталось на фоне газовой занавески, подсвеченной лампой уличного фонаря.

– Ничего ты не понял. Пусть все идет, как идет. Судьба все решит сама. Давай, я тебе подушку поправлю.

Она ткнула кулачком в бок пухлой, невесомой подушки, которая подалась под ее рукой, не оказав никакого сопротивления. Виктор машинально поправил кобуру с браунингом, чтобы она не скользнула вниз с кровати по тонкому шелку простыни.

– За него ты волнуешься больше, чем за меня… Он не может выстрелить?

– Нет. Для этого надо передернуть затвор.

– Ничего в этом не смыслю. А без этого он не может так, случайно?

– Так в стволе нет патрона, чем он будет стрелять? А когда передергиваешь, патрон из обоймы идет в ствол.

– А, так вот что ты делал с ним там, в саду? – Анни вдруг рассмеялась. – Прости, я вспомнила, это давно было. В парке молодые офицеры часто забывали на скамейках свои сабли. Ты похож на офицера. Но ты не забудешь своей сабли. Я точно знаю.

– А почему они забывали сабли?

Она снова рассмеялась.

– Вправду не догадываешься? Когда офицер на скамейке с девушкой, сабля ему мешает, и он ее отстегивает. А потом ему не до сабли… А вот нам ничего не мешает.

Она легко соскользнула с блестящих шелков кровати, подошла к двери в гостиную, и, открыв ее, жестом подозвала Виктора к себе.

– Пойдем… Пойдем со мной.

Пианино серело в темноте огромной челюстью открытых клавиш. Анни на миг остановилась перед ним, и Виктор сначала подумал, что она хочет что‑то сыграть; но она тихо опустила крышку, повернулась и села на нее.

– Подойди…

Виктор приблизился: она обвила его как лиана, и впилась в губы.

– Милый, я хочу еще летать…