Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

27. Тайны дома?5

– А вы, Виктор Сергеевич, у нас не только в ремингтонах специалист, а и в винах тоже. Признайтесь, небось и по женской части университет с отличием?

Стол для ужина был накрыт в столовой. Если бы автора звали Ян Флеминг, то читателя на половину этой главы ждало перечисление яств редкостных и простому английскому обывателю недоступных. Но автора зовут иначе, а обед проходит не под пальмами., и поэтому воображение читателя будет волновать всего лишь утка с овощами, тушеная в судке и легкое белое вино из все тех же массандровских подвалов. Сквозь приоткрытое окно доносились свистки паровозов, крики извозчиков, цокот копыт по брусчатке, отдаленные звуки духового оркестра из сада Общества Трезвости и близкий хрип граммофона, который соседи выставили на балкон. «Зацелуй меня до смерти, и я смерть благословлю» – с придыханием выводил цыганский голос певицы. У Виктора теплилась надежда, что здесь это воспринимают не слишком буквально.

– Да что вы, Глафира Матвеевна. Просто повезло, продавец в лавке оказался порядочным, а то знаете, как сейчас развести могут… местным каким‑нибудь.

Стены столовой были оклеены зелеными обоями в золотую полоску; странная привычка отделывать комнаты в разные цвета, подумал Виктор. Так же, как и в кабинете, здесь над интерьером главенствовал массивный стол; правда, здесь он был круглым, с массивной, толщиной с советский электросамовар резной дубовой ножкой, стеснительно выглядывавшей из‑под свежей, вышитой по краям скатерти. Вместо вазы с цветами, для которых время еще не наступило, посреди стола, совершенно неожиданно для Виктора, возвышался сифон с сельтерской водой: культовая вещь для советского обывателя конца 70–х, как, впрочем, и совершенно ненужная для последнего. Стол окружали четыре легких стула с жесткими спинками и плетеными сиденьями; если за письменным столом человек ценит незыблемость опоры и удобство, то за обеденным – возможность без труда отставить и задвинуть. Высокий худощавый буфет темно – вишневого цвета со стопками посуды дулевского фарфора за зеркальными стеклами дверец и точеными шпилями, придававшими ему некоторое сходство с готическим собором, не устранял некоторого ощущения пустоты. Ровные плоскости стен оживляла пара пейзажей в массивных рамах и лимоны в глиняных горшках; один, самый большой, стоял на хлипкой деревянной цветочнице, и два поменьше – на подоконнике. Сквозняк из кухни беззаботно флиртовал с легкими шелковыми занавесками, нарушая установленную здесь атмосферу строгости и покоя. Люди в этом мире еще были хозяевами вещей и лишь недостаток средств ограничивал их возможность обустроить окружающий мир по своему вкусу.

– Смотреть, смотреть теперь за всем надо! Теперь многие зажились, на дело свое скопили, а в душу каждому не заглянешь, потемки душа‑то, один бог в ней видит. Вот и мы тоже с Аристашей, оба крестьянского роду: он из крепких, в городе сперва зерном торговал, а потом уму – разуму понабрался, новый товар приметил, теперь и в столицу ездит, и по губернии, а я вообще из простых, в горничных тут служила, пока Аристашу не встретила. Теперь, слава царю – батюшке, как господа живем…

Щеки Глаши слегка раскраснелись от бокала десертного вина, и она щебетала без умолку.

– Вы кушайте, кушайте, кушайте, давайте я еще тот кусочек подложу!

– Большое спасибо, Глафира Матвеевна, я сам возьму… Очень все вкусно и сытно.

– Сама выбирала. А вы, Виктор Сергеевич, сами из дворян, верно будете? Не обижайтесь на вопрос, мы женщины, народ ох как любопытный. Вот прибыл новый человек, а нам уж и все про него узнать охота, кто он да что он.

– На что же обижаться? Прадед тоже был из крестьян, в город подался путевым мастером… ну, пути сообщения тоже в то время были, без паровозов, конечно.

– Из отпущенных наверное?

– Это кто из опущенных? – настороженно переспросил Виктор.

– Ну, прадеда‑то помещик отпустил?

«Господи, это ж тогда еще и крепостное право было»

– Да вроде как из вольных. Ну, не беглый, это точно.

– Да хоть бы из беглых, вон у нас в Бежицах, чай, половину народу беглых, когда дорогу строили. Так вы, стало быть, из разночинцев выходите?

«Так, разночинцы у нас кто? Декабристы разбудили Герцена, Герцен разбудил Ельцина… нет, не то, это из КВН… в мещане вроде как записывались, а вот если получил образование, то исключали из податного сословия. Ну, в общем, интеллигенция.»

– Выходит, так… А я смотрю, у вас хороший вкус, обстановка со стилем подобрана.

– Да это нам сразу предложили с мебелью, со скидкой. Художник ходил, советовал. А старое все распродали, оно ж тоже денег стоит. Вот поверите, к иным зайдешь, и не понимаешь, то ли во дворце, то ли в избе: тут тебе и аппарат фотографический, и гармошка, и часы с боем заграничные, а на полу – дерюжки. Хомуты, оно и так продать можно, а у нас, сами видите, товар образованная публика смотрит. Вот вы же ведь прогрессивных взглядов придерживаетесь? – неожиданно перевела она тему разговора.

«Так, заводит о политике…»

– Я человек техники, и в ней, конечно, не прогрессивным быть нельзя.

– А не только в технике? Вот как человек образованный, вы за эмансипацию? – и Глаша стрельнула глазами в его сторону.

– Это насчет избирательных прав женщин? Ну, этот вопрос надо рассматривать в контексте самой проблемы выборности и ее места в государственной системе…

– Да я не о праве голоса, этот вопрос теперь в столице обсуждают и государь сам объявил, что вопрос разрешен будет. Я о бытовом уравнении мужчины и женщины…

«Так, еще одну причину революции начинают снимать сверху. Интересно, кто же это царя надоумил? Попаданец есть при дворе? А может… Может, Николашка‑то и есть попаданец? То – есть, он вселенец? То‑то он у нас весь из себя альтернативный. А я тогда на кой тут? Помешать? Или тут типа конкурирующих разведок? Может, бериевскому СССР невыгодно, чтобы революции не было? Хотя МГБ же фачистам, наоборот, помогали. Хотя там при императоре Владиславе и Сталин и Берия, а… А, черт, про личное я и забыл. Вдруг в этой реальности царь Берию повесит? Мотив, однако. Вон у Звягинцева, вселенец в Сталина, Лаврентия то Палыча нашего первым делом чик! и нету… А может, вся моя великая миссия в том, чтобы не мир спасти, а вип – персону? Для вип – персоны оно‑то как раз однозначно. Тьфу, совсем как в попаданческой литературе – спасти Колчака, спасти Каппеля, теперь спасти Берию…»

– То – есть, возможность женщины получать образование, зарабатывать, занимать должности? Я‑за, просто есть профессии, вредные для женщин или просто неудобные. Вы же участвуете в управлении семейным бизнесом, готовите решения вопросов, ну а мотаться по покупателям в разных городах вдали от семьи – это, вообще говоря, утомительно.

– Ну, это, Виктор Сергеевич, уж как посмотреть. Для мужчин, оно с одной стороны, и утомительно, а с другой – всегда найдутся развлечения, которым лучше в удалении от семейного очага предаваться.

– Карты, вино?

– Ну, карты, вино – это для расчетливого человека пустое: он и от стола знает, когда встать, и сверх меры не выпьет. Вот что в другом городе всегда найдется кому тоску дорожную скрасить…

– Полагаете?

– А что полагать? Вы, как ученый человек, за науками, может, и не особо примечали, а так ведь в любом селе найдутся на все услуги готовые. И недорого – платок там подарить, али материи на платье. Тем паче теперь и солдаток больше стало, а солдатки, в народе ж недаром говорят, что они затылком белье стирают.

Информация о дореволюционной российской глубинке, как о сексуальном курорте, оказалась для Виктора новой и неожиданной, особенно в свете массового пребывания местного населения в лоне церкви, которая, как известно, подобные развлечения осуждает.

– Да, вы правы, упадок нравов в обществе… – Виктор попытался выкрутиться и сыграть старого резонера, – неужели бога не боятся?

– А разве вы, Виктор Сергеевич, его боитесь? – удивленно – кокетливо произнесла Глаша. – Да и свободно оно теперь: кто носит крестик, а кто и нет.

«Она что, знает, что некрещеный? Кто мог видеть? Фрося и Веристов, если и первая не на Веристова работает. Значит, и Глафира тоже? Или Фрося разболтала? Или утечка информации у Веристова? А почему бы и нет? Это даже вероятнее: персональные сведения не защищены, кто‑то мог растрепать, что забранный „хранцуз“ креста не носит. Ну и ладно. Не надо думать, как крест доставать, все равно придется идти в баню или на реку купаться.»

– Не в крестике‑то дело, Глафира Матвеевна, в совести. Семьи разбивают.

Глаша вдруг заливисто расхохоталась, прикрывая рот кружевным платочком.

– Шутник… Ой, шутник вы, Виктор Сергеевич. Да нечто этим разбивают? Вот у Толстого барынька в военного влюбилась, так хоть образованная, а круглая дура. Мучилась, мужа приличного мучила, развода добивалась. А так любилась бы она с ним втихую, да и успокоились оба, надоели друг другу. Так и здесь. Поездит, погуляет, и опять в семью, оно ж от приключений к спокойной жизни тянет.

«Так. Намекнула, что муж ей изменяет, разговор насчет равенства в быту завела… Подводит к тому, что и сама налево не прочь?»

– А вы оптимистка, Глафира Матвеевна. Общаться с вами легко.

– А это вы верно заметили, Виктор Сергеевич! Мы ведь друг друга понимаем, просто вы по своей образованности человек деликатный, стеснительный. Вы запивайте‑то утку, запивайте, а то что ж всухую идет.

«Мужик в отъезде, дети в деревне, прислугу отпустила. Пригласила через подругу, стало быть, легендировала. М – да, не Бежица, а просто сайт знакомств. Как‑то много сексуально раскрепощенных представительниц слабого пола на единицу времени и пространства. Везде много. Зина, Наташа, Лена, Джейн, Инга, кто там еще… и всегда неспроста. И кто же здесь? Веристов?»

Веристов, Веристов, думал Виктор, кто же все‑таки такой Веристов, и что в нем искренне, а что – маска? Глафира вроде бы естественна, хотя… В таких случаях все естественно, потому что работает не приказ, не принуждение, а воспитание агента, умение играть на убеждениях и интересах. Ковальчук наверняка даже не намекал Зине на близость с объектом, он просто знал, что она так и сделает. Он специально выбирал. Игра на страсти к науке. Мужчина из другого мира в полное распоряжение… И от Наташи наверняка не требовали. Подбор кандидатур, игра на мотивах, на желании сделать что‑то назло всему этому жадному, поглощающему европейские культуры орднунгу, женская месть за измену Пауля. Лена – муж ушел к богатой дуре, а тут деньги слава в одном флаконе, то бишь в нем, Викторе. Джейн… кто его знает, какие там мотивы у Джейн. Подсовывают женщин, в общем, порядочных, но внутренне готовых к близости. Что же теперь не нашли свободной? Или по здешним нравам жен соблазнять как раз норма? Грубовато, грубовато работаем, господа…

– Вы о чем‑то задумались?

– Что?

– Мне показалось, вы меня не слушаете.

– Да что вы? Я просто восхищен вами, вашим гостеприимством… Вы, Глафира Матвеевна, просто прекрасный цветок в Гефсиманском саду.

Про Гефсиманский сад у Виктора вылетело само собой, хотя толком он сам не понимал, к месту оно или нет. Просто слова привязались.

– Да вы, однако, поэт! Клавочка рассказывала, вы ей свои стихи читали. У вас нет что‑нибудь такого романтического? Ну, вроде «На закат ты розовый похожа, и как снег, лучиста и светла»?

– О, вы тоже любите Есенина?

– Обожаю! Знаете, все эти футуристы – имажинисты какие‑то заумные, а у него живое и понятное.

«Позднего Есенина ей почитать? „Шаганэ ты моя, Шаганэ“? Нет. Дудки. Чужим талантом тут любой хомячок проживет.»

– Ну, я, конечно, не Есенин. А вот скромные любительские строки, с вашего позволения… Если смеяться не будете.

– Да что вы, Виктор Сергеевич! С удовольствием послушаю, лишь бы от сердца.

– Ну, тогда есть у меня одно, и, можно сказать, про наши места…

Опрокинулось в речку небо,

Опрокинулось на рассвете!

Искры солнца за волнами следом

Раздувает проснувшийся ветер.

От тех искр молодая ива

До вершины самой раскраснелась,

И, зеленой качая гривой,

В небо с берега засмотрелась.

И припомнилось давнее лето,

Облаков озорных переливы,

Твои волосы плыли в рассвете,

Словно ветви плакучей ивы.

Точно так же осколками неба

В полудреме река играла,

Песня жаворонка звенела

Над примятым травы одеялом…

Виктор вдруг заметил, что глаза Глафиры словно подернулись дымкой. Она тихо, стараясь не спугнуть рифмованные строки нежданным шумом, положила вилку на стол и поправила шаль. Остановиться и спросить было немыслимо: Виктор почувствовал, с каким нетерпением она предвкушает новые строки.

– …Что пришло – уходило нежданно,

Что пригрезилось – не сбывалось;

Отчего же так остро и пряно

Сердце эхом тех дней отозвалось?

Разнесло по бескрайнему полю

Одуванчики ранней надежды,

Утекла расставанья горечь,

Только ива стоит, как прежде.

Листья тихие сказки шепчут

Волнам давней тоски щемящей,

Не печальтесь, друзья, о прошедшем,

Если было оно – настоящим…

Для кого‑то напевом счастливым

Зазвенит усталое лето,

И укроет косами ива

Заблудившихся в дебрях рассвета.

– «Не печальтесь, друзья, о прошедшем, если было оно настоящим…» – тихо и неторопливо повторила Глафира. – Для вас настоящее – это ваше прошлое?

– Скорее, прошлое – это мое настоящее.

– Вы счастливый… А у меня настоящее – в будущем. Если вообще когда‑то будет.

– Выходили по расчету?

– Да… Знаете, я ведь играть вами хотела. Раздразнить, потом отказать, потом дать надежду… Не спрашивайте, зачем.

– Не спрашиваю.

– Я, наверное, вас обидела?

– Ничуть. Я не собирался поддаваться на игру.

Некоторое время они ужинали молча. В форточку доносился шелест листвы; со стороны собора долетел басовитый гудок, за которым последовал глухой, непривычно редкий перестук колес. «Двухосные» – машинально отметил Виктор. Заговаривать первым он не решался. Первой нарушила молчание Глафира.

– Задумались?

«А она как‑то сразу стала естественнее», подумал Виктор. «Не манерничает. А может, это так вино действует. Хотя градусов почти нет, так, для мужика что сок.»

– Вы великолепно готовите… Может быть. у вас настоящее – это настоящее? Каждый день, каждую минуту? Дом, супруг, дети, дела идут неплохо? Кто знает, что будет со всеми нами хотя бы через полгода – может быть, этот майский вечер мы будем вспоминать, как лучшие минуты жизни. Просто вечер, шум листвы, запах цветущей липы, угля и литейки, цокот лошадей по булыжнику, эту прелестную стильную комнату и любимые вещи.

– Да, вздохнула она, – но все на свете кончается, даже эта утка. Мне очень приятно, что она вам понравилась. Может, что‑нибудь еще подать?

– Огромное спасибо, но я просто больше не могу… Необычайно вкусно и сытно.

Виктор вдруг понял, что первым должен стать из‑за стола именно он.

– Да… вы потрясающая хозяйка. Кстати, где у вас фартук? Я сейчас помогу посуду помыть.

– Фартук? – переспросила Глаша, поднимаясь. – Виктор Сергеевич, это вы у нас необыкновенный человек. Держитесь, как дворянин, в науки ударяетесь, как разночинец, в делах задатки купеческие, но у вас, похоже, никогда не было прислуги, и вы… для вас привычно, что мужчина и женщина в доме равны… вы так сказали, что посуду помоете, ну, без желания угодить, а словно все вокруг так и делают…

– Правильно. У нас на Марсе женщины давно равны мужчинам и вместе ведут хозяйство безо всякой прислуги. У нас вместо прислуги машины и убирают, и белье стирают, и почту относят, и готовят. Ну, не так вкусно, как вы.

– Вы, верно, смеетесь надо мной?

– Ничуть, Глафира Матвеевна… Просто не знаю, как объяснить то, что для меня естественно. Разве что Марсом.

– Тогда зачем объяснять? – улыбнулась она. – Идемте со мной на кухню, пока не передумали.

В светло – голубом небе розовым неоном горели перистые облака; скоро их сиянье померкнет, и бледные сиреневые отблески начнут медленно погружаться в серо – лиловую темнеющую чашу небосвода. Через распахнутое окно начала проникать свежесть.

Виктору было доверено лишь протирать тарелки и чашки, которые Глаша мыла в большом, сияющем медном тазу, поливая горячей водой из столь же сияющего, надраенного прислугой медного чайника, и попутно рассказывая новости сарафанного радио.

– Вы, наверное, уже слышали о новой коллекции моделей Надежды Ламановой? Ну та, которая совершила в России освободительную революцию?

– Не слышал. Даже про освободительную революцию не слышал. Хотя буквально с первых шагов по Бежице мне рассказывают про разные революции. Надеюсь, обошлось без жертв?

– Какие жертвы? Это мы, женщины, раньше были жертвами, жертвами моды. Ламанова совершила революцию, провозгласив «Долой корсеты»! И мы, наконец, почувствовали, что такое свобода.

– В прямом смысле.

– Прямее не бывает. Так теперь у нее, представляете, авангардные женские фасоны для грядущей войны, на случай, если торговля мануфактурой придет в упадок. Блузка из старого платка, юбка из занавески, пальто из стеганого одеяла, никаких украшений, только прямые силуэты. Все в ужасе, но если Ламанова это пошила, завтра это будут носить!

В разделе местных новостей, естественно, первым шло известие о трагической судьбе Прунса.

– Да, жаль беднягу… Куда только смотрит охрана труда?

– А вы полагаете – убийство по политическим?

– Каким политическим?

– Ну вы же сами сказали – куда смотрит охранка?

– Я не про нее, я про ограждения.

– Все теперь так, – вздохнула Глаша, – начнут про охранку, а кончат про оградку. Давайте свой фартук.

Она повесила оба фартука на гвоздик, и вдруг схватилась левой рукой за бок.

– Ой, боженьки…

– Что с вами? – Виктор подхватил ее под руки и усадил на стул. – Вам плохо? Валерьянки? Может, доктора?

– Не надо… ничего не надо… оно пройдет… схватило и дышать трудно…

– Так я за доктором… больница‑то рядом…

– Не надо… Вы мне лучше до кровати помогите дойти…

Она оперлась рукой на плечи Виктора, тот подхватил ее за талию, и оба осторожно добрались до спальни, где Виктор, стянув с кровати покрывало, осторожно уложил даму на белоснежные крахмальные простыни, подложив под голову толстую взбитую подушку.

– Спасибо… дыхание стесняет… платье помогите сзади расстегнуть…

Виктор снова приподнял Глафиру под руки и осторожно расстегнул сзади крючки; скользкий шелк пополз вниз, и перед Виктором предстали белые, соблазнительные округлости.

– Простите, я сейчас поправлю…

– Не надо… так легче… опустите меня…

Виктор осторожно положил голову Глаши обратно на подушку, и в этот момент почувствовал, что его обняла мягкая и горячая, будто свежевыпеченая сдоба, трепетная женская рука.

– Сударыня, – произнес он деликатно, – мне кажется, вам уже лучше.

Глаша непроизвольно и коротко рассмеялась, словно от щекотки; ее вторая рука уже более уверенно скользнула сзади по лопаткам Виктора и прижала его к груди.

– Мне хорошо… мне так хорошо с вами… не уходите сегодня.

– Но подождите… как же… как это сказать‑то?

– Вас останавливает то, что я из горничных?

– Нет, нет, при чем тут… но у вас же семья…

– Какой вы добрый и смешной, Виктор Сергеевич… оглянитесь же, да сколько честного народу так живет, и не видит в том ничего дурного… если, конечно, не открываться обществу…

Чем бы закончилась эта сцена, автор предсказать не берется. Но именно в этот момент под окном зацокали копыта и хрипло крякнул автомобильный рожок; инновации здесь проникали в транспортную отрасль иногда самым причудливым способом.

Глаша мгновенно переменилась в лице, оттолкнула от себя Виктора и стала обратно натягивать на себя частично сброшенные одеяния.

– Боже! Это Аристарх. Он застрелит нас обоих из револьвера.

– Нормальная мужская реакция, – пожал плечами Виктор, – где у вас тут второй выход?

– Там! Там!

– Глаша подтолкнула его в спину в нужном направлении, попутно сунув в руки недопитую бутылку – от улик надо было избавляться.

«Как хорошо и дальновидно предложить даме помочь помыть посуду», подумал Виктор. Бутылку он на всякий случай взял за горлышко, опасаясь, не поджидают ли его на черной лестнице.

«Возможно, попытка скомпроментировать. Хотя… рановато тогда муж приехал. Если это вообще муж.»

За дверью никого не оказалось. Виктор, продолжая держать пузырь, как потенциальное оружие, осторожно поднялся на этаж выше, слушая, нет ли шума внизу. Но было тихо, лишь в квартире соседей лилась вода в чугунную ванну.

Теперь надо было попытаться смотать отсюда без свидетелей. Виктор стал медленно спускаться; лестница была деревянной, отдельные ступени, вытесанные местными халтурщиками из сырого дерева, уже рассохлись и поскрипывали. Наконец, он добрался до входной двери, стараясь громко не щелкнуть задвижкой, открыл ее, вышел, и сразу же столкнулся с дворником.

– Вечер добрый, барин, – угодливо обратился тот, сдвигая левой рукой картуз на лоб.

– О! – воскликнул Виктор, изображая глупую улыбку и пошатываясь. – Любезнейший! Понимаешь, любезнейший, такая странная штука со мной приключилось, только тш – ш…

Он поднес палец к губам и наклонился к дворнику ближе, чтобы запах вина преодолел чесночный.

– Понимаешь, брат, какая оказия тут приключилась… Значт, иду я со службы, мы со службы идем, идем со службы куда – в карты, да, к Виктору Иванычу идем. Виктор Иваныч, да, милейший души человек, посидели мы у него, потом вместе пошли, пошли… да, а вот понимаешь, потом гляжу – и какая‑то понимаешь, лестница, что за… Как попал сюда?..

– Верно, хорошо посидели, барин?

– Верно, верно, братец, понимашь… посидели, да, хорошо… А как тут пройти на Церковную, там вот к реке дом такой, – и он неуклюже развел руками, сильно пошатнувшись.

– Дык тута оно, барин, вот как за ворота выйдете, и в тую сторону, потом влево примете, а там уже всякий покажет, игде тут Церковная. Только вот беда такая: ворота я уж запер. А ключ куда положил, запамятовал. Оно со мной бывает, вечером из головы вон, а к утру сам находится.

– Ключ, клюю – уч, – протянул Виктор, шаря правой рукой по собственным карманам – где ж ты пропал… А вот этот подойдет? – и он протянул дворнику полтинник.

– Аккурат тот самый, – согласился дворник, обрадовавшись смекалистости прохожего. – Сей же час и отопрем.

– Сей же час, сей же час… – негромко повторял Виктор на мотив песенки «Пять минут», плетясь за дворником. – О! И впрямь подошел.

Он прошел за калитку, обернулся, и оперся на прутья решетки.

– До чего же ты хар – роший человек, братец! Не обессудь, все, что могу… выпей за мое здоровье, – и он сунул бутылку с остатками вина в карман дворницкого кафтана.

– Благодарствую, – ответил дворник, – не запнитесь там на дороге. А то, может проводить вас?

– Лишнее, право, лишнее… Ауф видерзеен! – произнес Виктор, удаляясь.

Выстрелов за его спиной не прозвучало.