Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

– Наверное, красиво… Но разве я не могу оказаться внедренным дезинформатором?

– Знаете, почему вы отказались от Швейцарии? Вы прибыли из страны, где население слишком хорошо знает цену крови, которой оплачивается недостаток еды и патронов. Штатские люди в Европе или в России так, как вы, не рассуждают. Пока не рассуждают.

– У нас уже не все так рассуждают.

Веристов поднял с пола стул, смахнул с него мусор и присел, пристально глядя на Виктора.

– Надо было забрать и фляжку, – усмехнулся он, – так быстрее ждать. Кстати, а почему вы не спросите, что будет дальше? Похоже, что ваша собственная судьба вас совершенно не тревожит.

– Ну, вы меня уже легендировали капитану, как своего агента, значит, скорее всего, в крепость не запрете и казачий полк для охраны не приставите, чтобы не привлекать внимания. За город ликвидировать вы тоже вряд ли повезете – это проще было сделать здесь. Трупом больше, трупом меньше… А поскольку тайная полиция работает в Бежице как подполье с партизанской базой в лесу – скорее всего, повезете на конспиративную квартиру.

– Конспиративную квартиру? – хмыкнул Веристов. – Интересное сравнение. Да, сейчас вас отвезут на квартиру с прислугой в доме на Елецкой. Квартиру снимает для своих целей один наш знакомый, который иногда кое о чем просит нас, а мы иногда просим его. За квартирой будет внешнее наблюдение, для вашего же спокойствия. Несколько дней в столице будут решать, что с вами делать, тем более, что надо разобраться со связями Айзенкопфа при дворе, чтобы подлинные сведения о вас не стали достоянием немецкой, японской, британской или французской разведок. Так что неделю можете спать спокойно.

– Ну, это вряд ли. Меня тут тревожит целая куча вещей, начиная от войны, разрухи и голода и кончая испанкой и продажей героина в аптеках. Вам, наверное, уже доложили о моем звонке из аптеки?

– Ваш предшественник не предупреждал про героин и инфлюэнцу. Война, революция, разруха, голод – об этом сведения получили.

– Двадцать лет назад это было неактуально. Героин надо как можно скорее запретить, а то получим хуже, чем у китайского императора с опиумом.

– Заметано, как говорят в РУС. Завтра проведем изъятие из аптек и у купивших. С испанкой сложнее. Ваш брат по времени сообщил об антибиотических препаратах и некоем крустозине, получаемом из плесени, к сожалению, он почти ничего о нем не знал. Двадцать лет исследований в секретных лабораториях позволили предположить, что речь идет о зеленой плесени, ученые ее называют пенициллум крустозум, и про которую еще с середины прошлого века известно, что она имеет слабые антисептические свойства – как, впрочем, многое из того, что нас окружает. А теперь вопрос к вам: есть ли там у вас этот пенициллин, или что‑то похожее, и если да, то, случайно, не из пенициллум крустозум?

– Она самая. Пенициллин у нас называется.

– Да?! – лицо Веристова засияло, брови вскинулись вверх, в глазах вспыхнула искра возбуждения, и весь он чуть ли не завертелся на месте. – Виктор Сергеевич, вы же… Ну ладно… Короче, можете поздравить. Удалось, удалось выделить. Столько лет бесплодных поисков, и – удалось. Если бы не вы… не ваш собрат, ученые сто раз бы доказали, что это мартышкин труд. Правда, вырабатывать это чудо пока удается в малых количествах, эффект неоднозначный, короче, работаем на будущее. А меня тревожит вот что. Вы ничего не заметили странного, необычного до и после момента, когда сюда попали? Ну, кроме всего вот этого… – и он обвел руками пространство.

– В первый момент чуть под машину не попал.

Лицо ротмистра выразило крайний интерес.

– Вы… вы оказались прямо на рельсах?

– Почему на рельсах?

– Вы сказали – машина.

– Не понимаю… Какая машина на рельсах? – удивленно спросил Виктор.

– Как какая? – в голосе ротмистра прозвучало ничуть не меньшее удивление. – Пассажирская или товарная. Вы же на станцию попали?

– А, паровоз? Нет, я у церкви попал. Это грузовик пивоварни Буркатовского.

Из окна донесся автомобильный клаксон.

– Ну вот, это наш… – улыбнулся ротмистр. – Знаете, мы их тут по голосам узнаем. При наших дорогах авто на Орловщине редкость, вот в столице их уже можно найти на каждой улице. Так вот к чему я это: я знаю это грузовое авто, и в Бежице оно почти не появляется. В основном его можно увидеть в Брянске. Опросим хозяина и шофера.

– Полагаете, меня забросили сюда, чтобы убить?

Ротмистр вздохнул.

– Недорого бы я дал за вашу жизнь здесь, если бы после первого визита мы бы не попытались предотвратить войну и революцию.

– Двойник называл фильм «Шпион в маске»? – быстро и неожиданно спросил Виктор.

Все‑таки попаданство чему‑то учит. Но профессиональная выучка ротмистра не подводила.

– Что за фильм? – произнес он с подчеркнутым безразличием. – Кинематограф? Почему это так важно?

– Анни пела песню начала тридцатых. Из польского фильма. Тогда уже появились звуковые.

– Ну, они и сейчас есть, по патенту Виксцемского и Полякова, но это жутко дорого. В России всего две звуковых залы, «Прогресс» в Москве и «Меллофон» в Питере. А вы не могли ошибиться?

– Я даже могу сказать, что Анни слышала песню из фильма, а не с советской пластинки, вышедшей через несколько лет. Особенности исполнения. Вот это – «А – а, а – а-а» два раза. Если двойник был лет на двадцать моложе, мало вероятности, что он смотрел этот фильм. Застежку – липучку придумают в Швейцарии в пятидесятых. Материалы подходящие появятся, синтетика.

Веристов молчал. Задавать очевидный вопрос, чтобы получить очевидный ответ, он не хотел, а больше сказать было пока нечего. На лестнице послышались шаги – твердые, уверенные. Дверь отворил незнакомый Виктору поручик в синей форме.

– Господин ротмистр, автомобиль подан, как приказывали.

2. Мечты синеблузницы.

Горничная сделала книксен и сказала, что ее зовут Любашей.

Квартира, куда отвезли Виктора, находилась на третьем этаже нового дома с магазинами. Застройщики, похоже, чувствовали расширение среднего слоя: дом был пятиэтажным, зато квартиры имели по четыре комнаты, а не пять, как у Глафиры, потолки были пониже, исчезла черная лестница, но добавилась такая интересная фича, как туалет для прохожих на первом этаже. Жилплощадь, похоже, сдавалась с меблировкой; комнаты, отделанные бежевыми штофными обоями, не были загромождены вещами, но интерьер был подобран по единому стилю. Белые французские кресла в зале, белый секретер в кабинете, белая кровать с белыми тумбочками в спальне, белый круглый столик с белыми полумягкими стульями в столовой, пухлый белый с золотистой вышивкой диван, наклоняющееся зеркало в прихожей в бежевой раме, несколько фарфоровых ваз и пара картин, где рисунок, казалось, лишь оттенял белизну картона – от всего этого веяло не больничным казенным холодом, а какой‑то необыкновенной чистотой и свежестью. Если жилец снимал эту квартиру для встреч с любовницей, то это, похоже, была женщина с хорошим строгим вкусом, не терпевшая окружать себя излишней мишурой или прибегать к дешевым приемам подогрева страсти в виде красных драпировок и абажюров; квартира должна была служить рамкой для ее совершенного, холеного тела и не отвлекать собеседника от ее речи, от звуков ее голоса, которым она управляла возлюбленным.

Горничная была аккуратно подобрана под этот интерьер. Она была молода – на вид Виктор определил ее возраст лет в двадцать – двадцать пять – и хорошенькая: хорошенькая настолько, чтобы у входящего прямо с порога проснулся интерес к женщинам, но не до такой степени, чтобы отвлечь внимание от той, ради которой эта квартира была снята. Горничная была лишь частью прелюдии к предстоящим наслаждениям; ее ноги были не от ушей, но бедра под темно – синей юбкой до щиколоток, чуть пышнее, чуть аппетитнее стандартов античных статуй, проговаривались о скрытой пылкости натуры. Чуть неправильный вздернутый носик на кругловатом лице, пухловатые губы бантиком, ямочки на щеках, внимательные зеленоватые глаза, нарочито – смущенно прикрытые полуопущенными веками, завитые щипцами мелкие кудряшки темно – каштановых волос, сильные, но не оргубевшие пальцы – все это вместе складывалось в одно слово – хорошенькая.

Но что больше всего поразило Виктора в горничной – это ее блузка. До этого он считал подобные произведения модельеров исключительно привилегией середины двадцатого столетия. Блуза была в тон юбке, светло – синяя, и полностью закрывала все от середины бедер до шеи и кистей рук, но была сделана из такого тонкого материала, что могла бы не закрывать ничего. Сквозь нее просвечивали все подробности дамского белья начала двадцатого столетия, хотя, впрочем, и здесь были предусмотрительно установлены ограничения: данный природой размер бюста был скромнее, чем у Мэрилин Монро, и, очевидно, чем у дамы жильца. По той же причине белье было шелковым, но не кружевным. Спереди картину, словно бронежилет, прикрывал снежно – белый накрахмаленный передничек.

Веристова наряд не удивил.

– Любаша, господин Еремин пока будет жить здесь до завершения дел. Позаботься о нем как следует, и чтобы никому ничего. Вещи гостя без его разрешения не трогать, не убирать. Ты поняла?

– Я все поняла, Николай Семенович, – прощебетало создание в прозрачной блузке, глядя на Веристова широко раскрытыми невинными глазами, – я все сделаю, как вы велели.

– Вот и отлично. Ужин готов?

– Готов, Николай Семенович, только горячее подогреть. Прикажете накрывать?

– Когда гость прикажет. Я не задерживаюсь. Виктор Сергеевич, если надо связаться с нами, в кабинете телефонный аппарат с прямой линией. В остальном поможет Любаша. Полагаю, с вашим опытом давать инструкции излишне. За квартирой будет установлено наблюдение, если заметите – не удивляйтесь. Постарайтесь сейчас просто отдохнуть, а мне, извините, пора.

Он потрепал девушку по щеке, от чего она смущенно зарделась, и удалился.

– Виктор Сергеевич, – пропела горничная, – куда прикажете отнести ваши вещи?

Немного барахла, из которого самым ценным была коробка с патронами, уместилось в маленький черный фанерный чемоданчик в руке Виктора.

– Спасибо, Любовь… простите, как по отчеству…

– Любаша. Любаша зовите меня.

Широко раскрытые глаза девушки теперь отражали Виктора в свете электролампочки в прихожей.

– Любаша… я… поставлю чемодан в спальне под кровать.

– Я покажу, где спальня, – щебетала Любаша, открывая дверь, – сюда проходите… Ой! Что же это вы разуваетесь?

– Грязно же будет.

– Я помою. А туфли почищу.

– Да не надо, я сам.

– Да что же вы сам? Это же прислуга вам не нужна, выходит?

– Да нет же, я не хочу, чтобы вас увольняли… нужна мне прислуга, нужна. Я скажу, что вы почистили и помыли. У меня такой каприз.

– Все, как прикажете, – Любаша чуть опустила веки, – пройдемте, я провожу вас в спальню.

Она пошла по коридору впереди, чуть покачивая бедрами – не пытаясь вызвать желание, просто у нее так само получалась. Чувствовалось, что она хотела бы выглядеть скромной перед гостем, но пробуждающаяся природа и дресс – код ставили ее в двусмысленное положение. Во всем этом сквозила какая‑то беззащитность зависимого человека, постоянно скрываемый легкий страх оказаться жертвой злоупотребления властью – страх, который может превращаться в желание бросить вызов и пойти навстречу неотступно следующей по пятам угрозе.

Вот в чем разница между ней и Лизой из рейха, подумал Виктор. Там четкая служба и нерушимый контракт, здесь неформальная договоренность, которую могут нарушить в любой момент. Прав старик Достоевский: те, что чувствуют себя не «на службе», а «в услужении», на Запад и поглядывают. Интересно, насколько Любаша надежный человек?

Спальня дышала вечерней прохладой, и шелковые занавески шевелились от легкого ветерка. Приятный хлебный запах березовых сережек вызывал ощущения какой‑то затаенной радости и умиротворения; вдали за окном сияли вершины сосен, подкрашенные заходящим солнцем. Розовый зефир облаков тихо таял на светло – голубой лазури вечернего неба. Было по – деревенски тихо, и даже отдававшийся вдали цокот копыт лишь подчеркивал нежность и спокойствие этого давно ушедщего мира.

«Э – эх! Люди жили…»

– Вам накрыть в столовой или прикажете принести сюда? – осторожный вопрос Любаши вывел Виктора из созерцания.

«Ужин в постель… Нет, барство это.»

– Наверное, чуть позже… Хотелось бы немного отойти. Попозже перекушу немного, а потом спать.

– Как скажете. Одежда у вас порохом пахнет. Если вы пожелаете, я могу сделать ванну, а ваши вещи вывешу проветрить.

– Действительно, надо бы помыться, а то кто знает, как там дальше. Я сам приготовлю, я знаю как с дровяной колонкой обращаться.

– Зачем же вам возиться? Я сделаю, а пока вы моетесь, постелю кровать и приготовлю ужин. Вы не хотели бы почитать книгу? В кабинете есть книги.

– Спасибо, вы очень любезны. Неудобно как‑то – вы будете работать, а я слоняться.

– Ой, вы меня на «вы» называете? – смутилась Любаша. – Вы, верно, из‑за границы.

– Да. Я из одной страны, название которой не могу вам назвать.

– И не надо! А у нас с прислугой проще разговаривают, а когда вы на «вы»… я даже стесняться начинаю. Ванну вам какую, горячую или не очень?

– Теплую. Мне просто помыться.

Из‑за белой, похожей на «русские окна» застекленной створки шкафа на Виктора глядели корешки книг и авторы с незнакомыми, порой странно звучащими фамилиями – Гейнце, Зарин, Крушеван, Ахшарумов, Пазухин, и даже один с фамилией Роман Добрый. Не Демьян Бедный, а Роман Добрый. Виктор для интереса вытащил томик, неожиданно увесистый по причине обложки из толстого, как фанера, картона с рельефными, тиснеными узорами. «Гений русского сыска И. Д. Путилин»…

«Лицо горбуна» – прочел он на наугад раскрытой странице, «было ужасно. Сине – багровое, налившееся кровью, оно было искажено пьяно – сладострастной улыбкой. На коленях его, если можно только эти искривленные обрубки назвать коленями, сидела молодая пьяная девочка лет пятнадцати…»

«Формат», подумал Виктор.

Вернув гения сыска на место, он пролистал наугад еще штуки три: все они оказались детективами русских авторов. Дама этих книг явно не читала; похоже, они были подобраны для развлечения жильца. Не было здесь и любовной лирики, словно постоянная гостья ревновала своего поклонника к их героиням.

Мощная мальцевская ванна на высоких бронзовых «курьих ножках» благоухала геранью. Вместо двух кранов в «коммуналке», мало изменившихся за столетие, здесь сиял желтизной начищенной латуни настоящий смеситель, с причудливым, рычагом из двух кривых, похожих на вагонный стоп – кран, дужек, между которыми, словно вывеска магазина, висела переворачивающаяся кнопка с надписями «Душъ» и «Ванна». Из сместителя росла такая же сияющая латунная труба, которую где‑то в высоте увенчивала золотым солнцем душевая головка.

«Это ж замахаться всю эту медяшку драить. Вот господа прислугу и заводят. Как это Любаша со всем управляется…»

…Вода погрузила тело Виктора в невесомость. Тепло тягучей жидкостью влилось через кожу; он почувствовал, как тает, растворяется та неведомая пружина, которая держала его на взводе, голова откинулась назад, и сами собой начали опускаться веки.

«Нет! Не спать! Это только реакция от нервного напряжения.»

Красный махровый халат в голубую полоску побуждал к праздности. Виктор заставил себя взять в руки ковшик, и, спустив воду, начал споласкивать ванну, приоткрыв дверь, чтобы не скапливалась сырость.

– Ой! Чего же это вы сами‑то! – воскликнула Любаша, заглянув в дверь.

– А я люблю мыть ванны! – отпарировал Виктор. Сервис уже начинал казаться ему немного навязчивым.

– Вы интересный… А я постелила кровать и все взбила, пойдемте, посмотрите!

Перина на кровати вздымалась, как кучевые облака перед грозой, и Виктор подумал, что под такой, наверное, будет жарко.

– Спасибо… Любаша, – Виктор сделал скромную попытку натурализоваться в роли зажиточного слоя.

– Вам не понравилось? – упавшим тоном произнесла девушка.

– С чего вы… ты… вы взяли?

– Когда господам нравится, они обычно треплют по щеке. Иные ущипнут или шлепнут… но это неприятно.

– Вы взрослая девушка, зачем я вас вдруг буду трепать по щеке?

– Не знаю… принято это.

– В стране, где я жил, это совсем не принято.

– Хорошо… я поняла… а… а накрывать прикажете в столовой?

«С этими швами белье напоминает комбинезон парашютиста»

– Вам нравится моя блузка? – нежным голоском спросила Любаша, поймав его взгляд.

– Я таких здесь еще ни разу не видел. Что это за ткань?

– Муслин это.

– Дорогой?

– Мне хозяйка подарила. У нас его мало носят. Она сказала, мне очень идет… а вам нравится только блузка?

О боже, опять все начинается, подумал Виктор. И здесь контракт с интимными услугами, как на вилле германской разведки?

– Если господин Веристов беспокоится, не переживаю ли я из‑за той женщины, певицы… Пожалуйста, передайте, что все в порядке.

Любаша внезапно отшатнулась от него; ее глаза с длинными ресницами раскрылись еще шире, в них блеснули слезы, и она зашмыгала носом.

– Зачем… зачем же вы так? – воскликнула она с болью в голосе. – Я старалась… я просто хотела, чтобы вам было уютно… зачем?

Виктор подошел к девушке и взял в ладони ее дрожащую руку.

– Прости, Любаша, я не хотел тебя обидеть… Мне очень нравится блузка. Мне очень нравится то, что под блузкой, мне очень нравится, как ты обо мне заботишься. Просто… посто там, где я жил раньше, немного другие обычаи, все воспринимается иначе.

– Я поняла… простите..

– Это ты прости. Ты, кстати, ужинала?

– Нет, нет еще… убирала квартиру, мне сказали, что будет очень важный гость.

– Тогда давай соберем ужин в столовой на двоих. Я помогу, и не возражай.

– Хорошо… а кто‑то придет? Вам достать костюм из шкапа?

– Никто не придет. Мы поужинаем вместе.

– Как это можно… вместе с прислугой?

– Любаша, мы просто поужинаем, потому что ты проголодалась. У нас там есть такой обычай, хотелось бы его его соблюсти.

– Хорошо… я сию минуту…

Она бросилась к двери в кухню, но, спохватившись, повернулась:

– А вам водочки? Или коньячку?

– Слушай, а что ты будешь пить? Не выпивать, а так, чтобы к столу, для разговора?

– Да я что… Наливочки разве что брусничной немножко…

3. Потом была тишина.

– Вы за мной так ухаживаете за столом, словно я ваша барышня…

Жаркое из баранины пахло так аппетитно, что даже тихий и прохладный дождик, который начал сыпать за окном, не омрачал торжественного настроения. Брусничная, разлитая в тонкие бокалы синего стекла с узорчатой гравировкой, была мягкой, градусов в тридцать. После первых же глотков щеки Любаши заалели, глаза заблестели, и она стала поминутно хихикать, так что Виктор забеспокоился, не спаивает ли он ее.

Перед ужином Виктор сделал над собой усилие, старательно вычистив и смазав браунинг. Внезапно стало ясно, что теперь он зависит от этого красивого куска металла, легкости хода деталей, аккуратности сборки. В предыдущих реальностях у него было либо простое оружие последнего шанса «на всякий пожарный», либо, как в самолете Люфтганзы, скорее декоративное. Всякий пожарный кончился. Начиналась война, и бой мог завязаться в любую минуту и в любом месте.

– Я видела, как господа за дамой ухаживают, – продолжила Любаша. – У вас похоже.

Не будем морочить девчонке голову, подумал Виктор, хватит уже двух погибших в разных реальностях.

– Там, где я жил, так положено, – ответил он. – Там нет различий между людьми… не было.

– Жаль, что нельзя спрашивать, где вы жили… Наверное, там очень хорошо. А вы только не сердитесь, вы и вправду мне понравились. Как вошли, так дрожь почувствовала, и прямо стыдно сказать, – она прижала ладонь ко рту и хихикнула, – подумалось, что хорошо бы было, чтобы вы ко мне приставать начали. Я бы, конечно, не допустила… но на сердце бы так сладко от того стало.

– И чем это я тебя так распалил? Я старый и некрасивый.

– Не говорите так. Вы надежный. Вон иные прямо так в красивых словах рассыпаются и все из себя, как с картинки, а потом и говорят девушкам: «Извини, ты понимаешь, что мы наделали глупостей и к этому не надо серьезно относиться». А вы разборчивый и не обманете, не бросите.

– Захвалишь. А если я скажу, что у меня было много женщин?

– И вы их всех бросили?

– Ни одну вообще‑то… Просто так складывались обстоятельства.

– Вот видите.

– Селедочки еще будешь для аппетита?

Любаша улыбнулась.

– Буду. А ведь вы мне ее предложили, чтобы разговор перевести.

– Любаш… Тебе сколько лет?

– Девятнадцатый в феврале пошел.

– Ну вот. Обязательно встретишь парня, надежного и непьющего. Полюбите друг друга, будете жить душа в душу.

– Да, а потом его в солдаты заберут. Сейчас война с Европами начнется, пуще японской. Две империи на нас пойдут; а еще говорят, за них турки и румыны. Вот молодых и забреют, а девушке оставаться солдаткой, а то и вдовой.

– Любаша, но ведь кто‑то должен тебя защищать? Нас всех? Кто не допустит сюда, нам брянскую землю, убийц и насильников, которые будут грабить, сжигать людей заживо в их домах, вешать на площадях?

– Разве немцы татары?

– Да это не немцы, это нацисты.

– Что такое нацисты?

– Вроде упырей. Пока всем упырям в могилы осиновые колья не забить, они опять возрождаться будут и кровью людской питаться.

«Что ей рассказать о коричневой чуме?» – думал Виктор. «Это надо видеть. Взять с собой, показать кинохронику, мемориал в Хацуни. Показать, как после распада Союза Америка двадцать лет вытаскивала нацизм из могилы, вытаскивала из могилы Бандеру, взращивала в Восточной Европе, в бывших республиках. Здесь даже слов, чтобы это описать, не выдумали. Хотя одно есть – упыри. Пусть осиновых кольев побольше заготовят, может так дойдет.»

Любаша улыбнулась.

– Образованные люди говорят, упырей не бывает. Сказки все это.

– Раньше не было. Понимаешь, нацизм – это не порода людей, это не идея, это технология, как на заводе. Берут человека и обрабатывают по науке, как заклепки. Всю Европу на эти заклепки могут пустить.

– Вот как, значит… – протянула Любаша, и глаза ее погрустнели. – Стало быть, на войну теперь надо всем миром идти? Как в старину, всем селом против нечисти?

– Женщинам – на заводы идти, патроны делать, снаряды, винтовки. Жизнь в тылу поддерживать. И ждать любимых своих…

Лампочки в люстре внезапно замигали; на мгновение остывающие, покрасневшие нити в них вновь ожили, разгораясь желтоватым светом, и снова умерли; все погрузилось во тьму.

– Любаша, пригнись! – воскликнул Виктор. Он сорвался с места и, выдергивая браунинг из кобуры, вжался в простенок между окном и кафельным монолитом печи.

– Что с вами? – раздался Любашин голос из темноты. – Это, верно, на станции. Сейчас свечи принесу.

– Смотри, осторожней.

– Точно, на станции… Видите, и уличные погасли, и напротив нет.

Виктор отодвинул газовую занавеску. Снаружи была абсолютная чернота, без звезд, и только кое где – на земле, в окнах появлялись тусклые красноватые огоньки – видимо, для зажиточной публики происшествие не было чем‑то новым и необычным. Вдалеке, в окнах литейного, тускло багровело пламя печей.

Свечи в большом пятисвечевом канделябре были стеариновые. Видимо, господа любили романтику. На стенах заплясали отсветы профиля Любаши, с чуть растрепавшимися локонами.

– Вы продолжайте, – сказала она после того, как Виктор вернулся за стол, – вы очень хорошо рассказывали, как вот солдаты уйдут на войну и их ждать будут. А вот парень на войне, о чем он думать будет?

– Любаш, об этом не расскажешь. Об этом песни сложат. Много песен.

– Интересно, каких? Все, печальные, верно?

– Ну, как сказать? Печальные, не печальные…

– Услышать бы хоть одну… О чем петь будет, какие слова выберет.

– Одну могу… Это такой старый романс, малоизвестный…

«Темная ночь, только пули свистят по степи…»

Удивительная это была песня; в послевоенном Союзе слова ее знал каждый, каждый помнил негромкий, с хрипотцой, голос Бернеса. В их студенческой группе, с первого курса, с первой поездки в колхоз в сентябре, «Темная ночь» была их застольной; петь ее можно было без голоса, простые и понятные слова шли, казалось, из самого сердца.

«И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…»

Потом была тишина.

Они с Любашей молча сидели и смотрели на свечи, на трепет чуть зазубренных кончиков пламени, на зыбкие, словно плывущие по стенам тени. Они слушали, как вкрадчиво потрескивают фитили, и редкие дождевые капли стучат по карнизу. И никто не решался первым проронить слово в тишину этой ночи, словно бы тут, рядом, эта благоухающая липой, березой, яблоневым цветом и сиренью ночь уходила в черное пространство войны.

Точка перехода, подумал Виктор. Только не физическая.

Наконец Любаша вздохнула и стала задумчиво вертеть в руках мельхиоровую вилку.

– Наверное, поручик сочинил… из господ образованных. Слова больно уж складные. А песня недавняя, с японской.

– Почему ты так решила?

– Про телеграф поют.

– В проводах? Да, наверное…

…Электричества в тот вечер так и не дали, хотя на самом заводе загорелись огни. На кухне зажгли керосиновую лампу, приземистую, толстую; бока ее сверкали начишенной медью, как судовой колокол. Вопреки бурным протестам Любаши, Виктор закатал рукава и сам вымыл посуду в тазу, куда девушка подливала из чайника горячую воду; когда он позволил стереть с ее щеки пятнышко грязи, она смущенно зарделась, и, хихикнув, закрылась рукавом.

– Я буду все вытирать, – сказала она, взяв полотенце, – а вы только подавайте.

Виктор бережно передавал ей прямо в руки белые, расписанные тонкой позолотой тарелки и чашки; подымая глаза, он замечал, что Любаша поглядывает больше на него, чуть прищурившись, наклонив голову так, чтобы взгляд виднелся из‑под тонких дуг бровей. Губы девушки растягивала легкая улыбка, которая подчеркивала округлую свежесть щечек и ровным рядом открывала верхние зубки, словно на картинке из модного журнала. Виктор вдруг понял, что это – своего рода код, которым девушки и молодые женщины показывают здесь, как они свежи и здоровы, дают понять, что время и тяжелая жизнь еще не успели оставить на них никаких следов.

Бьющаяся утварь кончилась, и Виктор ослабил внимание к точной передаче; Любаша, увлекшись позированием, пропустила пас и только что вымытая ложка со звоном упала на пол.

– Ах! – воскликнула Любаша и стремительно присела, чтобы поднять прибор; Виктор хотел ее опередить, они не рассчитали и стукнулись лбами, ухватив ложку с разных сторон. Он хотел спросить «Не больно?», но в этот момент Любаша начала терять равновесие, левой рукой ухватилась за пиджак Виктора, а ее носик ткнулся ему в щеку; от лица девушки веяло свежестью и земляничным мылом. Бросив ложку, он порывисто притянул Любашу к себе и прижал ее губы к своим.

Все, что он видел в отблеске керосиновой лампы – это растрепавшийся локон Любаши и ее неестественно огромные глаза, как у красавиц на открытках пинапа. Она слабо попыталась двигать головой, но, похоже, это породило лишь волну желаний; руки ее стали слабеть и она уронила ложку, шаря освободившейся рукой по одежде Виктора, словно пытаясь за него зацепиться. Оторваться от ее губ было невозможно; Виктор почувствовал, что горячее тело девушки начинает обмякать, откидываясь назад. Он испугался, не задохнется ли Любаша, приподнял ее и посадил на ближайший табурет, придерживая под спину.

– Воды… воды дать? – спросил он ее в некоторой растерянности.

– Нет… – прошептала она, – нет, пожалуйста, не делайте так больше… Вы ведь меня не любите… не надо так…

– Тебя никогда никто не целовал?

– Целовали… много раз… не так… – произнесла она, постепенно приходя в себя. – Здесь так не умеют… Я словно отдавалась вам. Пожалуйста, больше не надо так… потому что мне страшно хочется еще, но так не надо…

Бедная девушка, подумал Виктор. Демократизм приняла за слабость к женскому полу. Позаигрывать с барином, тот подарит чего‑нибудь в расчете на взаимность.

– Без любви, конечно, не надо, – спокойно произнес Виктор. Он снова хотел сказать что – то вроде «В стране, где я жил, был такой обычай», но это показалось ему крайне глупо. Он пробормотал первое, что пришло в голову.

– Просто ты очень приятная собеседница и не только.

– Спасибо, – улыбнулась Любаша; ее голос снова был спокойным и певучим.

– За что?

– Вы хотели обмануть, но не смогли. Значит, вы добрый.

Перед глазами Виктора на мгновение возникла темная струйка крови, сочившаяся из‑за двери в коридор, и отпечатки сапог на полу.

Добрый, думал он. Надо будет спросить у попа, как это тут соотносится. Хотя Паисий однозначно благословит оружие, ибо направлено против антихриста.

…Каморка прислуги была похожа на душный пенал, половину которого занимала узкая кровать с железной спинкой. От предложения Виктора «я – на диване, вы – в спальне» Любаша категорически отказалась. Сошлись на компромиссе: Виктор занял роскошную господскую кровать, а Любаша постелила себе на мягком диване в гостиной.

4. Тайна часовни.

Веристов, заложив руки за спину, неторопливо мерил шагами тесную кубатуру секретки. Рассохшая доска пола скрипела под ногами, ротмистр морщился и поглядывал на Виктора, зарывшегося в синьки и справочники.

Руководство только что созданного Бюробмаша – Бюро Общего Машиностроения – должно было прибыть на станцию Бежица с минуты на минуту. Но не прибывало. Веристов позвонил на станцию, и с другого конца провода ему крякающим голосом сообщили, что поезд задерживается по неуказанной причине. Полевой аппарат в ящике из деревянных досок обосновался на столе с ночи по приказу того же шефа тайной полиции.

Самонова в секретке не было – с утра вызвали к директору по тому же телефону.

– Ладно, – вздохнул Веристов, – пока там выясняют… Виктор Сергеевич, вы у нас тут уже прилично повидали, не терпится спросить – что, с точки зрения потомков, у нас идет не так? Только, пожалуйста, откровенно, для нас ваше мнение намного выражений верноподданности. Любые ваши слова пойдут только на благо России, – продолжил он.

«Хитрый, черт, знает, на что брать…»

– На благо России, говорите? А нельзя на благо России без этих будущих ЧК, без репрессий? Ведь эти репрессии потом десятилетиями вспоминать будут.

– Странно… – задумчиво произнес Веристов. – Странно это слышать от человека, который, не раздумывая, уложил четверых.

– Так это ж враги. Или я выстрелю, или меня.

– И там – враги. Вы у нас недавно, и, верно, не представляете себе, до какой мерзости может дойти холуйская душа. Вы не знаете, что это за люди. Пьяные от крови вражеские солдаты будут при них бросать младенцев в огонь, а они будут стоять рядом, и радоваться, и говорить – «Вот, это царь виноват! Это царь не может нас защитить! Убейте царя!». Вы, наверное, мне не поверите…

– Почему? Уродов всегда хватает.

– И что же выходит? Миллионы крестьян, рабочих пойдут сражаться не за прибыли заводчиков и банкиров, а защищать свои семьи, жен, матерей, детей своих защищать от орды разбойников, насильников и убийц. А тысячи уродов будут им стрелять в спины, срывать поставки хлеба, оружия и патронов, распускать лживые и панические слухи, подбивать народ на беспорядки в тылу. Да просто будут убивать поодиночке, германская агентура даст оружие и деньги на террор и диверсии. Скажите честно, вам не хотелось бы таких уничтожать?