Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

13. Достучаться до небес

– Приятного аппетита! С вашего позволения…

Музыкальный ящик в причаховском трактире неспешно названивал все того же «Хорста Весселя», и в голове Виктора вертелись слова пародии Бертольда Брехта:

Труба зовет на мясокомбинаты,

Бычки идут, держа единый строй,

Незримо в их рядах под знаменем крылатым

Шагают те, что стали колбасой.

Отец Паисий – это именно он попросился за столик Виктора – вблизи выглядел совсем молодым человеком, похоже, ему не было еще двадцати пяти. Если бы не ряса – просто вылитый интеллигент – шестидесятник: не слишком длинные, чуть растрепанные пшеничные волосы, аккуратно подстриженная шкиперская бородка на лице с худощавыми щеками с ямочками, над верхней губой небольшие усы, высокий лоб и большие, грустные глаза. Или что‑то вроде молодого революционера из фильма к юбилею советской власти. И руки – огрубевшие, в мозолях и трещинах, в глубине которой темнеют въевшиеся частицы земли. Руки человека совсем другого сословия.

Виктору почему‑то сразу же вспомнилась бесплатная газета «Благодатная Благодать», которую ему месяц назад кинули в почтовый ящик, с заголовком на первой странице: «Христос – великий вождь и учитель». Эпитеты «Знаменосец мира», «Корифей науки» и «Мудрый преобразователь природы» Виктор в статье не обнаружил. Похоже, что дело духовного окормления масс оказалось в руках фрилансеров из бывшей системы университетов марксизма – ленинизма, одновременно подрабатывающих в какой‑нибудь «Областной Правде». Впрочем, редкая эпоха оказывается без явлений, которые хочется считать случайными и нетипичными.

«А, может, этот и идет на контакт? Ладно, поболтаем. Священник, фигура удобная. Легко встречаться с разными людьми, причем с незнакомыми. Повод всегда есть.»

– Да, конечно, прошу вас, – Виктор с улыбкой непринужденно откинулся на спинку стула, как это обычно делали наши разведчики из фильмов в каком‑нибудь фашистском ресторане или казино под ту же музыку. – Очень понравилось ваше вчерашнее выступление. Смело и неожиданно.

Губы отца Паисия сложились в тонкую, ироническую улыбку.

– Что делать? До неба высоко, стараемся быть и в миру полезными…

– Что угодно пожелать вашему преподобию? – воробушком подлетел к столу молоденький половой.

– Как всегда, – ответил священник и сделал рукой жест – выполняй, мол.

«Ваше преподобие. А я забыл. Прокол – с.»

Виктор задумался над тем, как бы ввернуть в речь этот титул, но в это время отец Паисий перехватил инициативу.

– Никак не решаетесь зайти в храм? – спросил он, слегка наклонив голову и прищурившись.

– Виноват, каюсь. Дела навалились, а о главном…

– Ну – у, не вините себя, – произнес отец Паисий примирительным тоном, как будто Виктор забыл передать ему о каком‑то третьестепенном телефонном звонке. – Когда сердце позовет, тогда и заходите… Дело вот в чем. Мне просто интересно. Вот вы пожертвовали, но через другого человека. Вам чего‑то помешало самому прийти?

«Стало быть, полицейский деньги передал? Потрясающе. Или он решил, что это провокация охранки? И что теперь говорить?»

– Ваше преподобие, – не спеша начал Виктор, подбирая слова (ну, наконец‑то можно этот титул вставить), – у вас, если я правильно понял, возник вопрос, не атеист ли я?

Появившийся кстати половой поставил перед священником тарелку с грибным супом и приборы; что‑то показалось в этом не вполне естественным.

«А это… а он рюмашку для аппетита не опрокинет? Дореволюционные попы это дело уважали. И нос у него не сизый…»

– Даже и в мыслях не было, – хитро усмехнулся отец Паисий, повязывая салфетку. – Какой из вас атеист? Атеист – это человек, который нас, служителей церкви, почитает за мракобесов и ярых врагов просвещения. И полагает, что все церкви надо сравнять с землей, церковные книги сжечь, а иконы порубить на дрова. Тогда, дескать, человек, будет чист и свободен, и перед ним откроется истинное знание. А вы – человек с совестью. Готов поспорить, что вас постоянно мучают вопросы: что будет с Россией и за что бороться, чтобы не навредить.

– Ну…. Вам, конечно, виднее… А что, разве не может быть разумного атеиста? Который не путает материализм со средневековым иконоборчеством?

Отец Паисий почесал бородку.

– Видите ли, материалистическая диалектика этого, конечно, не отрицает, но… Пока не доводилось видеть. А вам доводилось видеть православных христиан, которые накануне войны призывают людей не Родину защишать, а делать мировую революцию?

«Поп про материалистическую диалектику? Мать твоя женщина… Может, вы, батюшка, партейный? Ладно, мы тоже научный атеизм в вузе проходили… факультативно…»

– Мне доводилось видеть православных христиан, которые считают, что их Родина не на земле, а на небе.

– Ну так ведь заставь дурака богу молиться – он и лоб себе расшибет… Или хотите сказать, что российские атеисты в массе дураки? Хорошо, тогда как, по – вашему, должен выглядеть мудрый атеист?

– Ваше преподобие, как бы вы назвали человека, который видит в православии морально – этическое учение, основанное на древней мудрости и наших русских национальных традициях? Учение, в котором есть много ценного, если, конечно, без экстремизма? Извините, я немного заумно…

Закрученная фраза Виктора произвела на отца Паисия неожиданное впечатление: лицо его просветлело, словно бы он увидел в нем единомышленника.

– Такого человека я бы назвал ищущим веры, – ответил тот, слегка волнуясь. – Я не отвергал бы его. Вас же вот не смутило, что я перед трапезой прочел молитву не вслух, а про себя, и перекрестил пищу взглядом. Вот со старушками, знаете, трудно – не так повернулся, не то сказал. Ну разве вера – это просто обряд? Пожилые люди, привычки, что поделать…

«Интересно…»

– Вот даже вам, человеку науки, показалось странным: священник – и вдруг стадион. А ведь стадион нужен. Нужен сыновьям, внукам этих бабушек. Вот когда физический труд заменяет машина, это не значит, что человек может просто ходить и делать, что хочется. Он делает монотонную работу, его мышцы напрягаются не так, как он привык, как он жил сотни лет. От этого идут болезни. Скажите честно, могу вот я, священник, помогать только душе? А вдруг меня там спросят – а что я людям здесь, на земле сделал? Какое добро совершил? Или – там спасенье, а тут пусть мучаются? Ну нет, ну не может так быть, чтобы это было ему угодно. Понимаете?

– Конечно. Я не берусь судить о канонах… в общем, по человечески правильно. По совести.

– Вот. А что есть совесть? Не все привыкли к этому, не все понимают, это да. Но ведь все развивается. Вот, например, рай и ад. Когда‑то люди вообще ничего об этом не знали. Слаб и беззащитен разум их был. Даже на детские вопросы ответов не было. Почему идет дождь, почему зимой холодно, чего луна светит. Не знали. А знали только одно – если не будут делать так, как боги велят, то они их накажут. Языческие идолы которые. Человек попьет грязной воды из лужи, заболеет и умрет. Ослушался идолов, умер. А потом люди выросли. Стали понимать движение звезд и атомов, микробы открыли. Где наказание? Только там, после смерти, потому что никто не видел, что там. Люди уходят от идолов и приходят к вере, где есть ад и рай, где для человека согрешившего нужен не страх, не телесные муки, покаяние, чтобы больше так не делать.

«Странный поп. Говорит, как атеисты.»

– Не хотите же вы сказать, что религию придумали люди?

– А хоть бы и так. Раз человек существо разумное, он не придумает чего зря. Либо за этим что‑то есть… либо это ему надо. Вы что‑то хотели спросить?

«Ага. Не провокатор ли вы, батюшка? Но спросить это – глупо.»

– Да. Не означает ли сказанное вами то, что вы собрались, ну это… как там… снять сан?

– И отречься от веры? Нет. Знаете, почему? Ну вот допустим, победят атеисты, и мы, священники уйдем. Думаете, победит разум? Нет! Разум должен победить внутри человека. Не все могут жить, не боясь того, что все это однажды кончится. Не все. И опять что‑нибудь выдумают. Станут молиться великому человеку, как французы Наполеону. Станут молиться науке. Но личность умрет, и в ней разуверятся, потому что придут новые, которые хотят, чтобы им поклонялись, и сбросят идола в грязь. Потом разуверятся в науке – потому что ее власть не безгранична, а многим людям же хочется чуда, чтобы последняя надежда была. Пойдут, как в старину, верить в приметы, в нечистую силу, в шарлатанов разных, гипнотизеров, предсказателей, лжеученым начнут поклоны бить. Разве это – торжество разума?

– Стало быть, за стадион можно не волноваться? – Виктор предпринял слабую попытку уйти от диспута «Есть ли бог?»

– Ага, если бы. Иерархи у нас никаких реформ не хотят. Все – культ. Культ махания кадилом, культ низкопоклонства и самоунижения, культ вот этой рясы. Ну почему мы не можем ходить в строгих черных костюмах? Неужели вы верите, что ему это угодно? А про таких, как я, говорят, что мы замахнулись на святое.

– На собственность? – машинально выпалил Виктор; любовь к фильмам Рязанова сыграла с ним злую шутку.

– Вы угадали, – усмехнулся священник. – Богатством церкви распоряжается не клир, а высшие иерархи. Стоит лишь тронуть что‑то в этой прогнившей системе, как станет вопрос – «Почему одним все, а другим ничего?».

– Ну… а если ничего не менять?

– Мы же не в древней Иудее. Вы Маркса читали?

– Маркса? Проблемы классовой борьбы, извините, не по моей части.

– Я не о классах. Я о философии. Маркс высказывает такую вещь, что бытие определяет сознание.

– Вы – материалист?

– Идеалист. Наверное, наивный идеалист. Но можно допустить, что отчасти это бывает. Отчасти. И вот что выходит. Мы учим людей смириться и покаяться. Но ведь это хорошо было две тыщи лет назад. Что народ иудейский? Римляне за них воевали, судили и казнили тоже римляне. Плоды на деревьях круглый год. А у нас капитализм. Люди видят – успех у того, кем движет гордыня, и кто никогда ни в чем не раскается. Сметут нас, Виктор Сергеевич, и на развалинах храмов коз пасти будут. Понимаете?

– Ничего не понимаю. Если вы считаете, что будет революция, церкви сравняют с землей, а священников начнут истреблять, то, вы уж простите, для чего вам при таких мыслях церковь?

– А для чего Христу нужно было распятие? Чтобы вернуться на землю в виде веры, в душах, умах, чтобы унять вражду, злобу, чтобы жизни чьи‑то спасти. Это и было второе пришествие, оно свершилось. И если случится в России революция – кровь христианских мучеников спасет и возродит нашу веру, вернет к добру людей русских…

«Все‑таки фанатик», размышлял Виктор, ковыряя тыквенный пудинг, «но производит впечатление доброго и искреннего человека. Выговориться ему тут не с кем? Или разведка боем? Может, они меня прощупывают? Рискованно без подготовки. Хотя – поп инженер человеческих душ. Подослать одного, другого, понять логику, найти слабые стороны.»

Он вдруг узнал этот запах кухни, который стоял в заведении, несмотря на окна, открытые по причине весеннего тепла. Точно так же пахло когда‑то в столовке на Молодежной. Белые волны штор на окнах, высокий ресторанный потолок с хрустальными люстрами и буфет – огромный, во всю стену резной буфет, покрытый лаком под орех. Кондиционеров тогда не ставили…

– Ваше преподобие, могу ли я вам чем‑то помочь?

«Если он подводит к контакту – что‑то предложит.»

Отец Паисий улыбнулся.

– Виктор Сергеевич, это я вам должен помочь. Сперва хотел знать, помогать ли вам. Теперь вижу, надо, но – не смогу. Неловко получилось.

«И как это понять? Пастор Шлаг шел на контакт, но в последний момент… Или здесь подслушивают? В принципе, при местной технике… или по губам… Но зачем тогда здесь? Или намекнуть, что в другом месте?»

– Да, вы правы. Я должен сам прийти в храм.

– Я не это имел в виду. Совсем не это.

– А что?

– Сейчас не могу этого сказать. Буду за вас молиться…

14. Битва бобра с козлом

– Простите, у вас спичек не найдется?

Голос капитана Брусникина застал Виктора, когда он спускался по деревянной лестнице причаховского заведения, нервно похлопывая ладонью правой руки по монументальному поручню перил, выкрашенному в красно – коричневый цвет, словно сиденье школьной парты.

– Так я же не курю.

– Ах да, совсем забыл. Простите, – извинился капитан, и полушепотом добавил: – Батюшка – человек охранки. Сообщает о преступлениях против государя.

Виктор пожал плечами.

– Сказал, что мне надо помочь, но он не сможет. Это что‑то значит?

– Не знаю… – ответил капитан, и уже громко произнес: – Да вы не беспокойтесь. Половой принесет закурить, – и быстро поднялся по лестнице.

Навстречу ему спускалась молодая пара: мужчина в путейской форме с фуражкой и дама с ямочками на щеках, слегка приподнимавшая свободной рукой подол бело – розового, как крем на пирожном, платья. Виктор услышал слова:

– Я уже договорилась с Евгений Палычем: осенью, когда Машенька пойдет в гимназию, он возьмет меня на службу.

– Ну почему нельзя что‑нибудь надомное, я не понимаю? В конце концов, с чего ты взяла, что меня куда‑то отправят? Может, прикажут здесь наладить ремонт бронепоездов или паровозов. Не всех же в эти колонны особого резерва.

– А если пошлют, что нам делать? Серафима Никитична говорит: в войну все будут экономить и с надомной не выручишь. Зато со службы мужчин мобилизуют и будут места…

«Господи, они хоть представляют себе, что такое война?» – подумал Виктор. "А в самом деле, что такое здесь война? И что такое война для нас? "

Люди всегда судят по прошедшей войне, рассуждал Виктор. Что здесь была японская? Военные заказы? Или инвалиды, которых определили в приют и солдатские вдовы? Первых, похоже, здесь было больше, чем вторых.

А наше поколение судит по Великой Отечественной, сказал он себе. Мы все выросли на полузаросшем поле битвы, бегали в детстве по заплывшим воронкам и окопам, видели последние руины и деревья, посеченные осколками, и словно звезды на небе, не могли сосчитать фамилии на плитах братских могил. До нас долетали снаряды той войны и мы хоронили сверстников, случайно попавших под этот обстрел сквозь десятилетия.

Что для нас значила эта война, спросил себя Виктор, и тут же ответил: условие жизни. На ней решили, жить нам всем или нет. Нынешние хомячки любят попенять на недостоверность советских фильмов: мол, посмотрев их, хочется защищать Родину, а вот если картина о войне стремится к «достоверности», то у нормального человека якобы пропадет всякое желание взять в руки оружие, и оказаться «там». Они не могут понять, что когда в дом нормального человека врывается маньяк с топором или голодные звери, то первое и единственное желание этого человека – схватить что потяжелее и остановить тварей, а у других, что стали невольными свидетелями – помочь ему всем, что под руку попадется. Иначе предков этих нормальных людей сожрали бы еще в верхнем палеолите.

– Виктор Сергеевич! Виктор Сергеевич! – окликнули его уже на территории завода.

Это была та самая барышня с кудряшками, с которой он столкнулся в конторе еще в первые дни, она спешила к нему через пути, оглядываясь по сторонам, чтобы не попасть под ходячие самовары и подбирая платье – чтобы ни в чем не выпачкаться. Она почти бежала, и Виктор, поравнявшись с ней, почувствовал ее прерывистое дыхание.

– Ну, успокойтесь, пожалуйста. Что случилось?

– Срочно… Срочно… Вас прямо сейчас в Союз забирают.

– Кто? Отдышитесь только.

– Бах… Бух…

– Барышня, милая, я просил вас, отдышитесь. Все по порядку.

– Бахрушев вас записал. Потому что Буховцев сказал срочно набрать людей в Союз.

– Куда?

– В Союз меча и орала. Этот приехал, как его…

– Бендер? – спросил Виктор. А что еще можно было спросить?

– Майор Ногаев, с Орла. Всем, кого записали, в контору у станции, пожалуйста, поспешите…

«Ладно, посмотрим, что тут за меча и орала», думал Виктор, перешагивая через рыжие, казавшиеся здесь игрушечными, рельсы заводской узкоколейки. «Лишь бы бабки не содрали».

Чтобы сократить путь, он завернул в узкий, заросший мясистыми кустами чертополоха, проход между цехом и наскоро сбитой из потемневшего от дождей необрезанного теса временной халабудой. Не пройдя и пяти шагов, он наткнулся на мужика, прижавшего к тесовой стене фабричную девчонку – одну из тех, что за грошовую зарплату нанимали здесь для уборки помещений и протирки станков. Девчонка хныкала и вырывалась.

Раздражающие тяжесть и объем кобуры под мышкой вдруг стали для Виктора четкими и осмысленными. Он сунул руку за пазуху и отстегнул застежку; пальцы почувствовали нагретый металл. Пистолет, какой простой способ решать все вопросы в этой жизни… долбануть сзади рукояткой по черепу…

– В чем дело? – гаркнул Виктор, не дойдя до мужика метра два.

Он ждал от мужика любой реакции – от бегства до нападения. В обоих случаях можно было стрелять. Но мужик очень спокойно, и, как показалось Виктору, даже лениво обернулся, выпустив свою жертву, которая даже не пыталась бежать, а лишь суетливо оправляла платье.

– Да вот, – безразлично ответил мужик, – носится тут по заводу, чуть с ног не сшибла.

С виду мужик выглядел как мастер из цеха: начищенные яловые сапоги, напоминавшие офицерские, темный пиджак со штанами, косоворотка. Руки не в масле. Казалось, он был даже несколько удивлен, с чего это господин инженер вдруг его окликнули. Девчонка оправила платок и виновато опустила глаза.

«Бред какой‑то. Это что у них, в порядке вещей тут? Что‑то не так»

– Тебе сколько лет? – обратился он к девчонке.

– Пятнадцатый в апреле пошел. Меня за ветошью в кладовую послали…

– Так, почему не работаем? – отрезал Виктор. – Марш на рабочее место!

Теперь они остались в проходе наедине с мужиком, который спокойно кашлянул в кулак.

«Не верь. Обманывает. Усыпит бдительность, перо в бок и все. А чувиха загипнотизирована. Маньяки, они жертв гипнотизируют.»

– Кто такой? В чем дело?

– Сыдяев я, Семен, второго механического, – безразлично продолжал мужик, – иду, значит, а тут она несется…

До Виктора вдруг дошло, что Сыдяев этот действительно не понимает, за что до него приколебались.

«Это что же? Местным плевать, а пацанка молчать будет? Что делать? Самосудом?»

– Вы мне тут зубы не заговаривайте, Сыдяев. Кто вас надоумил подстрекать рабочих к бунту путем совращения малолетней и тем самым срывать выполнение военных заказов?

На лице Сыдяева отразилось недоумение.

– Какие ж они малолетние‑то? Это ж деревенские, они и в двенадцать могут… А хотите, я вам какую подберу, или двух. Им только платок какой или бусы дешевые…

Виктор почувствовал, что он может выстрелить прямо в эту гладкую безразличную рожу. «Нет, так не пойдет. Это система. На всех обоймы не хватит…»

– Стало быть, усугубляем попыткой дачи взятки при исполнении?

Полшага с поворотом назад – чтобы никто не мог подойти сзади. Виктор выхватил браунинг и передернул затвор.

– А теперь ты пойдешь в гестапо! Так живо вытрясут, на кого ты работал!

До мужика, кажется, начало доходить, хотя и не все.

– Да вы что? – с дрожью в голосе воскликнул он. – Помилуйте! Да я… Да за что? Да что же это…

Ветерок, пронесшийся по проходу, донес до Виктора сивушную вонь.

– Да ты, голубчик, пьян! – гаркнул он. – Нажрался, как скотина, себя не помнишь?

Как ни странно, на этот раз соображалка у мужика сработала моментально.

– Виноват – с! Именины у зятя… а тут это от жары развезло! Ошибся, ей богу ошибся, думал, это Верка с колесного… Не в себе был, вот те истинный крест! – и он начал быстро и размашисто осенять себя знамением.

– Немедленно привести себя в порядок! Еще раз узнаю… – последние слова полетели уже в спину убегающего.

«Так. Пока пуганул. Надолго ли? Что с такими делать? В полицию? В охранку? Родителям сообщить? На месте ликвидировать? Надо что‑то придумать…»

Загадочный союз оказался гражданской обороной. В небольшом конференц – зале, где не смотря на распахнутые по теплой майской погоде окна, было накурено, как в сериале «Оттепель», собрали человек двадцать, представлявших различные причастные службы, от медицинской до полиции, пожарного общества и черной сотни. Также было человек семь заводских инженеров, которых позвали просто в качестве мозгов для этого нового дела: среди них Виктор узнал Ярчика, а в тусовке черносотенцев – Медведева.

«Вот Дмитрий Николаевич мне и поможет» – мелькнуло в голове.

Стычка в заводских закоулках стоила Виктору нескольких минут опоздания, и на «Разрешите войти» майор Ногаев, речь которого Виктор так неожиданно прервал своим появлением, ответил уничтожающим взглядом.

– Почтенный сударь! – произнес майор тоном первой фазы снятия стружки. – Если вы полагаете, что суть дела уже вам известна, и можно спокойно тратить время на заводские проблемы, или что‑то еще, то не соблаговолите ли вы пройти к столу и нам, здесь собравшимся, и не обладающим такой просвещенностью, рассказать про отравляющие вещества, используемые на поле боя?

В голосе майора звучали нотки безусловного превосходства над штатским. Ладно, сами попросили…

Виктор твердым шагом подошел к майору (можно было и строевым, но это уже перебор), и громко отчеканил:

– Еремин Виктор Сергеевич. Разрешите приступить к изложению вопроса?

– Приступайте.

– Боевые отравляющие вещества, – бойкой скороговоркой начал Виктор, – делятся на стойкие, сохраняющие действие от нескольких часов до нескольких суток, и заражающие воздух, почву, воду и разные предметы, нестойкие, действующие до нескольких часов и ядовитые дымовые вещества, применяемые для заражения воздуха. По токсическому действию делятся на нервно – паралитические, кожно – нарывные, общеядовитые, удушающие, психохимические и раздражающие. Для поражения объектов в тылу наших войск противник может использовать химические авиабомбы и выливные приборы.

По кабинету пронеслось оживление. Кто‑то закашлялся и придавил недокуренную папиросу в пепельнице. Виктор превратился в центр заинтересованных взглядов.

«А фиг вы думали. Даром, что ли столько лет гоняли, начиная со школы.»

Он повернулся к аудитории и продолжил с интонациями ведущего телевизионного шоу:

– На данный момент вероятный противник может в первую очередь применить вещества кожно – нарывного действия…

Виктор на секунду запнулся. Раз не было первой мировой, иприт ипритом не называют.

– Горчичный газ. Я верно говорю? – спросил он, обращаясь к господину майору. Тот кивнул.

"С горчичным угадал. Значит, где‑то уже применили. Хреново. "

– …Из кожно – нарывных еще люизит. Возможно также применение веществ общеядовитого действия – синильная кислота и хлорциан, и удушающего – фосген. Наиболее опасно для нас применение горчичного газа, который поражает кожные покровы, органы дыхания, зрения и пищеварения, короче, почти все. Это такая маслянистая жидкость с запахом чеснока или горчицы, смертельная доза полтора миллиграмма в минуту на литр или через кожу – семьдесят миллилитров на килограмм веса человека. Противоядия нету, газ может проникать через одежду и даже голенища сапог…

Виктор чувствовал, что уже не может остановится. Его несло на автомате.

– Очаг заражения можно разделить на две зоны – непосредственного заражения и зону распространения паров и аэрозолей в зависимости от метеоусловий. Степень заражения местности в очаге определяется концентрацией отравляющего вещества в единице воздушного объема и плотностью заражения, то – есть, в количестве на квадратный метр. Подразделения химической разведки проводят в очаге поражения…

Майор Ногаев как‑то нервно дернул головой.

– Достаточно. Вы – химик?

«Ха, станешь тут химиком.»

– Никак нет. В газах пишут о газетах… то – есть, в газетах – о газах. Вот, решил изучать.

– Что за вещества нервно – паралитического воздействия, о которых вы говорили?

– А, это… В общем, наукой предсказана возможность существования фосфорорганических соединений, которые опаснее в десятки и сотни раз, но, к счастью, они будут созданы лет через двадцать. Наверное.

– Хорошо, что через двадцать. Можете назвать свойства люизита?

– Коричневая жидкость с запахом герани, смертельная доза при попадании на кожу – двадцать миллиграмм на килограмм веса, первые признаки поражения через три – пять минут…

– Понятно. Что ж, рад вашей любознательности, можете садиться. Продолжим, господа! Как я уже говорил, сейчас гораздо важнее не допустить паники среди обывателей…

«Вы панике не поддавайтесь, организованно спасайтесь» – мелькнула в голове Виктора цитата из «Старого знакомого».

– В настоящее время на складах находятся свыше десяти миллионов противогазов усовершенствованной системы Зелинского и Кумманта с гофрированной трубкой, и поставки их продолжаются, – продолжал майор. – До обеда я объехал завод и поселок. Каменные дома имеют подвалы, на заводе есть глухие помещения складов, кладовых и цокольных этажей, рабочие на участках, как правило, копают земляной погреб. Это неплохая основа для создания системы газоубежищ. Благодаря усилиям дирекции завода, в поселке действует пожарная охрана, неплохие полицейские силы при которых действует большой организованный отряд добровольцев по охране порядка, и, наконец, есть весьма развитые для провинции медицинские учреждения, с запасом коек и медикаментов. Все это нам поможет и пригодится. Остается только внедрить в умы обывателей, что при газовой атаке надлежит действовать так же решительно и слаженно, как при замеченном пожаре. Ну, а теперь перейдем к устройству противогаза…

На выходе из конторы Виктор поймал Дмитрия Медведева, (которого тут все упорно называли Митькой или Митяем) и изложил ситуацию.

– Что ж девка‑то молчит! – возмутился Дмитрий Николаевич. – Вот деревня забитая. В зубатовский союз таким по малолетству нельзя, вот иных мастера и порют, и лапают, и юбку на голову задерут, а они все терпят – работу потерять боятся. Ладно. Вы с жалобой правильно не пошли – девчонка не признается. Больше никому не говорите, дела эти сами порешим. Большевики займутся.

– А у вас что, связи с ними?

– А вы что, Веристову побежите докладывать? – усмехнулся Медведев. – То ж гиблое дело. Считай, половина черной сотни зараз и в большевистской дружине. Охранка сквозь пальцы смотрит. Не будет же она в селе казачий полк держать? А у большевиков после зубатовских союзов вопрос вооруженных восстаний не стоит. Правда, сначала все разоблачать союз пытались, дескать, обман рабочих, да рабочих оно пока устраивает, так что поутихли, тактика, говорят, теперь другая. Ну, будьте здоровы, а то у нас на участке болтать некогда. За Сеньку гунявого не думайте – наша забота!

После заводского гудка Виктор сразу же рванул в знакомую парикмахерскую. Вообще‑то зайти в гостиницу, и записать там слова песни можно было и с пробивающейся щетиной, но он решил, что перед местной звездой эстрады это будет неудобно.

Конечно, во всем этом было что‑то неправильное. У любого человека четко и жестко вырабатывается даже не привязанность, а условный рефлекс о своей семье. Хочешь – не хочешь, но первая мысль: «Как там мои?», а потом уже все остальное. Так везде в нашем нормальном мире, если его можно назвать нормальным.

Но если взять любого нормального человека и засунуть его неожиданно в другое время, как вся эта житейская логика летит к черту. С одной стороны, ясно, что свои там совершенно так же, и абсолютно ничего не заметят, и для них главное – вернуться живым. Логически, если даже в самый первый раз домой вернулись не дубликаты Виктора, то совершенно ясно: если пропадешь здесь, то и там тоже. С другой стороны, для своих здесь попаданец скорее опасен – их могут использовать для шантажа. Короче, единственное адекватное проявление этой рефлексивной тяги к семье в другом времени – это выжить любой ценой в надежде вернуться; но обстоятельства при этом складываются таким образом, что выжить здесь можно лишь со всей страной – или погибнуть вместе с ней.

Было в этом что‑то первобытное, от тех времен, когда племена жили в пещерах, отдельно от племени человек моментально погибал, и, если верить классикам, поэтому люди тогда жили без семьи, без государства, и, что самое страшное, даже без частной собственности. Впрочем, подобная мораль успешно дожила до двадцатого века Слова из веселой довоенной песенки Строка и Тимофеева: «Можешь все потерять, и невесту и мать, только помни, что Родина ждет» сегодня для многих покажутся дикостью. Особенно если учесть, что в песне эти слова молодому лейтенанту говорит не кто иной, как его невеста.

Возможно, именно этот рефлекс и просыпается в человеке, когда он перешагнет границу времени; но Виктор не был психологом и точного ответа не знал.