Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

– Это хорошо, что мало пыли, – согласился Виктор. Перспективы атаки кайзеровской армии со штурмгеверами как‑то мало его радовали. – Кстати, мне сказали, что здесь на месте дадут оружие.

Томас поморщился, вытянув вперед нижнюю губу.

– Господа, – протянул он извиняющимся тоном, – в этой маленькой стране каждая семья должна иметь оружие. Чем больше оружия, тем лучше. Но здесь вы не можете ходить по улице с заряженным револьвером, если вы не полицейский или инкассатор с сумкой, полной денег.

– А как же эти? С мандрагорами?

– Вы можете нести по улице ружье, исполняя казенную повинность явиться на сборы. Но патроны должны быть отдельно от ружья. За малейшее нарушение можно угодить в тюрьму. После германской революции с этим очень, очень строго.

– А агентура иностранных разведок, которая, возможно, охотится за нами, тоже будет соблюдать закон?

– Господин Еремин, что я могу вам сказать? Работа агента государя императора – это смертельный риск. Пока что ваша поездка к Ульянову не нарушает никаких местных законов, вас не могут арестовать, как шпиона. А с пистолетом – могут. Для вашего успокоения: хозяин дома, который снимает Старик, держит в этом доме целый арсенал, хотя он вряд ли понадобится. После европейских революций Швейцарию наводнили политэмигранты из разных стран – социалисты, анархисты, терорристы и бог знает кто, все прекрасно уживаются и обсуждают вопросы революционной борьбы за столиками в кофейнях. Здесь могут обчистить карманы, но самый последний бомбист – эсер хочет иметь место, где чувствует себя в безопасности. В прошлом веке было нашумевшее дело Мари Жанре, она травила людей из интереса, но такие случаи редки…

– Вряд ли немецких шпионов остановят здешние нравы. Мы будем жить в гостинице?

– Нет. Вас устроят в комнате в доме Старика.

– В комнате можно держать оружие?

– Кажется, там есть подходящий шкаф.

…Тем временем их экипаж, обогнув стороной центр, покатил по окраинным улочкам с заборами коптящих паровозным дымом фабрик, потемневшие цеха которых с огромными, словно вытаращенными на прохожих окнами вызывали в душе некоторую тревогу. Наконец, путники выехали из города и вскоре очутились в небольшом поселке со старыми двухэтажными домами. Солнце подернулось легкой дымкой перистых облаков, было не жарко, с ослепительных вершин гор веял ветерок с запахом тающеого снега и озона.

Коттедж, у которого остановился их экипаж, был двухэтажным, старым и прокопченным, живописной зелени и плюща на стенах не наблюдалось. Нижний этаж – камень, второй – фахверк, переплет потрескавшихся коричневых брусьев на оштукатуренной стене. Неприменные дощатые жалюзи на окнах напоминали о старой детсадовской прачечной.

Томас, несмотря на полноту, живенько соскочил с экипажа и постучал в калитку. Вышедшая служанка, сухощавая дама неопределенных лет, с простым крестьянским лицом и при передничке неторопливо объяснила по – немецки, что фрау Крупски недавно отправилась на рынок, а герр Ульянов должен скоро подъехать, и что она сестра служанки, которая сегодня хворает и просила ее заменить, и что захворавшая сестра ничего не говорила о том, что сегодня должны быть гости, и она очень извиняется, что не успела ничего приготовить к встрече…

В это время в конце улицы послышалось неторопливое тарахтенье мотора, и спустя несколько секунд из‑за угла показался господин в сером костюме и желтой соломенной шляпе от солнца, который восседал на стильном, длинном черном мопеде; машина блестела медными и хромированными частями, напоминая пишущую машинку Ундервуда, и оставляла за собой облако пыли и синеватого дыма. Незнакомец лихо подкатил к крыльцу, слез с мопеда (на треугольном плоском баке Виктор заметил надпись «Вандерер»), снял огромные летные очки – консервы и приветственно поднял шляпу.

И в этот момент изумленный Виктор узнал в незнакомце Ленина. Только без бородки клинышком. Аккуратно подстриженные и расчесанные усы были, лоб ленинский, волосы сзади приглажены, уши чуть оттопырены… А вот бородки‑то и нет.

24. Миллионы для диктатуры пролетариата

Вообще Виктор ожидал встретить здесь какого угодно Ленина. В кепке и задрипанном пиджаке рабочего, в буржуйской тройке и с галстуком, во френче, в спортивной куртке и никер – бокерах, в домашнем халате и даже в местном прикиде с короткими штанами на подтяжках. Но Ленин – байкер – это как‑то разрывало шаблоны. Да еще и с гладко выбритым подбородком.

…Обстановка в коттедже была спартанской. Столы из досок а – ля послевоенное правление колхоза, стулья работы местного столяра, особо не заморачивающегося с дизайном, кухня со сковородками на стенах и плитой, что виднелась через раскрытую дверь, лестница на второй этаж. На стенах никаких украшений. И везде бумаги, газеты, книги – на двух столах, на дощатом крашеном стеллаже, на полках и грудами на полу.

«А ведь мог бы и прибарахлиться, раз моцик купил. Похоже, ему просто не надо. Ничего лишнего, только то, что для работы. Моцик время экономит…»

– Поразительно! – воскликнул Владимир Ильич, раскрывая переданный Эммой пакет. – Нет, вы видите? Охранка платит большевистской партии миллионы с расчетом, что значительная часть этой суммы большевики потратят на вызволение своих товарищей из тюрем Германии, Италии и Австро – Венгрии и на поддержку революционного движения в этих странах. Я всегда говорил, что сила социал – демократического движения – это противоречия между лагерями национал – империалистов. Можете спокойно передать господину Столыпину, что он не ошибся в расчете, но без иллюзий. Наша партия не чеховская Душечка и не меняет курса ради того, чтобы попасть в объятия мецената и благодетеля.

Для Виктора показалось немного странным, что Ленин просто суховато и привычно с ним поздоровался, а не стал трясти руку с возгласами «А! Это вы тот самый товарищ Еремин? Феноменально! Горю желанием узнать, что помешало России построить коммунизм». Скорее всего, Ильич просто пока к нему присматривается, не спеша начать разведку боем. Чек – это понятно, а вот попаданец научно необъясним. Ленин – это чисто логическая модель поведения, это Виктор понял еще со школьного обществоведения. Берия – эмпирик, он анализирует информацию, но сам лезет в теоретические обобщения лишь настолько, насколько нужно, чтобы практически решить вопрос, остальное дело ученых. Берия – это разведчик. Сталин живет подсознанием, интуицией, осторожно взвешивает результат, и переводит его в форму рассудительных фраз. Сталин – это судья. Гитлер вообще живет нервными окончаниями, эмоциями, чувствами, которые непроизвольно складываются в слова. Гитлер – это креативщик и шоумен. Хью Лонг, похоже, мужичок себе на уме с подвешенным языком. Романов, судя по результатам, типичный инженер, ему главное, чтобы работало. Насчет Столыпина не будем спешить. А вот Ленин… Ленину надо встроить его, Еремина, в систему знаний о мире, вписать в логику. Впихнуть невпихиваемое.

– Владимир Ильич, – произнесла тем временем Эмма, – первая часть моей миссии здесь выполнена, а вторая и основная часть моей миссии – представить вам господина Еремина.

– Господина Еремина, – повторил Ленин. – Да, я в курсе. Эмма Германовна, как вы посмотрите на то, чтобы мы побеседовали с господином Ереминым на прогулке по ближним окрестностям? Сегодня очень благоприятная погода.

– Владимир Ильич, на господина Еремина ведет охоту кайзеровская разведка.

– На меня, Эмма Германовна, вела охоту царская охранка. Поверьте моему опыту конспиратора, если немецкие агенты увидят нас открыто гуляющими на природе, они решат, что неподалеку наши люди. Да и попытаться напасть на человека здесь днем опасно – стоит только позвать на помощь, как сбежится вся округа. Короче, я жду Виктора Сергеевича на прогулку минут через сорок: нужно разобрать почту.

«Германовне он не доверяет. Логично. Кстати, с ней не все ясно, если мужик такая тварь, чего сразу не сбежала, если из благородных. Хотя… Сексуальное рабство и в наше время встречается. Хотя, действительно, может скрывать форсированный допрос. Или что вляпалась в какую‑то историю в ходе операции. А от кого скрывать допрос? Охранка все равно будет проверять. Если только это не допрос самой охранки. Били, чтобы завербовать? На сломленную личность вроде не похожа. Все как‑то сложнее. Надо вечером еще раз рассмотреть.»

– Полагаюсь на ваше знание немецкой идеологии, – улыбнулась Эмма. – Где мы можем оставить свои вещи? Я бы хотела переодеться, и, если не возражаете, остаток дня помочь по хозяйству. Не люблю сидеть без дела, и не чуждаюсь грязной работы.

Комната оказалась на втором этаже, такого же колхозного вида, но с вешалкой, сундуком и кроватью. Из‑под кровати торчал низкий обшарпанный ящик, в коем Виктор обнаружил огневую мощь швейцарской армии. Девайс был похож на РПК – длинный, увесистый, с сошками, и к нему прилагались барабанные магазины; разве что трубки над стволом нету. Подергав затвор и нажав на спуск, Виктор убедился, что швейцарише машиненгевер в порядке, и, пока вождь пролетариата просматривал ящик без всякого модема, набил магазин патронами из картонной коробки – похоже, что цинки тут были только в полевых условиях.

– …Здесь хороший вид на озеро…

Потемневшая от дождей скамейка из жердей под молодыми сосенками, по вечерам, видимо, служила местным влюбленным. Тепло, хвойный запах, свежий горный ветер и тихий шум ветра в раскидистых кронах.

– …И здесь, Виктор Сергеевич, нам никто не помещает. Вы знакомы с теорией диалектического и исторического материализма?

Во всех книгах о Ленине непременно описывают хитро прищуренные глаза. Но сейчас Виктор бы не назвал их такими. Узкий разрез глаз есть, а взгляд какой‑то грустноватый и любопытный.

– Примерно, Владимир Ильич. Она была в школьной и вузовской программе. Но давали ее не совсем творчески.

– Ничего страшного. Главное, вы знаете терминологию, и мы с вами можем говорить на одном языке. Мне нужно от вас вкрадце весь ход естественно – исторических событий за сто лет вашей истории, характеристику общественных систем, их социально – классовую структуру и отношения между классами, результаты политики социал – демократов и коммунистов во власти, и, самое главное, обстановку в стране и в мире перед общим крушением формаций, называющих себя социалистическими и коммунистическими…

Беседа продолжалась дотемна. Виктор ждал, что Ильич будет перебивать рассказ взрывами гнева, криками «Политические проститутки!» и даже стучать кулаком по скамье, но ничего этого не было. Ленин никакого личного отношения почему‑то не выражал, но дотошно вьедался в самые неожиданные подробности, в том числе и по технологии и организации производства, которые к истории, казалось бы, дела не имели. И еще этот разговор показался Виктору похожим на тот самый рассказ швейцарского ремесленника про свои путешествия, о котором утром говорила Эмма.

…Как только после ужина Виктор и Эмма поднялись в свою комнату, Эмма тут же закрыла дверь на крючок и повисла на шее.

– Вы опиум… Мой организм стал требовать вас. Он изнывает и не подчиняется мне. Не думала, что я такая жадная. Это, наверное, горный воздух.

Ее пальцы ловко и аккуратно расстегивали пуговицы и крючки на платье. Как хорошо, что к концу двадцатого века будет практичная одежда, подумал Виктор.

– Вы будете смеяться надо мной, но я все время думала о вас. Что бы я ни делалала, вы не выходили у меня из головы. Я не могу больше терпеть. Я хочу на вас броситься.

Сдернув покрывало, Эмма упала на кровать; ее тело стройной полосой вытянулось по диагонали на пододеяльнике, руки заложены за головой.

– Ну – с, – тоном врача произнес Виктор, – повернитесь на живот, посмотрим…

– Посмотрите что? Вы что, хотите изучить, куда меня больнее ударить хлыстом? – быстро спросила Эмма, и не дожидаясь ответа Виктора, продолжила. – Я покажу.

Она подняла ноги вверх, подтянув колени к животу, и удерживая их левой рукой за подколенки, а правой рукой провела по желобку между бедрами и ягодицами.

– Вот здесь… Хорошо, что сюда не попадало. Если вы ударите меня хлыстом сюда, точно поперек, невыносимая боль лишит меня сознания и я не почувствую остальных ваших ударов… Но вы этого никогда не сделаете. Вы ведь не берете женщину ради своего удовольствия, вы хотите дарить ей радость. Вы не требуете от женщины жертвы, вы хотите разделить с ней жизнь.

– А если ты ошибаешься? – Виктор присел на кровать возле ее горячего, дразнящего тела. – В каком месте, ты говоришь?

– Здесь…

– Здесь? А, может, здесь? – рука Виктора скользнула по вспотевшему желобку к середине тела. – Здесь, еще чувственнее.

– А – а, нет!.. – томно простонала Эмма, опустив ноги, – я сейчас кусаться начну…

Виктор перевернул ее на живот и подтянул ноги, разворачивая к краю кровати.

– Зачем…

– Тебе так неудобно?

– Не знаю… Я вся ваша… Вы меня объездили.

– Ты не лошадь…

Пальцы раскинутых рук Эммы инстинктивно хватали пододеяльник, ее волосы разметались, она мотала головой и запрокидывала ее, пытаясь сдержать рвущиеся из груди стоны.

– …Мне кажется, у вас там все счастливы. Нет больных и нищих. Нет войн и одиноких людей.

Эмма сидела на кровати возле Виктора, ее растрепанные волосы силуэтом просвечивали на фоне лунного света из окна. А она выносливая, подумал Виктор.

– Представь себе, есть. И войны есть. И вообще, здесь капиталисты превратили село в культурный город, а у нас за годы строительства капитализма сделали из него грязную и пыльную барахолку, в которой жить не хочется.

– Ну, почему так? Мне кажется, если бы там все были такие как вы, войн бы не было.

– Не знаю. Давай немного вздремнем и снова продолжим массаж. Только про насилие не надо, я даже кино про него не люблю.

– Если бы про все можно было забыть… Вы разделили мою жизнь на три части. Первая – это шрамы. Они всегда будут багрово – синие, налитые кровью. Боль разбивает разум, как тарелку об пол, остаются только животные инстинкты. Боль стерла всю память, кажется, что до нее меня не было. Вид шрамов преследует, ткань рубашки режет тело ножом, жжет раскаленной кочергой; когда они бледнеют, появляются новые, и тогда все сначала… Вторая часть – это месть. Холод и безразличие. Бесконечная месть, как опресненная вода на судне в тропиках, ее пьешь и не напьешься. Третья часть – это вы. Вы наполнили меня, во мне что‑то разлилось и холод ушел. Проснулось желание жить. Буйное, до неприличия, до бесстыдства, до жара внизу. Хочется быть с вами, слышать ваш голос, видеть ваши глаза, чувствовать ваши прикосновения, сливаться с вами в порыве неодолимого влечения. Я влюблена в вас, как кошка, и мне решительно все равно, что вы думаете.

«Ей просто надо выговориться», подумал Виктор. «Со временем будет нормальная женщина. По возрасту только что из комсомола. А трудная юность – это все забудется.»

– Захвалишь, – сказал он. – Неужели так больше никого не было?

– Было. Не так много, нет. В любовники набивались часто, но – среди них никого, чтобы так… Обычно отваживаю. Слушайте, вы можете взять меня с собой? Я знаю, что был человек, похожий на вас, он вернулся.

– Эмма, я всегда возвращался один. Это от меня не зависит, я не знаю, так получается.

Эмма откинулась на спину, глядя в потолок.

– Понятно… Ну что ж, тогда мне придется стать вещью. Дорогой вещью. Как в «Бесприданнице». Вы же не Карандышев, и не станете в меня стрелять. И не Паратов. Вы – герой еще не написанной пьесы. Но все это будет не сейчас…

– Это будет.

– Вас в этом убедил господин Ульянов?

– Да ни в чем он не убеждал. Рассказывал ему, как там у нас в будущем. Полагаю, он просто выудит у меня информацию и мы вернемся домой. А Ленин будет гением и вождем революционеров всех стран.

– Рассказывайте ему все. Узнав о трудностях пути, он будет более сговорчив. Но хватит. На улице дождь… Вы слышите, как шумит листва, как бурлит вода в водосточной трубе между окнами? Я это слышу. Вам надо отдохнуть. Не хочу делить вас с политикой между двумя простынями…

25. Классики и капуста

После завтрака Виктор переоделся в прозодежду и помогал Владимиру Ильичу пропалывать грядки в огороде, с утра, пока не жарко. С утра Ильич заметно оживился и немного стал походить на киношного.

– Знаете, Виктор Сергеевич, – произнес он, кидая вырванную траву в жестяное ведерко, – работа огородника это лучшее физическое упражнение для человека. В будущей России горожане обязательно должны иметь домик с садом или летний домик за городом, чтобы уйти от нездоровой городской жизни.

– Будут, Владимир Ильич. У многих будет огород или дача. В будушем.

– Могу вас поздравить. Либо вы действительно из будущего, либо я всю жизнь недооценивал гениальность охранки. Этот ваш рассказ о вашем времени хорошо укладывается в идеи моей новой книги, которую гостапо еще не читало. Я только сегодня, рано утром, отправил рукопись в наше издательство.

– Значит, тест прошел успешно?

Владимир Ильич хитро прищурился.

– Вы подтвердили мою гипотезу о государстве. Вы позволили мне добавить несколько страниц, которых не хватало для завершения пятилетнего труда. Книга будет называться «Государство и социализм». Вы помните марксистскую теорию государства?

– Конечно. Государство – это есть машина для поддержания господства одного класса над другим, – Виктор выдал Ленину его же собственную фразу из полного собрания сочинений. Экономика – это базис, государство – политическая надстройка, вот так примерно.

К удивлению Виктора, Ильича ничуть не обрадовало то, что его цитируют в двадцать первом веке. Более того, похоже, Ленин вообще никогда не слышал этой цитаты.

– Знаете, наши марксисты – да, пожалуй, и ваши тоже, ответил Ленин, немного морщась, – слишком упрощают, говоря об экономическом базисе и государственной надстройке в России. Маркс обычно – подчеркиваю, обычно – рассматривал случай, типичный для Европы: есть буржуазия, есть пролетариат, каждый из этих классов осознает свои классовые интересы, государство есть орудие классового диктата буржуазии, пролетариат должен сломать эту государственную машину, чтобы осуществить свою, пролетарскую диктатуру. Все просто и наглядно, как в школьном опыте с динамо – машиной. Так вот, в России нет этой схемы в чистом школьном виде. Нет!

Указательный палец Ленина вытянулся и он резко ткнул им в сторону капустной рассады.

– Что же мы имеем в России? Во – первых, химически чистый пролетарий столь же редок, как и элемент радий. Большинство рабочих – это вчерашние крестьяне, они живут привычками и мыслями крестьянской общины, где важна взаимопомощь, а не борьба с работодателем за свои права. Можно дать им образование, понимание того, как управлять заводами и фабриками через нанятых ими представителей буржуазной интеллигенции. Но морально, в большинстве своем они к этому еще не готовы, у них нет в этом потребности, они ее не чувствуют. С другой стороны, народившаяся буржуазия в России классово настолько незрела и инфантильна, что не способна сделать государство своим инструментом власти, в отличие от буржуазии крупнейших промышленных стран – Англии, Германии, Франции, Соединенных Штатов. Эта буржуазия не способна нанять юристов, которые составят законы, закрепляющие права буржуазии, как господствующего класса, и не способна добиться принятия этих законов. Эта буржуазия неспособна спроектировать собственный механизм устойчивой и эффективной власти. На своих предприятиях эта буржуазия копирует лучшие или худшие формы крепостничества; что же касается государства, то тут буржуазия либо заходится в низкопоклонства по отношению ко всем власть имущим, безотносительно к их бюрократической тупости, выдавая это за патриотизм, либо носится с маниловскими планами разрушить всю государственную машину и скалькировать европейские законы и государственные механизмы один к одному, невзирая на различия, продиктованные ходом исторических событий и национальными особенностями…

Так, и Ильич тут поменялся, подумал Виктор. В нашей реальности Ленин писал «Государство и революция» в подполье, когда шла мировая война и Россия разваливалась. Опыт за четверть века после Маркса и Энгельса не обобщить толком, да и чего тут особо мудрить – идет драка за передел мира, кто не с нами, то враг, власть надо брать, иначе полная… или, как он там в своих работах говорил, «противоречия обострились». Здесь наоборот – куча времени, материал для анализа, да ситуация вроде как в старые схемы не влезает, значит, что? У Ильича, как у ученого, новые идеи появились. Было «Государство и революция», а теперь «Государство и социализм»…

Значит, переговоры вести с альтернативным Лениным, решил Виктор. Ладно. Посмотрим.

– В этих условиях, – продолжал вождь мирового пролетариата, – государство уже не может быть простой настройкой над общественными отношениями, потому что оно не становится надстройкой само, механически. По Марксу, всегда есть класс, который это государство, как надстройку формирует. Здесь этого класса нет, не созрел, это еще не класс, а рассада, которую надо кому‑то поливать и пропалывать. Формирование государства, как системы власти, системы институтов общества, в значительной мере предоставлено представителям этих институтов, чиновникам, нанятой ими массе казенных служащих и все более привлекаемым на государственную службу представителям буржуазной интеллигенции – ученым, инженерам, врачам, педагогам и агрономам. Этому способствует и объективная необходимость иметь в казенной собственности значительную долю экономики для ее ускоренного развития, в частности, железные дороги, проволочный и беспроволочный телеграф, почту, создаваемую сеть электрических станций и линий передачи тока. Таким образом, в России образовалась, помимо буржуазии, пролетариата, и огромной массы крестьянства, еще одна большая группу людей, занимающая особое положение по отношению к собственности и общественному разделению труда. Группа, которая формируется как еще один общественный класс. Этот класс не столько отчуждает себе в собственность сами материальные средства производства, как это делает буржуазия через финансовые механизмы, сколько присваивает возможности, вытекающие из положения каждого представителя этого класса в государстве. Будет большим упрощением рассматривать господство этого класса, как государственный капитализм; при госкапитализме используются чисто капиталистические механизмы присвоения, в то время как третьему классу важны не деньги сами по себе, не имущество, а те полномочия, которое общество позволяет ему присвоить. В вашей реальности то, чем владеет этот класс, если не путаю, называется «административный ресурс»?

– Да. Так получается, марксизм устарел, что ли?

– Глубочайшее заблуждение! Если не возражаете, мы продолжим нашу беседу, не отрываясь, так сказать, от ростков нашей будущей телесной пищи.

Виктор не возражал, и Ильич продолжил лекцию, впрочем, не забывая с те же увлечением воевать с лезшими из земли одуванчиками, пока те не успели выбросить свой десант.

– Понимаете, марксизм, как и всякая наука, держится на непрерывном обобщении научных фактов, и развивается, когда наука обнаруживает новые факты, которые нельзя объяснить с позиций действующих теорий, которые этим теориям противоречат. У вас в тридцатых годах столкнулись со множеством новых фактов, которые надо было осмыслить, но в то время вы бы вряд ли смогли это сделать. Чтобы поднять теорию на новый уровень, надо не просто иметь факты, которые противоречат старой теории. Нужно накопить много фактов, чтобы разделить случайное и закономерное, выделить типичные явления, найти для них те отличительные признаки, которые отражают их суть, надо, наконец, разобраться в их сути. Короче говоря, до конца века вы были просто обречены на эмпирику и попытки притянуть за уши все новые явления и общественные процессы к работам Маркса столетней давности, пока эти попытки не дискредитировали сам марксизм. Гипотеза, которая логически объясняет происходящее у вас, у меня есть, и, если вам интересно, могу вам ее изложить.

– Необычайно интересно! – воскликнул Виктор. В конце концов, читатель с мнением Ленина может соглашаться или не соглашаться, но было бы странно не узнать, что думает о нашем мире человек с энциклопедическим образованием.

– Прежде всего, сказанное вами полностью подтвердило мой вывод, что империализм есть высшая и последняя стадия капитализма – капитализма в Марксовом понимании этого слова. Империализм прикрывает собой фазу перехода капитализма в дремлющее, компромиссное состояние, когда над частнособственническим базисом появляется сильная, во многом самодостаточная политическая надстройка, а представители этой надстройки образуют тот самый третий класс, о котором я вам уже рассказывал. Такая надстройка у вас называется «социальное государство». Оно представляет собой частный, особый случай государства, и его задача не сводится к простому насилию одного класса над другим. Вы читали марксово «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»?

– Смутно. Давно было, – Виктор помнил, что в институтской программе что‑то попадалось, но сейчас он не помнил даже, что такое «брюмер».

– Короче, там рассматривается случай государства, которое представляет собой исключение из марксовой же концепции государства, как органа насилия правящего класса. Ввиду незрелости классов бонапартистское государство действует самостоятельно, и буржуазия рукоплещет уничтожению своего же органа классового господства, то – есть, буржуазного парламента. Но у Маркса написано о государстве именно раннего капитализма, и его выводы нельзя чисто механистически переносить в сегодняшний день. Понимаете?

Виктор кивнул.

– Не буду утомлять вас анализом этой работы, просто отмечу, что Маркс в ней рассматривает бонапартистское государство, как явление случайное, явление абсолютно негативное, каким оно собственно и было, и делает вывод, что бонапартистское правительство стремится сделать политической опорой своего режима средний класс, в данном случае в основном парцелльное крестьянство, то – есть, середняка, или, применительно к вашей будущей ситуации, это мелкий и средний бизнес. Надеюсь, вам это понятно.

– Мелкие лавочники, как опора фюрера?

– Виктор Сергеевич, ну вы же понимаете, что поспешное упрощение и обобщение не всегда делает знание научным. Ваша история показывает, что в двадцатом веке и позже перед обществом, перед нацией часто возникает задача совершить скачок в своем развитии, чтобы защититься от колонизаторов, а подчас и вообще людоедов с машинами. Целым народам не оставляют места на земле, места в будущем развитии мира – им что же, прикажете всем умирать? Нет, и еще раз нет! И общество, которое вынуждено совершать этот скачок в развитии из простого чувства самосохранения– это общество, сложенное из незрелых классов, потому что другим, зрелым, появиться неоткуда, на это нужны многие годы, которые история этому народу не оставила. Поэтому в новом веке бонапартистское государство не единичный случай, а типичный! Одна из типичных, закономерных форм развития государства. И признавши это, сказав "а", мы должны сказать и "б": есть бонапартизм и бонапартизм. В двадцатом веке возникают разные формы государства, в котором класс управленцев из классовой прислуги становится самостоятельным, и мы уже не можем рассматривать все эти формы, как в равной степени реакционные и неустойчивые. Раз такое государство есть потребность широких общественных масс, значит, такое государство стихийно или осознанно будет развиваться от низших, примитивных, грубых форм к высшим. И это будет продолжаться, пока общество не достигнет такой степени развития, когда люди не будут нуждаться в государстве вообще. Мы должны различать бонапартизм реакционный, который тормозит приближение общества к этому состоянию сознательного самоуправления, и бонапартизм вынужденный, который вольно или невольно помогает этому процессу хотя бы тем, что не позволяет разрушить общество и низвести его до состояния первобытной дикости, когда все вопросы будут решаться прямым насилием, как в шайке разбойников…

Так, подумал Виктор, стало быть, Ильич успел понять, чем пахнет будущий нацизм. И то, что братаний в завтрашней войне не будет.

… – И это все, Виктор Сергеевич, блестяще подтвердила ваша история, – продолжал Ленин. – Товарищ Троцкий, конечно, сильный логик. Он твердо следовал представлениям Маркса и Энгельса 19 века: Россия – это только остановка в пути, главное – мировая революция, и пролетариат развитых стран поможет построить русским братьям счастливое и справедливое общество… Не поможет. Не по – мо – жет! Пролетариат, в том виде, в каком его видели Маркс, и Энгельс, в двадцатых – тридцатых годах разлагается, его захлестывает мещанское, мелкобуржуазное болото, погоня за личной выгодой, а на этом играют финансовые и промышленные магнаты, растлевая рабочих, заражая их жаждой легкой добычи. Они говорят рабочему: наша страна развита лучше, у нас много оружия, пойди и отними силой у соседа все, что ты пожелаешь. Отрезвить этот растленный пролетариат может только его поражение в войне с Россией. С новой Россией, которая за пятнадцать лет ценой неимоверных народных усилий создаст заводы, фабрики, получит корабли, бронетехнику и авиацию – не имея зрелого и сознательного рабочего класса, с массой людей, в процессе перековки. Могло ли это чудо создать полуанархическая стихия вчерашних крестьян? Не могла.

Виктор кивнул. Хотя все советское время его учили прямо противоположному. Пусть говорит, хоть какая‑то информация о мыслях и настроениях.

– Вы хотите сказать, Сталин…

– Да, да, да! Сталин создал вынужденное бонапартистское государство. Хотел Сталин стать советским Бонапартом, или не хотел, но стать им он был вынужден, либо на его место стал бы кто‑то другой, помоложе. Я не могу окончательно судить, насколько сталинское государство было прогрессивным, насколько реакционным, но главную задачу, мировую задачу оно выполнило! Человечество было спасено от нашествия цивилизованных людоедов! Сталин никогда не был сильным философом, но у него хорошая интуиция эмпирика. А потом, после победы, после смерти Сталина, пошло опьянение успехами, головы закружились. Бонапартистское государство объявили причиной всех бед, провозгласили коммунизм с сегодня на завтра, не заметив, что процесс разложения, омещанивания рабочего, вашего советского человека, все равно идет, семья и школа этого процесса не остановят, и надо искать причины и средства лечения. При Брежневе сделали полшага назад, признали, что бонапартистское государство в какой‑то мере будет, никуда не деться, но и омещанивания не остановили, вернее сказать, боялись признать этот общественный недуг. В итоге – переворот, контрреволюция, и снова бессмысленная попытка строить теперь уже капиталистическое государство без зрелой буржуазии, на одних идеалах Великой Французской революции, безжалостно разбивающиеся о цинизм переродившегося, глобального колониализма мировых держав.