Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

10. Пуля находит цель

– Учитывая весь предыдущий опыт, – продолжал свою речь архитектор, – а также то, что рабочему не под силу самостоятельно осуществлять строительство современных домов, решено организовать застройку в форме кооператива. Рабочие вступают на паях в кооператив, которому общество выделяет возвратные субсидии и который выкупает землю и нанимает строителей для возведения жилья по определенному проекту. Таким образом, рабочие сами могут следить за сметой расходов и ходом работ через правление кооператива и посильно участвовать в строительстве, сокращая затраты. Сами кооперативные дома спроектированы из условий всемерной экономии материалов и затрат труда. Художественное оформление кооперативного дома не предусматривает каких‑либо украшений, красота будет достигнута только за счет удачных пропорций здания и его элементов…

Левая рука Анни как бы машинально опустилась на край его стула, благо места не имели подлокотников. Виктор, словно бы тоже нечаянно, слегка дотронулся средним пальцем до углубления между ее средним и указательным и чуть провел назад; она не отдернула руки, как будто вся ушла в слух и не замечала происходящего вокруг. Темнота в зале делала этот маленький контакт незаметным.

– …В новом поселке мы должны отказаться от привычных нам методов строительства. Каменные дома еще долго будут привилегией богатых, деревянные недолговечны и опасны для пожаров, даже будучи облицованы кирпичом, как это делают в последнее время. Но у нас под ногами буквально залежи совершенно бесплатного сырья, которое до сего момента просто выбрасывали. Это – доменные шлаки! Смешав самый обыкновенный шлак с портландцементом расположенных буквально рядом Мальцовских заводов, мы получаем легкие и теплые блоки, которые не возьмет ни огонь, ни гниение. При этом мы в разы выигрываем на цене каменной кладки. Семь лет назад архитектор Крамской выстроил для самого государя императора гараж из таких блоков; при правильном расчете подобные дома способны стоять столетие и служить нашим внукам и правнукам…

Виктор повернул голову влево, и тут же заметил, что Анни, пользуясь полутьмой зала, тоже смотрит на него; ему даже показалось сквозь вуаль, что она улыбается.

«Невинный флирт. Она просто играет, для самоутверждения. Актриса…»

– Слушайте внимательно, – тихо шепнула она, – очень интересно…

– …В результате было решено остановиться на застройке восьмиквартирными домами в два этажа. Квартиры только трехкомнатные, что соответствует площади домов, которые рабочие сами строят для своей семьи на полученных участках. Одно– и двухкомнатные квартиры в таких домах устраивать накладно; вместо этого для одиноких рабочих и бездетных семей у завода будет выстроен каменный дом в четыре этажа под названием «Коммуна» для сдачи внаем за небольшую плату койки или комнаты…

На очередном «слайде» возникло нечто, похожее на первую битмовскую общагу, только вдвое длиннее. Не удержавшись, Виктор наклонился к Анни:

– Интересно, там красный уголок будет?

– Для икон?

– Для газет и радио.

Она почему‑то не удивилась, услышав слово «радио».

– Разве это главное для счастья?

– А что… главное?

– Потом… Слушайте, о квартирах говорят.

Архитектору подали стакан воды, он жадно, большими глотками, осушил его, и с жаром продолжал.

– Квартира, господа, и ее оборудование – это самое сложное место проекта. Нам всем горько это признать, но российский рабочий пока не познал того стремления обустраивать свое жилище, которое вошло в быт в Западной Европе. Наш поселок растет за счет жителей, которые пришли из деревни, и держатся за деревенский быт лишь потому, что другого им в жизни видеть не доводилось. И здесь нам поможет именно то, что сейчас является главной трудностью новоселов – то, что новые семьи не обременены домашним имуществом; оно слишком громоздко, чтобы его вести со старого места жительства. Мы дадим новоселам не голые стены, а все оборудование квартиры до последних мелочей. Но! – и тут он поднял указательный палец кверху, – но в квартире не должно быть ничего лишнего, ничего, что могло бы утяжелить бремя выплат. Никаких сундуков, никаких громоздких шкапов – мы устроим их в толще перегородок. Для экономии места мы предусмотрели подъемные кровати, которые последнее время применяются в Америке. Печи системы Триглера позволят жильцам вдвое сэкономить на дровах по сравнению с русской печью; то же касается и легкого кухонного очага, вокруг которого мы видим разные мелкие приспособления, вплоть до вешалок, корыт и чанов для кипячения белья…

«Прямо по Замятину. Полная обезличенная унификация быта, продиктованная не идеей, а точным расчетом. Интересно, право на шторы они будут просить? Наверное, да – в виде приработка, потому что лишний рубль при нынешней зарплате в тридцатку пойдет на погашение долга в кооператив и на содержание дома. Идеал бытового коммунизма. Или это наоборот, бытовой коммунизм вырос из расчета капиталистической фабрики? Да, и как вот привычки, ломка уклада? Мещанство, наконец? Мужики‑то захотят?»

Анни не убирала руку. Она чуть откинулась назад, на спинку стула, заложив ногу на ногу, и во всей ее позе теперь чувствовалась легкая расслабленность; дыхание стало глубже, все еще оставаясь сдержанным и бесшумным, и только заметное на глаз ритмичное движение ткани на блузке выдавало нарастающее волнение. Волнение, которому Анни не противилась, которому она позволяла медленно растекаться по себе до кончиков тонких пальцев, сохраняя внешнюю невозмутимость, и эта невозмутимость, эта внешняя сдержанность, похоже, делали тлеющий внутри огонь еще более приятным для нее. Врожденный инстинкт, второй после выживания. Интересно, думал Виктор, почему она одна?

– Теперь мы подходим к самому главному, – архитектор достал платок, промокнул им вспотевший лоб и повторил: – самому главному. То, что нам даст революция быта, измеряется более чем в рублях. Тридцать лет назад в нашем поселке в первый год жизни умирал каждый третий младенец. Благодаря новым домам вкупе с развитием детского отделения больницы, служб акушерства и гинекологии, строительства детских садиков и ясель мы рассчитываем уже в ближайшие годы снизить младенческую смертность до цифры менее чем в десять процентов. Мы догоним и перегоним Америку по числу сохраненных жизней! Разве это не стоит того, чтобы отказаться от всего застарелого и отжившего? Сделаем же это ради собственных детей!

Последние слова утонули в аплодисментах; люди вскакивали с мест, и Анни, захваченная общим порывом, тоже вскочила, и зааплодировала, крикнув: «Браво! Да здравствует перестройка!». Виктора словно приподняло, и, поднимаясь с места, он заметил, что Ярчик тоже аплодирует стоя.

…Они все той же компанией стояли в фойе и дали, когда народ выйдет. Виктор еще в зале незаметно расстегнул кобуру.

«Через пять минут вас посетит Фантомас… Интересно, а в кого из нас двоих он будет стрелять? Народу много… Наверняка здесь будут люди капитана. А ведь в СССР-98 первый попаданец так и не вернулся. Умер своей смертью. И что с ним стало в нашей реальности? Он раздвоился?»

– И как вам наши голубые города?

Виктор невольно вздрогнул.

«Голубые города – это же шестидесятые… Ан нет, это еще у Толстого в двадцатых, и еще чел там вроде бредит этими городами в восемнадцатом. Город мечты. Наверное, идея уже бродит. Как хорошо знать советскую литературу.»

– Ожидал, что обсуждение будет более бурным. Отец Паисий удивил.

– Тем что предложил строить у линии стадион? Это его давняя идея. Как начались матчи на поле у собора, так батюшка и увлекся. Вообще очень интересный человек, новой формовки. Доведется беседовать, узнаете много необычного…

«Отец Паисий. А кто сказал, что попаданец обязательно инженер? При случае надо поболтать.»

– Проект вообще поражает своей смелостью, – ответил Виктор, потому, что надо было что‑то сказать, а особо отвлекаться не хотелось, – это просто чудо, что частный хозяин… – тут он снова запнулся, потому что на глаза попал портрет Тенишевой.

– А вы «Атлантикус» читали? – спросил его Ярчик. – Социализм, это более экономная система.

– Социализм? – произнес Виктор с некоторым неудовольствием. Еще не хватало здесь влезть в политику.

– Ну, я понимаю ваш скепсис. Есть такие социалисты, что готовы отдать в ведение государства все, что угодно, вплоть до варки обеда и мытья полов. Но, уверяю вас, это не социализм, это исправительный дом. Для исполнения всяческих повинностей тогда просто не хватит рабочих рук. Разумный социализм – это когда государство берет на себя производство одежды, питания, и самых необходимых предметов потребления, когда оно создает пути сообщения, строит электростанции и разные казенные здания и выпускает материалы для их строительства. Товары, спрос на которые может сильно колебаться – предметы роскоши, строительство частных домов, выращивание овощей и фруктов, или, скажем, печатание газет, лучше оставить в частных руках. Наконец, государство направляет работу крупных фабрик, от которых зависит жизнь целых городов и всего национального хозяйства, через комиссариаты, казенный заказ и выкуп части акций. Вы спросите, для чего это надо?

– Для подготовки к войне?

– Это тоже важно, но главное – тогда можно будет принять указ, по которому государство обязано дать работу каждому, кто хочет добывать свой хлеб в поте лица, а это освободит рабочего от его кабального положения перед хозяином. Голод, нищета и бунты уйдут в прошлое уже при нынешнем государе на склоне его лет. У вас есть возражения?

– Ни малейших. При нынешнем – это хорошо. Но мы со своими спорами совсем забыли наших дамах.

– Нисколько – нисколько! – воскликнула Анни. – Напрасно вы думаете, что женщин интересуют только шляпки, ткани и сплетни. Продолжайте, очень интересно. Говорят, что социалисты против религии и за свободу любви?

Ярчик расплылся в улыбке.

– Лучшее, что могут сделать социалисты, мадам, так это оставить реформы религии и семьи на усмотрение будущих поколений, которые уже освоятся при социализме, и будут иметь на этот счет свое мнение, не замутненное нынешней необходимостью ставить деньги превыше всего.

– Полагаете, они будут мудрее нас?

– У них будет наш опыт, мадам. Они разложат по полочкам все наши ошибки.

Улица встретила их неожиданной свежестью; воздух был вкусен, как ключевая вода и напоен ароматом цветущих деревьев, на дорожках стояли лужи. Пока в зале решалась судьба города, за стенами, похоже, пронеслась небольшая гроза.

– Господа, какая восхитительная ночь! Но что же вы замолчали? Я хочу услышать спор. Виктор, ну возразите же, наконец.

– Для вас – с удовольствием. На мой взгляд, такой социализм – это утопия. Я понимаю, что есть люди поистине благородные, вроде княгини, есть добрая воля Общества, есть политика господина Зубатова поддерживать профсоюзы…

– Простите, перебью: вы уже вступили? – вклинился Ярчик.

– Да, после обеда. Взносы там небольшие… Но что такое добрая воля перед жаждой денег и власти? Сегодня профсоюзы покрывает господин Зубатов, а кто будет потом?

– Вполне здравые рассуждения. Как вы думаете, почему Зубатова до сих пор не сместили?

– Полагаю, вы знаете ответ.

– Практически да. Любая власть держится на немудреном девизе. Вы его знаете. «Разделяй и властвуй». Нашему государю надо, чтобы купцы и фабриканты бежали к нему с просьбами повлиять на аппетиты рабочих союзов через Зубатова, а рабочие бежали к нему же с просьбами защитить от хозяев. Государь нужен и тем и этим, и пока он, как циркач на проволоке, удерживает баланс, обе стороны нуждаются в его, лично его власти.

– А он не окажется между двух… Меня искренне радуют проводимые государем меры, и хотелось бы ему здравия и благополучия.

Ярчик неожиданно расхохотался.

– Не ожидал увидеть в вас ярого монархиста. Но если так – ничего не угрожает. Кровавая революция в Германии и Австро – Венгрии и последовавшие расправы над восставшими привели к тому, что и деловые круги, и, так сказать, пролетарский элемент, видят в государе ту каменную стену, за которой можно пересидеть европейские смуты… А вы кого‑то ищете? Ничего, я просто заметил, что вы оглядываетесь по сторонам.

– Да вот, жду Фантомаса.

– Вы такой впечатлительный? – удивленно воскликнула Анни. – А, нет, я поняла: ваше настоящее имя Жером Фандор.

– Ага. Комиссар Жюв. «Его мы в пух, его мы в прах, эй вы, потише пойте там в кустах…» С вами никогда такого не было – живешь, живешь и вдруг…

– БАХ!!!

Перед глазами Виктора мелькнул словно отблеск молнии, и тут же по ушам ударил громкий хлопок пистолетного выстрела. Выходящая толпа разразилась краткими женскими взвизгами и редкими матюками вполголоса, небо захлопало сотнями крыльев и криками разбуженных ворон. Виктор моментально присел, выхватил браунинг из расстегнутой кобуры – нет, не напрасно он тренировался весь вчерашний вечер – и, щелкнув предохранителем, передернул левой рукой затвор, направив дуло в небеса.

– Пригнитесь! – крикнул он окружающим, которые растерянно озирались по сторонам.

Его возглас, казалось, не произвел на толпу никакого впечатления. Большинство народу словно оцепенело, ожидая развития событий.

– Васька! – Толян! – послышалось где‑то рядом. Виктор обернулся на крик и увидел парня в вышитой рубахе и нанковых темно – коричневых штанах, который пробирался к нему через толпу; в правой руке его поблескивал «бульдог» с куцым стволом ковбойского калибра.

– Федька! Андрюха! Зови наших! Все, кто из Союза – сюда!

«Попаданцы??? Я же крикнул „пригнись“, местные‑то не знают. Черт, везде уже мерещится.»

Худощавое, чуть вытянутое лицо парня, его нос с горбинкой, показались Виктору очень знакомыми. Расталкивая народ, к нему спешили приятели; в одном из них Виктор узнал того самого черносотенца, который давеча сосватал ему пьяного Маха.

– Заряжен? – спросил парень с «бульдогом», кивнув на браунинг Виктора.

– Однозначно, – флегматично ответил он, и, на всякий случай, представился: – Еремин, Виктор Сергеевич. Новый инженер.

– А меня Митькой звать – парень улыбнулся во весь рот, показав ряд белых, не прокуренных зубов. Медведевы мы, с Брянской улицы. Подтягивайтесь там! Полицию зовите, полицию!

«Дмитрий Медведев, значит. Дмитрий Ме… Так это же…!»

Виктор все понял. Медведев с Брянской улицы… с улицы Дмитрия Медведева!

«Так вот вы какой, легендарный партизанский командир», подумал Виктор, «прямо первый парень на деревне. Значит, здесь в черносотенцах. А у нас в ЧОНе был. Ну правильно, здесь вместо ЧОНа другое.»

Где‑то рядом раздались истошные трели свистка, и через пару секунд перед Виктором предстал местный блюститель порядка в белой форме.

– Вы стреляли? – спросило Виктора официальное лицо.

– Никак нет. Я услышал выстрел и обнажил оружие для защиты. Вчера ж тут было…

– Вы пойдете с нами. Держите оружие наготове. Откуда были выстрелы?

– Да вроде из сада, – сказал Медведев. – Сверкнуло там что‑то.

– Осмотрим сад. Па – прашу пройти! – обратился к толпе околоточный.

Из глубины сада донесся истошный, леденящий душу женский вопль. Околоточный бросился вперед, лишь сейчас расстегивая на ходу кобуру «Смит – вессона». Дмитрий и его команда поспешили следом; за ними рванул и Виктор. Подставляться под случайную пулю ему вовсе не хотелось, но лишать силы правопорядка трети огневой мощи совесть не позволяла. Прохладный осенний воздух окатил взмокшее лицо Виктора. Вечерняя свежесть, хруст осколков кирпича под сапогами полицейского и союзной молодежи, гудение целых роев майских жуков около круглых, горящих каким‑то непривычным желтовато – яичным светом парковых фонарей, и надрывный, дикий вой, в котором чувствовалось что‑то нечеловеческое…

Так в войну бабы голосили от похоронок.

…В луче фонарика фирмы «Eveready» – в Союзе такие всегда называли «китайскими» – мелькнуло напуганное, заплаканное девичье лицо; Виктор узнал Фросю и, на всякий случай, отступил за спины черносотенцев.

– Ты кричала? Как звать?

Фрося от волнения ничего не могла сказать и только указывала правой рукой на кусты, прикрывая левой ладонью глаза от света. Полицейский чуть отвел в сторону поднятую руку с наганом, указывая этим жестом, чтобы подкрепление осталось на месте, и отважно шагнул вперед, раздвигая заросли жасмина.

– Господа Медведев и Еремин! Прошу сюда, только по моим следам! Улики не затаптывать!

Первое, что заметил Виктор, продравшись через кусты – это ноги в желтых, заляпанных грязью ботинках, выхваченные фонарем из окружающей темноты. Человек лежал навзничь. Круг света медленно пополз дальше, показав неестественно вывернутую левую руку, темно – синий жилет с золотой часовой цепочкой, полы распахнутого и набухавшего темным пиджака, из внутреннего кармана которого высовывалась черная скомканная тряпка… Еще одно движение луча – и перед глазами Виктора предстало лицо человека, со страшными, остекленевшими глазами и широко разинутым ртом, из которого по щеке широкой полосой медленно текла кровь, густеющая, почти черная в электрическом свете. В откинутой правой руке блестел массивный армейский браунинг.

Виктор почувствовал, как к его горлу подкатывает скользкий неприятный комок, Он узнал убитого; это был не кто иной, как тот самый Вырошников, что давеча подсел к нему на скамейке, и развивал теорию классового геноцида. И еще Виктор вспомнил, что тогда хотел убить его.

Полицейский, присев на корточки, над телом; казалось, что‑то особенно привлекло его внимание. Снова выпрямившись, он обернулся и показал вытащенную из кармана убитого тряпку.

Это была черная маска. Маска Фантомаса из фильма начала века.

11. Тайна бархатной ночи

– Так значит, покойный поведал вам, первому попавшемуся человеку, о своем безумном плане?

Следователь Моржеретов смотрелся вполне соответственно фамилии: пышные усы, перетекавшие в рыжие бакенбарды, толстая шея борца и гладкая залысина на откатывающемся назад лбу придавали ему сходство с известным обитателем полярных морей. Прибыл он в Бежицу утренним поездом, чтобы расследовать покушение на господина Ярчика; новая смерть, похоже, пробудила в нем охотничий азарт. Тем более, что Бежица – это действительно большая деревня, и любая мелочь не могла ускользнуть от внимания обывателей, а, значит, и сыска.

– Может, он каждому встречному поведал?

– Пожалуйста, отвечайте на этот вопрос только «да» или «нет».

– Я не знаю, являюсь ли для него первым попавшимся, и признаю лишь то, что лично мне он поведал.

– Хорошо. Не вызвали ли эти чудовищные планы у вас личной неприязни к покойному?

– Нет. Ни малейшей.

– Почему? Разве вы не сочли эти планы чудовищными?

– Так он же пьяный был. Если по каждому пьяному абсурду бежать в полицию…

«Именно в полицию. Пусть считает, что для меня выражение личной неприязни – донос, а не насильственные действия… Разве я похож на человека, который за гнилой базар замочит?»

– Вы хотите сказать, что тогда не восприняли слова покойного всерьез?

– Да. Не воспринял. Не поверил, что человек сможет вынашивать уничтожение целого народа всерьез. История таких случаев пока не знает.

– Вы сказали, пока не знает?

– Как ученый, я привык оперировать фактами и осторожно относиться к гипотезам. Понимаете, в этом особенность профессии. Но единичный факт никак не может быть веским основанием…

– Я вас понял. С господином Ярчиком вы тоже познакомились случайно?

– Нас познакомили. Госпожа Ковач, которая сегодня подошла ко мне в фойе Собрания. А с госпожой Ковач я познакомился на днях случайно, сел на ту же скамейку и разговорились. И вот госпожа Ковач сказала, что раз Ярчика, возможно, приняли за меня, то мы должны быть знакомы.

– Откуда вы знаете, что Ярчика приняли за меня?

– Госпожа Ковач сказала.

– Откуда она могла это знать?

– Не знаю. Ну, то, что Ярчик того же роста и комплекции, она знает. А она не могла сама до этого додуматься?

– Могла, – согласился Моржеретов, – дамы часто дают простор воображению. Вы прошлой ночью покойного не встречали?

– Прошлой ночью я был на своей квартире, это могут подтвердить.

– А не могли что‑то случайно слышать, где мог быть покойный?

– Ничего ни от кого не слышал.

– Странное дело, – вздохнул Моржеретов, – вроде Бежица не столичный город, все про всех знают, а вот никто не видал, где и у кого был господин Вырошников прошлой ночью. И откуда у него взялся браунинг – тоже.

Нервно пригладив пальцем ус, он добавил:

– Да, другой раз уж будьте любезны о подобных разговорах сообщить полиции. Объясню вам, как ученому человеку: в России развивается капитализм. Конкуренция, знаете ли, – он неопределенно повел руками, – и эта почва у нас порождает таких личностей, что к обществу теорию Дарвина применяют. То – есть, одна раса людей должна обязательно уничтожить другие расы. Буржуазию, рабочих, крестьян, французов, немцев, русских, инородцев, кого, так сказать, другой расой видят. Так уж… вы уж того… серьезнее.

«Странно. Начал, как коммунистический агитпроп, кончил расой. Какой‑то у них оголтелый расизм.»

…Резкий, непривычный для этих времен запах бензина встретил Виктора на крыльце участка. Похоже, здесь недавно стоял автомобиль. Окончательно стемнело, и россыпь ярких, крупных звезд висела над Бежицей, словно бы там, в вышине, раскинулся огромный перевернутый город; стремительной серебряной иглой пронесся и сгорел метеор. Вокруг желтой лампы на высоком столбе, превращающей ночной мрак в полумрак, роились майские жуки – Виктор подумал, что никогда раньше не видел их в таком количестве. На скамейке неподалеку сидели двое: подойдя поближе, Виктор узнал Анни и Ярчика.

– Вы думали, что меня арестуют?

– Это все я, – улыбнулась Анни. – Когда вы достали револьвер, я подумала, что вы – агент, которому поручено охранять Ивана Бенедиктовича.

– Пистолет, – поправил Ярчик, – Виктор Сергеевич достал пистолет, а не револьвер. Такие обычно дают агентам охранки.

– Потому и купил. Когда нападают, надо стрелять на поражение. – Виктору надоело оправдываться, тем более, при даме. – Либо вообще не вынимать.

– А вы сразу вынули! – воскликнула Анни. – И закричали «Пригнитесь!»

– Стреляли, – ответил Виктор безразличным тоном Саида из «Белого солнцв пустыни».

– Признайтесь, вы неравнодушны к хорошему оружию? – спросил Ярчик. – Но давайте продолжим по дороге. Время поджимает.

– Так вы можете идти, Иван Бенедиктович, – с долей кокетства в голосе произнесла Анни, – а Виктор Сергеевич меня проводит. Верно?

– Вы правы, я действительно спешу. До завтра надо закончить записку о новом способе изготовления винтовых стержней. Всего вам хорошего!

– Я, случайно, не стеснила вас? – спросила Анни, посматривая на желтеющие окна участка. – Надеюсь, вы никуда не спешили?

– Ну, что вы! А вы далеко живете? Может, возьмем извозчика?

– Я живу в гостинице на углу парка – все забываю, как она называется. Давайте пройдем пешком, тут рядом.

– Иван Бенедиктович ревновать не будет?

– Об этом поздно уже говорить. Как у мужчины, у него масса достоинств и лишь один недостаток – в отношениях с актрисами он никогда не заходит дальше невинных разговоров. Кажется, он из какого‑то древнего обедневшего рода. У него нет предрассудков к людям иных сословий… если это не приведет к смешению крови.

– Надеется найти в Бежице какую‑нибудь графиню? Так можно остаться старым холостяком.

– Он уже остался.

– А ваш партнер тоже из какого‑нибудь древнего рода?

– Саша? Обычно все его зовут Саша. Нет, с ним совсем другое. Он предпочел бы общество молодого крепкого парня.

– Даже так?

– Нас связывает только сцена.

Майская полночь покрыла Бежицу черным бархатом. Уличное освещение было погашено почти везде, и лишь отдельные точки фонарей помечали на этом бархате места, где человеку всегда были готовы открыть дверь – полицию, больницу, пожарную часть, станцию, и – церковь. Темно было в частном секторе; керосин и свечи обходились дорого, а в тусклой лучине острая надобность была лишь долгими зимними вечерами. В окнах многоэтажных доходных домов лишь кое – где проглядывал тусклый свет ночников или настольных ламп.

– Не думал, что тут по ночам так темно.

– В полпервого фонари снова зажгут. Конец второй смены, рабочие расходятся. Потом опять погасят до утра. А вы что, темноты боитесь?

– Я боюсь за вас. Запросто споткнуться можно, а вы по – городскому, на высоких каблуках.

– Разве вы не подадите мне руку? Нет, не так, – откинув вуаль, она взяла Виктора под левую руку. – Нас все равно никто не видит. Только сойдемте с мостовой, чтобы на что‑нибудь не наступить.

– Собаки тут и по пешеходным дорожкам бегают, – философски заметил Виктор, – но это меньшее зло.

– Будем смотреть в темноту под ноги… Вообще, вы же помните, когда ходили фонарщики, фонари горели всю ночь, а как стало можно поворачивать рубильник на станции – стали экономить. Вот представляете, везде – в Европе, в Америке ставят электричество, чтобы ночью на улицах было светло, а в России – чтобы можно было свет погасить. В России надо срочно что‑то подправить!

«Если бы тогда, до Первой мировой, в России что‑то подправить…»

Стоп. Он уже думал об этом. Именно так же. Полгода назад, в романовском СССР девяносто восьмого года. В «Парусе». Соседка Варя – телепат из КГБ.

«Ну вот и выполнила волю золотая рыбка… Они же говорили, что не знают, как отправлять. А ты это проверял? Так, допустим, они. И что это дает? Что здесь менять‑то? Или они сами не знают что, но знают, кто?»

На Церковной они свернули вправо; Виктор не сразу заметил, что это не ближний путь.

– Разве мы идем в «Версаль»?

– Ах да… «Версаль» сегодня закрыт. Я по привычке. Не будем возвращаться – плохая примета.

– Верите в приметы?

– Артисты все суеверны. Эстрада – это как игра в орла и решку; она делает из артиста способную личность и губит его, как способную личность. Это успех любой ценой, это игра ради вкусов полупьяной публики, игра, которую оценят количеством банкнот, принесенных в оркестр и уплаченных по счетам.

Откуда‑то вылетевший майский жук ударился в грудь Виктора и упал, жужжа, в траву. Странно, не спится им…

– Мечтаете о большой сцене?

– Мечтаю уйти со сцены. Открыть кондитерскую и торговать морковными пирожными. Здесь никто не умеет их делать, а они полезны детям.

– Что мешает?

– Долг. Чтобы отдать его, надо выполнить условия контракта.

– И вы не могли найти богатого покровителя, который согласится погасить долги?

Анни откинула вуаль, и взглянула на него; так матери смотрят на ребенка. В темноте цвет глаз был неразличим.

«Сейчас скажет что‑то типа „Не плачь ты, мой бэби“…»

– Не все в мире можно мерить на деньги, – произнесла она. Не все… Я не сумею это объяснить. Возможно, вы это поймете сами, без слов… Но не теперь. Сейчас мы как два континента, а между нами штормовой океан. Не переплыть.

– Хорошо. Пусть останется маленькой тайной. Но разве контракт запрещал выйти замуж?

– Нет. Но надо все время ездить из города в город, выступать под другим именем…

– Так можно ездить до старости.

– Моя цель уже совсем рядом. То, ради чего пришлось терпеть годы одиночества, липкие взгляды мужчин, боль, усталость, бессонные ночи и эту одуряющую пустоту, с которой остаешься после выступления. Холодные лепестки живых цветов и пустота, как будто из тебя все вынули, и осталась лишь оболочка, кукла из папье – маше. Ненавижу цветы. На улице хочется быть не узнанной, обычной. Я знаю, как болтать с газетчиками, знаю, что им надо, что они хотят услышать, я помню весь этот вздор наизусть, как стихи… а на улице люди смотрят прямо в глаза, и я не могу найти слов, как им ответить. Они хотят газетную сказку, но не поверят, это как будто я стою и беру фальшивые ноты…

– Я понимаю. Анни, дорогая, не принимайте это так близко к сердцу, поверьте, в шоу – бизнесе бывает и хуже. Серьезно, можно считать, что вам повезло. Некоторые звезды кончают жизнь в психушке или умирают от наркотиков.

– Странно вы говорите… Но, наверное, вы правы. Мне повезло. Скоро все кончится, и наступит покой. Покой, которого я так долго ждала. Наверное, то, что я вам говорю, ужасно, вы хотели просто пройтись с молодой дамой, а не выслушивать всю эту чушь…

– Да ничего, продолжайте, – спокойно и задумчиво произнес Виктор. – Это накопившиеся стрессы, организм выбрасывает адреналин, чтобы поддержать силы. Вам надо выговориться. Вы, наверное, боитесь откровенничать, боитесь, что это испортит карьеру, отношения.

– Я не боюсь, – усмехнулась Анни, – но просто это здесь никому не надо. Все в погоне за деньгами, каждый мечтает излить свою душу, а не выслушивать, что у других накопилось. Разве что какому‑нибудь рабочему… ну, он просто пожалеет, и все, зачем это? Жалость унижает.

Сиротский Приют в темноте темнел глыбой средневекового замка, лишь в одном из окон поверх занавесок виднелся тусклый отсвет красноватого коридорного ночника, обрисовавшего силуэт полуоткрытой двери. Через дорогу напротив тихо дремал квартал низеньких особнячков в стиле модерн; откуда‑то с той стороны, из молодого сада, доносилась еще робкая песня соловья. Впереди, над паровозным, небо светилось розоватыми клубами пара, подсвеченного пламенем печей, и доносились приглушенные удары молотов; казалось, с той стороны на поселок надвигается война, и на фоне этого розоватого, колышущегося неба неосвещенные леса строек вырисовывались какими‑то странными, футуристическими черными силуэтами. Наверное, именно в такую ночь Татлину пришла идея башни Коминтерна.

– Вы о чем‑то задумались?

– Так. Соловей, слышите?

Легкий, чуть слышный смех Анни смешался с шелестом листвы внезапно повеявшего ветерка.

– Да! Соловей! Все живое вьет гнезда. Давайте сменим тему. Что говорит наука о ближайшем будущем? Что нас всех ждет? В искусстве, например?

– Наверное, сплошной дизельпанк.

– Это что, как у Авраамова? Симфония гудков? Синтетическая музыка? Бесконечное множество тонов, рожденных бумагой, которую прерывает луч света? Вы знаете, есть композиторы, которые требуют сжечь все рояли, чтобы стать свободными от оков гаммы. Будет жаль, если это случится. Я люблю играть на рояле Моцарта.

– Да останутся рояли, и синтезаторы будут, и те же семь нот.

– Странно, я полагала, вы думаете иначе.

– Ну, человек же не может освободиться от самого себя! От физики своего тела, от восприятия. Даже машину нельзя построить, не думая о законах природы. Можно преодолеть тяготение Земли и полететь в космос, но нельзя отменить закон тяготения…

В кустах что‑то зашуршало.

– Ай, мышь! – взвизгнула Анни и бросилась к Виктору, судорожно вцепившись левой рукой в его плечо, как кошка, пытающаяся забраться на дерево. Ее лицо оказалось совсем рядом; от него лился легкий, необычный аромат цитрусовой свежести, казавшийся в то же время каким‑то странно знакомым. «Откуда у нее современные духи?» – подумал Виктор, но тут же, поддаваясь какому‑то неожиданному порыву, он прижал Анни к себе правой рукой и поцеловал в губы. Анни удивленно застонала; в темноте Виктор не замечал ее глаз, и только судорожное, разгоряченное дыхание давало ему понять, что она чувствует. Она застонала снова; в ней словно боролись инстинктивный страх и внезапно проснувшееся желание, не позволяя ни отпрянуть, ни обвить руками мужчину, столь дерзко покусившегося на недозволенное. Наконец, воля взяла в ней верх, и она сильно оттолкнула Виктора; разгоравшееся возмущение с трудом пыталось подавить непроизвольно разлившуюся по телу жажду слабости.