Текст книги "Ревизор Империи (СИ)"

Автор книги: Олег Измеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

– Это я сказал остановить работу, – спокойно произнес Виктор. – Рубить тяжи нельзя. Здание обвалится, будут жертвы.

– Вы кто… вы кто такой? – чуть, не задохнувшись, выпалил прибежавший.

– Еремин, Виктор Сергеевич. А вас, простите?

– Я? Я Коськин! Вы… вы кто? Вы что позволяете?

«Тьфу, черт, нарвался. А что делать?»

– Послушайте внимательно, господин Коськин. Если перерубить этот тяж, все обрушится. И изделие ваше завалит, и люди погибнут. Это подсудное дело. Зачем это надо? Давайте посмотрим, что можно сделать.

– Что? Что смотреть? Сейчас здесь будет представитель губкомиссара! Вы представляете, что будет, если машина еще в цеху? – и, повернувшись к мастеровому, крикнул: – Руби!

– Он не будет рубить.

– Что? Что вы себе позволяете? Да я… Под трибунал пойдете!

– Тогда мне придется доложить господину Веристову, что на заводе планировался акт намеренного вредительства, уничтожения цеха, оборудования для производства военной продукции и самой продукции. Я вчера с ним беседовал, и он как раз направил меня на ваш завод.

– Вы… Вы мне угрожаете? Вы…

– Господа, что происходит? – над ухом Виктора загремел четкий командный голос. Виктор обернулся: через игрушечные рельсы узкоколейки перешагивал человек немногим его ниже, лет, наверное, тридцати пяти – сорока, в черном мундире с малиновыми, шитыми золотом двухпросветными погонами, на которых, как на коньяке, красовались три крупных звезды. Полковник был крепок телосложением, с круглым лицом, украшенным аккуратными треугольными усами, гладко выбритой головой, на щеке, чуть пониже уха, розовел неровный шрам. Серо – стальные глаза буравили собеседника холодным взглядом, в котором отражалось чуть заметное презрение. Шел он слегка прихрамывая.

– Были бы вы офицерами, вам бы надлежало выяснить отношения на дуэли, – продолжил он приблизившись, – но штатским такой способ не дозволен. Господин Коськин! Что с вашим баяном? Почему я его не вижу?

«Что за баян?» – мелькнуло в голове у Виктора.

– Это вон он! – закричал Коськин, указывая на Виктора. – Он помешал выпуску продукции по высочайшему повелению!

Полковник исподлобья взглянул на Виктора.

– Он? И кто он такой?

– Чести знать не имею… Назвался Ереминым, грозился донести господину Веристову.

– Ну, коль обязан донести, стало быть, донесет, – констатировал полковник, и, повернувшись к Виктору, продолжил: – Господин Еремин, может, вы сперва мне доложите, что здесь происходит?

– Докладываю. Я подошел к цеху, и увидел, что рабочий перерубает тяжи. Этого делать нельзя. Здание рухнет, задавит рабочих производства оборонного заказа, повредит оборудование и готовый… – Виктор замялся, не будучи уверен, что английское слово «танк» здесь в ходу, – готовый броневик.

– Бронеход, – поправил полковник, – к броневикам отнесены блиндированные самоходы на колесном ходу. Кто распорядился рубить тяжи? Господин Коськин, это вы отдали команду, или мне допросить рабочих?

– А… а как же еще… не проходит он через ворота! – в голосе Коськина зазвучало отчаяние. Дело военное, а на войне и на смерть приходится посылать, а как иначе? Вот и пришлось, скрепя сердце.

– На войне! – недовольно буркнул полковник. – Господин Еремин, у вас есть соображения, как вывести бронеход из цеха иным путем?

– А нельзя без башни, а башню накатить на улице?

– Никак нет. К вечеру бронеход должен быть на полигоне. За неисполнение – расстрел. Другие предложения имеете?

– Так точно. На уровне ворот из цеха выступает торцовый пол. Это значит, что фундамент немного ниже проема. Сейчас для прохода не хватает буквально сантиметров. Предлагаю разобрать торцы возле ворот, чтобы сделать выемку.

– Что скажете? – полковник обернулся к Коськину.

– Так… если бы он сразу сказал, а то – «Нельзя! Нельзя!» А кто ж приказ отменял? Кто отменял? – с надрывом завопил Коськин, уставившись на Виктора.

– Я, наверное, тоже погорячился, – Виктор подозревал, что в этой ситуации безопаснее выглядеть туповатым ретивым службистом, чем дать понять некоторым окружающим, какие они идиоты. – Проявил излишне рвение. Дело‑то чрезвычайной важности!

– Стало быть, возражений нет. Господин Коськин, вы уяснили задачу? Приступайте к исполнению.

Коськин моментально, как в китайском кино, перенесся к собравшейся у ворот толпе рабочих, замахал руками и что‑то заорал. Его неудержимо рвало руководящей деятельностью.

– Господин Еремин, – продолжил полковник, – так что вы там хотели сообщать Веристову?

– За отсутствием факта нанесения ущерба военному ведомству, – ответил Виктор, – предмет сообщения отсутствует.

– Вас Бахрушев утром взял на службу?

– Так точно.

– Вы предложили применить сталь Гадфильда для гусеничного хода?

Виктор замялся.

– Господин полковник, как бы вы отнеслись к человеку, который обязался хранить служебную тайну, но не сдержал слова?

– Хранить служебную тайну – священный долг. А вам известно, что Бахрушев доложил дирекции об этом предложении, как о своем?

– Раз начальство вышло с таким предложением, значит, оно имело на то соображение и действует согласно ответственности и полномочиям.

– Уклончиво.

– Я на службе, – смущенно улыбнулся Виктор.

– Не буду ставить вас в двусмысленное положение. Но вечером приглашаю вас отужинать со мной в «Русском Версале».

– Большое спасибо… Вообще‑то сейчас планировал обустраиваться, прикупить необходимых вещей… Ресторан как‑то не вошел в расчеты.

– Вы о деньгах? Бросьте, здесь не Америка, где каждый платит за себя. Считайте, что это лишь скромная благодарность за спасение баяна.

«Опять баян. Наверное, кодовое название. Тульский самовар, баян, бутылка водки и гармошка… Нет, последнее вроде не код.»

– Короче, в семь. А то пропустите выступление мадемуазель Суон.

19. Эра малосердия

Отказаться, похоже, было бы невежливым. Распрощавшись с полковником, Виктор осторожно заглянул в цех, все еще опасаясь, что на его голову начнут падать балки.

Цех встретил его дымом и грохотом. Под низким потолком, как в курной избе, стоял густой сизый туман от кузнечных горнов, и его, словно шпаги, протыкали острые лучи солнца из разбитых стекол шедовых фонарей. Частые удары кувалд по раскаленным головкам заклепок, крепивших листы брони к толстым и грубым уголкам каркаса, отдавались в мозгу; можно было только представить, что испытывали те люди, что прижимали заклепки изнутри бронекорпуса. От клепки рам тракторов шума было меньше, но в дальнем конце цеха опробовали двигатель, и удушливая нефтяная гарь летела прямо в воздух, как в душегубке; вместе с нею из трубы чуть ли не фонтаном выплескивалось масло. Вместо радиатора на испытуемом девайсе парила градирня.

Что интересно, в этой душегубке была механизация. Под потолком крутились трансмиссионные валы, приводимые от одного мотора в углу цеха и широкие черные ремни анакондами спускались вдоль стен, колыхаясь, словно в такт звукам флейты невидимого факира; их то накидывали, то сбрасывали со шкивов, что, при отсутствии ограждений, было не менее опасно, чем играть с живой змеей. Почти вся площадь цеха, за исключением неширокого центрального прохода была завалена деталями танков и тракторов; пол, похоже, мели ежедневно, хотя ежедневно же и заваливали грязной ветошью, стружкой и обрубками металла. На некоторых верстаках Виктор заметил рабочих, которые спали, как бомжи, натянув на голову измятые, засаленные куртки. То ли у них не было сил после смены дойти домой, то ли не было денег снять или построить жилье, и они устраивались на ночлег прямо в цехе, не обращая внимания на гарь и звон металла. Из тех рабочих, которые бодрствовали и возились с металлом у верстаков или полусобранных машин, некоторые были подростки, почти дети.

«Прям подпольный цех какой‑то для гастарбайтеров.»

На боку танчика, который хотели отсюда выкатить, старославянскими буквами было написано «Баян». Одной тайной меньше.

«Его бы сфоткать и на ресурс Удава… Ага, щазз. За это точно повесят. Или расстреляют.»

Виктора вдруг что‑то толкнуло, какое‑то неясное чутье подсказало ему опасность сзади, и он бросился в сторону, между остовов собираемых тракторов. Прямо над тем местом, где он только что стоял, на изогнутой дугой стреле поворотного крана проплыло заднее колесо с блестящими стальными шпорами. Виктор обернулся: рабочие поглядывали на него, пряча ухмылки. Оно, конечно, понятно: народ ишачит, а он, Виктор, расхаживает тут в приличном костюме, как господин.

«А ты думал, они сейчас с благодарностями за спасение кинутся. Они, небось, и не поняли, чего произошло. Да и фиг с ним.»

– Работать, чего раззявились!

По проходу, переваливаясь сбоку на бок, пробирался мастер в тройке и темной фуражке. На боку у него болталась черная резиновая дубинка.

– Не задело? – услужливо он спросил Виктора, чувствуя в нем старшего по должности. Ишь, дармоеды, даже не крикнули… в России, видать, без кнута никак!

– Раз военная продукция, оружие выдали? – спросил Виктор, кивнув на дубинку.

– Это все от них, сукиных детей… При немцах бунтовать начали, морду за штрафы бить, так до сих пор не успокоились. Вяткину давеча чуть молотком в висок не заехали, как вычет за брак определил. Пришлось увольнять. Не Вяткина, того, что замахнулся. Вот, теперь для защиты выдали. Жалуются, будто их бьют. А вы не верьте, все наговоры. А без штрафов никак нельзя, на мастерах материальная ответственность за детали и оборудование, что поломают, попортят – либо штраф назначай, либо сам плати.

– А «при немцах» – это что тут, немцы были?

– Да одно время немцев стали ставить цехами заведовать. Ну а они мастеров немцев приезжих стал нанимать, русские, говорит, шлехт, плохо. Те пошли уже рабочих сживать, чтоб на выгодные работы обратно своих, из Германии. Вот и сповадилась местная шантрапа им темную делать. Заводила у них Степка Жердяй с Кладбища, он там первым хулиганом завсегда был. Как бронеходы начали делать, немцев‑то с завода частью повыставили, ненадежный они на случай войны народ, а хулигайничать – эту заразу так не изведешь. Я вас провожу, чего вам показать‑то?

– Спасибо. Я сам. Этот завод мне не чужой.

– Ну, воля ваша, если что, крикните, да погромче… Я тут неподалеку буду.

«Культура производства тут, однако…» – размышлял Виктор, идя по проходу.

– Господин хороший, папиросок, случаем, у вас не будет? – на Виктора уставился молодой парень, в черной, такой же замасленной как у всех, прозодежде и с шабером в руках: он подгонял по прилеганию стыки картера тракторного двигателя. – Своя махорка кончилась.

Шабер был трехгранный, и проткнуть им можно было не хуже финки. Виктор сгруппировался, слегка разводя ладони, словно показывая сожаление.

– Рад бы, да сроду не курил. Да и куда дымить – тут дыму уже втиснуться некуда!

– Это у нас так! – осклабился парень. – А что ж вы совету мастера не послушались, один ходите? Неровен час, чего случится.

– А я всю жизнь по цеху без провожатых ходил. Когда‑то в сборочном доводилось работать, в ремонтном, на высоковольтном монтаже.

– А – а… То‑то я гляжу, анжинер вроде, а мозоли‑то вон с рук не сошли. Из низов, чай, будете, али все же из благородных?

– А перед богом, они все равны. Что в жизни сделаем, так люди и запомнят, а не по родству.

– Оно верно, только я пока на небеса обожду. И вы не спешите. Ладно, мне тут болтать некогда…

Обратно Виктор рванул напрямую, через густую, как на сортировочной станции, паутину путей у вагонных цехов и сортировочного, постоянно вертя головой, перешагивая через рельсы и обходя пыхтящие клубки пара, которые деловито таскали доски с обделочного, пустые платформы и готовую продукцию с отстоя. Перед его взором степенно дефилировали коричневые пиджаки работяг – теплушек, черные фраки «эшаков» со снятыми дышлами и сосновыми щитами на окнах полуоткрытытх будок, и один неведомый франт – темно – пурпурный пассажирский вагон с двустворчатыми дверями и деревянными сиденьями за широкими прямоугольниками окон, похожий на прицепной от электрички, буквально умоляя своим экстравагантным видом поближе познакомиться.

«Это все потом», решил Виктор, «а то опять во что‑нибудь вляпаюсь».

На лестнице «голландской казармы» он буквально натолкнулся на шефа, который, бурча что‑то под нос, неторопливо спускался со второго этажа, похлопывая ладонью по широкому поручню дубовых перил.

– Вы уж извините, Иван Семенович, подвел я вас…

Бахрушев удивленно посмотрел на него.

– Что еще случилось?

– Да с Коськиным спор вышел.

– Это по поводу цеха?

– Да. Не выдержал, ввязался.

– Что вы извиняетесь? – рассерженно воскликнул Бахрушев.

– Я, конечно, понимаю, что исправить ничего нельзя, а вы за меня…

– Что вы извиняетесь? – закричал Бахрушев. – Вы правильно поступили! Никогда, слышите, никогда не извиняйтесь за это! Что, лучше если бы люди погибли? Моду взяли на толстовщину! Еще раз услышу от вас такое – сам выставлю за ворота!

– Да собственно… – промолвил растерявшийся Виктор, – вы‑то за меня отвечаете.

– Отвечаю! И вижу, что в вас не ошибся! Пока вижу.

Бахрушев перевел дух, достал платок и утер красное, вспотевшее лицо.

– Между прочим, – продолжил он уже более дружелюбным тоном, – похоже, что у вас появился покровитель. Чем закончилась ваша беседа с Аристарх Петровичем?

– Простите, кем?

– Ну, полковник Добруйский, из губкомиссариата. Вы же на него нарвались.

– Да вроде мирно. На ужин пригласил в «Русский Версаль».

Бахрушев удивленно крякнул.

– Однако! Вы, похоже, у нас баловень судьбы. Только теперь будьте осторожны.

– Понятно. Коськин мстить будет?

– Коротки руки… Он в друзья набиваться будет – мой совет, не доверяйте. Остерегайтесь также, если господин Добруйский будет приглашать в какую‑нибудь секретную лабораторию. Вокруг него вьется куча прохвостов… вернее, не вокруг него, а вокруг казенных денег. Вы меня понимаете?

– Да уж куда понятней. Может, вежливо отказаться от ужина, срочные дела?

– Ни в коем случае! – воскликнул Бахрушев. – Лучше дела отложите, если таковые появятся! Да, должен вас сказать, вы все равно узнаете: я доложил о вашем предложении дирекции. Доложил от своего имени. У нас не смотрят на то, что предлагают, у нас смотрят, кто. А тут дело на многие миллионы, добыча марганцевых руд… да что я вам объясняю, сами прекрасно понимаете. Я уже начал хлопотать вам премию. Одобрят идею – поедете с делегацией в Англию, изучать процесс выплавки. Вас это устраивает?

– Вполне. Я не ищу славы, а деньги, честно говоря, в моем положении не помешают.

– Хотите продолжать исследования радио? Я уже заходил к вашим поручителям.

– Ну… не в ущерб делу конечно, а наоборот. Техника слабых токов имеет большое значение для автоматизации производства… Скажите, а на заводе все цеха такие?

– А вы не смотрели? Не любопытствовали?

– Да при такой серьезной продукции любопытствовать…

– И то верно. Нет, в других получше. Здание хотели сносить, но тут заказ, а все другие цеха загружены… Вам похоже, не понравилось?

– Раз хотите честно… Каторжная тюрьма это, а не производство.

– У, голубчик, это вы лет пятнадцать назад не видели, какая в России промышленность была, – печально усмехнулся Бахрушев. Мне‑то поездить довелось. Вон в Витебске на фабрике «Двина» был такой мастер – француз, фамилии сейчас не припомню, бил рабочих, особенно девушек. Одна шестнадцатилетняя девица и подговори рабочих облить этого мастера маслом и на тачке из цеха вывезти. Ну, зачинщиков сразу в полицию, а там им спину и другие части тела резали, в разрезы соль засыпали. Короче, девица эта из полиции старухой вернулась. А вы говорите.

– Так это же фашисты прямо какие‑то! – вырвалось у Виктора.

Бахрушев внимательно посмотрел на него.

– Фашисты? Это что‑то вроде полового извращения?

– Ну, это… Это научный термин такой, чтобы по черному не ругнуться.

– Я понимаю. Сейчас‑то времена куда лучше настали. Заработки выше, рабочий день ограничили, санитарию требуют, комиссия по охране труда ходит… Правда взятки этой комиссии всучит норовят, вот и на что‑то глаза закрывают. И не только комиссии вон, детали сдают контролеру, за взятки брак принимают. Пока что с этим делом воюют больше в казенных ведомствах. Господин Столыпин сказал – за эрой жестокости в России грядет эра милосердия.

– Эра милосердия? – переспросил Виктор.

«Так, попаданец читал Вайнеров. И вообще, похоже, советский.»

– Ну, злые языки переиначили в «эру малосердия», но вот сами смотрите. В больнице теперь не только бесплатно лечат, но и больных содержат за счет завода. Почти все рабочие в ведомостях подпись ставят, а не крестик. И травм у нас меньше среднеотраслевой цифры в десять процентов. Разве нельзя не видеть таких вот подвижек? А школы, гимназия, училища? А восьмичасовой рабочий день? Нормальные рабочие столовые? Отдельные дома вместо казарм? Детские сады, приют для сирот, дом инвалидов? Это, по – вашему, не успехи? А что вы знаете о планах Общества дать электричество в каждый дом?

Виктор развел руками.

– Наши успехи неоспоримы. Простите, а десять процентов – это от чего?

– Как от чего? – недоуменно вскинул брови Бахрушев. – Травму или увечье получает каждый десятый. Нашему б рабочему внимания и аккуратности побольше…

– А, ну, господи… Я просто растерялся, потому что, это ж, действительно, процесс пошел. Ну, за исключением.

– Будет вам дипломатничать! Так говорите – каторжная тюрьма? Вот что, Виктор Сергеевич, к завтрашнему вечеру вы составите мне записку, почему надо строить новый тракторный цех. Постарайтесь подобрать убедительные доводы. А то, знаете, у нас привыкли все на ошибки конструктора пенять. Займетесь только запиской.

20. Двести пятьдесят шесть оттенков серого

– А вы раньше были журналистом?

Новенькая, отливающая черным лаком машинка «Ундервуд» чем‑то напоминала старый комп с монохромным монитором. На белой оштукатуренной стене висел лубочный плакатик: «Русские воздухоплаватели бросают зажигательные снаряды на Саппоро».

Как только до Виктора дошло, что записку придется корябать пером, похожим на ученическое, макая его поминутно в чернильницу, он тут же спросил, нельзя ли воспользоваться машинкой. Слишком большое количество клякс и неверный нажим руки, привыкшей к шариковым стержням, могли вызвать подозрение. В охранке это еще можно списать на волнение, но здесь…

Пишбарышни располагались в маленькой комнатке на первом этаже. Точнее, в данный момент здесь были две машинки и одна пишбарышня, худощавая шатенка с ямочками на щеках лет двадцати – двадцати пяти, в темно – синем платье с белым воротником, похожим на наброшенную на плечи узкую косынку. Она бойко шлепала по клавишам и разговаривала, не выпуская дамской папироски из уголка рта.

– Знаете, Клавдия Викторовна, постоянно работать не доводилось. Статьи – да, пришлось как‑то подрабатывать в «Губернском вестнике».

– Вы жили в губцентре?

– Ну… в общем, я посылал туда статьи, их печатали. Клавдия Викторовна, а вы не знаете, местную прессу фантастика интересует?

– Ну что же вы так официально? Зовите меня просто Клава. Меня вообще все зовут Клавочкой. Вы не курите?

«Клава. Потрясающее имя для машинистки.»

– Нет, никогда.

– Я тоже только для вида. Чтобы кавалеры от работы не слишком отрывали. Кажется, она потухла… Я не затягиваюсь, просто теперь это уже что‑то вроде привычки. А вы печатаете бегло, не глядя, но невнимательно. Верно, не при штабе служили.

– Ну, это черновик, его все равно выправлять.

"Ага, попробуй тут не делать ошибок, если вместо "А" твердый знак. Орфографию сменили, раскладку оставили…"

– Я вам не мешаю своей болтовней? Здесь Лидия Михайловна работала, она вышла замуж и уехала в Кинешму, а нового человека на службу еще не приняли.

– Ничего, все нормально. Просто, если можно, вы лучше говорите, а я слушаю.

– Вот я хотела спросить, раз вы инженер, вы не только печатать можете, но и в устройстве разбираетесь?

– А что, надо починить?

– Нет, одна подруга просила разобраться, какие машинки лучше закупать. У нее муж имеет дело по торговой части, спрос на такие вещи растет, а опыта нет. Не поможете?

– Ну… посмотреть надо, каталоги изучить… Можно попробовать.

– Сегодня вечером не зайдете?

– К подруге? Нет, сегодня я занят. Завтра, если можно.

– Так я ей скажу. Зовут ее Глафира Матвеевна, я вам потом адрес ее черкну. А то она торопит, сделка какая‑то. А газеты у нас мало кто читает, хоть и грамотные. Вот радио появится, другое дело: там, говорят, как на граммофоне, музыка играет. Вот так сидишь, печатаешь, и музыку, чтоб настроение было.

– И мир представал в розовом цвете?

– Мир не может быть только черным или белым.

– Между черным и белым двести пятьдесят шесть оттенков серого.

Машинки дуэтом отбивали кейк – уок. Словно состязание двух пианистов, подумал Виктор.

Дзынь! – звякнула машинка.

Жжик! – перевод каретки (на машинках Ундервуда еще не было клавиши Enter – прим. Авт.)

Может, поднажать? – подумал Виктор. Нет, не надо, Клавочка еще ошибок наделает и уволят.

Дзынь! Жжик!

– Виктор Сергеевич, а как вы относитесь к футуристам?

– Мне стыдно признаться, но я латентный футурист.

– Ой, правда! Почитайте что нибудь!

«М – да, и зачем я это сказал.»

– Понимаете, у меня любительские, так себе…

– Ну все‑таки. Интересно.

«Похоже, она теперь не отстанет. Придется импровизировать. Как у Андрея Некрасова – сидела птичка на лугу, подкралась к ней корова…»

– Ну, если вы согласны терпеть это…

– Согласна, согласна. Я слушаю.

– В когтях маршруток утомленных

Струят айфоны бледный свет,

И россыпь взглядов отрешенных

Мобильный грузит Интернет.

Пусть не зачеркнут, не забанен -

К чему букет извечных слов?

Я для тебя всего лишь спамер

В безмерном списке адресов.

И бесполезно ждать ответа

На необдуманный вопрос.

Мы просто выдумали лето,

Ты – понарошку. Я – всерьез.

Клавочка задумчиво взглянула в потолок, продолжая печатать.

– Похоже на Эдуарда Фьюжен. А что такое маршрутка?

– Н – ну, как бы это объяснить… Маршрутка – это образ жизни, айфон – образ мыслей, спамер – это профессия, а лузер – это судьба.

– А, понятно! Символизм.

– Клава, а кто такой Эдуард Фьюжен?

– Он иногда пишет в «Брянские ведомости». Псевдоним, на самом деле его зовут Евлампий Бовинский. Заинтересовались картинкой?

«А картинка и в самом деле занятная. Не было в русско – японскую дирижаблей. Значит, что? Значит, война с японцами позже.»

– Да вот… Давно ли отгремели последние залпы?

Клавочка состроила гримаску удивления.

– Не знаю… Для меня тринадцать лет – это больше полжизни. Вам это кажется странным?

– Вы просто выглядите моложе.

– Ай, бросьте… А дирижабли тогда еще паровые были.

– Ух ты! Настоящий стимпанк.

– А критик Ходасевич считает, что введение неологизмов не является признаком никакой новой школы.

– Значит, не будем вводить.

– Ну почему же… Просто не знаю… Просто это можно как‑то иначе выразить. Вот.

И она начала неспешно декламировать с глубоким придыханием – «О, бездна тайны! О, тайна бездны!»

– Северянин?

– Да, он. В нем какая‑то другая, красивая жизнь.

Стукнула форточка от сквозняка. Виктор поднялся и запер ее на крючок: за окном шальной ветер взвихривал рыжую, кисловатую пыль, сбивал картузы с людей и гнал по небу низкие, рваные, налитые водой облака. Где‑то неподалеку послышались ленивые раскаты грома. Первая капля упала на квадратик стекла чертежного формата А4, на которые окно поделил переплет, хранивший легкий запах льняного масла. Да, это все только первые дни все ново и интересно… хотя перенеси эту Клаву в наше время, и ей тоже скоро все приестся.

Перед концом смены Виктор снова прошелся по заводу – оценить обстановку, возможности, заглянул в паровозный. То, что он увидел внутри, немного успокоило: цех был высокий, почти как ЦТП-2, в котором он работал на практике, с большими вымытыми окнами. Где‑то под небесами, ползали, наполняя пространство гулким воем, тяжелые мостовые краны, и цепи, вместо стальных тросов, грохотали, подымая огромные, склепанные из толстых листов, узлы. Привычной череды сцепленных друг с другом машин, передвигающихся по внутрицеховому пути, как по конвейеру, от одного участка к другому, не было; рельсы к большим воротам пролегали поперек цеха, и на них стояла недостроенная «Эшка», без будки и трубы, синея окалиной заклепок. Рядом в боевой готовности разлеглась листовая рама, ожидая, когда на нее водрузят котел. Молочно – белые бочки электрических светильников висели между колонн, грохот заклепочных молотков уже не так бил по мозгам, перемежаясь с визгом и скрипом металла, от которого, как от будущей скульптуры, отсекали лишнее резцы, усиливавшие точные движения руки станочника.

«Уже получше. А конвейер бы надо сварганить.»

И, вообще, подумал он, пока все складывается необычайно удачно. Под машину не попал. Из охранки выпустили. В полицию не замели. Нашел средства на жизнь. Спел песню. Обнаружил следы предыдущего попаданца. Предложил сталь Гадфильда. Выкрутился из стычки с хозяйским холуем. Появилась возможность потихоньку прогрессорствовать. В первую же ночь на свободе женщины тянут в кровать. Интересно, как долго это будет продолжаться? Как в картах, везет дуракам и пьяным, потому что нельзя угадать их логику. Когда человек втягивается в игру, он неминуемо начнет проигрывать.

Длинный, басовитый гудок повис над Бежицей – Виктор заметил, что он все же не совсем такой, как вновь ввели в восьмидесятые, чуть больше в нем хрипоты и усталости, и звучит он гораздо громче, пару не жалеют. А, может быть, ему так казалось.

До встречи в «Версале» оставалось время, и Виктор решил по пути домой заскочить в местный торг и взять на полученные бабки зонтик и галоши, которые в этой локации были так же важны, как броник на Кордоне в «Тени Чернобыля». Ничто не предвещало неожиданностей…

Началось с того, что Старый Базар здесь назывался Новым Базаром, а на вопрос, где же был Старый Базар, прохожие махали рукой куда‑то в сторону поймы. В сравнении с тем, что Виктор помнил по временам фачистов, Базарная площадь скукожилась, свернулась, будто кошка в коробке из‑под обуви, аккурат между продолжением Институтской и нынешней дорогой к Третьим проходным, там, где позднее воздвигнут большой бетонный памятник в честь революции. На здании бывшего отдела кадров БМЗ висела вывеска «Дом приезжих»; похоже, что здесь, в отличии от гостиницы на Вокзальной, останавливались заезжие торговцы.

Этот Новый Старый Базар напоминал Виктору один из нынешних мини – рынков, только с тесовыми, ностальгическими прилавками и навесами, свежими, еще не успевшими почернеть от осадков, сараями и какими‑то одноэтажными складами. Торговки, словно автоматические двери в гипермаркете, включались по приближению покупателя.

– А вот яичеков кому, яичеков! Свежаи, крупнаи яичеки! Кому яичеков!

– Капустка – хрустка! Сама б хрустела, дай с людями поделюся! Капустки берем, дешево!

– Бульба, бульба. Бульба буйная, бульбу купляйце. Што гарбузы гэтая бульба, чыстая. Гаспадар, купи бульбачки.

– Мил человек, не проходи мимо. Погляди, яки свистульки хороши. Детям – внукам забава. Даром отдам, не жалко.

– Лук выгоничскый, кращого немае. Солодкый лук, як яблучко налывне. Лычыте, выбырайте лука мого.

– Эй, погодь, погодь, спробуй медку‑то мово, спробуй!

Прилавки этого мини – базара дотягивались где‑то на две трети длины нынешнего Инженерного корпуса. За ними виднелось нечто вроде автостоянки, где вместо «тойот» и «хюндаев» в живописном беспорядке скучились куцые крестьянские телеги, столь же разнообразные, как иномарки у нынешних гипермаркетов; часть лошадей были выпряжены и лениво жевали привезенное сено. Похоже, что с возов торговать запрещалось по причине антисанитарии; впрочем, запах конюшни, с лихвой заменивший запах бензина, прекрасно долетал до торговых рядов.

«Вообще странно, что в восемнадцатом всякие экзотические вещи уже не так лезут в глаза, как в тридцать восьмом. С чего бы это? Привычка к попаданчеству? Как у человека, который вырвался из привычного круга своего городка и разъезжает по всему миру? Или оттого, что в тридцатых быт более разнообразен, чем в десятых, но не похож на то, к чему привыкло мое поколение? Или я просто привык в свое время к фильмам про революцию и доревоюцию? Так здесь непохоже. В третьей реальности советские пятилетки словно украсили дореволюционным ретро, здесь будто втиснули куски нэпа и индустриализации в царские времена. Переходный период. Революция идет, но тихо и незаметно. И куда она идет? К сталинскому СССР? Или вообще к тому, чего никто еще не может представить?»

В длинной одноэтажной деревянной лавке, где продавались вещи домашнего обихода, на видном месте красовалась грамота «Российского союза закона и порядка», из которой следовало, что хозяин заведения, некто Захар Федорович Белокодов, имеет перед этим союзом большие заслуги. Грамоту венчала свастика в лавровом венке.

«Белокодов? Тот самый фюрер из третьей реальности, а во второй – автор книги „Русский фашизм“? Стало быть, он тут живьем? Из лавочников? Или он только здесь из лавочников?»

Размышления Виктора быстро прервал сам хозяин, который явился на звонок колокольчика и отогнал мальчишку – продавца, который застыл за прилавком, разинув рот на невиданного гостя.

– Милости прошу Виктор Сергеевич! Чего пожелаете у нас приобрести? Торгуем с гарантией, завсегдатаям скидки.

Будущий лидер бежицких фачистов (а, может, здесь и не будущий) напоминал большого хомяка – если, конечно, предположить, что у хомяков бывают квадратные плечи – или провинциального братка из девяностых. Голова с прижатыми ушами походила на яйцо тупым концом вниз, шея, перераставшая в щеки, почти не выступала из расстегнутого воротника рубашки, а над прямой челкой красовалась залысина, с трудом прикрываемая остатками шевелюры. Широкая улыбка была, по – видимому дежурной, так как оставляла впечатление какой‑то слащавости, а глубоко посаженные глаза, казалось, таили в себе тень какой‑то обиды.

– Скажите, вот это у вас можно купить и почем? – Виктор подал краткий список, включавший и нарукавники, как элемент прозодежды человека умственного труда.

Захар Федорович приблизил список к глазам. «Бухгалтерию, видать, сам ведет, оттого и близорукость…»

– Прошу прощения, Виктор Сергеевич… А вам кто стирает?

– В смысле, кто?

– Ну, у вас тут в списке полоскательница и мыло хозяйственное. Это для себя? Извините, если вопрос неуместный…

– Уместный. Я часто путешествую…

«Каждому второму объясняю, что часто путешествую. Шел, поскользнулся, упал… очнулся – другая реальность.»

– А зачем?

– Что зачем?

– Так ведь тогда утюг бы был… то – есть, утюг тогда нужен. У вас плита есть?

– Плита?

– Предпочитаете угольным?.. Вы извините, я к тому, что на первый взгляд ткань на рубашке уж больно деликатная… у меня‑то глаз наметан. Осторожности требует. Не проще ли вам к прачке отнести? Они за стирку недорого берут и выгладят бережно, через тряпицу и не горячим.