Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
– То есть выпишете?
– Выпишу, выпишу. Если врачи не будут возражать…
Называется, пообещал. Но делать нечего – командуй колонной, а придем на новое расквартирование, поглядим. Может, и уломаю санбатовское командование, а может, и рана подживет. Должна же когда-нибудь поджить, проклятая. Да и крови мне впузырили – сколько литров?
Поспешно облачаясь в бриджи и гимнастерку (спасибо медсанбатовским нянечкам: гимнастерку отстирали от крови, левый рукав заштопали), цепляя на грудь ордена и медали, натягивая кирзачики, обмахивая их тряпочкой, водружая на буйны кудри пилоточку, Чернышев взвесил на руке свой тощий вещмешок, и что-то в нем брякнуло, стукнуло железно. Ба! Да это ж трофейный пистолетик, типа «бульдог», маленький такой, изящно-тупорылый, дамский! Подобрал на поле боя и таскал на всякий случай. И вот случай наступил, подарить Анечке. Несуразный подарок? А почему? На фронте оружие всем потребно, включая медсестру. Тем паче что ничего иного подарить не сможет. Была б автолавка Военторга, смотался бы. Да нету ее. И времени, кстати, нету. Подарю пистолетик. На память, а? И патрончики к нему, а?
– А? – спросила и Аня, когда он, конфузясь, сунул ей сверток в вощеной бумаге.
– Разреши… Тебе подарок… Может, и не то, но другого чего нет… Как память, – забормотал Чернышев, смущаясь еще больше.
– Тронута, – сказала Аня. – Твое внимание… Спасибо, Коля.
Она поцеловала его в щеку. Он попросил:
– Ты хоть взгляни. Разверни хоть. А то пошлешь в таким подарком подальше! Скажешь: «Какой-то».
Она зашуршала бумагой, и на ладонь ей лег браунинг – как раз с ладошку. Аня с опаской поглядела на оружие, потом на Чернышева. Он сказал:
– Не заряжен. Обойма – вот. Чтобы зарядить, обойму вставь сюда. Вот спуск. Нажмешь – и выстрел. На предохранитель ставь так…
– Сразу не запомню. После как-нибудь научишь. А за подарок еще раз благодарю. – И снова мимолетный поцелуй в щеку.
– Придем на новое место, – сказал Чернышев, воодушевляясь, – отметим день твоего рождения! Согласна?
– Не надо отмечать. Не до этого.
– Почему – не до этого?
– Да так… Праздники праздновать будем после войны…
– И все же я тебя поздравляю от души! Это для меня большой праздник, понимаешь, очень большой! Понимаешь?
– Возможно, понимаю, – сказала она и принялась заворачивать «бульдог» в бумагу, Чернышев помогал ей.
Наверное, он больше мешал, однорукий. Но старался, аж кончик языка высунул. Не смотрел на нее, однако видел родинку над припухлой губой, которую она облизывала, и смуглость кожи, и мочку с дырочкой для серьги, но сережек нет, и нежную прямую и гордую шею, и перетянутую в талии гимнастерку с сержантскими погонами, и темно-синюю юбку, оголявшую коленки и пудовые кирзачи – такие же, как у него. Женщина в армейской робе, только и всего.
Чернышев шел впереди колонны ранбольных. Колонна – одно название, горе горькое, постоянно растягивающаяся, ковыляющая толпа, которую он так же постоянно сбивал в единое целое. Главное – чтоб никто не отстал, не затерялся. Чернышев вышагивал и впереди, и сбоку, и в хвосте – повсюду нужен был догляд. Раненых немного, человек двадцать, однако ж – глаз да глаз, капитан Чернышев, комбат-1.
Капитан Чернышев, комбат-1, сроду не предполагал, что когда-нибудь придется командовать таким войском. Да и что значит – командовать? Тут надо просить, уговаривать, подбадривать и в случае чего сразу объявлять привал. Потому не шли, а плелись. Не марш, а крестный ход, сирые калики. Но что ж удивляться, как-никак раненые. Хотя, считается, и легко…
Раненые вышли из санбата гораздо раньше, чем выехали автобусы и полуторки с имуществом, с персоналом и с к о с т ы л ь н и к а м и. Прикидывалось, что на середине маршрута транспорт обгонит пешую колонну, прибудет в пункт назначения часа за три-четыре до ее прихода, и хоть какие-то службы санбата успеют развернуться. И прежде всего чтоб кухня приготовила горячий ужин и чтоб ночлег был.
Но техника нагнала войско Чернышева ранее планировавшегося, потому что доблестное войско плелось из рук (из ног?) вон плохо. За что главнокомандующий заслужил гневную тираду майора-замполита и протяжный вздох подполковника медслужбы. Не очень внимая санбатовскому начальству, Чернышев поискал глазами Аню и увидел ее на тюках в кузове дряхлой, полуживой полуторки. Они улыбнулись друг дружке, помахали пилотками. Выходит, Чернышев заслужил и кое-что иное – влажную улыбку с высоты необъятных тюков.
Он не стал ввязываться в полемику с медицинскими начальниками, сказал с чувством превосходства:
– Езжайте, езжайте. Не пылите. Мы свое нагоним.
Какое там нагоним! Ввернул ради красного словца. После того как автомашины, действительно крепко надымив и напылив, втянулись в урочище, непобедимое войско Чернышева совсем уж раздергалось. Дождь давно прекратился, солнышко подобрело и – шут бы его побрал! – размаривало. И если б не настырный Василь Козицкий и если б не троечка пожилых санитаров, тащивших в торбах сухой паек на всю шатию-братию и верно помогавших Чернышеву, кое-кто из этой шатии-братии и отстал, и заплутался бы в здешних не обжитых леса. Чернышев не без усилий ориентировался по карте, ибо частенько дороги вели не туда, куда показывала двухверстка. Покамест бог миловал, с маршрута не сбивались.
Часик спустя их нагнали повозки медсанбата, также нагруженные тюками и костыльниками, среди них восседали и сопалатники Чернышева: лейтенанты скромно потупились, а старшой нагло выдержал взгляд капитана и еще при этом ухмыльнулся. Ну и хрен с тобой!
Когда повозки скрылись за поворотом, Чернышев объявил большой привал. Подрубали хлеба с маргарином, тушенки, запили чайком из фляг, отдохнули, перекурили, перемотали портянки. На команду Чернышева: «Подъем! Становись строиться!» – и бровью не повели. Лишь Василь Козицкий да пожилые санитары поднялись с травки. Остальные полеживали, поглядывали на небо, поплевывали.
– Кому говорю: встать! – заорал Чернышев, и еще несколько фигур присоединились к Василю Козицкому с толстой перебинтованной шеей и трем дядькам санитарам, упорно стоявшим на проселке. Наконец все разобрали строй, шагнули. Заколыхались, поплелись. Чернышев оглянулся и снова рявкнул:
– Не отставай! Подтянись!
Знал: только рыком можно маленько встряхнуть нездоровых и утомленных людей, если на них вообще чем-либо воздействуешь. Но идти-то надо, не заночевывать же в этих сумрачных, угрюмых лесах.
Он и сам, конечно, выкладывался. Да откуда ж было взяться силам? Ведь по-настоящему на поправку еще не пошло, а тут уже – маршируй. Кстати, почему командованию санбата не снять бы с машин и повозок часть своих здоровенных мужиков, а посадить пощедрее раненых? А? Тоже мне гуманисты. Помощники смерти…
Проселок то шел на изволок, то раздваивался – на перекрестках даже в этом малонаселенном краю, в задичавших лесах стояли распятия, убранные бумажными цветами, правда, основательно выцветшими. Проходя мимо распятий, Чернышев будто слышал прекрасные и печальные польские песни и органную музыку, гремевшую недавно в костеле заштатного городка и гремевшую в величественном костеле огромного разноязыкого города Львова – до войны. Беспощадно-тревожная музыка, глас рока. Да-а, рок, судьба. Так сказать, мистика…
Чернышев нес руку на перевязи, но иногда не замечал этого, иногда казалось: вышагивает здоровый и невредимый либо во главе отделения, либо взвода, либо роты, либо – поднимай выше – батальона, вышагивает по Белоруссии и Смоленщине, Украине и Калининщине, Курщине и Брянщине, по литовской, по польской земле. Стоп! Да он же точно топает по Польше. Только раненый и не во главе батальона.
Ну и что? По маршруту у него медсанбат, где ждет дивчина, а подальше, после медсанбата, первый стрелковый батальон, где ждут надежные ребята вроде Василя Козицкого с толсто намотанными вокруг тонкой шеи бинтами. Он дойдет до цели – и до санбата, и до первого стрелкового батальона. Кровь из носу – дойдет и людей доведет. Вперед, на запад, орелики!
Ну, в своих батальонных он уверен. Не один котелок каши съели, и не один бой прошли вместе. А с дивчиной как? Не вообразил ли бог знает что и о себе, и о ней? Не придумал ли всю эту любовь, как говорится, с первого взгляда? Не смешон ли он, не глуп ли? С влюбленными это случается – глупеют. И потому – смешны. Нет, нет, не может быть, чтобы все выдумал, чтоб все примерещилось, зря, что ли, он прошел столько перед тем, как встретиться с Аней.
Сто тысяч смертей избежал, чтобы узнать: есть на земле Анечка Кравцова, медсестра. Каждая пуля, каждый осколок, любой кусок металла могли его убить. Но не убили. Потому что где-то навстречу ему шла Аня, девушка из Нижнего Тагила. Разве такого не могло быть?
Чернышев устало приволакивал ноги, как будто они были ранены, а не предплечье, смахивал пот со лба, посматривал то на карту, то на часы с разбитым, потрескавшимся стеклом, то на свое войско, и ему становилось жалко этих бледных, не окрепших, умученных людей. Черти б съели передислокацию и тех, кто ее затеял. Но передвигаться поближе к передовым позициям тоже необходимо – эту истину строевик Чернышев понимал не хуже высокоумных штабистов. И жалей не жалей – шагать надо.
Так сколько раз смерть обдавала его своим смердящим, своим мертвящим дыханием? Кто сосчитает, да ведь и не помнится все. Кое-что помнится. Ну, например, такая любопытная история. Летом сорок четвертого Чернышев вновь очутился во внутренних войсках (кадровики после каждого ранения будто отфутболивали его: то туда, то сюда). Полевые части еще вели бои за Бобруйск, а рота Чернышева в составе батальона НКВД уже переправляется на плоскодонках и плотах через Березину, входит в город. Надо спешить! Накануне была получена ориентировка командования войск НКВД, с которой ознакомили командиров подразделений:
«По имеющимся данным, в Бобруйске находятся шпионско-диверсионная школа немцев, агентура гестапо, абвера. Фашистское командование планирует на случай отступления немецких войск оставить это «хозяйство» в тылу Красной Армии».
Двум разведывательно-поисковым группам из роты Чернышева названы явочные квартиры гестапо: Инвалидная, 141, и Инвалидная, 13. Задача: остаться там в засаде, задерживать всех без исключения. И вскоре группы – ну разве не орлы в роте Чернышева? – уже задержали нескольких агентов. А вот на Пушкинскую, где на одном из домов, так сказать, по соседству, только что прибили вывеску: «Комендатура войск НКВД», отправился сам Чернышев с группой бойцов: там обитал некий служащий отдела кадров оккупационного ведомства. Дверь открыл высокий мужчина с черной бородой, лохматыми бровями и беспорядочно взбитым чубом. Чернышев приказал к а д р о в и к у, как он назвал про себя хозяина, одеваться. Бойцы начали обыскивать квартиру. Хозяин раздвинул в усмешке рот:
– У меня ни документов, ни вещей. Которые вас интересуют. Вот в головке кое-что полезное есть. Авось зачтется мне.
– Говорите!
– А зачтется?
– Не торгуйтесь! Приказываю: говорите!
– Вам нужны фашистские агенты? Пожалуйста…
И он начал называть имена агентов гестапо и абвера, их адреса, приметы. Чернышев мысленно сравнивал данные к а д р о в и к а с теми, которыми располагал. Некоторые в точности совпадали с информацией, полученной по официальным каналам. Чернышев записал фамилии и псевдонимы агентов, их адреса. Сам поехал на машине по отдаленным убежищам затаившегося врага, прихватив с собой, разумеется, и к а д р о в и к а. Взяли нескольких. Затем поехали к уютному особняку.
– И чего вы ночью людей беспокоите? – проворчала пожилая женщина, открывшая парадную дверь.
– В городе бой, не до сна, – ответил Чернышев, отстраняя вставшую на пути хозяйку.
– Никого у нас нет! – крикнула ему вслед хозяйка.
У входа в комнату стояла женщина помоложе – играла глазами и плечами.
– Мальчики, никого у нас нет! Ваши товарищи уже были, проверяли. А впрочем, заходите… Устали, поди? По рюмочке не откушаете?
«Сперва будет спаивать, после потащит в постель, техника отработана», – подумал Чернышев и приказал бойцам:
– Обыскать помещение!
И сам глядел в оба. Спросил у пожилой хозяйки:
– А эта дверь почему забита?
– А мы, милок, давно в той комнате не живем. Заколотили, чтоб никто туда не шастал. Не убирать чтоб…
– Вижу, – безразлично сказал Чернышев.
А видел он, что гвозди были забиты недавно: молоток в неумелой или торопливой руке отколол несколько щепочек, и эти места еще не успели потемнеть. Внезапный и резкий удар приклада – и дверь распахнулась. Луч фонарика осветил мужчину в штатском. Чернышев повелительно крикнул:
– Руки вверх! Оружие!
Мужчина выстрелил. Пуля свистнула возле виска Чернышева. Вторично выстрелить не дал, молниеносной подсечкой свалил стрелявшего на пол, заломил руки – бойцы связали его. Следствие показало: крупный немецкий шпион. Удача так удача!
В ту ночь с 28 на 29 июня рота Чернышева задержала тридцать два агента, подготовленных для шпионской и диверсионной работы в тылу Красной Армии. А под утро при участии роты в Бобруйске был з а м е т е н и печально известный палач Гаманн, бывший комендант Орла, Брянска, Гомеля, Бобруйска. Всюду при освобождении этих городов видели на стенах приказы за его подписью. «Повесить», «расстрелять» – слова, которыми пестрели эти приказы. Но как веревочке ни виться, а конец будет!
Ну а за поимку крупного шпиона Чернышев приказом командарма был награжден Звездочкой, за участие в захвате Гаманна уже командующий фронтом наградил его орденом Отечественной войны. Комфронта лично вручал орден, сказав при том:
– Хвалю, чекист! И беру тебя на батальон, в стрелковых дивизиях не хватает комбатов. После войны вернешься в органы, они мне знакомы…
Присутствующие переглянулись: до войны генерал армии сколько-то отсидел в тюрьме как враг народа, но потом, задним числом, был оправдан и под Москвой в сорок первом командовал уже армией. Помянул ли он сейчас про органы со скрытым значением – в это никто не пожелал вникать. А решение перевести Чернышева в стрелковую дивизию на должность комбата, присвоив досрочно «капитана», оформили тут же. Вот такое затянувшееся воспоминание. Покороче бы следовало.
В сущности, что в этой истории главное? Что шпионская пуля лишь свистнула подле виска, весь фокус в каком-то сантиметре. Когда служил в Туле и стажировались как снайперы на Западном и Брянском фронтах, пуля аса из ягдкоманды однажды прошла в том же сантиметре от виска. А служил в конвойных войсках – из тюремного вагона, выломав крышу, бежали матерые уголовники, спрыгнули на тормозную площадку, бандюга ударил Чернышева сзади ломиком: метил в башку, да чуть мимо – угодил в плечо, сломанная ключица – это не размозженный череп. Однажды патрулировали ночные улицы, столкнулись с шайкой грабителей, вожак выстрелил в Чернышева из пистолета – осечка, метнул финку, Чернышев отшатнулся – рядышком пролетела.
Да, все в сантиметрах. Либо в полуметре. Если вспомнить такое, к примеру. Форсировали Днепр, снарядом накрыло плот, кто уцелел – поплыли к правому берегу, захлебываясь, тонули. Чернышев тоже пускал пузыри, но колени вдруг стукнулись о дно, рывок из последних сил – и через полметра мелководье. И еще случай: пополз навстречу танку со связкой гранат, швырнул под днище, танк вздрогнул, загорелся, задымил, но продвигался, лишь в полуметре от распластанного Чернышева застыл жаркой громадой, обдавая чадом и горелой резиной, – поистине смерть смердит.
Ну и так далее. Можно о подобных случаях вспоминать еще короче. Можно и вообще не вспоминать. Десятки их были, или сотни, или тысячи – не в этом штука. Она, штука, в том, что ты жив. До сих пор. Несмотря ни на что.
Солнце и ветер-завихрушка быстренько подсушили песок, и песчаная пыль отвратно похрустывала на зубах. Так когда-то (по крайней мере, похоже) хрустели кости убитых или раненых немцев, когда их утюжили тридцатьчетверки, – Чернышев со своим взводом бежал за танками впритирку. Там, помнится, был песок. И тут белый, какой-то безжизненный песок. Ноги утопали по щиколотку, колеса подвод, видать, вязли, а автомашины буксовали. Еще тот проселочек! Но теперь он был пустынен, если не считать распятий да не весьма стройной колонны ранбольных.
Над лесом вновь заволочились низкие рыхлые тучи. Э, дождя нам не хватало, вымочит по первое число, плащ-палаток ведь ни у кого нету. Исключая пожилых санитаров. У которых все есть: и сухой паек на всю бражку, и винтовки за плечами, и противогазы на боку. А вот винтовки и остальным не помешали бы, мало ли что бывает. Не положено: отправляют в санроту, в санбат – оружие с собой не берешь. Если что – воюй ложкой.
Чернышев объявил очередной привальчик, вытащил из планшета карту, глубокомысленно склонился над ней. И в этот миг услыхал стрельбу и вроде бы взрывы гранат. Там, куда вел проселок, но довольно далеко. Капитан вскинулся, и за ним вскинулось его войско. Василь Козицкий, с трудом ворочая шеей, спросил:
– Что это, товарищ капитан?
– А что ты имеешь в виду? – в свою очередь, спросил Чернышев, чтобы потянуть с ответом.
– Ну это… пуляют ведь?
– Где?
– Как где? Во-он там, на западе!
– А-а… Да хрен же его знает, Василь! – беспечно сказал Чернышев, а на душе заскребли кошки. В самом деле, что за пальба – в нашем тылу, на приличном от передовой расстоянии? А Козицкому он ответил фактически бессмыслицей, стоило ради нее тянуть время? С мыслями так и не собрался.
– Чего-сь тама не то, товарищ капитан. Как считаете? – сказал наиболее пожилой санитар с висячими сивыми усами.
Вместо ответа Чернышев спросил санитаров:
– Дяди, к винтовкам обоймы полные?
Он был уверен, что ему скажут: полные. Но самый пожилой ответил:
– Никак нет, товарищ капитан! Винтари у нас пустые! Без патронов…
П у с т ы е! Чернышев не сдержался, сквозь зубы выматерился. Да что они там, в санбатовском командовании тоже пустые, безголовые? Даже санитары безоружны. Что будем делать, ежели обстановка возникнет? Действительно ложками отбиваться? И как же он, капитан Чернышев, допрежь об этом не побеспокоился? Понадеялся на санитаров, на то, что путь недальний, что авось все обойдется? Ох, треклятое русское авось!
– Товарищ капитан, у меня трофейный «вальтер», – сказал Козицкий, виновато потупясь. – Некрасиво, знамо, утаивать, но я не сдал трофей, приволок в санбат. Нарушил, конешное дело…
– Слава богу, что нарушил, – сказал Чернышев. – Больше нет нарушителей?
Увы, не было. «Маху дал и я, – подумал Чернышев, – поспешил презентовать «бульдог» Ане Кравцовой. Мог бы пригодиться, а подарить – попозже бы. Мда…»
Стрельба и гранатные разрывы вдалеке то тишали, то набирали прежнюю громкость. Что же это все-таки значит? А может, не паниковать? Выждать, выслать разведку? При нужде – рассредоточиться, и в кусты? Только по кустам и недоставало бегать комбату Чернышеву, как зайцу пугливому. Немцы пускай бегают!
Тем не менее Чернышев поставил задачу: Василю Козицкому со своим «вальтером» двигаться впереди колонны метрах в пятидесяти, при обнаружении опасности дать сигнал, открыть огонь, колонна в бой не вступает, уходит в чащу, а коль припрет – примем рукопашный: штыки у винтовок, слава господи, есть, да и финочки у многих в наличии. Раненые согласно закивали, а вот пожилых санитаров командирскими мыслишками по поводу рукопашной схватки Чернышев смутил. Самый пожилой, сивоусый, спросил:
– Это значится… колоть кого-то?
– Не кого-то, а врага! Противника! – ответил Чернышев с пробившимся раздражением.
– Так я ж сызроду не колол…
– Поколешь, батя, на старости лет! – Козицкий подмигнул, покровительственно похлопал старикана по спине. – Тут что заглавное? Заглавное: вогнать штык – проще пареной репы, а от выдернуть – вотще силушка потребна! Учуял? Вотще дергай шибче!
– Учуять-то учуял, – пробубнил санитар. – Да я ж, сынок, какой-никакой медик…
– Военный медик, батя, – уточнил Козицкий. – Военный!
Покуда шла эта говорильня, стрельба в отдалении как будто угасла. Да, точно: ни очередей, ни гранат. Но кто заварил перепалку? Что стряслось там, впереди, куда чапает войско капитана Чернышева? Как бы то ни было, бдительность – наше оружие, и Чернышев своих распоряжений не отменил. Так и поплелись дальше, но все как-то подтянулись, не отставали: даже видимость опасности дисциплинирует.
Протопали с полкилометра и засекли: встречь им газует полуторка. Залегли в канаве. Чернышев, дальнозоркий, первым углядел: санбатовская машина! Вылезли из канавы, малость перепачканные. Полуторка, взвизгнув, затормозила. Из кабины почти вывалился бледный, трясущийся майор-азербайджанец, замполит, Чернышеву показалось, что и жгучие усики у него побледнели. Из кузова спрыгнули два бойца с автоматами, с гранатными сумками.
Чернышев шагнул к майору, который никак не мог отдышаться, словно не в машине катил, а рысью бежал.
– Что, товарищ майор? Слушаю…
– Понимаешь, какое несчастье… Понимаешь… – И задохнулся, поперхнулся словами.
– Да что случилось? Говорите же!
– Машины и повозки санбата были обстреляны… Из засады…
– Кем? – почти крикнул Чернышев.
– Сперва не разобрали… Решили: немцы… Позже выяснилось: Армия Крайова, националисты…
– Вот оно что! – Чернышев тоже побледнел. – Потери… есть?
– В повозке наповал убиты офицеры… старший лейтенант, два лейтенанта…
«Убит и старшой, который не захотел топать с нами», – подумал Чернышев заторможенно.
– А из санбатовских погибла Рита Перцович, медсестра. И шофер автобуса погиб. Ранены начпрод, старшая медсестра, ездовой…
– Всё? – спросил Чернышев.
– Слюшай, а тебе что, мало? – обозлился вдруг замполит.
– Много, товарищ майор… Но я спрашиваю: больше никто не пострадал?
– Слава аллаху, нет…
«Боже, значит с Аней в порядке? Боже! – Чернышев рванул ворот гимнастерки: стало жарко, как от порошка никотиновой кислоты – от стыда жарко. – А ведь я подумал: мне бы «бульдог», но он же Ане мог пригодиться… жива она, жива Аня, жива, жива!»
Как от никотиновой кислоты, жгло жаром, пятнило красной сыпью лицо, шею, руки. И не только со стыда, но и с волнения, с радости, наверное. Что бы там ни было, жива Аня, жива, жива, жива! Чернышев спросил:
– Что будем делать, товарищ майор?
– Что делать? – Замполит словно очнулся. – В медсанбат ехать! Сажай свою команду в кузов – и полный вперед. То есть назад…
Пособляя друг другу, раненые забрались в кузов, последним вскарабкался Чернышев, поддерживаемый двумя автоматчиками, – они пристроились у кабины, выставив перед собой ППШ. Чернышев присел на корточки, уперся спиной в борт. Майор хлопнул дверцей, и полуторка, развернувшись, покатила туда, откуда приехала.
Гудел мотор, размеренно покачивало, а на вымоинах и подбрасывало, раненые хватались за свои перевязки, морщились, но не ругались. А Чернышев даже не хватался и не морщился. Он будто бы не замечал толчков, отдававшихся тянущей болью в предплечье. Понимал и чувствовал одно: Аня жива, и он ее увидит.
Проехали, не притормаживая, мимо упершейся в валун за кюветом, почернелой, еще дымящей полуторки, мимо опрокинутой, разбитой повозки с обрезанными постромками, – здесь попали санбатовцы в засаду, а били из крупнокалиберных пулеметов, забрасывали гранатами вон с того холма, как немногословно объяснили автоматчики у кабины. Чернышев высунулся, свесился через борт: холм как холм, в кустах, а беда всегда беда, но вдвойне обидно, что в спину ударили не немцы, а поляки, чью родину освобождали. Правда, поляки бывают разные. Как и русские, однако. Разве не сталкивался сам Чернышев со старостами, полицаями, карателями, власовцами? Но это не русские, это изменники! И напавшие на санбат – это не поляки, это изменники! И через минуту опять подумал: но Аня жива, жива, и он жив, и они увидятся…
И они увиделись, молча обнялись и долго-долго стояли так, обнявшись, и молчанию этому не было конца. Потом были и минуты печали и скорби, когда хоронили Риту Перцович, сопалатников Чернышева, шофера автобуса, и минуты недоуменного гнева, когда разбирались, как все это могло получиться с засадой, и минуты делового телефонного разговора с командиром полка, встревоженно вопрошавшим: «Что там с тобой, Николай Николаевич? Не сдается ли, что в своем батальоне будешь сохранней, нежели в этом чертовском санбате?» На одном полюсе были ярость, гнев, смерть, горе, осознание неизбежности этой смерти, на другом – ласка, нежность, радость, счастье, осознание неизбежности любви и на войне.
Аня должна была ночевать в маленькой палатке вместе с Ритой Перцович, Чернышев – в большой палатке, со старшим лейтенантом и лейтенантами. Он бы никогда не посмел прийти к ней. Но она посмела прийти к нему. Сырая дождливая ночь плыла над Польшей – и над той, что уже освобождена, и над той, что еще под немцем, – сквозь тучи пробивался немощный месяц, вкрадчиво дышал ветер, колыша брезентовые стенки, и им казалось: колышется вся земля. Эта ночь была их ночью, и они любили, простив друг другу, что было у каждого раньше, и заранее прощая, что может быть после сегодняшней близости. И, наверное, впервые Чернышев не испытал разочарования и горечи. На этот раз было что-то новое, неизведанное и прекрасное. Он не чувствовал себя раненым, слабым, беспомощным. Он чувствовал себя молодым, сильным, неутомимым – каким и полагалось быть в двадцать четыре года.
Когда Аня уснула у него на здоровой руке, Чернышев вдруг представил ее девочкой – маленькая, с косичками, сладкоежка и сердится так: «Какой-то!» А сверх того ничего представить не мог. И себя увидел мальчишкой – сбитые коленки, лиловый фонарь в подглазье, порванная майка, забияка, заводила, слово которого – закон для пацанвы: «Я не я, если не сделаю!» И он делал все, на что способен заводила-атаман: лазал по чужим садам, ночевал на кладбище, в классном журнале подчищал оценки, из рогатки разбивал форточку вредному сторожу городского парка, расквашивал носы обидчикам… и так далее. Но девочек не обижал, он их просто сторонился. Лариса была его первая любовь, в восьмом классе, любовь, замешанная на оперном искусстве. Тогда, давно, в опере, ему почудилось, что ее отец задремал, он тронул Ларису за оголенный локоть, и отец открыл глаза, непрощающе покосился на дочкиного кавалера. И дочкин кавалер так смутился, так испугался отцовского взгляда, что потом уже робел заранее, лишь только издали увидев Ларису – будто отчуждающий холод излучала она.
Возможно, Чернышев оробел бы и сейчас, если б поблизости был Анин отец. Но его не было, он отвоевался, и Чернышев решился на то, что должно, уверен, перевернуть и его судьбу, и судьбу Ани. А почему, в конце концов, не решиться, если столько лет прожил после того Коля Чернышев, взрослым стал, и многое в нем сместилось. Не всегда, он надеется, в худшую сторону…
Она почмокала губами, проснулась, подалась к нему с поцелуями. Опять они задыхались, и опять Чернышев, не ощущая боли в предплечье, ощущал во всем теле необыкновенную силу, а в душе – необыкновенную радость, которая и была, по-видимому, счастьем. Когда дыхание выровнялось, он сказал:
– Анечка, стань моей женой.
– В загс поведешь, мой капитан? – Слова были из тех, из прежних отношений, но он-то знал: отныне все другое.
– Будь загс рядом…
– Ну что ж, я хочу быть твоей женой. Но еще больше хочу: пройди войну, останься живой.
– Мы оба останемся живые, вот увидишь!
– Тогда нарожаю тебе кучу детей. Любишь их?
– А что может быть лучше детей? Наших детей? Люблю тебя, Аннушка!
А после этой лирической ноты заговорил по-деловому: попрошу справку у командира полка, что мы фактически муж и жена, вернемся в Союз, и в любом загсе на ее основании нам выдадут брачное свидетельство. Она усмехнулась краешком губ, облизала их и кивнула:
– Мне не справка нужна, ты нужен!
– Вот он я! Но и бумага не помешает…
– Не будем об этом! Будем молчать…
Утром они едва не проспали. Не таясь, вышли вдвоем из офицерской палатки. Медсанбат уже жил по привычному распорядку. Мимо проходили люди. Но они никого не видели. Они смотрели друг на друга, будто прощаясь надолго, навсегда. Потом посмотрели на высокое, ясное и холодное небо, где курлыкали журавли. Растрепанный ветром клин тянул в район передовых позиций, выверенным путем, с севера на юг. Так рано – уже на юг? В какие теплые края? Где нет войны? Но война есть и в Африке. А когда эти журавли возвратятся в северо-западную Польшу, здесь войны уже не будет. Может, вообще на земле уже будет мир?
Замедленно, с усилием взмахивали крылами перелетные птицы. Чернышев, запрокинувшись, наблюдал их трудный, но неостановимый лёт. Вот вожак свернул влево, и клин, перестроившись, тоже повернул влево. На передовой было тихо, никто не стрелял. Ни друг в друга, ни в птиц. Журавли пересекли ее, углубляясь на восток.
Чернышев и Аня следили за ними, пока они не растворились в сизой дымке над тускло синеющими лесами. Чернышев вздохнул:
– Вот и проводили журавушек.
– Проводили, Коля. Почему-то грустно стало…
– И мне, – сказал Чернышев. – Проводы журавлей… Запомним их, Аннушка?
– Запомним, – сказала Аня. – Все запомним…
А через сколько-то минут, едва журавлиный клин истаял в голубовато-сером предосеннем воздухе, как передовые позиции взорвались грохотом и гулом. Будто люди спохватились и открыли беспорядочную стрельбу из всех видов оружия вслед перелетным птицам. Но люди стреляли друг в друга. Чернышев сразу же определил: артподготовка, и тут же еще – контрбатарейная стрельба. Наши начинают наступление? Однако ничто не предвещало его. Скрытность подготовки? И вдруг подумал: а что, если немцы начали контрнаступление? Ответил себе: ерунда, немцы нынче жидковаты, на контрудары у них кишка тонка.
Но к грохоту на западе прислушивался не без тревоги. Как и Аня, вмиг прильнувшая к нему. Как и все в медсанбате, кого этот грохот как бы пригвоздил на месте. Стояли и вслушивались во внезапный земной гром. Да нет, наверняка наши наступают! Однако почему ж тогда командир полка не вызвал его, Чернышева? Ведь Сидоров не т я н е т, а батальоном в наступлении надо командовать с толком. Непонятно. И даже странно…
Из солдатской палатки, как наскипидаренный, выскочил рядовой Козицкий – рот до ушей:
– Извиняйте, товарищ капитан! Чудок не сшиб вас с товарищем сестрой…
– Извиняю, – хмуро сказал Чернышев.
– Торопился на волю! Послухать, как наши гваздают по фрицу! Сызнова пойдем вперед, товарищ капитан!
– Наши гваздают?
– Товарищ капитан, а кто ж ишо? Фриц вотще уже не наступает, толечко обороняется.
– Вообще-то да…
– Вотще – да! Наши молотят! Будь здоров, а? Сестричка, а? Фрицюганам капут, товарищ канбат!
По раскрасневшейся физии, по косноязычию и взвинченности Василя можно было подумать: клюнул. Но ведь солдат и температурит? Но ведь солдат и радуется: наше наступление возобновилось! Конечно, наше наступление, чье ж еще? Прав Василь: немцы в последнее время только обороняются, о наступлении не помышляют. А шумок между тем на передовой нарастает, делишки, следовательно, разворачиваются.
