Текст книги "Проводы журавлей"
Автор книги: Олег Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
Как всегда в такой обстановке, принялись названивать: из медсанбата и в медсанбат. И вскоре – как гром среди ясного неба – новости: артподготовка немецкая, но будет ли атаковать пехота – пока неясно, скорее всего будет, да и танки якобы подходят. Вот так новость! Ну, правильно, когда предстоит наше наступление, накануне всех легкораненых, более-менее способных держать оружие, отправляют обратно, в свои части, медсанбат, так сказать, разгружается. А сейчас об этом и не заикнулись…
Аню вызвал врач, она чмокнула Чернышева в щеку, убежала. Он растерянно оглянулся, потоптался, но тут его самого вызвали – в палатку подполковника медслужбы к телефону. Требовался он командиру полка. Из телефонной трубки рвался – на фоне снарядных разрывов – неуемный басок:
– Чернышев? Засекай: Сидорова убило…
– Убило?
– Не прерывай! При артналете погиб, вместе с ординарцем. Потому собирай шмутки – и одна нога там, другая здесь! С командиром санбата улажу!
– Слушаюсь, товарищ майор!
– Хватай попутную машину – и в полк!
Оба кричали, хотя слышимость была приличная, – кричали, может, оттого, что связь могла прерваться в любую секунду. Если рвутся мины и снаряды, то и телефонный провод рвется осколками, тут важно договорить.
– Понял, понял, товарищ майор!
– Передай трубку подполковнику!
Командир медсанбата не кричал, а только протяжно, болезненно вздыхал да кивал, под конец произнес:
– Договорюсь с боепитанием, на их машине подбросим…
Хорошо, что я в форме, мое при мне, подумал Чернышев, лишь к Анечке заскочить, попрощаться. Однако – куда бы ни забегал – ее не было. Вместо Ани набрел на Василя Козицкого. Тот мигом сообразил, что к чему, выпалил:
– Собираетесь куда, товарищ канбат?
– В батальон! Сидорова убило.
– Я с вами!
– Давай. С Сидоровым убило и ординарца.
– Буду у вас за ординарца!
– Давай.
Попутка с боеприпасами с капризной призывностью сигналила на проселке. Оглядевшись – нет, Ани не видно, – Чернышев вскочил на подножку, оттуда в кузов, подпихнутый вновь испеченным ординарцем, следом – Василь Козицкий. Сидеть на ящиках со снарядами, когда вокруг рвутся снаряды, – не слишком завлекательно. А чем ближе полуторка подруливала к передовым позициям, тем чаще сюда залетали фрицевские гостинцы, и подчас крупного калибра. Ясно было, что немецкая артиллерия бьет не только по передовой, но и по ближним тылам. И еще как бьет! А что ж творится на передке? На участке полка, на участке его батальона?
Подумал об Ане: не успел попрощаться, обидно, что не успел, как она о нем рассудит. Подумал: со справкой – что муж и жена – придется повременить, в сей час не до бумаг. И опять вслушивался в канонаду, всматривался поверх кабины, словно можно было что-нибудь разглядеть из низины, сквозь еловый густняк. А вот расслышать вполне можно: тяжелые снаряды, тяжелые мины, доносит уже и очереди МГ, но наиболее тревожащее – доносит гул танковых двигателей, да и танковые пушки лупят. Откуда у немцев здесь столько танков? А если это наши? Не успокаивай себя, комбат-1, готовься к худшему. И снова мысль: что с дивизией, что с полком, что с батальоном?
Как отдаленные не сотнями метров, а сотнями километров, не несколькими часами, а несколькими годами увиделась ему офицерская палатка в медсанбате и то, что было с ним этой ночью. И с Аней. А что будет с ним? И с Аней? Теперь, когда заварились такие события. Какие – такие? Да не шутейные в общем-то. И немцы не столь уж жидковаты, и дерутся с прежней яростью, – возможно, и с большей: ведь война-то подкатывает к их границам, а там покатит и по их землям. Вот и сражаются не на жизнь – на смерть.
– Товарищ канбат! – загудел над ухом Козицкий. – Чего же там происходит?
– Где там? – Чернышев нехотя повернулся к нему.
– На передовой, – Козицкий ткнул пальцем перед собой. – В нашем, значится, батальоне.
– Допиляем – разберемся.
– Трудно-то хлопцам, а?
– Наверно, нелегко.
– Но, товарищ капитан, вотще-то хорошо, что будете в батальоне.
– Да и ты не помешаешь, – чуть усмехнулся Чернышев.
– Не помешаю, факт! – И Козицкий так же бегло усмехнулся, а следом заорал благим матом: – Воздух, товарищ капитан! Воздух!
Чернышев, дальнозоркий, уже углядел: над передовой зависли, закружились в карусели «мессершмитты», несколько штук их устремились в наш тыл. На западе застучали авиационные пушки, начали взрываться бомбы, а этот пяток истребителей заходил на восток, вдоль грунтовок. Вот тебе и ж и д к и е фрицы! А где же наши самолеты? Как будто сорок первый!
– Что будем? Сигать? – закричал Козицкий.
– Если шофер остановит – сиганем в кювет! А будет прорываться…
Над дорогой пронеслась тень «мессершмитта», но одиночную машину не обстреляли, искали цель пожирней. Нет, все-таки не сорок первый, тогда гонялись не то что за автомашиной – за бойцом. Но когда «мессер» со свистом и воем пронесся над полуторкой, и Чернышев и Козицкий невольно пригнулись. А водитель нажал на все железки, молодец, шоферюга! Вроде проскочили, «мессер» уходил дальше, на восток.
И славу богу! Потому что погибнуть на полпути в полк, в батальон не входило в расчеты капитана Чернышева. Он нужен там, на передовой, и он будет там. Желательно одно – поскорей. Молодец, шоферюга: жал на третьей скорости. Ящики съезжали туда-сюда, и туда-сюда болтались в кузове капитан Чернышев и рядовой Козицкий. Ничего, еще быстрей, еще быстрей!
На полковом командном пункте майора не было, начальник штаба, пропыленный, задымленный, в бинтах, сказал Чернышеву:
– Вовремя прибыл! Дуй в батальон! По телефонной нитке… хотя и перебита…
– Провожатый будет? – спросил Чернышев.
– Лишних людей нету. Доберешься сам. Сперва до полкового НП, кстати, там майор… А оттуда рукой подать до твоих позиций.
– Понял, – сказал Чернышев. – Двинули, Василь!
Еще когда они спрыгнули в лощине – дальше полуторка не пошла, здесь должна разгружаться, – Чернышева неприятно поразило количество воронок, свеженьких, едко курившихся дымом. Буквально все перепахано, изрыто взрывами земли больше, чем нетронутой, березняк посечен, размочаленные стволы, иные деревья вырваны с корнем.
«Не жалели немцы боеприпасов, – подумал Чернышев. – Да и сейчас не жалеют».
Взрывы сотрясали землю беспрерывно, ближние и дальние. Столбы огня и дыма будто вырывались из недр там и сям, кое-где сливаясь один с другим, словно спаренные. И порушено было все: блиндажик полкового КП, мелкие, наспех вырытые окопы, траншея, прерывистый ход сообщения, пулеметные площадки, огневые позиции артиллерии; подбитая, с сорванной гусеницей тридцатьчетверка, упершаяся орудийным стволом в землю, исходящая жирным чадом самоходка, перевернутые вверх колесами пушка и санитарная двуколка, догорающий остов завалившегося «студебеккера», искореженный «максим», сплющенный ручной пулемет, помятые каски и неубранные трупы – наши, славяне, обезображенные, полузасыпанные песком и суглинком.
На своем веку Чернышев всякого повидал, но эти разрушения, эти приметы войны и смерти по-особому задели. Оттого, быть может, что целое лето гнали немцев, привыкли к победам, да и полная, окончательная Победа была недалече – вон там, за Вислой, за Одером и Эльбой. Но проклятые фашисты не пускали туда, к Висле, Одеру и Эльбе. Вон что понавытворяли…
На КП полка они с Козицким подхватили автоматы – чьи? Наверное, погибших – и теперь с ППШ на плече Чернышев чувствовал себя уверенней (впрочем, никогда не паниковал). И бодрей (боли в предплечье будто и не было вовсе). И смелей (хотя труса сроду не праздновал). И сильней (появилась размашистость, неудержимость шага). А спешить надо было! Ведь продолжался артиллерийско-минометный и пулеметный обстрел, штурмовка с воздуха, вот-вот пойдут танки и пехота. Чернышев был убежден: окажется он ко времени в батальоне – для батальона атаки окончатся благополучно, хотя бы относительно благополучно.
Василь Козицкий начал приотставать, заканючил:
– Товарищ канбат, сбавьте темпы! Не поспеваю! Не двужильный!
– Не сбавлю. Поспевай, – жестко сказал Чернышев. – Нас ждут.
– Так я ж вотще пораненный…
– Я тоже. Не отставай!
После этого Козицкий не раскрывал рта, пыхтел сзади, но как будто не отставал. А бежать, точнее – пытаться бежать было непросто. И не потому, что они слабаки, а потому, что все перепахано, перековеркано, ход сообщения, траншея завалены глыбами, то выбираешься наверх, обползаешь завал, то снова верзишься в траншею, которая до пупка. Но и такая, по пояс, все ж таки укрытие, можно пригнуться в случае чего, даже лечь на дно. Но ползти и ложиться некогда, быстрей, быстрей на НП полка, оттуда – в свой батальон. Что с ним, как он, первый стрелковый?
Наблюдательный пункт полка был так же разбит, как и командный пункт: осел, скособочился, стояки еле выдерживали, накат раскидало прямым попаданием, вход завален. Чернышев еле протиснулся в блиндажик, сквозь сумрак разглядел: в углу телефонист остервенело крутил ручку полевого телефона, взывал в трубку:
– «Волга, «Волга»! Я «Кама», я «Кама»! Отвечай! «Волга», «Волга»! Молчит, стерва!
– Связь! Иначе душу вытряхну!
– «Волга», «Волга»…
Над телефонистом, как глыба в траншее, нависал командир полка: грузная, сутулая спина, на затылке из-под фуражки белели бинты. Чернышев, запинаясь, доложил:
– Товарищ майор… Капитан Чернышев…
Командир полка повернулся всем туловищем, держась руками за голову. В лице ни кровинки, и где моложавая бравость, где орлиный взор, усы и банкенбарды поседели от пыли, шпоры не звонили малиново – обреченностью повеяло на Чернышева, и лишь фраза: «Едри твою вошь» – напоминала того, каким знал и любил майора.
– Благодарю, Николай Николаевич, – проговорил командир полка. – Видишь, как сложилось. Временная оборона, едри твою вошь… Ориентирую: положение аховое, потери большие. Но чревато еще худшим… если не получим подкрепления… Засекаешь?
– Так точно, товарищ майор! – сказал Чернышев, преданно заглядывая ему в глаза и будто этой преданностью желая командиру полка стать прежним, ну хотя бы медсанбатовским, гонявшим картежников, да ведь картежники уже мертвы, мертвы.
– Пойдут танки – жги их гранатами. Пехоту отсекай от брони, прижимай огнем, не давай продвинуться… Восстановится связь – артиллерия выручит. Но связи нет…
– Ясно, товарищ майор, – сказал Чернышев, хоть ясности не было ни в чем.
– Офицеров полка я разослал по батальонам, все комбаты выбыли… У тебя – начальник связи, капитан Агейчик. Немедля гони его сюда, пускай связь налаживает… едри твою вошь! Без связи нам хана…
– Понял, товарищ майор! Разрешите идти?
Майор неверным, качающимся шагом подошел к Чернышеву, обнял:
– Иди! Восстановят связь – докладывай. И держись, Николай Николаевич…
– Слушаюсь, товарищ майор!
Чернышев не козырнул, не повернулся налево кругом, как положено, а попятился, вывалившись из землянки. Козицкий поддержал его, нетерпеливо спросил:
– Ну, чего… майор?
В ходе сообщения Чернышев враз утратил наигранно бодрый тон, сказал мрачно:
– Хреновое положение. А будет хуже.
– Утешил товарищ майор, нечего сказать. – Козицкий с осуждением покачал головой и одновременно скривился: двигаешь башкой – отдается в раненой шее.
Чернышев примерно знал, где его батальон: правее полкового НП, метрах в семистах за тем вон лесочком. Он опять подумал: будет в батальоне, будет и порядок, выстоят, комбат-1 чего-то стоит. Скорей туда, скорей к своим солдатам! Пока не залязгали вражеские танки, ведя за собой, как на привязи, автоматчиков. Все-таки было непонятно: уже сколько времени немцы обстреливают наши позиции, бомбят с воздуха, но не атакуют. А ведь танковые двигатели гудят на довольно протяженном участке. Нельзя же столько прогревать их. Маневрируют? Стягиваются в одном направлении? Где нанесут основной удар? Откуда знать о том комбату-1 капитану Чернышеву?
(Действительно, откуда знать? Если и вышестоящее командование не ведало, что задумали немцы. А задумано в штабе группы армий было следующее. Советский стрелковый корпус выдвинулся клином, который можно было подрубить у основания, взять три дивизии в клещи, окружить, расчленить и по частям уничтожить. Хватало ли у немцев сил и средств для этой операции? Вполне. Если только оголить второстепенные участки. Но что значит – второстепенные, коль советские войска наступали на широком фронте? Пока что наступление приостановилось, и есть соблазн использовать резервы, всей мощью ударить по трем дивизиям, доказать вермахту и фюреру, на что способно командование этой группы армий. План был авантюрный: даже если б он удался, резервы были бы израсходованы, и возобновись советское наступление – что тогда? Но Гитлер сам был авантюрист, он одобрил эту идею. Хотя авантюрность своего плана видели и немецкие генералы, карьерные соображения, однако, перевесили, можно было заполучить, пусть и кратковременное, расположение фюрера, а это лучше, чем впасть в немилость: кому улыбается быть отстраненным от командования? Генералы думали о сиюминутном успехе, о последствиях старались не думать, а если и думали, то утешали себя: войне скоро конец, тут главное – уберечься от гнева фюрера сегодня, завтра же видно будет, может быть, произойдет какое-нибудь чудо. Так вот и началось это внезапное для нас немецкое контрнаступление. С мощной и необычайно продолжительной артподготовки, которая должна была снести оборонительные позиции русских.)
И все же Чернышеву с Козицким пришлось залечь: с включенной, надрывно воющей сиреной, посверкивая оперением на солнце, пикировал «мессер», на выходе из пике сбросил бомбу, лупанул из пушки – сильный взрыв, и следом взрывы послабее, как осколки от того, большого, бомбового разрыва. Впрочем, осколки были и вполне натуральные: так и пропороли вверху вместе с горячими взрывными волнами. Чернышев и Козицкий встали, отряхнулись. И тут же метрах в сорока-пятидесяти вразброс легло шесть-семь мин, осколочки тоже подходящие. Козицкий недовольно сказал:
– Утешил товарищ майор, ничего себе…
– Опять за свое? Майор сказал правду.
– Правду… Тошно от нее!
– Еще тошнее, если… не будем готовы… к худшему…
– А хуже бывает, товарищ канбат?
– Бывает, Василь, бывает.
– Ну и вы утешили. Теперечка не страшно. – Козицкий как будто ерничал, хотя это на него не похоже.
– Вперед! – сказал Чернышев и, пригнувшись, забухал кирзачами по траншейному дну.
Если в батальоне кто и обрадовался ему по-настоящему, так это капитан Агейчик, начальник связи полка. Во всяком случае, встречные солдаты и сержанты в траншее, в окопчиках или молчаливо кивали Чернышеву, или скупо роняли: «Здравия желаю», или обменивались на ходу торопливым рукопожатием, а капитан Агейчик, низкорослый, юркий и с бегающими глазками, оживленно частил:
– Заждались тебя, дорогой Чернышев! Народ спит и во сне видит своего законного комбата! – Жахнул близкий разрыв, Агейчик поперхнулся, затем сызнова зачастил: – И у меня, друг, свои заботы в полку! Рации поразбивало, надежда – на проводную связь… Все связисты на линии, устраняют повреждения. Но нужен контроль! А я здесь.. Сейчас в полк – и займусь…
– Займись, – сказал Чернышев, подумавши: Агейчик рвется в полк, считает: там безопасней, хотя это почти рядом, снаряды неплохо достают, и безопасней вряд ли, но обязанности пускай выполняет непосредственные, связь необходима как воздух.
А солдат и сержантов было мало, ах до чего мало – живых. Мертвых – в избытке: на краю воронок, на брустверах, на дне траншеи и окопов, на открытых взлобках. Среди живых – много раненых. С тяжелыми ранениями эвакуированы в тыл, с легкими – остались в строю. Не то, что капитан Чернышев: ручку прострелило, и сразу в санбат. Он подумал о санбате и об Ане. Как она там? Вспоминает о Чернышеве? Вероятно, да. Вот и он о ней вспомнил. Может быть, до окончания боя больше и не вспомнит, не до того будет. Прости, Анечка!
Он прошел по обороне из конца в конец, стараясь своим видом подбодрить людей. А чем еще? Патронов и гранат в обрез, особенно противотанковых, приказал: при отражении атаки – экономить, бить наверняка. Окопы и траншея порушены, приказал: углубить сектора обстрела – расчистить, но зря не высовываться. Обнаружил еще двух тяжелораненых, истекающих кровью, так заваленных землей, что и сам-то случайно на них наткнулся, приказал: переправить немедля в санроту. И всем без исключения приказал: стеречь танковую атаку, не прошляпить появления пехоты.
А чужие двигатели уже не гудели – взревывали, и в бинокль было видно, как выползают из лесу, подминая кустарник, бронированные махины. На батальон шло – Чернышев мгновенно сосчитал – десять танков и пять самоходок: «фердинанды» двигались, подстраховывая, в общей линии, между танками. Вот это да! Знобящий холодок возник в груди и, будто пронзив ее, пробежал и по спине, по позвоночнику.
Не переставало знобить и тогда, когда противотанковые орудия ударили по немецким машинам. Пушкари стреляли метко: подожгли танк, другой, подбили «фердинанд», с сорванной гусеницей он закрутился на месте, заелозил. Здорово! Так бы и дальше! И третий танк задымил, замер, языки пламени начали лизать броню. Ой, молодцы артиллеристы! Но озноб не проходил, выстуживал душу, и возбуждение росло, потому что Чернышев понимал: и на долю батальона кое-что останется, еще как останется-достанется – танки и самоходки, стреляя с ходу и с остановок, подползали ближе и ближе.
Ударили два расчета ПТР[7]7
Противотанковое ружье.
[Закрыть], которые он успел поставить на флангах батальона, на стыке с соседями. Но стреляли они плохо, мазали – это было очевидно, – возможно, нервничали, парнишки зеленые, необстрелянные. А тут такое прет! Чернышев и тот нервничает, тертый калач…
Нервничает – да. Но зато ясно и понятно: перед тобой враг, а как поступать с врагом – война научила. Просто поотвык малость от нее, подзабылся малость в тепличном, райском уголке – в медсанбате. Где была Аня и все, с ней связанное. Вот – вспомянул санбат, вспомянул опять об Ане. В какие-то доли секунды.
Чернышев не отрывался от бинокля. Танки и самоходки близились, укрупнялись в размерах. Артиллерия продолжала садить по ним, кажется, и пэтээровцы изловчились, подожгли крайний левый танк. На позициях батальона рвались только танковые снаряды и повизгивали болванки самоходок: весь огонь немецкая артиллерия перенесла в глубину, по тылам полка и, вероятно, дивизии – грохот отдалился, словно его отодвинули. Голос теперь услышится, и Чернышев закричал, надсаживаясь:
– Отсекать пехоту! Бить по автоматчикам! По танкам – гранатами!
С НП батальона – окоп пошире и поглубже, перекрытый досками, – команду вроде бы приняли в соседних окопчиках, но как передать ее дальше, если между бойцами – двадцать, тридцать метров, да ведь и снаряды рвутся, глушат голос. Решение пришло мгновенно:
– Василь, беги на правый фланг! Передавай по обороне мою команду!
А на левый фланг отправил контуженого, но на ходу, телефониста с тем же поручением. Хотя будь связь, не было бы проблем: позвонил ротным – и порядок. Но связь побили, и ротных побили. Ее, надеемся, восстановят, ротных же побило насмерть. А вообще-то и без его команды солдаты знают, что делать. Однако командир не может не командовать, такова должность.
Да жить можно, черт побери! Ведь и «мессеры» перестали штурмовать оборону. Отбить бы атаку танков и автоматчиков – и живи дальше. Но танковый гуд – как лавина железных скрежещущих звуков – затоплял ложбинки, рытвины, ямы, воронки, окопы, траншеи, ход сообщения и катился вглубь, в полковые и дивизионные тылы. И особенно гудело на севере, на стыке дивизий, Чернышев подумал: «На нас идет поменьше. Отобьемся!»
Он сменил в автомате диск, приготовил в нише противотанковую гранату и связку ручных гранат и даже не заметил, что снял раненую руку с перевязи, не заметил, ноет предплечье или нет: воля убила боль. Надо было действовать – и рука действовала.
И еще одна машина – «фердинанд», крайняя справа – была подожжена: то ли противотанковыми орудиями, то ли противотанковыми ружьями. Хорошее зрелище: горит машина, дым вьется жгутами, тянется в небо, а сквозь дым пробивается и пламя. Погребальные свечи для проклятых фашистов. Чем больше этих свечей, тем больше уцелеет народу в первом батальоне, в других батальонах. Но остальные танки и самоходки уже в сотне метров.
– Огонь! – крикнул Чернышев и нажал на спусковой крючок, целя в показавшихся из-за брони автоматчиков.
Вряд ли его услышали, однако вслед за очередью комбата затрещали и прочие автоматы, ручные пулеметы. Чернышев стрелял расчетливыми, короткими очередями, приказывая себе и бойцам: поточней, поприцельней! Кто-то из немецких автоматчиков упал – убит, ранен или залег, кто-то продолжал трусить за машинами. Повторные очереди ППШ и «дегтярей» прижимали их к земле, заставляли пятиться.
Прямо на НП Чернышева надвигался танк, поводя орудийным стволом, будто вынюхивая. М о й, – подумал Чернышев и потянулся к противотанковой гранате. Но перед тем, как ухватиться за ее рукоятку, он успел взглянуть вправо и влево: танки надвигались, и правей НП, и левей, в них полетели гранаты, один подбили, второй подползал к траншее.
Подползал и е г о танк. Каких-нибудь десять метров оставалось, когда Чернышев схватил нелегкую гранату обеими руками и в сильном замахе кинул ее под днище. Утробный взрыв потряс и вздыбил машину, она накренилась, проползла чуток и остановилась, словно уперевшись во что-то. И вдруг танк рвануло изнутри, разломило, разорвало. Чернышев едва-едва пригнулся: что-то бесформенное грузно пролетело над траншеей, шмякнулось о землю. Оглянулся: кусок башни.
И тут увидал: танк, что шел справа от НП, навис над окопом, крутанулся, давя того, кто там был, и перевалил через траншею, попер в глубь обороны. Не раздумывая, Чернышев схватил связку ручных гранат и скачками побежал по траншее туда, где только что крутился танк. Он не упустил гада: метров с пятнадцати, вдогон, в том же сильном, до отказа, замахе швырнул связку. Танк был к нему боком, гранаты угодили в моторную часть. И машина сразу вспыхнула бледным пламенем, зачадила черно. И ты, сволочь, получил свое!
Внезапная усталость как будто ударила под коленки – ноги подогнулись, и Чернышев оперся спиной о стенку траншеи, перебарывая слабость. Переборол. Хотя сердце бабахало, тошнота подступала к горлу. Оглядел оборону. Остальные танки и самоходки пятились, отступали, автоматчики – толпой за ними. Солдаты Чернышева стреляли вслед, а потом огонь прекратили.
– Правильно, – сказал комбат. – Патроны беречь…
Кому сказал? Да себе. Ибо рядом никого не было. Но неожиданно из-за уступа траншеи появился Василь Козицкий, доложил:
– Товарищ капитан, ваше приказание передал. Тем, кто вотще был живой…
– Объявляю благодарность. – Чернышев сам не сумел бы определить, шутит он или всерьез, – выполнил приказ и, видишь, отбили атаку…
– Служу Советскому Союзу, – неуверенно произнес Козицкий, тоже не понявший, серьезом командир батальона либо с шуткой.
– Досталось, Василь?
– Досталось, товарищ канбат, – выдохнул Козицкий. – Мочи нету…
– Так ведь и мне досталось, – сказал Чернышев, сознавая: сказал нечто нужное и точное.
– Это верно, товарищ канбат, – повеселевшим тоном откликнулся Козицкий. – Всем досталось. Зато дали фрицам по мордасам…
– Я пройду по обороне, – сказал Чернышев. – Ты побудь на НП. Вернется связист, также пусть здесь сидит… А ну как дадут связь?
Закопченный, запыленный, в простреленной пилотке, в рваной гимнастерке и галифе, с заострившимся носом, с провалившимися глазами, трудно переставляя пудовые сапоги, Чернышев прошел до левого фланга, затем – вернувшись к НП – до правого, и везде, где встречал живого, произносил, одну и ту же фразу:
– Ну как, досталось?
Ему отвечали: еще как, товарищ капитан. И он опять говорил одно и то же:
– Так ведь и мне досталось…
И чувствовал: солдату от этого становится чуточку легче.
А пока суд да дело, организовал привычное: эвакуацию раненых, расчистку окопов, траншеи и хода сообщения, – лопатами бойцы шуровали через не могу, без всякого усердия. Телефониста услал на линию: пусть и он ищет порывы, у телефона подежурит Василь Козицкий. Подвезли обед – разрешил отлучиться с котелками к полевой кухне по двое, по трое, не всем гуртом.
Супец и перловку ели вяло, а на чаек налегали: жажда мучила. Подвезли и боеприпасы: патроны, гранаты. Подкатили пушечки на конной тяге, обосновались в роще – и это неплохо. Но поистине замечательное: командир полка прислал подкрепление – считай, целый взвод, целое богатство, тридцать штыков! Возглавил этот, как выяснилось, резерв комдива пухлогубый и пухлощекий лейтенант с капризным выражением, как бы раз и навсегда прилепившимся к лицу. Черт с тобой, что ты капризный, подумал Чернышев, главное же – привел подкрепление. Он немедленно распределил прибывших по батальонному участку, а лейтенанта назначил своим заместителем. Тот с гримаской пропел:
– Постараюсь не подвести…
Постарайся, постарайся. И не выкобенивайся. В бою это ни к чему. В бою дело надо делать. И понадежней, поверней. Вник, мой зам и пом?
Может быть, пунктуальным немцам необходимо было пообедать в установленное время или что там иное, но лишь после обеда они снова открыли артиллерийско-минометный огонь. Самолеты не появлялись, а вот из неглубокого тыла, с железнодорожной ветки в лесном чреве, задубасил бронепоезд.
Снаряд-то с бронепоезда и рванул неподалеку, воздушной волной Чернышева отшвырнуло, припечатало к траншейной стенке – аж косточки затрещали. К нему бросились лейтенант и Василь Козицкий – помочь. Он отстранил их. Потому – осколки помиловали, а контузия не из тяжелых: маленько пооглох и заикался, маленько башка покруживалась, ну и шумело в ней, в башке. Иногда крепко шумело, как грозная, громоподобная музыка, вроде бы органная. Ну да, ну да, орган он недавно слыхал, из костела в польском городке гремело, а давно, до войны, – из львовского костела. И вот теперь слышит.
Перекрикивая разрывы, позвал Козицкий, не так радостный, как испуганный:
– Товарищ канбат! Связь заработала! На проводе – первый!
– Первый? – Чернышев не обрадовался и не испугался, но был озадачен: ему звонит первый – значит, комдив.
– Так точно! Генерал сам!
Чернышев взял трубку и, перекрывая гул разрывов и выстрелов (это тявкали пушечки в роще) и собственную полуоглохлость, закричал:
– Товарищ первый! Докладывает…
Генеральский голос возник, перебивая, затем утонул в треске и писке, снова возник:
– Чернышев, командир полка только что погиб… Принимай командование… За себя оставишь Кутейщикова…
– Понял, товарищ первый!
Чернышев еще хотел что-то сказать, но в трубке будто лопнуло, она умолкла, может, сызнова обрыв, осколки секут провод вовсю. А что хотел сказать – сам не знал. Подумал: майор погиб, а Кутейщиков – это капризный лейтенант. Та-ак, понятно.
– Кутейщиков, слушай внимательно, – сказал Чернышев, стараясь сосредоточиться. – Принимай батальон. Я иду на НП полка. Майор погиб, я за него. Восстанавливай связь, если что – гони связного… И держись!
– Слушаюсь, товарищ капитан! – отчеканил Кутейщиков, не меняя привычного выражения.
– Козицкий, со мной!
– Завсегда готов, товарищ канполка!
Сориентировался рядовой Козицкий, да и верен себе: раньше – канбат, нынче – канполка. Снаряды стали падать гуще, и загудели танковые двигатели. Не теряй времени, командир полка. И вдруг ощутил: левое-то предплечье болит, окаянное.
Те танки, гул которых Чернышев слышал на севере, прорвали оборону соседней дивизии, вышли на простор, громя все, что попадалось по пути, и в первую очередь – дивизионные тылы. Когда колонна с десантом на каждом танке вымахала на просеку, в медсанбате этого никто не ждал. Медики и раненые, однако, не растерялись. Подполковник, майор-замполит, врачи, санитары, повозочные, повара, раненые – у кого какое было оружие – залегли, рассредоточились вокруг расположения санбата. Но что винтовки и пистолеты против бронированных махин? Танки давили людей и палатки, а спрыгнувшие с брони автоматчики добивали тех, кто еще был жив.
Аня Кравцова выбежала из палатки, держа в руке «бульдог». Кругом лязганье гусениц, хлопки выстрелов, стоны раненых, женский визг, что-то горело и чадило. Она увидела: командир санбата уронил голову, залитую кровью. Подбежала к нему, опустилась на колени. Отложив браунинг, с лихорадочной торопливостью вскрыла индивидуальный пакет, принялась бинтовать голову, но подполковник дернулся и затих.
Аня подняла глаза: к ней не спеша, держа «шмайссеры» на изготовку, подходили четыре немца. Они не стреляли – смотрели на нее и вразвалку приближались. Не отрывая от них взгляда, Аня нашарила в траве свой браунинг, вскинула. Не целясь выстрелила в подходивших – раз, другой. На мгновенье вспомнила: на земле есть мама и Коля – и выстрелила третий раз. В магазине были еще патроны, но она боялась израсходовать последний. Она закрыла глаза и выстрелила себе в висок.
Под разрывами Чернышев добрался до полкового наблюдательного пункта. Тут узнал: майор с капитаном-артиллеристом вышли на бугорок, откуда видимость получше, – и прямое попадание снаряда. Узнал также: в другие батальоны послано подкрепление, по двадцать-тридцать штыков. Низкий поклон майору и генерал-майору. Но резервов в полку нет, а подкинет ли еще что-либо комдив? Все три батальона в траншее, следовательно, у Чернышева нет заначки, чтобы бросить хоть что-ничто на угрожаемый участок. И все равно будем биться до конца, до победного конца. Полковая и дивизионная артиллерия поддерживает огоньком, обещают подкинуть роту танков. Возможно, Илы фрицев проштурмуют. Об этом доложил начальник штаба полка, неожиданно превратившийся в его подчиненного и срочно прибывший на НП.
Счастье, что восстановили связь с батальонами, и Чернышев обзвонил комбатов, – все вновь испеченные, как лейтенант Кутейщиков. Да и как вновь испеченный командир полка капитан Чернышев. Ему доложили: пока танки жжем, пехоту отбиваем. Пока. А что потом? Держитесь, родные мои комбаты, держитесь.
Комдив не оставил в беде: и рота тридцатьчетверок подошла, и шестерка Илов проштурмовала немцев, и артиллерия поддавала огоньку. И немцы опять отошли. Утихомирились как будто. Надолго ли? Нет, не надолго – это Чернышев предчувствовал, и это вскоре подтвердилось.
А сейчас та же внезапная усталость ударила под колени, он прислонился спиной к стенке, перебарывая слабость. Она пройдет, бой пройдет, все пройдет. А это небо, хоть и закопченное дымами, останется и очистится до первозданной голубизны. И эта земля зарубцуется, окопы и траншеи сровняют, распашут, засеют. И трава эта, опаленная взрывами, зазеленеет, как всегда.
Чернышев опустил набрякшие веки и увидел: продолговатые глаза, прядь волос на лбу, родинка, влажные губы, которые Аня любила облизывать, пестрый сарафанчик и голое плечо. Поднял веки и увидел: исковерканное боем поле, на котором все полоски, все крестьянские наделы перепаханы танковыми гусеницами и воронками. Снова ударили немецкие орудия и минометы, потом снова пошли в атаку «тигры», «пантеры», «фердинанды» и цепи автоматчиков.
